Письмо И. Н. Томашевской
19.1.64. Норинское
- Дорогая Ирина Николаевна!
- Более чем с месячным опозданием попробую ответить на Ваше письмо,
которое сейчас взял и перечел. Попробую -- потому что действительно ответить невозможно. (Да и вообще невозможно).
- Тут все так складывалось, что был не в состоянии даже просто поблагодарить, не говоря уж о письме, для которого нужно хоть физическое равновесие. Теперь чуть лучше.
- Все время -- в "Крестах", на пересылках, в Столыпине -- все время я читал (позволили брать книгу) Вашу статью в томике Баратынского. Она, по-моему, действительно замечательна, лишена всякого блеяния (как, впрочем, все, от Вас исходящее), а своим разделением (эпигр., элегии и проч.) Вы превратили его <в> классика (нужен чисто формальный прием), за какового его никак не хотят признавать. По-моему, теперь (1946-1964) все стало на свои места, и при переиздании следует настаивать на таком его виде. Вообще-то, наиболее трогательное впечатление <его> стихи производят вперемежку, но если будет академич. издание, нужно, чтобы он принял именно такой вид, какой придали ему Вы. <Знакомые (в письмах) поговаривают, что, м.б., пришлют мне машинку; тогда (во что бы то мне ни стало) напишу о нем статью и пошлю ее Вам, если хотите. (Если напишу). Столько неубитых медведей!.. -- машинка, напишу ли, захотите ли. Медведей! Простите, Ирина Николаевна!>
- Я живал по-разному и поэтому всем происшедшим не очень обескуражен. О причинах я и вовсе не думаю. По-моему, никто ни в чем не виноват. Видимо, слишком велико было мое аутсайдерство; но, должен сказать, от перемен оно не изменилось, во всяком случае, не стало меньше. Мне было очень плохо в тюрьме, но, очевидно, все переносят тюрьмы. В конце концов переносят. Да и, кроме того, всей этой истории предшествовали муки более сильные, так что я был как бы оглушен и многого не слышал.
- Сейчас я работаю в совхозе. Иногда очень выматываюсь, иногда совсем легко. Знаете, под открытым небом, тучи, птицы и прочее. Недавно начал писать стихи. Вся история в том, что я никогда не старался ради чего бы то ни было конкретного. Моя самая главная цель, как я теперь понимаю, -- звучание на какой-то ноте, глуховатой, отрешенной. Не знаю, как и сказать. Знаю только, что ни звонкой, ни убедительной, и еще какой-то она не будет. Вот ради этой "ноты" и вся жизнь. И самые главные стихи где-то этого достигают. Поэтому теперь в писании превалирует компози<ци>я, а не экспрессия, эмоция. Я теперь скорее драматург, Ирина Николаевна.
- К сожалению, сказанное почти никак не относится к тому, что сочиняю сейчас. Эти стихи -- я пришлю как-нибудь -- говорят, в общем, о какой-то заинтересованности в окружающем, чего на самом деле вовсе нет. Но они как-то связаны (нет, пожалуй) с действительностью. <Впрочем, в них действительность сомневается сама в себе -- вот в чем дело (и, м.б., обаяние).>
- Самое горькое -- потому что всего остального я не помню, -- самое горькое, что я не могу здесь писать свои главные стихи. Для этого нужна все же какая-то ясность, которая совсем невозможна <музу можно упрекать только в капризности>. Часть этих больших стихов я написал летом у Вас на канале, а часть осенью в Комарово. С тех пор силы земли (и неба!) на меня весьма ополчились, и только сейчас похоже на отбои (где тут плюнуть, чтоб не сглазить).
- Простите, пож., устал: попозже продолжу.
- Я никаких особенных надежд не питаю. Хорошо, если мне споловинят (статья половинится); тогда через 2,5 года дома. Но надеяться на это не приходится, потому что кое-кто не хочет уняться. В общем, с одной стороны, все очень плохо, но, с другой, стараюсь не думать об этом.
- Как-то неудобно писать это, но я, видите ли, меньше всего литератор. Это правда. Поэтому вполне утешительные аналогии исчезают очень быстро (да и будь я литератором -- было б то же самое). Поэтому-то мне иногда особенно худо. Дело ведь в том, что мне 24 года (24 мая!) и я еще мог бы стать, скажем, врачом (была такая тихая мысль).
- Вы простите, что столько накатал: не сказав ничего. Нельзя сказать ничего -- даже в разговоре, а тут еще эта мистика почты. И на душе очень переменчиво. Жизнь тут -- песочные часики -- только переворачиваются сами (сами живут). Простите всю эту болтовню.
- Сейчас утро, надо идти куда-то в поле. Я никого не кляну и никого не виню -- не подумайте. Просто сейчас тяжело. К вечеру будет легче, а сейчас вот так.
- Большое Вам спасибо за шоколад, блокнот и -- особенно -- за травку. До Крыма теперь так же далеко, как до детства. И вот что я скажу Вам, Ирина Николаевна, напоследок: главное не изменяться, я сообразил это. Я разогнался слишком далеко, и я уже никогда не остановлюсь до самой смерти.
- Все как-то мелькает по сторонам, но дело не в нем. Внутри какая-то неслыханная бесконечность и отрешенность, и я разгоняюсь все сильнее и сильнее. Единственное, о чем можно пожалеть, что мне помешают сказать об этом всем остальным, -- не будет возможности написать эти главные стихи. Но даже тогда -- в этом сожалении -- я буду знать, что я чист перед Богом (и перед землею), потому что я поступал так, как это нужно было небу. В общем, -- я ни в чем на свете не виноват -- ни духовно, ни нравственно. В первом я не сомневаюсь, а второе сумел искупить. И это во мне говорит не гордыня, а смирение, но смирение гор перед небом. Хватит с меня. Горе должно рождать не грусть, а ярость, и я яростен.
- Очень хотел бы обнять -- крепко-крепко -- Вас, Зою и Настика. Вы втроем и порознь -- гораздо ближе мне, конечно, чем я вам. Но это -- далеко, очень далеко. Настик будет здоровой девкой, когда вернется
- Ваш Иосиф.
"Постскриптум". No. 2. 1996
Октября 16 дня 1967 года
- от Рождения Христова
- В городе
- Санкт-Петербурге,
- в просторечии --
- Ленинграде
- дана сия
ОХРАННАЯ ГРАМОТА
- Риду Иосифовичу Вите (Грачеву) для ограждения его от
дурного глаза, людского пустословия, редакторской бесчестности и
беспринципности, лживости женской, полицейского произвола и всего
прочего, чем богат существующий миропорядок; а паче всего -- от
всеобщего наглого невежества.
- И пусть уразумеет читающий грамоту сию, что обладатель ея
нуждается, как никто в Государстве Российском, в теплом крове, сытной
пище, в разумной ненавязчивой заботе, в порядочной женщине; и что
всяк должен ссужать его бессрочно деньгами, поелику он беден, ссужать
и уходить тотчас, дабы не навязывать свое существование и не
приковывать к себе внимание. Ибо Рид Вите -- лучший
литератор российский нашего времени -- и временем этим и людьми нашего
времени вконец измучен.
- Всяк, кто поднимет на обладателя Грамоты этой руку, да
будет предан казни и поруганию в этой жизни и проклят в будущей, а
добрый -- да будет благословен.
- С чувством горечи и надежды и безо всякой улыбки писал это
в Лето Господне 1967-е
- раб Божий
- Иосиф Бродский,
- поэт
Иосиф Бродский. Три письма к Виктору Голышеву
Составитель выражает глубокую благодарность адресату писем и г-же Мариане Фрейдиной-Сабо за содействие в получении этих текстов.
"Портфель". Литературный сборник. Ardis. 1996. Редактор-составитель Александр Сумеркин
- Старик, как жаль, что ты не смог
- сюда сорваться: тут шикарно.
- Старик, ты поступил бездарно;
- ты, грубо говоря, сапог.
- Я, старый графоман, и то
- сумел. А ты ведь член Союза;
- Представь себе январь без груза
- треуха, пиджака, пальто.
- Небось, сидишь и портишь кровь,
- дроча какого-нибудь янки,
- или гниешь на оттоманке,
- выщипывая на хер бровь.
- А то глазеешь на актрис,
- чьи обмороженные кант'ы
- парализуют их таланты.
- А здесь в окошке -- кипарис
- красуется, как хер, стоймя.
- За ним -- еще. На косогоре --
- кусты. А дальше -- дальше море.
- И ничего, блядь, окромя.
- Описывать же море мне
- не стоит. Сунься в "Горбунова
- и Горчакова" (пусть хреново
- написано, зато вполне
- подробно, старичок). То штиль,
- то шторм. И поутру, бывает,
- причал весь обледеневает,
- и солнце, блядь, всю эту гниль
- лучами алыми насквозь
- просвечивает, в рот, и скалы
- заснеженные также алы,
- и мир, старик, как ноги врозь.
- Вот это утро, старичок.
- Имея это ощущенье,
- в пустое входишь помещенье,
- где стойка радует зрачок.
- Пьешь кофе, думаешь про фак,
- глядишь на порта панораму,
- и солнце греет через раму
- с косыми буквами ЕФАК.
- Заря. Ньюспэйпер. Бред числа
- на наведенном марафете.
- Но всё прекрасное на свете
- включает и толику зла.
- Зло -- это люди.1 Не всегда,
- но часто. Жлобы, старцы, бляди,
- жульё -- толпа на променаде
- с прихожей Страшного Суда,
- пожалуй, схожа, ей-же-ей.
- Усугубляет эту схожесть
- столпотворение ничтожеств.2
- Единственный в толпе еврей,
- так это я. Язык родной
- dies от украинской заразы.
- Отрывок самой лучшей фразы,
- услышанной случайно мной,
- рискну здесь воспроизвести:
- "Когда бы мне такое тело,
- давно бы, милочка, сидела
- я у Генсека на кости".
- Но бздя, чтоб названное Зло,
- в прекрасном с сотворенья света
- рассеянное всюду, это
- прекрасное переросло,
- дает нам Время некий срок;
- и к их ебальникам и к речи
- привык я и расправил плечи.
- "Бессмертья, может быть, залог".
- А сам Дом Творчества -- говно.
- Похож на полусинагогу-
- полуобщагу. Харч изжогу
- обычно вызывает; но
- харч в регулярные часы, --
- и можно вкалывать не хуже,
- чем дома. Вечером снаружи
- транзисторы вопят и псы.
- В сортире плавает гондон;
- Но вообще-то дом пустует.
- Одни вахтеры, и бюстует
- средь холла с фикусом Антон
- П. Чехов. Я перевожу
- и сочиняю. Впрочем, редко.
- Приняв снотворную таблетку,
- я сплю, не слыша, как пержу.
- Говно, конечно. И спустить,
- конечно, некуда... И все же
- всю эту поебень и рожи
- я, кажется, готов простить
- за то, что, радости синоним,
- сияет солнце без конца,
- чертами своего лица
- напоминая Веру Слоним;3
- за то, что море -- канонир
- упорный -- крошит симпатичный,
- возможно, не вполне античный,
- но средиземноморский мир.
- За то, что зелень в синеву
- здесь так же переходит точно,
- как в наши сновиденья то, что
- происходило наяву.
- И я судьбу благодарю
- за всё, что, потревожив недра
- свои, мне выделила щедро
- и вопреки календарю.
- Должно быть, одаряя, Бог
- на наши не взирает лица.
- Как жаль, старик, что поделиться
- всем этим я с тобой не смог.
- Твой Иосиф
16 января 1971, Ялта
1.
- 3ло -- это люди и людьми
- же порожденное понятье,
- и ежели все люди -- братья,
- мы, значит, братья со зверьми.
2.
- Ничто так не терзает взгляд,
- как публика второго сорта;
- а здесь что ни лицо, то -- морда.
- А точкою координат --
- чтоб не приябывался ты
- ко мне с обычною туманной
- фи(фа)лософией гуманной --
- я выбрал бы твои черты.
3.
- Жениться бы. Но из меня
- такой же муж, как снег из ваксы
- или такси из ихней таксы;
- дым, кажется, сильней огня.
- Старик,
- давным-давно из Ялты
- я написал тебе письмо
- в стихах и с кучей разных "мо".
- Оно, как после намекал ты,
- тебе понравилось. Позволь
- попробовать на новой почве.
- Посланьями при нашей почте,
- пожалуй, не набьешь мозоль.
- Начнем, благословясь. Апрель,
- все тает, набухают злаки.
- Кругом шерифы, кадиллаки,
- Америка au naturel.
- Как ни щипли себя и как
- ни дергай поредевший волос,
- звезд комбинация и полос
- над банком убеждает зрак,
- что это -- явь. И наяву,
- почти привыкнув к перемене,
- я ботаю на местной фене,
- вожу автомобиль, живу.
- А ежели что-либо здесь
- и снится мне, то это чаще
- всего разрозненные части
- каких-нибудь красавиц, смесь
- лиц, улиц, разных колоннад --
- то Венской Оперы, то Биржи
- (к чьим прелестям ты много ближе
- и, в некотором смысле, над).
- Вообще же, перемена мест
- (другие стены -- сны другие)
- есть усложненье ностальгии.
- Что до меня, I do my best
- под одеялом. Я, старик,
- сплю долго и считаю лично,
- что сны переменить логично,
- переменивши материк.
- Назвать Америку страной
- контрастов можно лишь из башни
- слоновой -- или же за башли,
- обмакивая ручку в гной.
- Ну что Америка? Она,
- посмотришь если беспристрастно,
- суть продолжение пространства;
- как, впрочем, всякая страна.
- Так жизнь любая, жизнь вообще
- (старик, предвижу возраженья)
- есть тоже форма продолженья,
- но только Времени. (На "ще",
- старик, есть рифмы, но искать
- их скушно. Не с моим надломом!
- Второй час ночи. Чаю с ромом
- заделаю сейчас -- и спать.
- Чай с ромом! Не хватает свеч
- и камердинера! В двадцатый
- век это кажется цитатой
- из классика. Но это -- вещь
- нормальная в U.S. Бутыль --
- три доллара и тридцать центов.
- Дают в кулёк. Поскольку церковь
- настаивает. (Сказка? Быль!)
- Чтоб русский пил Аи, Шабли,
- Шато-Лафит, Бордо, Мартели,
- нужны кареты, царь, дуэли
- иль пребывание вдали
- от стен Отечества. (Но, бля!
- ром есть в Москве! Старик, попробуй:
- не для того, чтоб быть Европой,
- но пользы организма для).
- Американский полдень. Свет,
- в итоге совладав со шторой,
- находит автора, который
- с мучнистой мордой, неодет,
- сидит перед большим столом
- и, пальцем ковыряя в ухе,
- следит за повеленьем мухи,
- что охмуряема стеклом.
- А за стеклом, старик, U.S.:
- салуны, танки, фермы, негры
- (хотя и действуют на нервы,
- они -- единственные без
- ну, этой... примеси). На круг,
- здесь больше мейеров, чем смитов.
- И потому антисемитов
- поменьше -- но пархатый Брук
- свою фамилию с двумя
- "о" пишет: корчит англо-сакса.
- На днях я был готов уссаться:
- Сульцбергер -- Солсбери. (На "мя"
- есть рифмы, но искать их лень.
- "Стоймя" и "окромя", к примеру.
- Хуй тебе в жопу, маловеру!)
- Но -- поздно. Завтра тоже день.
- Тут приезжал один бабец.
- Блондинка. Прелесть. Родом с Кубы.
- (Ты ждешь, конечно, рифмы "губы".
- А подержаться за конец
- не хочешь?) Потому письмо
- прервал я на похабном звуке.
- Прости. Как говорится, руки
- не доходили. Но само
- ее явленье лишний раз
- доказывает: для чучмека
- U.S. -- желаемая Мекка.
- И в сем калейдоскопе рас
- когда бы кто-нибудь внедрил
- (без Октября и толковища)
- республики, то вышла б тыща.
- Плюс -- автономия педрил
- и ковырялок. Тут, старик,
- двуснастным самая малина.
- Врубаешь ночью телек, и на
- экране колоссальный крик
- об ущемляемых правах.
- Старик, здесь пед -- правокачатель.
- Ну, повернешь переключатель,
- а там... ну, если в двух словах,
- Ромео и Джульетта, но
- в очко толкают, в черном гетто.
- Потом их расчленяют где-то.
- Буквально. И конец кино:
- конвейер сосиски подает,
- нормальные на вид, свиные.
- Такое здесь кино. Иные
- проводят ночи напролет
- у телевизора. Я сам
- был пленник этой поебени.
- Но есть и польза: учит фене,
- и не по дням, а по часам.
- Когда бы уложить я мог
- Америку в два русских слога,
- я просто написал бы: МНОГО.
- Всего -- людей, автодорог,
- стиральных порошков, жилья,
- щитов с летящим "Кока-Кола",
- скайскрэперов, другого пола,
- шмотья, истерики, жулья.
- От этого в глазах рябит.
- Тут нет смиряющего ГОСТа.
- Когда несешься по Девяносто
- Четвертой Интерстэйт на speed
- под восемьдесят пять -- миль в час
- (вовек мы, рашенс, не усвоим
- эквивалент), а справа с воем
- летит междугородний bus,
- а слева трейлер волокёт,
- вихляясь, новенькие кары
- в три яруса, и всюду фары,
- а сзади, наседая, прет
- рефрижиратор, и нельзя
- прибавить: перед носом жопа
- газгольдера, и -- брат потопа --
- дождь лупит по стеклу (на "зя"
- есть рифма, безусловно, но
- хуй с ней), и на спине рубаха
- мокра не от дождя -- от страха,
- -- то в мыслях у тебя одно:
- Кранты. Куда глядит Творец?
- Иль он перевернул бинокль?
- Что здесь проговорил бы Гоголь:
- "Эх, тройка" или "Всё. Пиздец.
- Отъездился". (Прости, Господь,
- мне эту рифму, но что проще
- чем мат для выраженья мощи
- Твоей же, в сущности; и плоть
- язвит он менее огня --
- Тобой излюбленного средства
- Свое подчеркивать соседство --
- но все-таки прости меня.)
- И если целым удалось
- из этой вывернуться свалки,
- ни о пол-банке, ни о палке
- уже не думаешь. "Но, Ось,
- о чем ты думаешь тогда?" --
- ты спросишь. Старичок, о койке,
- о жизни-хайке, смерти-гойке,
- о том, что борода седа.
- Вообще есть рифмы и на "лю",
- но, знаешь, в полвторого ночи
- их муторно искать. Короче,
- я спекся. Так что придавлю.
- Я думаю, я первый из
- письменников российских, столько
- в Америке проживших. "Стой-ка, --
- ты скажешь, -- а Набоков?" Please,
- не говорите мне о нем,
- литературном василиске.
- Он сочиняет по-английски.
- Про писки и про ход конем.
- Итак, я здесь два года. Но
- все чувствую себя туристом,
- натуралистом, журналистом,
- и словно бы через окно
- разглядываю мир, ногой
- ступая по горам и долам...
- Здесь главное -- как сделать доллар
- и как, после него, другой.
- Их сделавши, стригут газон
- в шесть вечера. Потом рубают.
- Затем правительство ругают.
- В одиннадцать слетает сон.
- Правительство у них -- дерьмо.
- Или жулье, или вороны.
- Лишь Министерство Обороны
- в порядке. Но, старик, ярмо
- налогов... Впрочем, ни хрена
- в налоговой системе этой,
- никем достойно не воспетой,
- не разобраться, и страна,
- внедрившая ее, вовек
- непобедима. Вот в чем штука!
- Что думает про невод щука,
- то про налоги -- человек.
- Хотя -- инфляция. Но тут,
- при поднятом в газетах вое,
- все просто вкалывают вдвое
- и больше прежнего гребут.
- Здесь если позовешь врача,
- то год потом зубами клацать.
- Здесь чашка кофе будет двадцать
- пять центов. Хоть оно -- моча.
- Здесь башли делают на всем:
- на добродетели, пороке,
- на внутренней, на внешней склоке.
- Мы, русские, их не спасем,
- и зуб на данную страну
- зря точат наши долбоёбы;
- старик, чем эти небоскребы,
- быстрее заселить луну.
- Завоевать возможно то,
- что было создано по плану.
- (Приятно с циркулем тирану
- прикидывать всё от и до.)
- Но -- Хаос. Чем его возьмешь?
- Не знает Хаос Ганнибала.
- Пред ним стоишь, раскрыв ебало,
- и пальцы выпускают нож.
- А Штаты -- это хаос. Он
- чужд, противоположен карте,
- изученной на школьной парте.
- Представь разъятый телефон,
- раскромсанный будильник, мозг
- вне черепа, шурупы, буквы,
- труху распотрошенной куклы,
- над этим -- здоровенный мост,
- цветных карандашей графит,
- и, нитками всю вещь опутав,
- Америки с двух тысяч футов
- получишь регулярный вид.
- Насчет их Президента. Мне
- всё проще кажется простого:
- он -- помесь жлоба и святого.
- Смесь заурядная вполне.
- Когда нам говорят "говна",