Text collection

От редакции

Задолго до выхода этого номера читателям "Звезды" была обещана публикация "новой" поэмы Иосифа Бродского "Столетняя война".

Это грандиозное полотно, над которым поэт работал в 1963 году, но не успел довести его до окончательной формы из-за начавшихся гонений -- газетной травли, ареста, ссылки. Перед арестом Бродский передал рукопись поэмы Я. Гордину, у которого она хранится по сию пору.

Бродский откладывал публикацию поэмы из-за ее незавершенности, а вернуться к работе над ней после многолетнего перерыва он внутренне не мог.

Несмотря на незавершенность, "Столетняя война" -- одно из самых замечательных и необычных произведений Бродского. Особенно если помнить его утверждение в письме к Анне Ахматовой: "Главное -- это величие замысла".

После смерти Бродского редакция обратилась к его душеприказчице Энн Шеллберг, пользовавшейся полным доверием поэта при его жизни и глубоко преданной его интересам после его смерти, и получила принципиальное разрешение на академическую публикацию рукописи с вариантами и соответствующим комментарием.

И просьба, и согласие были мотивированы значительностью текста и тем, что его отсутствие разрушает целостность представления о творчестве поэта 60-х годов.

Но три месяца назад, когда номер был уже собран, вдова поэта Мария Бродская и Энн Шеллберг вернулись к обсуждению и обдумыванию проблемы и, исходя из нежелания поэта знакомить читателей с неоконченными произведениями, просили редакцию отложить публикацию.

Безусловно, уважая волю Марии Бродской и Эни Шеллберг, -- не говоря уже о юридической стороне дела, -- редакция исключила поэму из номера, что, конечно, очень обеднило его.

Мы приносим искренние извинения читателям "Звезды", но, основываясь на переговорах с Марией Бродской и Энн Шеллберг, надеемся опубликовать "Столетнюю войну" в обозримом будущем.

"Столетняя война" была опубликована в "Звезде" двумя годами позже (в N 1, 1999). -- С. В.

Я. Гордин. Величие замысла

"Столетняя война" -- одно из самых мощных и загадочных произведений Иосифа Бродского -- была написана во второй половине 1963 года. По драматическому стечению жизненных обстоятельств -- травля, арест, суд -- "Столетняя война" не была закончена. Завершенная сюжетно, она находилась в стадии напряженной авторедактуры, выбора вариантов тех или иных строк. После вынужденного перерыва поэт уже не возвращался к этому тексту. Таким образом, завершенным произведением "Столетняя война" считаться не может.

Незадолго до ареста И. Бродский отдал рукопись -- машинопись с чернильной правкой -- на хранение автору этого предисловия, у которого рукопись и находилась до 1995 года. (Она на короткое время вышла из-под его контроля в 1972 году, когда перед отъездом поэта из России Владимир Марамзин предпринял огромный труд по составлению машинописного свода произведений И. Бродского. "Столетняя война" была включена -- с согласия И. Бродского -- в предварительный состав пятого тома свода, куда должны были войти детские стихотворения, стихи на случай и незавершенные, но значительные вещи. Работа над томом была пресечена арестом Марамзина.)

В примечаниях Марамзина к "Столетней войне" говорится о существовании двух экземпляров рукописи. Публикаторы располагают одним, выправленным самим Бродским экземпляром. Поскольку Марамзин не приводит никаких разночтений, то очевидно, что второй экземпляр являлся машинописной копией имеющегося -- без авторской правки.

В настоящее время правленная автором рукопись хранится в нью-йоркском фонде И. Бродского.

Хотя "Столетняя война" не была завершена, ввиду исключительного значения, которое она представляет как самостоятельное произведение и как звено творческого процесса того периода, текст тщательно подготовлен к печати для тома комментариев к "Сочинениям Иосифа Бродского" (издательство "Пушкинский фонд"), над этим томом в настоящее время работает Виктор Куллэ. (Уже ведется работа по научной подготовке других незавершенных и неопубликованных произведений Бродского, которые в свое время станут частью академического издания его сочинений.) Мы рады возможности познакомить читателя со "Столетней войной" в преддверии ее публикации в томе комментариев.

Публикаторы, приводя все имеющиеся в рукописи варианты, оставили в неприкосновенности синтаксис произведения. Возможно, при дальнейшей работе автор изменил бы характер нумерации строф -- неравномерный в первой части и отсутствующий во второй. Однако нынешнее состояние -- неизбежное следствие незавершенности "Столетней войны".

"Столетняя война" принадлежит к жанру "больших стихотворений", созданному И. Бродским. Для "больших стихотворений" -- в отличие от поэм -- характерно преобладание внутреннего сюжета над внешним. Это становится очевидным, если проанализировать ту стилистико-смысловую общность, в которую входит "Столетняя война".

Не будучи любителем автоцитирования, я, тем не менее, позволю себе сослаться на свою статью, написанную в 1995 году: "В поэтическом массиве, созданном Бродским, проходит пласт, который сам по себе оправдал бы десятилетия духовного труда. Странно, но исследователи не воспринимают его как нечто цельное. Между тем именно в этом пласте обнаруживается единый смысл работы Бродского в культуре, тот вектор, которому он следует -- хотя стилистически и по-иному -- до сего дня. Это циклопический цикл, сравнимый по "величию замысла" (любимое выражение Бродского, восходящее к Пушкину) и по сложности расшифровки разве что с "пророческими поэмами" Уильяма Блейка. Цикл начинается "Большой элегией Джону Донну" (1963), затем следуют "большие стихотворения" того же года -- "Исаак и Авраам" и незавершенная "Столетняя война", "Пришла зима, и все, кто мог лететь..." (1964) и, наконец, "Горбунов и Горчаков" (1968). Эти тысячи строк объединены общей метрикой, общим метафорическим рядом, общими структурными приемами, но главное -- имеют общий религиозно-философский фундамент. Как у Блейка "пророческих поэм", это гигантский еретический эпос..." ⁰¹

Нет смысла и возможности искать историческую основу "Столетней войны", несмотря на "историческое" название. К реальной Столетней войне -- вековой распре между английским и французским королевскими домами, развернувшейся на территории Франции в XIV--XV веках, "большое стихотворение" Бродского никакого отношения не имеет. У Бродского вообще нет исторических стихов в точном смысле слова. Он свободно включал исторические имена, реалии, события в нужный ему контекст, используя их как привычные символы. "Столетняя война" -- не более чем обозначение длительной кровавой бойни.

"Столетняя война", как и весь цикл, насыщена словами-сигналами. В сложных смысловых сочетаниях во всех частях цикла возникают ключевые понятия -- птицы, холмы, кусты, звезды, снег. Особенно важны птицы, звезды, снег. Все эти ключевые понятия "выращены" в ранних малых стихотворениях Бродского, начиная с "Пилигримов". Птица-душа, впервые возникшая в стихотворении "Теперь все чаще чувствую усталость..." (1960), ставшая главным персонажем "Большой элегии", в "Столетней войне" трансформируется в птицу-ангела. Но в первых строфах это просто птица, летящая над полями, по которым скачет гонец.

Летела птица. В этот миг под ней

был только остров...

И далее понятие "остров" пронизывает весь текст -- островом кажется и сам гонец, и луна, отраженная в воде, и весь материк, на котором разворачивается действие. Этот мотив яростно нагнетается к финалу:

Всё острова -- поля, кусты, холмы,

дома, ручьи, огни, кресты погостов,

их метры, акры, грезы, сны, умы,

глаза, уста и сердце -- остров, остров...

Мы острова -- вокруг одна вода

и мы, склонясь, глядим в нее устало...

Драматизм уподобления всего в мире разбросанным среди огромных вод островам восходит к тому же Джону Донну, которого открыл в это время для себя Бродский. Ибо Донну принадлежат великие строки: "Ни один человек не может быть островом, так, чтобы ему хватало самого себя; каждый человек -- это кусок материка, часть целого; если даже один ком земли будет смыт в море, Европа станет меньше, так же, как если бы смыт был мыс или поместье твоего друга, или твое собственное; смерть каждого человека уменьшает меня, ибо я един с человечеством; и потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол; он звонит по тебе". ⁰²

Человеческое одиночество, отъединенность от общности, трагизм и глубинный смысл смерти -- все это страстно волновало молодого Бродского. Остров -- как символ отъединенности, одиночества, встреченный им у Донна, пришелся как нельзя более кстати.

Внешнее содержание "Столетней войны" чрезвычайно просто -- измученный гонец рыщет по мрачному ночному пространству, в поисках сражающихся армий, чтобы объявить о подписанном мире и остановить кровопролитие. Но когда он наконец находит поле битвы, то ничего предотвратить невозможно -- исступленные противники уничтожают друг друга...

Антивоенный пафос "Столетней войны" очевиден и сегодня не очень понятен. Но в начале шестидесятых он таковым не казался. Атомная война представлялась вполне реальной. В 1962 году мир пережил Карибский кризис, который мог стать роковым для человечества. Через несколько месяцев после него Бродский писал в "Шествии":

Кошмар столетья -- ядерный грибок,

но мы привыкли к топоту сапог...

всегда и терпеливы и скромны,

мы жили от войны и до войны,

от маленькой войны и до большой,

мы все в крови -- в своей или чужой.

Последняя строка неоднократно варьируется в "Столетней войне" -- в описании битвы. И смысловая многослойность "большого стихотворения" -- от политической реальности до вечных проблем -- была бы внятна современникам.

Не только ключевые понятия, слова-сигналы "Столетней войны" берут начало в ранних стихах, но и сама фигура главного героя. В 1962 году Бродский пишет несколько стихотворений о всадниках, с таинственной целью пересекающих земное пространство.

Кто там скачет в холмах... я хочу это знать,

я хочу это знать.

В "Столетней войне" по холмам скачет гонец, тщетно пытающийся предотвратить трагедию самоуничтожения людей...

Помимо всего прочего "Столетняя война" чрезвычайно важна для исследователей творчества Бродского еще и потому, что в ней пересеклись культурные импульсы, дающие представление о том, чем жил в это время поэт.

Известно восхищенно-завистливое отношение Бродского к "Божественной комедии" Данте. Уже цитированное его выражение "главное -- это величие замысла", которое не раз повторяла в письмах к Бродскому Ахматова, восходит к известной характеристике Пушкиным именно плана "Божественной комедии". Чтение Дантова "Ада" постоянно ощущается в "Столетней войне" -- и сами странствия гонца по равнине и холмам, покрытым грязью, и таинственный город, в который попадает гонец, --

Увидел крепость. Въехал. Там закат

один царил на узких красных шпицах... --

рифмующийся с адским городом Дит, чьи башни окрашены "багрецом", и поле битвы, где "мертвецы ушли по горло в снег", где все покрыто ледяным панцирем, слишком напоминает тридцать вторую песнь "Ада" с ледяным озером, в которое вмерзли грешные души...

Но главное -- в "Столетней войне" есть грандиозное описание преисподней, подземного царства, жутко-пародийно повторяющего надземный мир. Именно оттуда -- еретический парадокс -- появляется ангел, принесший некоему государю ложный, бесполезный мирный договор, ради которого гонец проделал свой тяжкий бессмысленный путь... Огромный ангел, пришедший оттуда, "где Тартар воет страшно", безусловно, восходит к апокалипсическим грозным ангелам Иоанна Богослова...

Начало шестидесятых годов -- время наибольшего влияния на Бродского Пушкина. Быть может, именно пушкинские штудии Ахматовой сыграли в этом главенствующую роль. Любимой статьей Ахматовой в ее пушкинском цикле была статья о "Золотом петушке".

С "Золотым петушком" перекликается и "Столетняя война".

Быть может, одним из толчков к написанию "Столетней войны" стала поэма в прозе Райнера Рильке "Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке", которую Бродский в 1963 году читал и слушал в переводе К. Азадовского. ⁰³

Песнь начинается так:

День и ночь в седле, день и ночь в седле, день и ночь.

В седле, в седле, в седле.

В "Столетней войне" пересеклись самые разные линии и влияния, важные в то время для поэта, и, будучи переплавлены его темпераментом и уникальным мировидением, привели к созданию сочинения, которое даже в незавершенном виде чрезвычайно много говорит об одном из путей, лежавших перед Бродским. Он не пошел этим путем. "Столетняя война" -- последняя крупная вещь, построенная по принципу потока, напора несущихся на читателя слов и предметов, стержень которой -- движение сквозь пространство. Но в "Столетней войне" содержались и те принципы, которые были развиты в "Горбунове и Горчакове".

Система перекличек прочно объединяет "Столетнюю войну" с другими частями эпоса. Кроме многочисленных деталей, совпадающих строк, есть и черты более принципиальные. -- В финале странствий Исаака и Авраама появляется ангел, разрешающий трагическую коллизию. В "Столетней войне" ангел, явившийся из земных глубин, своим появлением в финале знаменует провал, неудачу миссии гонца, крушение надежды. В "Горбунове и Горчакове" отчаявшийся Горбунов тщетно призывает Бога прислать ему ангела. И это возвращает нас к наивно-пророческим строкам из "Пилигримов":

И, значит, не будет толка

от веры в себя да в Бога.

...И, значит, остались только

иллюзия и дорога.

В "Столетней войне" дорога оказывается бессмысленной, а иллюзия умиротворения оборачивается кровавой драмой.

"Столетняя война" завершается величественной, но горькой картиной бескрайнего моря, в котором люди-острова ищут "друг друга весь свой век во мгле". И тот же мотив моря как свободной, но недостижимой стихии, возникнув в "Исааке и Аврааме", проходит сквозь "Горбунова и Горчакова". Последние строки "большого стихотворения":

Одна земля, одна земля всегда

была у нас -- и вот ее не стало.

Мы острова -- вокруг одна вода

и мы, склонясь, глядим в нее устало.

Что ж видим, братья. Кто в воде возник.

Что зрит вода в упорном нашем взгляде.

Как остров в ней дрожит наш смутный лик

и ветер гонит тучи в небе сзади. --

с очевидностью восходят к первым строкам Ветхого Завета: "Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою".

Человек смотрит в водное зеркало, где должен отражаться Божий Лик, но видит только собственное одинокое отражение. Он остался один в мире.

Пафос и "Столетней войны", и "Горбунова и Горчакова" -- крушение привычной, спасительной иллюзии.

"Столетняя война" -- рубежное сочинение. С 1964 года начинается новый период работы Бродского. Возможно, потому он и не вернулся к работе над этим удивительным произведением. После вынужденного перерыва оно казалось ему пройденным этапом.

⁰¹ Подробно эта проблематика проанализирована в цитированной статье: Я. Гордин. "Странник". -- Russian Literature XXXVII (1995), North-Holland, с.227.

⁰² Цит. по рукописи Н. Н. Казанского и А. И. Янковского "Поединок со смертью", которая будет опубликована в "Звезде".

⁰³ Идея связи "Столетней войны" с "Песнью" Рильке принадлежит Г. Ф. Комарову.

Иосиф Бродский. Столетняя война

С той глубиной, в которой оспа спит,

в двух пятнышках, с предплечьем слиться силясь,

земля была изрыта тьмой копыт.

Но всадники давно исчезли, скрылись.

и след -- верней бы молвить -- "борозда"

пошла туда, где три холма лысеют.

Но он смотрел на глубину следа.

Хоть сыпь зерно. Но что он мог посеять.

Себя, должно быть... Слишком след глубок.

Он оглянулся, в мыслях этих роясь,

потом втянул повыше свой сапог

и спрыгнул в грязь, увязнув в ней по пояс.

Здесь будет легче так пройти коню.

Сухой бугор найдя вблизи глазами,

он веток наломал, и вот к огню

придвинулись кусты, как будто сами.

Теперь когда копыта дробный стук

прервали вдруг, когда о тонкий вереск

уж больше не елозит здесь каблук

и ветер не свистит, стал слышен шелест.

Он разрастался и стихал. Но там,

где он смолкал, вперед его толкая,

темнел сосняк, -- и тот по всем холмам

вперед катился, как волна морская.

Гонец был остров. Он был только тем,

где этот вал со всем своим разбегом

кончал свой путь у столь высоких стен.

Какой он был... Вернее, конь был брегом.

И вправду остров. Вон торчат кресты.

На досках лак: должно быть раньше стол был.

Он подошел, ловя рукой кусты,

"Не привилась к ним оспа", -- вслух промолвил.

Конь отскочил, как будто он от сна

очнувшись, понял: рядом с ним зараза.

А рядом вдруг открылись два пятна,

похожие на два закрытых глаза...

Как будто он почуял вдруг вблизи

опасности смертельной злое жало.

На самом деле -- рядом с ним в грязи

упавшая туда оса жужжала.

Он отскочил, и в этот миг седло

(ослаб ремень, когда поджалось тело)

на тощий бок ему тотчас сползло, --

единственное то, что здесь блестело...

За исключеньем сих гнилых кустов...

Горел костер, взлетали хлопья сажи.

Но всадник медлил возле двух крестов,

один в грязи, один во всем пейзаже.

Летела птица. В этот миг под ней

был только остров. Поле было влажно.

Чуть-чуть спустись, и все вдвойне видней

ей стало б тут. Но сесть ей было страшно.

И он рукою сделал резкий жест

(закашлявшись уснувшей в складках пылью)

и облакам достался третий крест,

каким она была, расправив крылья,

Уж нет ли для нее зерна здесь вдруг...

Вернее, нет ли в море этом рыбы...

Слетев бы к борозде, что сделал плуг,

она нашла б лишь темной грязи глыбы.

Нет, борозда была пустым-пуста.

И вот уж крест почти исчез в просторе.

На материк... вперед... в кольцо гнезда...

Хотя и он -- всего лишь остров в море..

Он поднял взгляд. Здесь все сулило снег.

Клубилась туча. Было б слишком слепо

пытаться тут устроить свой ночлег.

"Не медли здесь" -- ему шепнуло небо.

И конь вздохнул, вдыхая едкий дым.

Слезился глаз (еще людское свойство).

Но горизонт, как прежде, был пустым.

Он вздрогнул и подумал: где же войско.

Где войско -- закричал он. Но в ответ

упали в грязь с небес пушинки снега,

и вереск зашумел; за ним вослед,

во всех оврагах отдаваясь, -- эхо.

Потом все смолкло. Вновь он поднял взгляд.

Седая туча все спускалась ниже.

Он оглянулся и пошел назад,

как циркуль ставя ноги в этой жиже.

Огонь погас. Лишь конь зрачком сверкнул.

Слеза просохла. Бок вздымался тощий.

Он подошел и мокрый пепел ткнул

и замер на мгновенье вместе с рощей.

И снова шелест, как морской прилив,

коснулся слуха. Но на то лишь время

бесплотной пеной он к ушам приник,

покуда тот не сунул ногу в стремя.

Но в тот же миг, а может, чуть спустя,

когда внизу пред ним кусты промчались,

и ветер налетел на них, свистя,

над дальним лесом, где следы кончались,

узрел он пятна... будто стлался дым...

и будто треск костра коснулся слуха...

Он поскакал. И борозда пред ним,

как нотный лист пред тем, в ком нет ни звука.

Седло скрипит, подпруга чуть скрипит.

Взлетает грязь, трещат, как выстрел, сучья.

В ответ на кашель громко конь сипит.

Все слишком шумно... Снять бы шпоры лучше.

Он шпоры снял, к седлу пригнувшись вниз,

меняя -- в левой, в правой повод грязный.

Потом подбросил (в правой) обе ввысь,

поймал и обернул их тряпкой красной.

Кусты сцепились, он чрез них -- рывком,

копыта погрузились в землю глубже.

Он бросил взгляд в кусты -- ни в том, ни в том

не видно войск -- и дернул повод тут же.

Да, там, вдали, должно быть, вправду дым...

И вот опять пред ним скользит округа...

Он поскакал и борозда пред ним,

как нотный лист пред тем, в ком нет ни звука. ¹

Луна взошла. А он все гнал коня.

Из-под копыт взлетали искры тучей.

Горел Сатурн. Но он все ждал огня.

Как частокол, мелькал сосняк над кручей.

Мелькали пни, объяты крепким сном,

мелькнул овраг, где филин скрыт от взора.

Лес, как забор. И все просветы в нем

мелькали в темноте, как щели вора.

Мелькали склоны, рощи, в них -- грибы.

Летела грязь. Луна сосну толкала.

Промчались сосны, ель, вдали дубы

маячили -- но мысль о них -- мелькала.

Мелькнул овраг. Мелькнуло море трав.

Сырой травой в лицо гонцу пахнуло.

Взлетели брызги, грудь коня обдав.

Мелькнул ручей, и в нем луна мелькнула.

И снова суша. Вновь подъем крутой.

Он вверх взглянул. ²

Луна лишь остров, скрытый той водой,

которая туда с земли поднялась.

Она вверху безмолвно волны мчит.

А брег незрим (не прочитывается. -- Ред.) ³

Молчит волна, над ней луна молчит. ⁴

Плывет вода. И остров слышит шелест.

Туда взметнуться, там бы мчаться, плыть.

Нырять во тьме в провалах, лодкой черной.

Волной бескрайней острый парус скрыть.

И след укрыть, укрыть волной просторной.

Там быть гонцом... Куда... Не все ль одно.

Туда... оттуда... слишком все незримо.

Земля оттуда только... только... дно. ⁵

И сколько к островам ни мчись... все мимо, мимо.

Свистел борей, свистела плеть во тьме.

Склонялись вниз кусты в прозрачных ризах.

Шумел овраг, один, на всем холме.

Заветный лес уж был, должно быть, близок. ⁶

Он на опушку выехал, и свет

луны зажегся в крытых рябью лужах.

Как прежде справа он увидел след,

и, чуть привстав, взглянул вперед: о ужас.

Не видно никаких костров. Лишь оз ⁶

маячил там, как насыпь; нет лишь жести,

чтоб рельсам лечь. Лишь остров трех берез

там, на плато, шумел на этом месте.

И, как безумный, не спуская взгляд

с худой листвы, он влез с конем на насыпь:

он издали их принял за солдат,

которые вдали дерутся насмерть.

Он оглянулся вспять и задрожал:

стреляла темнота из всех орудий. ⁸

И мир, что вез он, он к груди прижал,

закрыл глаза и пнул ногой аллювий.

Конь рыщет по равнине. Всадник спит.

Витает снег, бесплотный ветер свищет.

Шуршат шаги, умолкнул стук копыт;

конь спит, -- пешком в округе всадник рыщет.

Леса пусты, поля пусты, холмы.

Пусты ручьи, в озерах также пусто.

Одно лишь небо здесь полно зимы.

Но даже снег летит не слишком густо.

Нет войска, нет солдат. Какой-то бред.

Гонец глядит. Но все в нем как-то слепо.

Шумят кусты, трава... Когда б не след,

он мог решить, что всех забрало небо. ⁹

Увидел крепость. Въехал. Там закат

один царил на узких красных шпицах.

Грач украшал церковной крыши скат,

но думать он теперь не стал о птицах.

Здесь, во дворе, он вновь был как-то зряч,

к тому же ставни, двери -- все открыто.

Он громко крикнул; но взвился лишь грач...

И вновь стучат в висячий мост копыта...

Конь засыпает. Он слезает прочь

и сам пешком бредет во тьме по следу.

Овраги, склоны, крик из дальних рощ,

совиный крик. И шелест справа, слева.

Конь, пробудившись, мчит за ним. Огонь

блестит в глазах, а в шенкелях -- улыбка... ¹⁰

Но раз, взглянув, как приближался конь, ¹¹

внезапно побледнел он: здесь ошибка. ¹²

Ошибка здесь. -- И, как слепой горбун, ¹³

над бороздой склонился с жуткой дрожью:

(ну да) конечно, здесь промчал табун.

Без всадников здесь мчались кони... Боже!

О ужас! Он затрясся. Как же так?

Он полный страха взгляд на тучи поднял.

Как мозг ему застлал столь страшный мрак...

Ошибся дважды. Трижды -- поздно понял.

И что страшнее: тот иль этот раз... ¹⁴

Но тут он вспомнил два креста в болоте.

Лишь человек так мог следить сейчас. ¹⁵

Лишь человек... да черный грач в полете.

Конь рыщет по равнине. Всадник спит.

Бесцветный ветер хлопья снега мечет.

Шуршат шаги, но смолкнул стук копыт:

конь крепко спит, а всадник в поле шепчет:

"Не смогут кони людям рыть могил..."

И, так твердя, во тьме он версты мерит.

А ветер тучей круг луны затмил

и, словно жернов злобный, звезды мелет. ¹⁶

Ни зверь, ни птица не кричат вблизи.

Не воет волк, голодный пес не лает.

Умолкли совы. Лес шумит. В грязи,

как скорбный челн, один гонец ныряет. ¹⁷

Куда все делись. Видно, как всегда,

попрятались к себе, под землю, в норы,

не кажут носа, спят внутри гнезда,

в густой песок вперяют когти, взоры.

Все стало тихо. Вновь пошли холмы.

Подъемы в них намного стали круче.

Повсюду в них уж все (гонцы) следы зимы

заметны (были) лучше, с каждым часом лучше.

А он все напрягал свой смутный взор: ¹⁸

овраги, пни, -- все (стало) плыло слишком слитно,

гудел борей, мелькал пустой простор,

чем больше горизонт, тем меньше видно.

На третий день он сам услышал лязг.

Порыв донес бряцанье стали дальней.

Но к ночи конь совсем в грязи увяз,

и ветер смолк, и снова лес печальный

стал страшно тих. Нет звезд и нет огня.

Единственно, что здесь давало повод ¹⁹

считать, что кто-то был здесь -- храп коня,

когда гонец упрямо дергал повод.

Лишь на заре им все ж удалось то,

чего он жаждал ночью. -- Снова мчатся.

Холмы кончались Там, вверху, плато.

И войско там. Он в том готов ручаться.

Уж больше не узрит он трех берез,

уж больше он хулить не станет небо.

Он шпоры дал, сверкнули капли слез

в его глазах, смотревших слишком слепо.

И вот кусты сменяют тонкий лес,

потом трава ковер подковам стелет,

потом -- гранит и белый свод небес...

Он смотрит вниз, и он глазам не верит:

трава внизу красна, как маков цвет,

из-под копыт фонтан багровый пляшет.

Он глянул вспять и вот узрел свой след:

тот красным был -- он в красном поле пашет.

То кровь бойцов впиталась в черный грунт,

окрасила траву, гранит зернистый,

копыта, стремена и хлещет в грудь

его коню, а тот, как коршун быстрый,

летит к добыче, мчит во весь опор,

и гром, еще не близкий, стали бранной

звучит в ушах, как звон жестоких шпор...

Но что ж их не вонзает всадник странный.

А всадник видит в этот миг уж то,

что он забыть уж больше ввек не сможет:

сплошным кольцом стоят вокруг плато

ночные звери, взгляд их битву гложет.

А он-то думал: волки в норах спят...

А вот они: шакалы, волки, лисы,

гиены, барсы, ноздри их сопят,

клыки сверкают, губы вниз отвисли.

Вороны кружат, клювы их торчат,

голодный коршун режет мглистый воздух.

Но все они молчат, молчат, молчат.

А он-то думал: птицы дремлют в гнездах.

Еще не зрит он здесь картины всей,

но понял уж, что звери бездной целой

как волны окружили остров сей

и ветра ждут. Лишь цвет прибоя -- серый.

Вгрызалась сталь в другую сталь, как плоть

вонзается в иную -- столь же жадно,

но с целью лишь одной: пронзить -- а плод

не нужен ей -- и вот рывок обратно.

И к новой жертве. Та возносит щит.

Но вот уж истекает кровью, лежа

в камнях -- по ней разящий всадник мчит.

Но свист меча -- и он разрублен тоже.

Но коль нельзя с любовью то сравнить,

что смерть несет -- то с ней защита схожа.

А сходство в том, что здесь защиты нет.

Здесь щит возносят лишь затем, чтоб доле

разить других, чтоб им померкнул свет,

а не затем, чтоб уберечь от боли

родную плоть. Ведь все одно скелет

растащит рой звериный в чистом поле.

Мечи звенели. Но стократ верней

сказать, что главным звуком все же были

паденья тел, и крик, и хруст костей,

и кожи треск, когда по ней рубили. ²⁰

Вонзались копья в горла, пики -- в бровь,

крошилась сталь, литая медь блистала,

но всякий звук собой покрыла кровь:

из тысяч ран она в гранит хлестала.

Как будто мало в мире стало рек

и новая отверзлась между тучей

и сей землей. Исток -- он здесь. Но брег,

но где же брег у сей реки могучей.

Никто не защищался. Всяк рубил.

Сраженные на землю громко выли.

Но тот, кто жив, им всем внимать забыл. ²¹

Неслась река, и воду волки пили. ²²

Нет, смерть была не смерть в сраженья том.

Была лишь кровь, лишь боль, лишь рев от боли.

Так вдруг сметает буря ветхий дом

и снова остается чисто поле.

Где балки, где стропила, крыша, вход.

В кровавых лужах свод небес распался,

и (но) отражался в них здесь только тот,

кто черепом разбитым к ним прижался.

Нет, мрак не спрятан в белом свете тут,

нет, плотский крик не скрыт в молчаньи духа.

Здесь ламп не гасят, здесь их оземь бьют,

лишая разом зренья, гласа, слуха.

Молчали души. Всяк рубил, рубил,

валился наземь юный, зрелый, старый.

Но меч разящий сам здесь жертвой был,

здесь каждый был друг другу высшей карой.

Да, в том, увы, их сходство в розни стран,

единства их видна здесь капля, малость:

различной краски кровь из разных ран

в один поток бескрайний тут сливалась.

И он летел, сметая все в пути

круша гранит и роя в нем ступени.

И мертвецы с копьем, с мечом в груди

ныряли, как челны, в кровавой пене.

Взмывала сталь, круша грудную клеть,

отрубленные руки меч сжимали,

подламывались кони; шпоры, плеть

здесь всадника (видимо, пропущено слово. -- Ред.) могли едва ли.

Слетали черепа, в которых гнев

гнездился, как зерно, мольбам не внемля.

Все так сплелось, как корни тех дерев,

которые растут стволом под землю.

Да, листья кроны сей свисают в ад. ²³

Должно быть, их шевелит страшный воздух

и птицы -- те -- в ветвях ее сидят,

а рядом их птенцы шипят в их гнездах.

Пронзает ствол толпу подземных вод,

глубинный червь в испуге лампу гасит,

и украшает крона черный свод,

а корни белый свет в багровый красят.

Гремят мечи, щиты. В безмолвный дол

свергается поток стремглав со склона.

Чем больше крови, тем сильнее ствол,

тем яростней шумит во мраке крона.

Гремят мечи, пронзают копья грудь,

истошный крик, вокруг ни пяди суши:

все только кровь. Они как остров тут.

И облака плывут во тьму, как души.

Вот вестник наш стирает пот с лица,

бросает плащ, и смотрит вдаль недобро,

потом поглубже прячет труд писца

и в тот же миг вонзает шпоры в ребра.

И вот уж оба мчатся, грудь коня

мелькает, как стрела, меж скал щербатых.

Все ближе остров. Всадник скачет, мня, ²⁴

что вот пред ним конец пути, остаток.

И вот ложбина, конь пустился вплавь,

гонец не слез, хоть горло (сжала) душит жалость,

припал к седлу, и руку поднял сжав

бумажный мир -- и тот над ним -- как парус.

Мечи гремели, кровь лилась рекой

и волки уж завыли (войте! войте!)

и, весь в крови, с подъятой вверх рукой,

он подскакал и громко крикнул "Стойте!"

Но кто средь битвы может миру внять

А тот, кто стал бы -- тот бы тотчас сгинул...

в кровавой свалке, и, отъехав вспять,

он бросил меч и к небу руки вскинул.

"О Боже, помоги разнять сей клуб,

змеиный клуб в кровавом сем болоте,

сей корень разрубить, где клубень -- труп,

сплетенье лат, мечей, обрубков плоти.

О помоги стереть весь пенный яд

с их плеч, с их рук и с бедных лбов усталых,

с глазниц запавших -- тех, где гаснет взгляд

а также с губ -- со злобных, с алчных, с алых".

Он закричал: "Взгляни сюда, Господь!

разъедини своею силой правой

разящую себя столь грозно плоть..."

И хлынул дождь, студя их пыл кровавый. ²⁵

Дождь барабанит по коньку шатра

и свет зари, как слезы -- взор, туманит.

Померкли звезды. Только глаз костра

сверкает здесь и дымом сны дурманит.

Но свод шатра сырым пятном покрыт.

Провисла ткань, вода в прорехах свищет;

за неименьем ведер, ванн, корыт,

свергаясь вниз, доспехи, седла ищет.

Щиты звенят, как сотни тонких струн,

и вестник наш, глубоким сном сраженный,

лежит здесь, колоннадой темных струй

как будто залом пышным окруженный.

В таком же точно зале три листа

он молча принял (злясь, что время занял)

из той руки (он к ней прижал уста),

в которую вложил их только ангел.

Кусты шумели. Слышен был лишь свист

двух птиц в саду, окно открыто было.

Рука была белей, чем самый лист, ²⁶

хоть ярче кровь (что в ней), чем их чернила.

Но во сто крат белей руки, чела

царя его, белей, чем вся бумага,

маячили за троном два крыла,

хоть каждое перо пронзила влага.

То горний ангел, свой окончив лет,

смотрел в окно пред тем, как в путь обратный

пуститься вновь и видел: дождь идет,

и слышал за спиною шум невнятный.

Бежал садовник, вскинув черный зонт,

скакал меж луж и отражался в них же,

маячил плющ, серел пустой газон,

свистели птицы, тучи шли все ниже.

Он обернулся: царь застыл и тот

пред ним склонен, чей труд давно оплачен,

а чем -- Бог весть, но он сейчас уйдет...

и снова сад пред ним дождем охвачен.

Газоны, клумбы -- все в одно лицо

пред ним слились, однако можно все же

их различить. А эти птицы все

свистят, свистят... с оградой клетки схожи.

Пора б взлетать... но крылья тянут вниз...

как статуи застыли сзади лица...

окно открыто... чуть блестит карниз...

в холодной тьме совсем не сохнет риза.

О Боже, что за дождь... Карниз блестит.

Бормочет куст. Маячит сумрак серый

Окно раскрыто. Птица в нем свистит.

Туда и взмоет он, босой и белый.

А он и вправду был и бел и бос.

И риза вся была мокра и влажна.

Он шел сюда меж бурь, ступал средь гроз,

где молний блеск, где воет Тартар страшно.

Там тучи в сотни верст. Ни грез, ни сна

там нет в пути, там путник -- капля в море.

Там реки без брегов, ручьи без дна.

Там горизонт не чертит край во взоре.

Там хлад с жарой -- не братья. Там они

отец и мать, что этим братьям ярым

даруют жизнь... Но там они одни.

Там в мире нет границы льда с пожаром.

Там все ветра слились, как этот сад.

Там роза их ко тьме дождем прибита.

Лишь темной стороной там вниз висят

все тыщи звезд: вся ясность их испита.

Там нет примет. Там нет ни снов, ни грез.

Там тьма разит. Там воет свет сурово...

Но ангел эти листья... только нес.

Слова и мысли были плод другого.

Где ж это древо сих плодов. "Смотри,

ведь он явился к нам, как гость, снаружи.

Слетел с небес" -- "Да, с тех, что есть внутри

зеркал земных, блестящих в каждой луже".

"Он сорвался с небес, как с ветви лист

Пред ним пространства были столь же мнимы

(а путь пред ним -- едва ль не больше мглист)

чем пред гонцом -- леса, холмы, равнины.

Лишь бездны зрел, лишь молний блеск встречал.

Лишь мрак небесный был земной приметой.

И он едва ль не дольше к трону мчал,

чем тот до сих шатров, до крови этой.

Как слезы -- взор, туманит свет зари

холодный дождь, лежит доспехов груда.

Снаружи он пришел" -- "Нет, изнутри.

Пришел он изнутри, и плод -- оттуда.

Пришел он изнутри того, что хлад

здесь именует жаром, жар же -- хладом.

Пришел он изнутри того, что взгляд

их гонит различать, но ставить -- рядом.

Пришел он изнутри того, что свет

здесь именует мраком, мрак же -- светом

Пришел он изнутри того, что след

оставленный -- страшит при том и этом.

Пришел оттуда, где всего видней

червей дождливых в эту пору гнезда.

Пришел оттуда, где хвосты корней

играют ту же роль для них, что звезды.

Пришел из-под земли, пролез, пророс,

как те кусты, чьи корни в звезды вышли.

Гранит он огибал, как сонмы гроз,

подземные ручьи, как молний вспышки.

Что мрак, что свет -- у них один ответ.

Что мрак, что свет -- ни счастья в них, ни грусти.

У них есть дно, истоков только нет.

И устья нет. Ему-то... есть ли устье...

Пролез, пророс, гребла песок рука,

рука гребла, как крот безумный, злобный.

Там корни -- звезды, черви -- облака...

Другой рукой сжимал он плод свой добрый.

Мелькал девон, карбон, докембрий, шлак

угля, земли, моллюски, раки, крабы,

шумели реки, всюду душный мрак,

мелькали камни, словно буки, грабы.

Мелькали сталактиты -- каждый шпиль,

как будто перевернут кем-то город.

Мелькал песок и супесь, глина, гниль

То свет, то мрак, то грязь, то жар, то холод.

И вот он дерн пронзил своим крылом.

Испуганно крылом взмахнула птица".

"Но как столь белый, что сверкает хром,

он смог из-под земли на свет явиться.

Земля черна". -- "О нет, она бела.

Белы поля зимой заемным светом.

Светла трава. Белы у нас тела.

Белы тела, хоть кровь красна при этом.

Бел известняк. Белы листы письма.

Белы березы, листьев частью тыльной

белы кусты, всегда бела тесьма,

что держит гроб, и бел ваш крест могильный.

Бела земля и, как постель, тесна,

белы моря, ловцы, челны и сети ²⁷

Бела постель, бела внутри сосна

и облака белей всего на свете.

И белый ангел плод земли, он бос.

(Но) Он с дерева, чьи ветви вправо, влево

раскинулись, не только плод принес,

но зерна в нем. И, значит, с ними -- древо.

Нет, ангел -- плод земли. Его отец

сейчас вдали, но он живет, не умер..."

"А кто же он" -- услышал тут гонец.

"Чьи голоса я слышу" -- он подумал.

"То царь сказал... Молчанье... Шелест крыл..."

А чей же голос он сейчас услышит...

На этом месте он глаза открыл.

Густой туман у входа ткань колышет.

Сырые пятна кроют свод шатра.

Своей пятой колонны пламя гасят.

Играют шлем и панцирь роль ведра.

Подтеки, как пилястры, стены красят.

Никто не входит. Что же, все мертвы.

Он приподнялся на локтях устало.

и про себя отметил цвет травы:

она почти совсем зеленой стала.

Того гляди, начнет белеть назад

(чего он не видал на белом свете...)

Он вдруг подумал: как звался тот сад,

где ангел получил листочки эти.

Сад Гесперид, должно быть... дальний сад.

Стволы стоят, как колоннада в зале.

Вся рознь лишь в том, что там плоды висят.

С колонн как будто капли свеч свисали. ²⁸

Сад с колоннадой, полный зал стволов...

Всех прогони, повсюду стражу выставь...

Лишь звери смотрят изо всех углов,

да птицы -- изо всех просветов в листьях...

Плоды срывают сотни разных лиц.

И ты не раз и сам сей труд повторишь.

Куда б их ни несли -- несут их вниз,

и кто б ни нес -- гонец, гонец всего лишь.

Адам и Ева, тот, кто изгнан прочь,

а также тот, кто здесь успеть не чает

к чуткой войне, и блудный сын, и дочь --

два смысла "гнать" они в семью венчают.

Солдат, юнец, не всяк, кто чист лицом,

садовник тот, что тронул пальцем пестик,

и ангел этот -- всякий стал гонцом...

и путник в Фермопилы -- тоже вестник...

Вода бормочет. Все как будто спят,

пируют волк и вран на дальней тризне.

Конь крепко спит. Вода дошла до пят.

Вокруг лишь дождь. Совсем не слышно жизни. ²⁹

Не ангел ли и я... О нет, увы.

Еще возможно, чтоб весь воздух замер.

Еще возможно бледный лик травы

до Божьего поднять... Но я не ангел.

Нет, знаю сам (пора краснеть лицом)

кто в битве враг, кто раб и кто Виновник...

Садовника я смог назвать "гонцом", ³⁰

но о гонце нельзя сказать: садовник. ³¹

Нет, я не ангел... Брезжит свет зари,

две тучи отразились в темной луже.

Вот лучший довод: нет в земле "внутри".

-- "Да, точно так же, как и нет "снаружи" --

Кто здесь сказал! Я сам... я сам сказал.

Хоть сам сюда я изнутри явился.

Но там, внутри, не сад был -- только зал

и темный трон одной рукой ветвился.

А рядом ангел, в царский сад лицом

стоял повернут, чуть кося мне глазом.

Но он, как я, с Началом, как с Концом,

как истинный гонец, почти не связан.

Совсем не связан... вот и дунет прочь...

А может быть, тогда он только... мнился.

Темнеет здесь... темнеет... будто ночь...

уснуть бы мне..." И он ко сну склонился.

Когда же он проснулся, вкруг себя

увидел он столбы такого рода

каких ему в его путях судьба

не ставила, не слала в дар природа.

Он оглянулся: сон его они

обстали точно так, как вишню -- чаша,

а та -- на дне, мелькали в них огни

но это был не зал, не сад, не чаща.

Деревья -- нет, колонны -- нет, тогда

со сталактитом это было схоже,

но нет, не сталактит, на дне гнезда

он заметался в страхе: что же, что же!

Удар меча -- и он нашел проход.

И вправду лед со сталактитом сходен.

А это лед. Повсюду желтый лед

под ложем из попон и тонких седел.

Ледовый потолок над ним навис ³²

и на стенах узор холодный вышил

Того гляди, все это рухнет вниз.

Он разрубил проход и в поле вышел.

Пред ним земля была белым-бела

белы холмы, нигде не видно леса

белы кусты, покрыла дали мгла,

но и она, увы, была белеса.

Уже погас дневной последний луч

в горах незримых быстро солнце село

над ним луна за стаей белых туч --

за тонкой занавеской -- здесь висела. ³³

Унылый ждал гонца в шатре ночлег

Души живой не видно в самом деле.

Все мертвецы ушли по горло в снег

Их кони к небесам копыта вздели.

Куда все делись, где, куда ушли

И как же он назад вернуться сможет.

Следа здесь нет -- но слышит стон вдали

и вдаль бежит, хоть сердце ужас гложет.

Вокруг него сверкает белый ад

скользит сапог по всем телам убитым.

Он подбежал. В крови лежал солдат,

разбита грудь мечом, копьем, копытом.

Он в красный снег уже по горло врос

сейчас умрет, спросить дорогу нужно

Как ехал ты -- спросил он -- был ли оз.

"Гора... была..." -- ответил тот натужно.

Потом умолк. Но вдруг хрипит: "Смотри"

Гонец взглянул наверх и в страхе замер

как прежде белый, только раза в три

чем прежде больше вился в небе ангел.

Так значит он пришел узреть Конец

Так значит не насытил взгляд Началом

И лук схватив, что бросил в снег мертвец,

гонец уж сам не слышал, как вскричал он:

"Беги же к черту!" И пустил стрелу

вложив в нее весь страх, усталость, ярость

всю злость свою -- и та в ночную мглу,

минуя цель, как челн к земле, помчалась.

Ступая в свой же след, побрел он вспять.

Белым-бело, лишь десять черных точек

маячат там, где сном последним спят...

Лишь скрип шагов. Не слышно звуков прочих.

Белым-бело... Поземки снег мели.

Кружился снег в пустом пространстве этом.

Белым-бело. Все спят. Шатер вдали

один сверкал, залитый лунным светом.

Он шел к нему, и снег скрипел у ног

Луна, как лампа, била светом слепо.

Завеса туч ушла куда-то вбок,

как будто кто-то сдвинул штору влево.

Куда идти. Где север здесь, где юг.

Где запад, где восток, где нуль, где полюс.

Лишь лунный свет царит один вокруг,

лишь белый лед, да всюду снег по пояс.

Шатер стоит. Куда ж идти, куда.

Голодный волк разрыл в снегу воронку.

Гонец мечом отбил огрызок льда

и что есть сил швырнул ему вдогонку.

Одна земля, одна у нас земля.

Ее должны мы чтить, лелеять, прятать,

Ее холмы, кусты, леса, поля,

ее равнины, горы, сумрак, слякоть,

ее моря, ручьи, зрачки озер

покой равнин, потоков горных ярость

а также тьма, куда не вникнет взор

как безвозмездный дар нам все досталось.

Мы к ней пристали, как челны к земле,

рассыпались по ней себе на го^{^'}ре

и вот друг друга весь свой век во мгле

мы ищем здесь, как будто лодки в море.

Но нет, уж мы не лодки -- острова,

меж нас вода -- на метры, версты, мили. ³⁴

Стволы стоят, шумит на них листва,

прибой выносит к скалам бездны гнили.

Всё острова -- поля, кусты, холмы,

дома, ручьи, огни, кресты погостов,

их метры, акры, грезы, сны, умы,

глаза, уста и сердце -- остров, остров.

Материки, атоллы, банки, риф,

бегущий зверь, летящий вран в просторе...

А всё, что между ними -- есть пролив, ³⁵

тогда пролив -- когда (б) не бездна моря.

Всё острова -- что новь, что сны, что явь

Всё острова -- и в каждом облик друга.

Но тот, кто к ним решил пуститься вплавь,

тот должен знать: нет Норда здесь, нет юга.

Востока нет, заката также нет

Все страны света -- только остров дальний

Здесь каждый день с другого места свет

как прежний дар, струит свой луч бескрайний.

Пусть помнит тот: чем дальше брег родной,

чем больше стран мелькнет в упорном взоре,

чем дальше дом, тем ближе край иной,

чем больше островов -- тем больше море.

Одна земля, одна земля всегда

была у нас -- и вот ее не стало. ³⁶

Мы острова -- вокруг одна вода

и мы, склонясь, глядим в нее устало.

Что ж видим, братья. Кто в воде возник.

Что зрит вода в упорном нашем взгляде.

Как остров в ней дрожит наш смутный лик ³⁷

и ветер гонит тучи в небе сзади.

Подготовка текста Я. Гордина

Примечания

В рукописи над заглавием "Столетняя война" стоит зачеркнутое "Трехголосная ария". Возможно, это отвергнутый вариант заглавия. Но поскольку оно никак не соответствует реальности текста, то можно предположить, что первоначально лист предназначался для другого стихотворения.

¹ Первоначальный вариант этой строфы был следующим:

Как нотный лист, который столь же пуст,

как то пространство, что пред ним раскрылось,

где нотный знак шумит, как черный куст,

а каждый куст торчит, как Божья милость.

Где каждый след, как нотных линий ряд.

Бездомный знак -- мотнется прочь отселе...

И хоть не видно (было) (там) (нигде) солдат,

Помчался он к своей туманной цели.

Строфа была взята И. Б. в скобки и заменена той, что вошла в текст.

² В рукописи имеются два варианта продолжения этой строки: 1. сквозь всю свою усталость. 2. Сосна с ольхой обнялась. Оба варианта зачеркнуты.

³ Первоначально пятая и шестая строки этой строфы были:

Взлетают брызги, кто-то снизу мчит.

А ветер гонит волн холодных белость.

⁴ Первоначальный вариант:

Гудят кусты. Она одна молчит.

⁵ На полях имеется вариант этой строки:

Земля в том море только... только дно.

⁶ После этой строки в рукописи идут восемь зачеркнутых строк:

Но вот уж чаща. След нельзя спросить.

Кусты торчат подобно ста отрядам.

И он тогда решил стволы пронзить

и тени их, что так под стать преградам.

Он шпоры дал, и громко взвизгнул конь,

и гром копыт взвился в кромешном мраке.

В его глазах сверкнул почти огонь,

и тотчас лес пред ним раздался в страхе.

⁷ Так называются в Швеции длинные узкие холмы, образовавшиеся в результате движения ледников и тянущиеся в одном направлении.

⁸ Вариант: стреляла тьма из всех своих орудий.

⁹ Вариант: украло небо.

¹⁰ Вариант: В зубах блестит улыбка...

¹¹ Вариант: Но как-то раз, взглянув, как мчится конь,

¹² Вариант: гонец внезапно бледен стал (бледным стал): ошибка.

¹³ Вариант: Он, как слепой горбун

¹⁴ Вариант: Когда ж страшнее? В тот иль в этот раз...

¹⁵ Вариант: Никто б не смог вот так следить сейчас

¹⁶ Вариант: та, словно жернов

¹⁷ После этой строфы в рукописи идут отрывочные наброски: ни зверь, ни птица... Плоть -- всегда остров... всегда окружена морем... уж нет зверей... уж нет и птиц... Чем больше островов, тем больше море.

¹⁸ Вариант: Он напрягал свой ставший смутным взор

¹⁹ Первоначальный вариант: Единственное, что давало повод

²⁰ Вариант:

паденья тел, и треск, и рев коней

и хруст костей, когда по ним рубили.

²¹ На полях против этой строки слово: давно.

²² Вариант: Река неслась, и волки воду пили.

²³ Первоначальный вариант: Да, листья этой кроны входят в ад.

²⁴ Вариант для слова "Всадник" -- "Вестник".

²⁵ После этой строфы в рукописи следуют зачеркнутые строки:

Дождь барабанит по коньку шатра

и свет зари, как слезы -- взор -- туманит.

И звезды гаснут. Лишь огонь костра

сверкает здесь и дымом сны дурманит.

Но свод шатра сырым пятном покрыт.

(Но пятнами весь свод шатра покрыт)

Провисла ткань, вода в прорехах свищет,

за неименьем ведер, ванн, корыт,

свергаясь вниз, доспехи, седла ищет.

Звенят щиты как сотни тонких струн,

и вестник наш, глубоким сном сраженный,

колоннами, столбами темных струй

лежит как пышным залом окруженный.

(лежит здесь колоннадой темных струй

как будто залом пышным окруженный)

В таком же точно зале три листа

он молча принял (злясь, что время занял)

из той руки (он к ней прижал уста)

в которую вложил их только ангел. '

Хоть мчал средь молний злобных, брел средь гроз,

хоть брел меж круч, где Тартар выл сурово, ^мелькал)

но ангел эти листья только нес,

слова и мысли были плод другого.

(Плоды срывают сотни разных лиц

Хоть был с Началом так же, как с концом

он связан здесь, хоть столько мчал по свету,

но ангел был всего лишь здесь гонцом,

простым гонцом, как сам он в битву эту.

Его властитель слышал шорох крыл,

должно быть так, как шум дождя он слышит...

На этом месте он глаза раскрыл

и видит дождь и едким дымом дышит.

Плоды срывают сотни разных лиц

и ты не раз сей труд и сам повторишь.

Куда б их ни несли, несут их вниз,

и кто б ни нес -- гонец, гонец всего лишь

²⁶ Вариант:

двух пленных птиц: окно их в сад манило.

Была рука белей, чем каждый лист

От редакции

"Столетняя война" была опубликована в "Звезде" двумя годами позже (в N 1, 1999). -- С. В.

Я. Гордин. Величие замысла

01 Подробно эта проблематика проанализирована в цитированной статье: Я. Гордин. "Странник". -- Russian Literature XXXVII (1995), North-Holland, с.227.

02 Цит. по рукописи Н. Н. Казанского и А. И. Янковского "Поединок со смертью", которая будет опубликована в "Звезде".

03 Идея связи "Столетней войны" с "Песнью" Рильке принадлежит Г. Ф. Комарову.

Иосиф Бродский. Столетняя война

Подготовка текста Я. Гордина

Примечания

1 Первоначальный вариант этой строфы был следующим:

2 В рукописи имеются два варианта продолжения этой строки: 1. сквозь всю свою усталость. 2. Сосна с ольхой обнялась. Оба варианта зачеркнуты.

3 Первоначально пятая и шестая строки этой строфы были:

4 Первоначальный вариант:

5 На полях имеется вариант этой строки:

6 После этой строки в рукописи идут восемь зачеркнутых строк:

7 Так называются в Швеции длинные узкие холмы, образовавшиеся в результате движения ледников и тянущиеся в одном направлении.

8 Вариант: стреляла тьма из всех своих орудий.

9 Вариант: украло небо.

10 Вариант: В зубах блестит улыбка...

11 Вариант: Но как-то раз, взглянув, как мчится конь,

12 Вариант: гонец внезапно бледен стал (бледным стал): ошибка.

13 Вариант: Он, как слепой горбун

14 Вариант: Когда ж страшнее? В тот иль в этот раз...

15 Вариант: Никто б не смог вот так следить сейчас

16 Вариант: та, словно жернов

18 Вариант: Он напрягал свой ставший смутным взор

19 Первоначальный вариант: Единственное, что давало повод

20 Вариант:

21 На полях против этой строки слово: давно.

22 Вариант: Река неслась, и волки воду пили.

23 Первоначальный вариант: Да, листья этой кроны входят в ад.

24 Вариант для слова "Всадник" -- "Вестник".

25 После этой строфы в рукописи следуют зачеркнутые строки:

26 Вариант:

27 Вариант: белы моря, белы челны и сети

28 Вариант: С колонн всегда лишь капли свеч свисали.

29 Вариант: Нигде не слышно жизни.

30 Вариант: Садовника я смог бы звать "гонцом",

31 Вариант: но трудно о гонце сказать: садовник.

32 Вариант: Ледовый свод шатра над ним навис

33 На полях против этой строки слово "словно".

34 Вариант: Мы острова, меж нами версты, мили

35 Вариант для слова "есть" -- "то".

36 Вариант: была у нас -- теперь ее не стало.

37 После этой строки в скобках идет: Ты закричишь -- она не впустит крик.

⁰¹ Подробно эта проблематика проанализирована в цитированной статье: Я. Гордин. "Странник". -- Russian Literature XXXVII (1995), North-Holland, с.227.

⁰² Цит. по рукописи Н. Н. Казанского и А. И. Янковского "Поединок со смертью", которая будет опубликована в "Звезде".

⁰³ Идея связи "Столетней войны" с "Песнью" Рильке принадлежит Г. Ф. Комарову.

¹ Первоначальный вариант этой строфы был следующим:

² В рукописи имеются два варианта продолжения этой строки: 1. сквозь всю свою усталость. 2. Сосна с ольхой обнялась. Оба варианта зачеркнуты.

³ Первоначально пятая и шестая строки этой строфы были:

⁴ Первоначальный вариант:

⁵ На полях имеется вариант этой строки:

⁶ После этой строки в рукописи идут восемь зачеркнутых строк:

⁷ Так называются в Швеции длинные узкие холмы, образовавшиеся в результате движения ледников и тянущиеся в одном направлении.

⁸ Вариант: стреляла тьма из всех своих орудий.

⁹ Вариант: украло небо.

¹⁰ Вариант: В зубах блестит улыбка...

¹¹ Вариант: Но как-то раз, взглянув, как мчится конь,

¹² Вариант: гонец внезапно бледен стал (бледным стал): ошибка.

¹³ Вариант: Он, как слепой горбун

¹⁴ Вариант: Когда ж страшнее? В тот иль в этот раз...

¹⁵ Вариант: Никто б не смог вот так следить сейчас

¹⁶ Вариант: та, словно жернов

¹⁸ Вариант: Он напрягал свой ставший смутным взор

¹⁹ Первоначальный вариант: Единственное, что давало повод

²⁰ Вариант:

²¹ На полях против этой строки слово: давно.

²² Вариант: Река неслась, и волки воду пили.

²³ Первоначальный вариант: Да, листья этой кроны входят в ад.

²⁴ Вариант для слова "Всадник" -- "Вестник".

²⁵ После этой строфы в рукописи следуют зачеркнутые строки:

²⁶ Вариант:

²⁷ Вариант: белы моря, белы челны и сети

²⁸ Вариант: С колонн всегда лишь капли свеч свисали.

²⁹ Вариант: Нигде не слышно жизни.

³⁰ Вариант: Садовника я смог бы звать "гонцом",

³¹ Вариант: но трудно о гонце сказать: садовник.

³² Вариант: Ледовый свод шатра над ним навис

³³ На полях против этой строки слово "словно".

³⁴ Вариант: Мы острова, меж нами версты, мили

³⁵ Вариант для слова "есть" -- "то".

³⁶ Вариант: была у нас -- теперь ее не стало.

³⁷ После этой строки в скобках идет: Ты закричишь -- она не впустит крик.