Иосиф Бродский. Памяти Геннадия Шмакова/ Joseph Brodsky. To the Memory of Gennady Shmakov

Иосиф Бродский

Памяти Геннадия Шмакова

Извини за молчанье. Теперь
ровно год, как ты нам в киловаттах
выдал статус курей слеповатых
и глухих — в децибелах — тетерь.

Видно, глаз чтит великую сушь,
плюс от ходиков слух заложило:
умерев, как на взгляд старожила —
пассажир, ты теперь вездесущ.

Может статься, тебе, хвастуну,
резонеру, сверчку, черноусу,
ощущавшему даже страну
как безадресность, это по вкусу.

Коли так, гедонист, латинист,
в дебрях северных мерзнувший эллин,
жизнь свою, как исписанный лист,
в пламя бросивший, — будь беспределен,

повсеместен, почти уловим
мыслью вслух, как иной небожитель.
Не сказать "херувим", "серафим",
но — трехмерных пространств нарушитель.

Знать, теперь, недоступный узде
тяготенья, вращению блюдец
и голов, ты взаправду везде,
гастроном, критикан, себялюбец.

Значит, воздуха каждый глоток,
тучка рваная, жиденький ельник,
это — ты, однокашник, годок,
брат молочный, наперсник, подельник.

Может статься, ты вправду целей
в пляске атомов, в свалке молекул,
углерода, кристаллов, солей,
чем когда от страстей кукарекал.

Может, вправду, как пел твой собрат,
сентименты сильней без вместилищ,
и постскриптум махровей стократ,
чем цветы театральных училищ.

Впрочем, вряд ли. Изнанка вещей
как защита от мины капризной
солоней атлантических щей,
и не слаще от сходства с отчизной.

Но, как знавший чернильную спесь,
ты оттуда простишь этот храбрый
перевод твоих лядвий на смесь
астрономии с абракадаброй.

Сотрапезник, ровесник, двойник,
молний с бисером щедрый метатель,
лучших строк поводырь, проводник
просвещения, лучший читатель!

Нищий барин, исчадье кулис,
бич гостиных, паша оттоманки,
обнажившихся рощ кипарис,
пьяный пеньем великой гречанки,

— окликать тебя бестолку. Ты,
выжав сам все, что мог, из потери,
безразличен к фальцету тщеты,
и, когда тебя ищут в партере,

ты бредешь, как тот дождь, стороной,
вьешься вверх струйкой пара над кофе,
треплешь парк, набегаешь волной
на песок где-нибудь в Петергофе.

Не впервой! так разводят круги
в эмпиреях, как в недрах колодца.
Став ничем, человек — вопреки
пенью хора — во всем остается.

Ты теперь на все руки мастак —
бунта листьев, падения хунты —
часть всего, заурядный тик-так;
проще — топливо каждой секунды.

Ты теперь, в худшем случае, пыль,
свою выше ценящая небыль,
чем салфетки, блюдущие стиль
твердой мебели; мы эта мебель.

Длинный путь от Уральской гряды
с прибауткою "вольному — воля"
до разреженной внешней среды,
максимально — магнитного поля!

Знать, ничто уже, цепью гремя
как причины и следствия звенья,
не грозит тебе там, окромя
знаменитого нами забвенья.

21 августа 1989

Joseph Brodsky

To the Memory of Gennady Shmakov

Sorry for a year's silence. The most
you could say was a mouthful of that
we were kilowatt-blind as a bat
and as decibel-deaf as a post.

The eye seems to revere the great drought
and the grandfather clock blocks the ear:
Being dead—to the view of a seer—
makes you, passenger, present throughout.

This might be to your liking, dear boaster,
moralizer and black-mustached cricket,
who would feel his home parts as a coaster,
being addressless, nothing to stick at.

Should this come to that, hedonist, Latin sage,
hyperborean backwoods-chilled Hellene,
who has thrown his own life like a page
into flames—know no bounds to do well in,

be all over to get barely felt
by the thinking aloud like saints' grace is.
Neither "cherub" nor "seraph", you pelt
over jaywalking through 3-D spaces.

From now onward, at large, off the bridle
of earth gravity, likely to scarper
from a séance, you're everywhere, idle,
egoist, gastronome, critical carper.

Well, then, every deep breath of fresh air,
rag of cloud or a sparse fir-tree grove
is you, messmate, coetanean, au pair,
foster bro, confidant, treasure trove.

You could be much more stable in fact
in atomic jigs, molecule notions,
carbon, crystal, salt piles, more intact
than with you on cloud nine from emotions.

Why, perhaps, as your confrére has sung,
feelings come on most strong bar gene pools
and the postscript is more double-hung
than the windows of the drama arts schools.

It's unlikely, though. Things' back of cloth
as a safeguard from mien, so freewheeling,
has more salt than the Atlantic ditch broth,
none the sweeter to the old sod's weanling.

For all that pen conceit which you knew,
from above you'll forgive this macabre
rendering of your loins in the stew
of astronomy and abracadabra.

Good commensal, coeval, dead ringer,
pearl-and-thunderbolt generous caster,
best-line plowboy, enlightenment first-stringer,
just incomparable readership master!

Wing-flat progeny, pauperized queen,
scourge of drawing rooms, ottoman honor,
cypress tree midst groves bare of their green,
drunk with how sings the Greek prima donna,

—not an earthly of making you stay.
Having squeezed out all that you could set to
from the loss, sought upon the parquet,
all deaf ears to Vainglory's falsetto,

you do wander aside like that rain,
spiral up: wisps of steam from the coffee,
blow around in the park, or amain
surge through sand someplace where Petergof is.

Nothing new! They arouse from repose
the empyrean from deep down the well.
Man who's found to be naught—despite those
chorus singers—finds all Earth to dwell.

A full team at an uprising fall
or a foliage riot, you are reckoned
as an ordinary tick, part of all;
ever simpler—the fuel of each second.

Now at worst you're the dust that's worthwhile
holding up for its fib of no matter
higher than are the place mats to style
the hard furniture; we are the latter.

The long way from the Ural Mount Ridge
with the old saw of "to each his own"
to the rarefied atmosphere fringe,
the magnetic field outermost zone!

Not a thing may well help intercept
you through cause-and-effect chainlike powers,
having hung over you there except
for this famous oblivion of ours.

August 21, 1989
Translated by Scythian Dead, 26.04.2001-05.12.2008