Письма римскому другу
Иосиф Бродский
Из Марциала
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемены у подруги.
Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.
Здесь лежит купец из Азии, толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.
Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях Империю прославил.
Столько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела
все равно, что дранку требовать у кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
Он и будет протекать на покрывало
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
март 1972
|
The Letters to the Roman Friend
by Joseph Brodsky
From Martial
In this windy day the combs of waves rise steeply.
Everything’s to change as autumn adds some hue.
Colour shift moves you, dear Postum, much more deeply
than your girlfriend does whenever dressed anew.
You take joy in her to some extent precisely—
nothing goes so far as is her wrist or ankle.
How much fun enfolds the bodiless clad nicely:
Being neither hugged nor cheated nor entangled.
Postum, I send off these books for your perusal.
How’s the city? Iron hand or velvet glove?
How’s the Caesar? What’s he up to? Still to ruses?
Still to ruses, I suppose, to cap food love.
With a lantern lit, I sit in my own orchard.
With no girlfriend, nor attendant, nor companion.
In the place of all those prima donnas or chars,
All I can hear is how insects buzz in union.
Over here there lies an Asian merchant; sly though
he had been, the merchant used to keep a low
profile. He died fast: a fever. It’s to ply, though,
his own trade he'd sailed here, not the overthrow.
Laid beside him was the one of legionnaires
who in battle had brought glory to the Empire.
Oft as he might have been killed, he’d reach gray hairs.
Even here one cannot rule on plays as umpire.
Let no chick have anything with going wild
but once chicken-brained you’ll have to share the “grief” side.
If the Empire came to pass when you’re a child,
you’d best live in a wild province at the seaside.
Far away both from the Caesar and the blizzard.
No need paying court or hasting to a campfire.
You’ve said, haven’t you, all the governors embezzled?
But there’s none amongst embezzlers worth the vampire.
If I stay this downpour in with you, hetaera,
I don’t mind, hang on: to make a corpse that flattens
itself ’gainst you pay a sesterce would be nearly
like to render roofs disjoint from their lath battens.
Do you mean I’m dripping wet? Now, where’s the puddle?
Having puddles left behind is not my habit.
Go and get yourself the kind of man to cuddle
and behold him drip upon your quilt and crab it.
Here’s the hill that we are over from the embryo.
An old slave’s said to me next to the barber’s,
“All we can see looking back is only debris.”
Yes, his point is true albeit very barbarous.
Back from foothills, I’ve a large bouquet to handle.
I shall get a large jug, put some water for them...
What’s in Libya, my Postum, is our sandal
there or somewhere else? Could we be waging war there?
Can you, Postum, think of Procurator’s sister?
Slender as she is, her hips are rather portly.
She’d make love with you... She has now made a priestess.
Goodness, Postum, gods will give her audience shortly.
Do call by, taste wine with bread. Or plums, a true scent
you may like. Bring word just for my information.
I’ll make you a bed beneath the skies translucent
telling you the name of every constellation.
In a while, your friend, who’s fond of evolution,
will have paid off his arrears to retrogression.
Draw a nest egg from beneath my bedroom cushion,
that’s not big yet meets the funeral procession.
Ride your black mare uptown to the house, above
all, where are all the hetaerae in the lee
of the wall. Give them the price which they made love
at, the same price for their wailing over me.
Laurel verdure that’s cy près approaching throes.
There’s a door flung open, dusty little window.
Chair unoccupied, bed bare of him who rose.
Cloth which midday sun has permeated into.
Pontos boils behind the black hedge of the elder.
Someone’s ship resists the wind in the euripus.
On the cracked bench there is Plinius the Elder.
Hark, the thrush trills in the thick head of a cypress.
March 1972
|