Игорь Сохань, роман "Николо", Киев "Юриз", 2006, ISBN 966-8392-05-1 1. Николо Салерно возвращался домой поздним вечером, в такое время, когда хищные звери осторожно выбирались из нор, принюхиваясь и прислушиваясь ко всему, что можно найти для поживы в мире запахов, звуков, тьмы и многочисленных небесных светил. По пути, чтобы развлечься, он насвистывал мелодию, которую сегодня на банкете у префекта так и не смог сыграть на скрипке, хоть эта вещь раньше так ладно в душе звучала. Ему не было сейчас очень плохо, но и не хорошо. Подъехав к крыльцу своего дома, где его давно поджидали ученики и слуги, он наклонился и, впившись пальцами в гриву лошади, чтобы, встав на ноги, удержаться, как ребенок, которому сказали: "Хватит. Давай, слазь! " – свалился вниз, скользя по боку и простонал, оправдываясь: "Всегда привози домой, слышишь, всегда… и больше никто никогда не будет кормить тебя так, как эти... Б..Б..Ба-лонские бездари. К-калбасники и ж-жи..живодеры", выругался Николо, отрыгивая, поскольку в дурной компании от скуки и злости выпил лишнего и теперь страдал. Он промычал что-то еще, глубоко вздохнул и, чтобы привести себя в чувство, снял шляпу, перчатку и стал звонко шлепать по лбу тыльной стороной ладони. Приободрившись таким решительным, но варварским образом, Николо криво улыбнулся, прищурив левый сонный глаз, и сосредоточенно хриплым голосом прорычал, сверля правым широко открытым, въедливым крутящимся ехидным глазом Ромио, соглашаясь с тем, что тот постоянно и настойчиво раньше говорил ему: - Да, да, да, надо было взять тебя,–и почувствовав, что теряет равновесие, мучительно оскалился, раздвинув губы, часто задышал, выпучил оба глаза и справившись с собой, заявил совершенно другим, обиженным, но по прежнему насмешливым тоном: - Болонцы такие жалкие и бездарные люди. Простую лошадь не понимают. Им лишь бы набить свое брюхо и накормить гостей, чтобы они никогда не могли забыть гостеприимство и такого отвратительного пресыщения. Пу-пу-пузатые чрево-уг-уг-годники. Еду домой, а она начинает на каждом подъеме и чи-и-ха-ать и пук-кать, потом брюхо чистит и вонючая жижа льется и льется всю дорогу без конца. Думал вот-вот сдохнет, дрянь проклятая, и я должен буду идти пешком по этой дороге,–обругал Николо Любимую, (так называл он старую лошадь).–Нельзя кормить друзей до упаду, а она такое же животное как и мы все, люди, и жрет и пьет, что дадут. Голова должна быть на плечах, а не... а не... Хотел зарубить мерзавку, но потом посмотрел на нее с жалостью. Ехал и плакал. Ба-ба-ба-болонские бездари!–повторил Николо еще раз ругательство и презрительно проворчал:–Знаешь, Ромио, этот маркиз, миланец... Хоть не болонец, а все равно болван порядочный. Может ли благородный человек пить такое пойло?! Где он мог так пристраститься? Ведь должен был знать, что нельзя смешивать это немецкое пиво с пузы..с пузы.. с пузырями с нашим прекрасным вином. Никогда нельзя смешивать и ни-ни-нисколько. Ромио, как звал его хозяин, повернул голову в сторону нервной, измученной лошади и запыхтел "Пух-пух-фух-пвух...", успокаивая обиженное животное, замахал рукой, подзывая из темноты Фабио, строго, голосом учителя приказал: - Вымой и намажь салом,–показал где,–только уведи отсюда... Николо перестал бороться с собой, счастливо улыбнулся и с удовольствием шумно выдохнул вместе с воздухом все, что накопилось. –Как ди-ила? – спросил он, не вкладывая в вопрос никакого смысла. Он снова замычал веселую мелодию, которая не удалась сегодня, решив, что наконец дома у него все будет хорошо он сможет отдохнуть и больше не заботиться ни о чем. - Господин, синьора Сабина приехала одна. Давно. У нее, кажется, письмо. Я уже не знал, что сказать,–четко доложил Ромио. В это время Николо снова стало дурно, он посмотрел на слугу-ученика-друга, делая вид, что размышляет. При свете факела бросавшего яркий красноватый свет, казалось, что лицо Николо побурело, напряглось и сморщилось, как оскаленная морда старого волка. Он потер ладонью бороду и спросил Ромио с хитроватой и глуповатой улыбкой: –Ты видел письмо? Интересно, где ты его видел? Я думал она уже тебе ничего не показывает,–расхохотавшись, воскликнул Николо. Он хотел пошутить и показать, что знает об очень интересных отношениях Ромио и Сабины, хотя в такие дела обычно не вмешивался, говоря себе, что ничего не понимает в женщинах. Ромио с Сабиной знали друг друга с детства и долго жили в одном доме. Однажды, год назад, Ромио случайно застал, дочь хозяина молодую вдову Сабину с конюхом... Ромио тянуло к таким девушкам, как Сабина, умным, необычным, смелым, новым, свободным и прекрасным, но пугало то, что они могут отнять у него силу творить и он никогда не сможет ничего достичь в искусстве. Когда увидел, что Сабина позволяет себе встречаться с кем попало, даже с конюхом, он изменился, перестал страдать, мечтать о прекрасных девушках и стал иногда оставаться на ночь у служанок. С тех пор он еще прилежнее занимался искусством, но между ним и Сабиной, которая всегда первая узнавала все, что происходит в доме, возникла вечная ненависть и срытая вражда. –Она ждет от захода, с того момента как вы, господин, только уехали.–ответил Ромио, продолжая отвечать на вопросы хозяина, точно, постепенно словно угадывал, не обращая ни малейшего внимания на двусмысленные шутки-намеки-вопросы учителя. Николо ничего не сказал. Он думал не о дочери, о привезенном письме. –Почему нет покоя в этом мире.–пробормотал он.–Всем что-то нужно от меня. И мне тоже нужно от кого-то.. И не нужно... Если бы знать, как это сказать, я бы знал, что мне нужно. –Синьора Сабина ждет вас там...–повторил Ромио. Николо кивнул головой и пошел к себе. Он растегнул замки на ремне и сбросил пояс. Вытер с лица пот и высморкался в сторону. Схватив кубок, налил вина и жадно выпил, хотел даже умыться остатками, но только расчесал волосы пятерней и чувствуя, что дурь бездарного вечера улетучилась окончательно, быстро побежал на носках вверх по ступеням как юноша. Распахнув высокую крепкую дверь своей библиотеки, где должна была ожидать дочь, Николо услышал как что-то покатилось по плиткам пола. Он недовольно зашипел, остановился и прислушался. На канапе у окна поднялась Сабина и раздался мелодичный звон: играя пламенем откатился подсвечник-сигнал с колокольчиками–великолепная шутка сделанная Бенвенуто Челлини. Николо шумно выдохнул, рассмеялся, свалился на кресло у стола, расслабился, обмяк, перестал изображать из себя что-то и готовиться к чему-то самому худшему. –Ты не могла просто прийти и лечь спать? Зачем ты здесь сидишь? Надо было меня ждать весь вечер?–недовольно ворча и бормоча не всегда внятно, проговорил Никола и стал перебирать возможные варианты действий, рассуждая, чтобы дочь в следующий раз знала, как все это выглядит со стороны. - Если ты хотела приехать ко мне пожить, надо было предупредить письмом. Странно, что ты этого не сделала. Ты ведь любишь писать письма и переписываешься с кем попало. Значит, думала, что или твой отец совсем глупый или тебе от меня ничего не нужно. Не думай, что я не читаю твои письма. У меня их вон сколько на полке в коробке... все лежат. Храню. Может, ты прославишься. Значит, приехала только ты. Я понял. Понял. Здравствуй, здравствуй! Выходи! Не прячься! Я вижу – ты притащила сюда свою драгоценную маму, а точнее – ее вечные проблемы. О-о-очень мило! Мое почтение всему вашему роду! Знаменитому и древнему. Ты знаешь, что твоя мать происходит из очень известного рода. Я тебе потом расскажу, если не знаешь. Имельда–редкая женщина. Где теперь такую найдешь? Не дай Бог, сгорела на костре как бесноватый Савонарола, а он ваш близкий... Нет, был близкий, а теперь уже дальний родственник. Ха-ха-ха! Господи, прости меня грешника, что так шучу над покойником. Он был вашим родственником, но по правде сказать полным антиподом!... Поскольку он сгорел, надеюсь Имельду не утопили. Она всегда боялась воды. Что вам нужно? Деньги? Дочь не обратила внимания на усталые едкие слова отца и протянула сложенный втрое листок бумаги. Николо развернул и прочитал: "Дорогой супруг. Кланяюсь низко и шлю сто золотых поцелуев. Надеюсь и вы мне пошлете не меньше. Не забывайте молиться обо мне. Имельда." –Сто. Всего-то! Это не так и много.–мерно кивая и раздумывая, промолвил Николо.–Значит, на этот раз не в деньгах дело... О чем она просит?–Николо поднял голову и уставился погасшими усталыми глазами на дочь. Сабина стояла перед отцом, смотрела на него как на картину и о чем-то думала. Это его взбесило. –Что молчишь?! Черт возьми! Я тоже могу замкнуться и пять лет рта не раскрою.–возмущенно рявкнул он, но на большее его не хватило.–Зачем ты приезжаешь? Я тебя не звал. Оттуда и сюда? Не понимаю. Я так устал. Смертельно устал от вас. Я не могу не любить вас и я не могу... Я еще никогда ни от кого так не уставал!–снова заорал Николо, которому было сейчас ужасно плохо. В минуту слабости он был готов винить во всем близких и родных.–Что вам от меня нужно? Вот оно что! Понятно, понятно... Если даже деньги ей не нужны, значит совсем худо или ей или тебе. –Может быть. Я не знаю. У меня все хорошо.–закончив изучение физиономии отца ответила Сабина, взяла свечу и легко ступая пошла по комнате исследуя полки, словно интересовалась только одним–не появились ли новые книги у отца. Николо снова мерно закивал головой. Он встал, подошел к дочери, глубоко дыша и отдуваясь, как всегда, когда ему становилось совсем дурно. –Ты привезла письмо. Спасибо. Тебе все равно, что будет с твоей матерью! Очень хорошо. Я очень рад. Но мне не все равно! Если ты что-то скрываешь и с Имельдой что-то случилось, я прокляну тебя, коварная… коварная дочь, хуже Клитемнестры. Зачем ты сюда приезжаешь? Ты не могла написать, что Имельда хочет видеть меня? Тогда бы я спокойно собрался и поехал. Ты понимаешь, что я теперь должен буду сделать? Я влезу на коня и мне придется скакать всю ночь до Вероны. Почему? Потому, что у меня такая дочь! Такая она – и такой я! Как вы мне... Вы мне так надоели! Сабина поставила подсвечник, подошла ближе к отцу, достала из одежды маленький глазуревый флакончик, протянула Николо и сказала нежным сладким голосом, как у сирены: –Выпейте, отец. Вас никто не торопит. Поспите и завтра поедете... Николо отбросил в сторону рукой пузырек. Дочь отдернула руку, и с вызовом, улыбаясь посмотрела на отца. Николо заорал, не сдерживаясь, не думая ни о ком: –А ты когда-нибудь должна была!.. А почему я? У моей лошади сегодня был такой понос! Исключительно катастрофический... Карфагенский! Теперь снова будет. Ты когда-нибудь сидела на лошади, которая, прости Господи, так дуется и страдает? Это все равно что... это все равно что... Черт бы вас всех побрал за то, что вы сделали с моей Любимой и что я должен снова сесть на эту скотину, на этот проклятый бурлящий Везувий! Николо в бешенстве повернулся и пошел назад, сунул под мышку свой знаменитый пояс, который раскладывался и становился шириной в пол-локтя защищая спину и живот, потом схватил кувшин с вином, налил в бокал, поднял в одной руке, другой ухватил холодную баранью ногу со стола, откусил, три раза глотнул и со слепыми от обиды и злобы глазами ушел к себе. Там он переоделся, надел кольчугу, пояс, налокотники и взял с собой костюм для выхода в свет: рейтузы, туфли с оборкой и новый каштановый камзол. Спустившись в конюшню, Николо сам оседлал лошадь, на которой только что приехал и, рыча, в бешенстве поторопил крутящегося рядом Ромио, чтобы тот приготовил все остальное: принес вино в бурдюке и маленький арбалет, его Николо всегда брал с собой в дальнюю дорогу. Пока выполнял распоряжение, Николо оседлал вторую лошадь, выигранную недавно у проезжего англичанина и пока никак еще не названную. Вскоре он вылетел за ворота, повернул на восток, спустился в долину по руслу высохшего ручья к главной дороге и поскакал в Верону вместе с запасной лошадью, гоня усталую Любимую, безжалостно словно безумный влюбленный. Ночь была мутная, темная. Ущербная луна иногда выглядывала из-за туч, чтобы осветить холмы. Николо, стремясь не уснуть, временами пел, но чаще изощренно ругался в ритме топота лошадиных копыт и поносил громко прекрасных женщин, которых любил–жену и дочь, а заодно и всех остальных представительниц этого пола, начиная с прародительницы Евы: - Как бы дружно и великолепно мы жили, если бы они нами не помыкали. Ни на что не способное племя. Двенадцать ребер у нас, у мужчин, и из одного из них Господь сделал этих женщин. Этих безжалостных, коварных Клитемнестр. А если бы взял не одно ребро, а пусть даже два или даже три... что бы тогда вышло? Наверное, не получилось бы хуже. Может, даже лучше. Я бы отдал три ребра. Честно. И тогда сидел бы сейчас у себя дома и отдыхал, а не трясся... Ух, Господи, как же мне не пави-з-з-з-лоо! Кипя негодованием, Николо натянул поводья, сжал бока лошади. Она остановилась, попыталась встать на дыбы, оступилась и заржала. Николо захохотал. Потом он спрыгнул, приложился к бурдюку с вином, сделал несколько глотков и, запыхавшись, отрыгивая воздух, которого много наглотал с вином, продолжал выдавать такие немыслимые еретические вещи, какие говорил только сам себе во время долгой дороги, когда ехал один и никто не мог его слышать кроме Любимой, старой часто хворающей понурой лошади: –Надо было Господу сделать Еву одновременно с мужчиной, и не из него, а слепить из грязи и праха, как Всевышний поступил с Адамом, а не из его ребер. А так – вышло одно безобразие, как если бы Микеланджело решил переделать своего чудесного Давида. Ничего бы из этого не получилось. Природу не переделаешь. Не-не-не…! Не пери-иделаешь. И из какого мрамора мы сделаны, такими и будем. Или это было бы колдовство, недостойное великого мастера. Поэтому женщины ни на что не способны, а только умеют прилипать к нам как репейник, набираются наших мыслей и желаний, а потом... А потом рожают детей и черт знает о чем думают. Они все ведьмы. Посылают меня черт знает куда, черт знает зачем... Николо пересел на молодую кобылицу, которой еще не придумал имя и называл просто Кавалло-лошадь и поскакал дальше, продолжая вслух сердиться. Его ругань была слышна далеко в ночной пустоте, словно слепой поэт во весь голос читал звездам и луне и самой госпоже Тьме свою эпическую поэму. Вдруг Николо заметил, что на вершину холма выбежал человек и остановился, глядя в его сторону. Силуэт ночного синьора с длинной шпагой в руке был хорошо виден издали. Рядом с ним вскоре появились еще двое. В отличие от большинства людей, которые повернули бы коня и постарались удрать подальше как можно быстрее, Николо был рад встрече с ночными разбойниками, он дико закричал и рванул поводья, круто разворачивая лошадь на месте, безжалостно поднял ее морду вверх, заставил саму выпутаться и погнал Кавалло-лошадь на холм. Разбойники до этого отдыхали и их мушкеты были не готовы к такой встрече. Николо стало весело, он тоже не стал доставать арбалет, а довольно зарычал как страшный зверь, и даже облизался, радуясь неожиданной встрече и прекрасному случаю выместить на ком-нибуть накопившуюся злость. Подъехав ближе, он соскочил с лошади, развернул пояс вверх и вниз таким образом оказавшись в легких доспехах из прочной стали. В левой руке он держал шпагу в три с половиной фута, а длинный хитроумный кинжал с метательными штырями прятал за спиной. Разбойники не стали спрашивать, что синьору от них нужно, а сразу начали расходиться в разные стороны, окружая его. Луна ярко светила, пока не пряталась на несколько минут за тучи. Николо замахнулся кинжалом словно рубил мечом, нажал на замок большим пальцем, освобождая метательный штырь и точно послал его в горло коренастому разбойнику. Тот даже руки к горлу поднять не успел, выронил шпагу, рухнул на склон скрутившись как-то неестественно. –Вот те на?!–удивленно вскричал Николо и поинтересовался ехидным тоном: Вас же было пятеро, достопочтенные синьоры, а теперь осталось четверо, куда один подевался? Ха-ха-ха! Сейчас вы все встретитесь с ним и с чертями в преисподней,–меняя тон, грозным голосом воскликнул оружейник. Николо снова махнул кинжалом, словно рубил мечом, издали рассекая высокого бородатого разбойника. Тот нервно дернулся, прикрывая лицо эфесом шпаги, но ничего не произошло. Метательный штырь, плотно зажатый замком не должен был вылететь. Николо злорадно расхохотался. Ему показалось, что это может оказаться большой потехой. Он махнул кинжалом справа налево, словно рассекал всех четверых. Разбойники закричали и бросились на него, но один тут же упал сраженный штырем в горло, как и прежний, почти навылет. Николо вдруг так страшно зашипел, будто на нападавших выполз целый клубок ядовитых змей. Перехватив шпагу в правую руку, он шагнул вперед и, сделав выпад, без труда проткнул кожаную куртку молодого парня, который был ближе всех. Бедняга скрючился, промычал, простонал что-то и, не выпуская шпагу, прижал локоть к животу, еще раз захрипел и осел на землю будто смертельно устал. Двое оставшихся разбойников продолжали наступать слева, и Николо пришлось отпрыгнуть назад, чтобы развернуться и принять их правой рукой. Сердце у него заколотилось, хмельная дурь в голове поднялась и возмутилась. Он зашипел, только уже тише и не так страшно, разозлившись, выругался и сделал выпад, но в темноте не попал: его шпагу отбили, самого ткнули в правое плечо. Ему пришлось снова отступить. Николо стало страшно, он почувствовал, что сил у него может не хватить. "Правильно Ромио говорил. Благородный человек не должен тратить жизнь на шайку бродяг. И такой человек не должен пить столько, сколько я. Тем более, если стукнуло сорок пять… или чуть поменьше. А если эти бродяги меня прикончат и я явлюсь к апостолу Петру в таком бездарном, несерьезном и жалком виде, а он спросит: "Чем ты занимался в миру, мастер Николо?", – я просто не смогу ответить, что был честным человеком, оружейником, мастером золотых дел, создавал божественную красоту и мне не место в аду со всеми этими гнусными чертями и бездарными душами, которые жили только воровством или обманом, а должен быть помещен наверх, в компанию самых прекрасных мужских и женских душ, которые понимали красоту и у которых на земле были самые великие и возвышенные помыслы." Николо наиграно беспечным и вежливым тоном предложил, выигрывая время, чтобы отдохнуть: – Постойте. Может остановимся и винца глотнем? Подумаем, что дальше делать и так-сяк ваших друзей помянем. А то ведь скоро их тела совсем остынут, а о них никто ничего не скажет. А у меня на лошади бурдюк с прекраснейшим вином. Болтается почти полный... Принести? Не надо? Жаль. Что же у вас шпажонки совсем никудышные! И драться вы не умеете. Как это еще чумные старухи, с которыми, мне кажется, вы сегодня обедали, своими корявыми палками насмерть не забили вас и глаза вам не повыцарапали. Ой-ой-ой! Обязательно подохните скоро, как этот ваш доходяга-товарищ, и завтра обглоданные кости ваших грязных и вонючих тел будут лежать между камнями. Николо говорил прерывисто, придумывая как бы поязвительнее задеть противников, и силы у него понемногу восстанавливались. Разбойники однако в диалог не вступали и не оправдывались. Они даже не смотрели на своего приятеля, молодого парня, который дергался и дышал хрипло, с напряжением, словно боролся как нераскаявшийся грешник с архангелом, дрыгал ногой и бился о землю в агонии, долго и мучительно умирая. Разбойники поняли, какой им попался страшный и смертельный противник. Они проверяли его защиту и сразу отступали. Николо лениво отбивался, берег силы. Вдруг один разбойник нагнулся, опустил руку, то ли камень подбирая, то ли нож в сапоге выхватывая. Оружейник тут же рванулся, зашипел, отмахнулся шпагой словно мечом, уверенный, что его сталь выдержит это, отбил выставленную вперед шпагу и полоснул кончиком клинка по горлу. Голову бородатого разбойника развернуло и опрокинуло назад, будто ему ударили со всей силы носком тяжелого сапога. Дальше оружейник уже не смотрел на поверженного противника и разбирался со вторым. Николо снова злобно зашипел и, пригнув голову, сделал сколько мог длинный шаг, почти сел задом на землю и услышал как, сломалась шпора. Он выбросил вперед руку со шпагой и вытянулся, чтобы ударом в брюхо снизу достать противника, и почти проткнул его. Николо почувствовал, что силы скоро покинут его. Он поднялся, сделал еще шаг, заметил и отвел кинжалом ответный удар левой рукой, и, вдруг, подпрыгнув, заехал сапогом в колено разбойнику так как ломают дерево. Тот беспомощно упал и Николо, отбросив кинжал, пригвоздил его ударом сверху, сжимая шпагу двумя руками. Закончив, Николо свалился на колени и прошептал: – Черт понес драться с вонючими бездарями. Ехал бы спокойно. Ночные бездельники. Зачем проснулись и повылазили? Неужели не понравилась моя ругань или мои песни? Ну и что?! Если не нравится, не слушай. А который болван не умеет держать в руках шпагу, пусть и не держит. Я не только ругаться умею, но и еще на кое-что способен. Знали бы они, как я умею играть на скрипке... Теперь уже это никогда не услышат. Николо, не вставая с колен, разговаривал с собой, оправдываясь, и, чтобы улучшить настроение, расхваливал себя и упрекал покойников. Задумчиво глядя на луну, на спутанные мягкие ночные тучи, помочился и стал приводить себя в порядок. Встал, оправился и начал собирать вещи: вытащил и очистил штыри, прикрепил их к кинжалу, нашел и одел дорожный плащ. Николо осмотрел оружие разбойников, выбирая вещь, которую стоило бы взять на память. Шпаги оказались ни на что не годные, длинные, из мягкого железа, гнутые, хотя и не сломались. Заметив брошь на плаще первого убитого им бандита, Николо отодрал и присмотрелся – работа была знаменитая, но детали и подпись мастера не были видны в темноте. Пряча брошь, он поучительно прошипел, однако презрительно: – Ну и времена. Даже бродяги научились ценить искусство, и умеют отбирать хорошие штучки чтобы таскать на себе… Оружейник поплелся к лошадям, которые неподвижно стояли и, казалось, спали. Он вытерся, отпил вина, вскарабкался на кобылу, которую раньше называл Кавалло, и стремительно поскакал вперед, подгоняя и понукая ее, называя по-новому: – Ну-ка, давай копыть скорее. Небось отдохнула, Красавица, пока я один надрывался с этими бродягами… 2 По дороге Николо больше не распевал широким, подлунным голосом веселые песни, не ругался и не останавливался, вина из бурдюка почти не пил и вспоминал ночную стычку с разбойниками без излишней гордости и какого-либо воодушевления. Он так устал, что еле держался в седле. Николо думал о жене Имельде и дочери Сабине. Имельда была умная, расчетливая женщина, а дочь выросла другой. Она не была бездарью, как называл он чужих непонятных людей, которые ничем себя не проявили. Но и не была такой, как Имельда. Они были одинаковы в одном – обе чужие, но разные... С женой Николо расстался десять лет назад, после того, как они выдали замуж тринадцатилетнюю Сабину за богатого флорентийца. Вначале такому браку были рады все, и Николо гордился таким положением дел и самим собой, даже дал в приданое тысячу дукатов. Но зять, жившие вместе с ним родственники, стали относиться к Сабине так безжалостно, с таким презрением и злостью, как будто она была придорожной попрошайкой, а не дочь уважаемого и знаменитого оружейника. Словно наслаждаясь, они не только лишали девочку еды, отнимали украшения, или держали взаперти, но могли побить, а зять все время писал письма и вымогал у Николо еще и еще денег. Сабина в конце концов смогла как-то сбежать и вернутся к родителям, приехав в карете торговца перцем. Николо заплатил спасителю пять дукатов. Увидев бешеные глаза возмущенного отца, торговец испугался словно был в чем-то виноват, и был готов вернуть все, что ему заплатили и приплатить еще, только бы его скорее отпустили. Николо успокоил его, обнял крепко, стараясь не задушить, поклялся быть лучшим другом и пригласил доброго торговца приезжать к нему в гости, когда только захочет. Потом Николо написал письмо зятю, обругал его, всю его крысиную семью и потребовал возвратить приданое в тысячу дукатов и еще пятьсот, которые он несколькими оказиями высылал потом, но ему отказали. Тогда Николо решил, что делать нечего и надо за обиду отплатить подлому мерзавцу. Николо взял ученика Джулио и тайком приехал во Флоренцию, нарядившись монахами-бенедиктинцами. Проникнув ночью в дом зятя скрытые под масками, они беспощадно избили всех, кого нашли в нем. В этом деле Джулио был ранен в бедро, зато Николо успел найти и изувечить зятя, потыкав шпагой в лицо и еще кое-куда, так что тот стал не только безобразен но и равнодушен к женщинам, а через несколько лет и вовсе помер. По дороге домой ученик умер. Рана была не смертельная, но крепко перетянуть ногу вовремя не удалось, юноша вначале шел сам, потерял много крови и его нельзя было уже спасти. Николо похоронил парня, завалив тело камнями в горах прямо у дороги. После этого случая Николо уже не мог бывать во Флоренции. Против него не было прямых улик, но все понимали, кто это сделал. Сабина большую часть года жила с матерью, писала отцу письма и переписывалась с кем только могла. Отец никогда не вмешивался в дела дочери, но часто шутил, что она хочет прославиться, как Плиний в древности или как знаменитый поэт Аретино, который жил в Венеции, был близким другом Тициана Винченто. Николо хорошо знал Аретино, этого необыкновенно одаренного человека, который не только писал письма, но и издавал их отдельными книгами и о котором говорили, что он добрый человек, но безжалостен ко всем живущим принцам и королям. Ворота в город были открыты. Николо завернулся в плащ и подъехал к дому, в котором жила Имельда. Он отдал поводья, объяснил слуге, как накормить кобылу, которая больше не страдала от поноса, только жадно пила воду в ручьях , как больная... Слуга, впервые видевший воочию мужа госпожи, смотрел на бурую кровь на изодранном костюме Николо и с ужасом соглашался со всем, что тот говорил, обещал накормить больную лошадь лучшим, что было: сеном с лечебными травами, собранными ранней весной на вершинах гор, куда хозяйка ездила совсем недавно. Николо остановился, услышав такую чушь, посмотрел на испуганного молодого, прыщавого юношу лет пятнадцати. Приблизившись к нему, наклонился и разглядывал подростка, вытянувшись, как удав. Потом шумно выдохнул ноздрями, фыркнул, как лошадь, недовольно зарычал голодный как зверь, отвернулся и вошел в дом. Имельда не спала. Услышав шум, поспешила встать, спустилась вниз, чтобы встретить мужа. Николо молча стал сбрасывать на пол лишнее: дорожный плащ, пояс со шпагой и кинжалом. Он почувствовал, что горячая кровь стучит в висках, что в доме теплее чем снаружи. Распустил шнуровку камзола, вздохнул свободно и перекрестился раненой рукой. Имельда повела его в спальню. После ночи, проведенной у префекта и потом на лошади, Николо не мог ни о чем говорить. Ему даже ходить было трудно. В стычке с разбойниками, когда вынужден был вытянуться, делая свой знаменитый удар в живот снизу, он растянул мышцы и теперь ноги ныли как выкрученные. Однако Николо сделал все, о чем попросили жена и дочь: привез деньги, сто золотых дукатов – мелочь, этого и на полгода не хватит жене. Теперь он хотел услышать объяснения. Николо любил близких людей, друзей, хотя и страдал от них больше, чем от кого-нибудь другого, но не мог без них жить. Жена и дочь были друзьями. Николо понимал, что никогда в жизни не встречал никого более близкого, родного, чем Имельда, хотя сам был "знаменитым другом", с которым все хотели дружить. Дружба со всем высоким и безразличие ко всему, что осталось в области низкого, граничащее с презрением : не только к разным бездарям, но и к голоду, к болезням, к деньгам и славе, той пустой лукавой славе, как ее понимали в Риме, – это было кредо оружейника. Николо прошел в спальню. Он расстегнул пояс с деньгами, распластался на широкой кровати и спросил: – Ну, что у тебя случилось?.. Говори, зачем звала. Я сейчас усну и попа-а-ду в объятия Морфея. А это такой у-ужа-асный Бог! С ним не поспоришь, а надо уметь дружить... Морфи-и-ий! Обними меня-а-а, мой дорогой и грозный товарищ, и я обниму тебя-а-а–прошептал Николо с закрытыми глазами, криво улыбаясь. Имельда молчала. Она сидела, повернувшись в пол-оборота к мужу, смотрела на бородатое, неспокойное лицо Николо, который глубоко дышал отдыхая с закрытыми глазами. То казалось, что он что-то жевал, потом будто выковыривал языком остатки еды, затем отдувался и пыхтел, словно измученный жаждой путник, который вдруг вволю напился. Имельда пристально, но с улыбкой, с любовью посмотрела на мужа и стала стаскивать с него сапоги. –Что с тобой? Ты ранен? На тебя ночью напали? Неужели догнали какие-то разбойники и так изодрали? Странно... –Да, да, да... И мне это тоже показалось странным. Как это они смогли меня догнать? Почему гнались? –пробормотал Николо, которому не хотелось признаваться жене, что он сам полез против пятерых ни за что, просто от злости и пьяной дури перебил, как щенят. Он открыл глаза и, не успев еще остыть с дороги и успокоиться, стал выдумывать, как лучше рассказать и что прибавить. – Еду ночью, везу деньги, которые ты просила. Никого не трогаю. Остановился под куст сходить, вдруг выбегают пять разбойников и говорят: «Отдавай все, что есть». Я послушался и сделал, что приказали, снял пояс с монетами и бросил под ноги. Они стали рыться, посмотрели на меня и подумали, что со мной делать: отпустить или горло перерезать, а я говорю: "Ну что, синьоры подорожные, удачники, счастливчики, вы наконец богатые. Радуйтесь. Значит, теперь я беден, но свободен, поэтому буду вас грабить и убивать". Бац, махнул кончиком шпаги и одному пол-подбородка отхватил и горло перебил, а другой, который пояс держал и монеты считал, тоже клинком в глаз получил и откинулся. В общем, как они ни нападали, я легко отбился. И ведь не соврал, действительно ограбил бездельников, вот смотри, брошь прихватил, – Николо вытащил пряжку и стал разглядывать. – Неплохая работа. Очень-очень-очень тонко и четко сделано. Кто это? А-а-а... Бронзовый Люченто. Помнишь его? Люченто из Падуи, такой был смешной старик, шутливый, хромой, как Гефест, и почти слепой, у него учился... Неважно. Он давно умер. Лет десять назад. Кому-то сделал эту брошь, а видно и того уже нет, убили чертовы разбойники. Вот так. А искусство живет. Этот бродяга тоже ведь искусство любил, брошь не продал, сам носил. Ты пока посмотри на меня, если хочешь, полюбуйся своим мужем, а мне надо поспать... – Николо перевернувшись, отполз в другой угол широкой кровати, развалился там и сказал зевая:–Потом па-па-пабеседуем... Имельда не отстала, раздевала мужа дальше и Николо не сопротивляясь, сбрасывал с себя все, что ей удавалось расшнуровать и ухватить. – Как шпагой крутить – это ты всегда готов... – ворчала Имельда наигранным голосом, – А как с женой встретиться, после долгой разлуки, обнять ее, погладить... –О, Мадонна, только не надо меня никогда больше соблазнять! Спать, спать, спа-а-ать хочу,–долго и протяжно прорычал протестующе и с возмущением Николо , и жилы у него на шее надулись, будто их свело судорогами. – Я не для этого привез деньги. Хорошо, говори, что у тебя. Снова хотят сжечь? Раньше тебя за ум и красоту, а теперь кому ты мешаешь? Я тебе уже давно говорил: лучше бы ты, моя дорогая, уехала в Женеву. Там все ведьмы собираются и никто никого не трогает. Прекрасная страна и люди разумные живут! Умом, а не чувствами. Одна ведьма продает зелье, другая противоядие. Покупают, продают, а у нас в гибнущей Италии другой характер: чуть что не так – красавицу топят в речке или ни за что ни про что тащат на костер. Николо не мог сдержаться и говорил, говорил, успокаивая нервы после долгой ночи, проведенной в седле на большой дороге. Он не мог закрыть глаза надолго: перед ним была ночная дорога, ему казалось, что сейчас он свалится с Красавицы и разобьется или покатится кувырком. – Меня не сожгут,–волшебным голосом прошептала Имельда, закончив раздевать мужа и ложась рядом с ним. – Таким колдовством занимается каждая женщина. К тебе ходят самые благородные мужчины, чтобы купить твои шпаги и стать самыми сильными, а ко мне приходят их жены, чтобы казаться молодыми и прекрасными... – Да, знаю, знаю... – проворчал Николо, отворачиваясь, силясь закрыть глаза потнее, чтобы не видеть бегущую перед собой ночную дорогу.–Все состарившиеся женщины, хотят вернуть молодость и красоту. Глупые беспомощные, неспособные, даже со своими дряблыми животами ничего поделать не могут. Мужчина с годами мудрее, а женщина… женщина только старее. Ты уже, наверное, сто лет занимаешься этим колдовством. И что? Только стала толще и морщинистей, как египетский зверь… Как его? Гиппопотам? Которого мы видели в Риме? Помнишь? Послушай, я тебя люблю. Ты мой самый близкий друг. Я столько раз говорил это. Если хочешь вернуть молодость и красоту, зачем так морить себя? Попроси хорошего мастера и он напишет твой портрет, нарисует пока ты еще не совсем и не окончательно скисла... Тициана Винченто, например. Он за двести скудо сделает великолепный портрет. Повесишь на стену и будешь смотреть и радоваться. Лучше него никто не справится. А я его знаю хорошо. Он был у меня два года назад. Или знаешь что? Лучше полюби молодого, прекрасного юношу и сделай так, чтобы он возжелал тебя. Любовь–наилучшее лекарство от старости. А стоить это будет тебе всего двести дукатов в год. Совсем не дорого, а удовольствия получишь, какое царица Клеопатра не получала со своими слугами и служанками. Знаешь, какие у нее были служаночки? Ой, ой, ой... как я это представляю. Надо будет сделать кинжал, а на рукояти вырезать царицу, за ней всех этих слуг и служанок... – Я люблю тебя, – ответила Имельда и обняла мужа, скользя по его телу рукой. – Таких, как ты, больше нет. – Перестань! Ведьма коварная. Что ты там ищешь? Там больше для тебя ничего нет. Нет и не будет. Я не хочу. Я спать хочу. Он тоже хочет спать. Оставь нас в покое. Ты дьявол, а не женщина! Ты за этим меня позвала! Чтобы я за одну ночь проскакал три долины, убил ни за что пять бродяг. Меня самого чуть не убили, в плечо ткнули, оно теперь так болит. Бездари собачьи, тычут, а даже кольчугу пробить не могут. Почему таких болванов никто до этого не убил. Господи, сколько в этом мире все-таки болванов живет. Я не люблю большие города, где они все собираются. Правда там живут и самые лучшие люди. Понимаешь? Ты даже не представляешь, как они воняли... Чертовы разбойники! Как могут люди так жить. Ты хочешь, чтобы я теперь тебя любил и наслаждался… – Да, я тебя позвала за этим. Я прошу. Это последний раз, – прошептала Имельда, которая слушая болтовню усталого полусонного Николо, вспоминала, каким он был молодым, таким же горячим, строптивым, умным со сверкающими бархатными и в то же время жестокими и насмешливым карими глазами, и какие он всегда находил слова, так никто, кроме него, не говорил. –Говорю тебе: ты дьявол, а не женщина! Уйди прочь со своим колдовством и нечестными приставаниями. Я не хочу этого. Никогда. Хоть сто тысяч раз буду пьян до смерти, – возмущенно заревел Николо и, казалось, из последних сил, как ребенок, брызжа слюной, страшно зашипел на жену, как перед этим на разбойников. Потом часто-часто задышал, закрыл глаза, успокоился и тут же окончательно провалился в сон. Имельда прижалась к нему, обняла одной рукой, и зашептала: – Ты прав. Красоту и молодость не вернешь, и нет такого колдовства, чтобы помогло в этом. Ничто не спасет стареющую женщину. Я сдаюсь. Я оставлю тебе то, что тебе нужно. Ты получишь молодую и красивую жену, как ты хотел и просил меня. Свою Галатею. Только ты тоже изменился и хочешь, чтобы жена была другая, такая, как девочка-подросток. А зачем тебе такая? Тебе нужна молодая женщина, какой была я когда мы встретились, которая всегда будет рядом с тобой, которая будет следить за тобой, одевать, кормить и беречь. Правда? Тебе нужна молодая, но хорошая женщина?–Имельда обняла супруга крепче. Николо словно услышал о чем его спрашивают, захрапел тихо, долго, будто храп вырывался не из горла, а шел из живота, из глубины души. Имельда улыбнулась погладила его по широкой груди, поцеловала и попрощалась, – У тебя снова будет такая женщина, чтобы ты не хватал девок, с которыми рано или поздно поймаешь страшную болезнь, которой в Испании теперь все болеют и от которой умирают целые семьи. Ты у меня был единственным, которого я любила… Имельда осторожно сползла с кровати и встала. Лицо у нее было хмурое и не женское, сосредоточенное, печальное, умное. Губы, когда-то блиставшие пышной чувственностью, были сморщены, поджаты, глаза смотрели на спящего мужа с сожалением, виновато, как смотрит в последний раз домашний лекарь на своего пациента-покойника. Имельда замерла и задышала глубоко, словно очищаясь, потом улыбнулась, приблизилась к потайной двери, открыла и тихо позвала: –Имельда! –В спальню вошла молодая девушка, похожая на Имельду еще больше, чем Сабина, походкой, улыбкой, фигурой, лицом. –Подойди к нему, посмотри, ты к этому человеку должна привыкнуть. Не бойся, он спит и думает, что сейчас лежит рядом со мной, подойти и прикоснись, он не проснется. Девушка молча подошла к Николо, наклонилась и долго смотрела в его лицо. –Прикоснись к нему, только не дотрагивайся к рукам, погладь по ногам или голове, – приказала Имельда, и девушка на секунду замерла, решая, что выбрать, потом осторожно двумя руками сложенными как для молитвы, обняла голову спящего оружейника. Николо все это время лежал как бревно, но когда к нему прикоснулась чужая нервная рука, пошевелил пальцами, сжимая их, словно хотел проверить, на месте ли кинжал. Девушка отпрянула, Имельда замахала рукой, показывая, чтобы та скорее ушла. Имельда зажгла травы в подсвечниках, они закурились густым тяжелым дымом, который пополз по комнате, она подошла к кровати мужа, легла рядом с ним и прижавшись к телу, полежала так некоторое время, потом разбудила его: –Я нашла эликсир молодости. Поэтому позвала тебя. Я хотела, чтобы ты первый увидел меня... Я буду теперь другая, но такая же прекрасная, как в молодости, когда ты любил меня. Помнишь? Почему ты не хочешь последний раз выполнить мою просьбу, я хочу любить тебя сейчас такой, какая я есть теперь... Николо ничего не ответил, только протяжно промычал. Он не хотел просыпаться и у него не осталось на это никаких сил. Он был рад, что жена шепчет что-то "бу-бу-бу" и мешало только дергание, глупые вопросы и приставания. В его голове уже перестала плыть ночная дорога, закручиваясь и убегая, сбивая с мысли, а всплывали восхитительные картины: огромные обнаженные тела Адама и Евы такие, как на потолке Сикстинской капеллы, которые потрясли его когда-то давно, фигуры двигались, приближались к нему, а потом он сам оказался рядом с ними и тоже был огромным по сравнению со всем, что находилось вокруг, он тоже принял какую-то страшно неестественную, отвратительную позу, потом сорвался и полетел в пропасть, вращаясь и сжав кулаки с беспомощным отчаянием, рыча с болью и наслаждением, как будто терял самое драгоценное. – Хорошо, я исчезну, – в этот момент донесся голос Имельды откуда-то сверху, от свода капеллы, словно с ним говорил Всевышний устами старой женщины. – От-ста-а-ань, от-ста-а-а-ань... – прошептал Николо умирающим, но счастливым и благодушным тоном, – или исчезни, если так хочешь. – Ты больше не увидишь меня такой. Не забудь про Сабину. Я для этого отправила к тебе нашу дочь. Не забудь о ней, когда я вернусь молодой и стану другой. Мы причинили ей когда-то много зла, отдав нашу девочку замуж... Имельда еще крепче прижалась к мужу и замолчала. Николо провалился в сон, а его жена разрыдалась. Через некоторое время он услышал голоса во дворе и тогда же определил, что открылись ворота и выехала карета... Николо проснулся, казалось, через мгновение, как только звуки стихли, и почувствовал, что в комнате никого нет, но вся заполнена тошнотворным кисловато-сладким запахом турецкого дурмана. Он вскочил, сел на кровати, огляделся и увидел, что в комнате действительно, кроме него, никого нет. Он откинулся назад, лег, и его снова закружило, а отвратительный запах сдавил горло. Николо почувствовал, что его сейчас стошнит, и снова, вращаясь долгими, мучительно долгими кругами, стал падать в бездну, падать и внезапно возноситься вверх, и снова лететь вниз, неестественно мучительно вращаясь. Тут он услышал, что к двери кто-то осторожно подошел, но не крадучись. Николо понял, что это женщина, наверное служанка жены. Почему она здесь? Медленно открылась дверь, он сделал усилие, открыл глаза, повернул голову и увидел Имельду… такой, какой она была двадцать лет назад, или даже еще раньше, когда умела ступать легко и качать тяжелыми бедрами, как лодка перед штормом, которая дерзко болталась на привязи у причала, готовая сорваться и отдаться бешеной волне. Молодая девушка была одета в парчовое прозрачное платье и Николо увидел сквозь ткань знакомое и восхитительное тело, такое же, какое было у Имельды двадцать лет назад и какое бывает только у редких женщин, которых Боги наградили такой же прекрасной белоснежной кожей, изумительной упитанностью, пухлостью, доброй улыбкой и дерзкой, гордой осанкой. Николо испытал сильнейшее возбуждение, которое не испытывал уже много лет. Имельда медленно словно танцуя, шла к нему, запутываясь в своих ногах. Она подошла к нему, наклонилась и прошептала нежным, но чужим, без улыбки, не своим голосом: – Для тебя я стала молодой. Николо закрыл глаза, замычал одобрительно, протянул руки и неожиданно почувствовал живое, великолепное и настоящее тело. Он привлек колдунью к себе и не открывая глаз, побежал руками по телу. – Это да-а-а, – прошептал он восхищенно. – Ты ведьма, ты просто прекрасная ведьма... Сейчас усну и не проснусь... Нет, нет, это не обман, не наваждение! Николо раскрыл глаза, перевалился, подминая под себя преображенную послушную Имельду и предался любви страстно, как в молодости, так, как еще недавно сама Имельда требовала и просила... Потом, когда страсть, словно брызнув фонтаном в солнечных лучах, чуть поиграла, изошла, истекла, испарилась, Николо свалился на бок и глядя в полумраке спальни на чужую женщину стал изучать новое, но знакомое роскошное молодое тело. Он понял, что не помнит, какой была раньше Имельда. Какая она была тогда? Глаз художника только уловил, что что-то не то. Или грудь стала слишком полна или талия у прежней Имельды в молодые годы была потоньше? Хотя перерождение Имельды в целом получилось. Она добилась своего! – Ты ведьма! Уморила, проклятая, когда я устал и спал, этими ядовитыми, дремучими турецкими травами. Все равно не понимаю как это могло получиться, – бормотал Николо, глядя на нее. Имельда молча обняла его. Почувствовав прикосновение молодого женского тела, Николо снова воспылал желанием, навалился на почти родную и преображенную жену и снова провалился в страсть, в сладкий шепот, в поцелуи, в ласки, в мечты, в ожидания и исполнения самых давних желаний. Потом снова забылся сном. Проснувшись третий раз подмяв под себя с неудержимой страстью женщину, так похожую на Имельду, как сестра-близняшка: обе по-разному похожие на ту, которую он в молодости безумно любил, боготворил и старался увековечить в каждом творении: в камне, в кольцах, в брошках, в скульптурах прекрасных молодых женщин, в поэме, в дочке наконец... Теперь он предавался страсти с молодой Имельдой, как измученный узник после трех дней непрекращающихся изощренных бесконечных пыток, сломавшись, сознавшись в колдовстве и перед казнью лакая, как больная собака, распухшим языком воду из миски с последним наслаждением. 3. Николо проснулся через несколько часов бодрым, отдохнувшим и удовлетворенным. Он посмотрел вверх на зеленый с золотым орнаментом балдахин кровати, собрался с мыслями и попытался понять и вспомнить, что с ним произошло прошедшей ночью. Вспомнил, что сегодня обещал привезти деньги кузнецу Строццио. Как это теперь сделать, если сам он в Вероне? А кузнец где? – пробормотал Николо. – Кузнец остался-то в Болонье. Комната была пуста. Николо подумал, что молодая женщина похожая на Имельду, приснилась ему, а встреча с ней и все страстные утехи были не наяву, а во сне. Вдруг он заметил, что лежит на смятой постели: и покрывала, и подушки, и простыни, словно тут гурьбой кувыркались дети числом не меньше полдюжины. Николо знал, что сам никогда не балуется таким образом во сне, что лежит обычно прямо, неподвижно и спит чутко, как зверь. Он догадался, что был обманут коварной женщиной, и она, воспользовавшись его усталостью и одурманив его беззащитный ум дикими турецкими травами, наслаждалась с ним всю ночь. Николо в бешенстве выругался и зарычал, хотя тут же дико расхохотался выражая чувства почти с радостным удовольствием: – Ведьма, ведьма, ведьма... опоила зельем, окурила и добилась своего. Не могу сердиться. Какое дьявольское коварство. Зато какой прекрасный и чудесный сон. Фу-у-х-х, а я, дурень, не понимал и говорил, что колдовство – не искусство. Еще как... и какое! Это тоже великий и такой притягательный обман. Могу заверить кого угодно. Жаль, не расскажу мастеру Леонардо. Он бы поверил. Он говорил, что мне можно верить... Лгал, наверное. Вежливый и лукавый был человек, но все равно было приятно. Почему таких людей больше не бывает?! Николо громко разговаривал сам с собой радуясь, проклиная, шутя и вспоминая своих знаменитых друзей. Он лежал на спине, но смотрел чуть в сторону, вверх, словно беседовал с маленькими пухлыми амурчиками, которые были на высоком лепном потолке изображены летающими и интересующимися поднебесной. Дверь отворилась и, судя по звукам, вошла женщина. Николо что-то проворчал, приподнял голову, посмотрел, кто вошел, и увидел молодую женщину, похожую на Имельду. Ту, которой он недавно во сне так исключительно и неутомимо наслаждался. Николо вздрогнул, словно увидел призрак, вцепился пальцами в тонкую ткань покрывала и с треком разорвал ее на себе, шумно задышал раздутыми ноздрями, соскочил на пол, и громко шлепая босыми ногами, подбежал к вошедшей синьоре, одетой в великолепное красное атласное платье с белоснежным жемчужным ожерельем на шее, и изогнулся, скрючился всем своим голым торсом, будто позировал скульптору, застыл в таком неестественном положении с ужасом, обдумывая, что произошло, с обидой и страстью уставился на девушку, в любви с которой провел ночь. Запах ее был таким же как у Имельды. Николо знал, что каждая женщина имеет свой запах, как бы она не ухищрялась, не старалась изменить его, и овал лица примерно был тот же, и взгляд глубоко посаженных темных глаз, и даже голос, казалось, не изменился, когда она спросила: "Что с вами, мой супруг?". Но тон был другой: смирный, послушный, добрый – не такой, какой был у настоящей Имельды. Как только Николо услышал это, он сразу вспомнил лицо жены, теперешнее лицо, а не то каким оно было когда-то. Постаревшая Имельда была женщиной с горькими и умными глазами, которая умела шутить, как сам Николо, и над собой и над всеми другими, а новая стояла перед ним и дышала глубоко, неспокойно, но так, как будто ничего страшного уже не должно было произойти. Николо был человеком, который с детства, сколько помнил себя, уважал только одаренных людей и поэтому в душе безумно любил ту, другую, прежнюю Имельду, которая была женщиной старого и одновременно нового времени и восхищался ею. А сейчас перед ним стояла молодая пышная Имельда, но в ней не было ничего, за что Николо из Салерно мог бы раньше полюбить ее. В новой Имельде осталось внешнее сходство с прежней: голос, телосложение, но божество в душе было другое. Пожалуй, даже и не божество. Одно только колдовство и не больше. Николо из Салерно, понял, что его обманули и подсунули подделку. Он гордо выпрямился перед новой Имельдой, молодой, но такой чужой и такой знакомой женщиной-колдуньей. Ему захотелось схватить шпагу и кинжал и наколоть снизу вверх это дерзкое колдовство, поднять и бросить на пол, разбить, расколоть на мелкие кусочки, растерзать пышную плоть. Но молодая женщина была так прекрасна и желанна! Сорокапятилетний Николо предпочитал сейчас именно таких женщин и сдался, сжег дотла, как злого колдуна на костре, старые мысли и сомнения, обнял чужую, но желанную женщину, как четверть века назад обнял впервые свою жену. – Ты молодая и красивая, как была раньше Имельда, но немного другая. Я должен привыкнуть. Я привыкну. Наша жизнь все равно похожа на обман и проходит, как сон... – Николо говорил, сам не понимая что, словно был по прежнему одурманен травами. Он замер и с тоской посмотрел на новую Имельду с ее пухлыми, огромными, прекрасно очерченными губами, какие были когда-то у прежней Имельды, и с новым жемчужным ожерельем на роскошной полной груди.–Если наслаждаешься, жизнь проходит, как сон. А если нет наслаждения жизнью, тогда сон оказывается мучительным, как кошмар больного, а жизни все равно нет. Не почувствуешь. Это надо сказать Сабине. Пусть кому-нибудь напишет что-нибудь такое. – Мы должны уехать сегодня, – сказала новая Имельда и задрожала. Николо ничего не ответил, но задумался над тем, что будет дальше. Пояс с деньгами исчез, а точнее его кто-то забрал, и было ясно, что спрашивать об этом в этом доме уже некого. Он стоял голый, прижимаясь к молодой испуганной дрожащей женщине и думал, что теперь будет. – Сегодня мы должны вернуться домой, – повторила Имельда и, казалось, успокоилась, объясняя, что делать. – Мы не можем ничего отсюда брать. Я продала все еврею-старьевщику. Лучше скорее уедем и тогда будем счастливы. Николо ничего не ответил. Он пошел к своим вещам, лежащим на кресле, и одеваясь, пробормотал: – Зачем тогда я привез сюда башмаки и камзол? Деньги мог отвезти и Ромио... – только произнеся с обидой этот упрек, Николо понял, что только что произошло: его жизнь и жизнь всех, кого он любил, полностью и навсегда, словно по заговору колдуна, которого за такое стоило бы, наверное, укоротить на голову, круто и бесповоротно изменилась. Имельда ничего не ответила и он окончательно убедился, что это, в сущности, другая женщина, а не его жена. – Если ты говоришь, что ничего отсюда не надо брать, тогда пойдем, – осторожно проговорилл Николо, приглядываясь к новой Имельде и думая о той ситуации, в которой оказался. Всю дорогу в Болонью в карете Николо делал вид, что спит, отвалившись в угол и щупая на поворотах и на ухабах тело новой Имельды. Однако большую часть времени, уткнув в пол длинную шпагу, чтобы нога не скользила в сторону, закрыв глаза, он думал, что делать дальше, временами проваливаясь в сон. Имельда сидела, рядом ничего не делая, только ждала. Однажды Николо наконец сделал вид, что проснулся. Женщина услышала, как он шумно часто-часто задышал, и вдруг замычав, повернулся. Не открывая глаз, он стал шарить руками, пробегая по ее телу. Потом он пробился, куда хотел и, навалившись, обхватив молодую женщину за талию, тяжело дыша, все еще не открывая глаз, насладился и сразу успокоился, бормоча что-то о колдовстве и удовольствии. Наконец он надолго уснул, выставив снова вперед левую ногу для удобства. 4. Николо Салерно жил в предгорьях в нескольких милях возле Болоньи. Войны, которые разрушали Италию много лет, не причинили вреда жителям этих мест. В его дом друзья художники многие годы свозили картины, которые некому было по каким-то причинам продать. Многие работы привозил сам Николо, вынужденный по своим делам посещать другие города. Часто получалось так, что за портретом, кем-то заказанным, никто не приезжал, теперь творение уже никому не было нужно и художник не знал, что делать с полотном или мрамором, на которые потратил много дней. Николо собирал такие работы своих друзей, и у него скопился целый зал реликвий, в котором были и портреты когда-то знаменитых людей, их жен, детей, возлюбленных, хранились даже несколько надгробных плит самых знаменитых фамилий лучших мастеров, но редкие вещи он прятал в секретной комнате. Его знали антиквары и в Риме, и во Флоренции, и в Генуе, и в Венеции. Если кому-то что-то нигде не удавалось найти, обращались к Николо, но никто не знал, откуда он доставал то, что искали – у себя в доме или он действительно знал всех коллекционеров в Италии. Дом Николо был виден издали. Стоял этот красивый каменный дом, высоко на горе. Это старая построенная век назад вилла Джакопо. И все знали, что теперь там живет Николо из Салерно, художник, пьяница, говорливый, веселый синьор с гордым, диким характером и смертоносной шпагой. В этот дом часто приезжали гости, но соседи сторонились и не напрашивались. Сам Николо ни к кому в округе не ездил, но иногда наведывался верхом в Болонью. Соседи знали, сколько благородных имен этот человек со скверным характером и острым клинком отправил на тот свет, и никто не спешил пополнить своим родовым именем этот печальный список. Оружейник продавал работы, которые у него хранились, и этим зарабатывал примерно тысячу дукатов в год. Так говорили одни, но другие утверждали, что намного больше. Несколько лет назад, когда испанские войска проходили мимо Болоньи, в замок синьора Николо заехали офицеры, они остановились там на ночь, а выехали утром весело, с криками и свистом, видимо, довольные гостеприимством, но ничего с собой не взяв. Это не показалось странным никому из соседей, у которых испанцы забрали лошадей, утварь, а у некоторых сняли даже ковры со стен. Обсудив это событие все согласились, что синьор Николо с длинной шпагой умеет дружить с кем хочет: и с Микеланджело, и с Тицианом и с испанцами, и, пожалуй, с самим чертом, и лучше об этом много не говорить. Когда карета ехала от Болоньи к дому по грунтовой дороге, Николо проснулся. Он выспался и был трезв. Сел, распрямив спину, протер глаза, расчесал пятерней волосы на голове и бороду. Мысли его кипели. Он вспомнил все, что было ночью и днем, посмотрел на спутницу, сморщившись словно пугливый, но буйный молодой конь, раздув ноздри, и сдавленным голосом прошипел: –Знаешь, куда она уехала? Она тебе сказала. – Последнюю фразу Николо проговорил без вопроса, уверенно, осмыслив все и убедившись, что так именно и было. –Кто, синьор? – не смутившись, глядя прямо в глубокие и мрачные глаза оружейника, спросила прекрасная девушка, так похожая на Имельду. – Вы сказали, что дочь ждет нас дома. Николо ничего не ответил, отвернулся, и фыркнул громко, нервно, раздраженно дуя сквозь плотно сжатые губы. Он пытался отбросить мокрые слипшиеся волосы с усов, которые неприятно липли и щекотали, продолжал думать о том, что с ним случилось. С молодой Имельдой ему было хорошо, в девушке мастера все устраивало, и больше всего, то что она ничего от него не требовала. Он подумал, что Имельда как-то околдовала девушку, так похожую на нее саму в молодости, и та слепо поверила в то, что она жена знаменитого Николо, рожденного сорок четыре года тому в далеком южном городе Салерно. Николо не верил в сказки о вечной молодости и во все, чем жила последние годы Имельда. Больше десяти лет назад умер великий Леонардо. Николо видел копию портрета, на котором был изображен умерший. Выглядел старый друг как кузнец-пьяница, которого принесли покаяться для последнего причастия. Он был изображен с красными жилками капилляров на носу, с седыми взлохмаченными волосами, и они, казалось, росли везде: и над глазами, и в бровях. На это смотреть было просто отвратительно, а значит, нет никакой вечной жизни здесь, в этом мире, и не может быть, и ничто не может спасти человека от омерзительной старости, потому что даже такой человек не смог придумать, как себя хоть чуть-чуть уберечь от нее. Ни в жизни, ни на картине. Правда жизни оказалась важнее красоты и доброй памяти. А о жизни вечной Николо почти никогда серьезно не думал и надеялся только на свои руки, на свой талант и верил, что Бог простит его за все грехи, пока сам Николо не предается жадности и похоти, а служит искусству. Старая Имельда была Николо близка как никто другой, даже в чем-то ближе чем учитель Квареджо, которого он боготворил, но жить с ней он уже не мог и не хотел. Она была удивительной женщиной, каких бывало и раньше не так уж много. В древности – Елена для Менелая, потом для Париса, Пенелопа для Одиссея... С этой стороны новая Имельда – это самое лучшее, что Николо мог бы сам попросить у Бога, если бы верил, что Бог помогает в таких делах. Когда карета, громко прокатившись по булыжникам, остановилась у крыльца дома, Николо спрыгнул на землю, схватил пояс со шпагой и подал руку Имельде. Она спустилась на землю, а он пошел в дом не оборачиваясь, в холе его встретил Ромио. Николо бросил ему пояс и, не останавливаясь, твердым шагом пошел дальше в кабинет. Вдруг он услышал необычное брязкание и пригнувшись, обернулся. Нервничая, выхватил из рукава короткий кинжал, но тут же спрятал, гордо распрямился и отбросил назад волосы, глядя на растерянного ученика, который поднял шпагу и кинжал, упавшие на каменный пол. Ромио стоял на коленях, смотрел на учителя, потом на молодую прекрасную Имельду, и снова на учителя, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не показать никому, как он испугался. –Вы не сказали, учитель, что вернулись не одни. Николо вспомнил, что Ромио мальчишкой, видел прежнюю Имельду. Он остановился, сделал несколько шагов назад, наклонился и уставился на юношу, как змея, которая выползла, чтобы посмотреть, кто проходит мимо ее логова. Глядя на него и думая о чем-то своем, Николо спросил тихим шипящем голосом: – Значит, узнаешь? Ромио обычно, подражавший учителю, и часто игравший роль жесткого, страшного, безжалостного человека, вдруг сник перед взглядом Николо и, ничего не ответив, закивал головой, подтверждая, что узнал и выдавил: – Вы не сказали, учитель, вы не сказали, что вернетесь... с... с... – Вот и хорошо. Значит, узнал синьору. Так и говори всем... Она думала, что никто не узнает. Видишь, моя дорогая. Узнают. Значит, никто никакими красками не способен изменить себя. И никогда вам, женщинам, не удастся сделать это. Николо пошел быстрыми шагами, поднимаясь по лестнице вверх, в свои комнаты. Он должен был сегодня завершить все дела, которые отложил из-за поездки: навестить Строццио, кузнеца, который делал самые лучшие клинки в Италии. Во всяком случае, так считал Николо. Николо обещал, что еще вчера привезет мастеру за работу деньги. Поднявшись в библиотеку, оружейник увидел дочь, словно та все это время ждала его. На Сабине было уже другое платье, волосы стянуты в узел, и только две пряди свисали, как слезы каменных сталактитов в темных пещерах Рима. Он остановился, оглянулся и убедился, что они одни. Сабина подошла к отцу, и отец рассеянно поцеловал ее. В это время в библиотеку вошла Имельда. Николо посмотрел на нее и тут же повернулся к дочери, казалось, пожирая глазами все, что та делала и как говорила. Сабина пошла навстречу Имельде и обняла ее, склонившись, как не делала никогда. Во всяком случае, Николо не видел такого и это ему не понравилось. "Сговорились, ведьмы! Смотри, как они сговорились. Ведьмы!"–воскликнул про себя Николо и подумал, успокаивая сам себя: "Ну и ладно! А мне еще и лучше. Женщины бездари, умеют только колдовать и рожать детей и, если они сговорились, значит для них так лучше. Что для них хорошо, то и мне, черт возьми, должно быть не так уж плохо." –У меня еще есть дела на сегодня. Вернусь вечером, – заявил Николо, продолжая присматриваться к женщинам. Новая Имельда и Сабина стали протестовать и уговаривать его остаться на завтрак. Николо окончательно убедился, что они сговорились, как ведьмы, и решительно отказался: – Я останусь ужинать у Строццио. Николо ушел в свою комнату, сбросил на пол дорожный костюм, умылся, расчесал волосы, и переоделся. Спустившись вниз в самом лучшем камзоле, нарядный и довольный, казалось, пританцовывая, словно ему не пришлось провести два дня в дороге, но как молодой синьор перед балом, приказал Ромио: – Останься дома. Я привезу клинки. Расскажешь, все что было, когда вернусь. – Учитель, позвольте я поеду с вами, – взмолился молодой человек, которому было нехорошо на душе и явно не хотелось оставаться с Сабиной и призраком старой госпожи, прекрасным, но одновременно ужасным. – Вы должны поесть хоть что-то... – Мне не нужно есть, я не кузнец. Это ты, поскольку молодой, только и думаешь о еде... – пробормотал Николо, но подумав, что упрек не справедлив, объяснил по-другому: – Ты молод, растешь и поэтому должен есть часто, как младенец, который жадно сосет грудь кормилицы, или как дерево которое пьет из земли соки. И это хорошо. А я доживаю, ничего не хочу, только сохранить жизнь, которую люблю. Я ем не для пропитания, а ради удовольствия и общения. Ладно поедем, – согласился Николо, которому вдруг захотелось сделать что-то приятное Ромио после всего, что он за последний день пережил. – Я и так узнаю все, что тут будет. Никуда это теперь не денется. Все, что мог, я уже потерял... – добавил он с грустью. Николо пошел к выходу, рассуждая как обычно, вслух чтобы ученик мог понять не только его манеру работать, но и заглянуть в его душу. Ромио едва успевал за ним, но был рад, что ему позволили ехать с учителем. Он не отставал от Николо, отдавал приказы слугам и слушал, что говорит учитель, который, одеваясь, откровенно разговаривал со своим учеником. – Великий век закончился. Искусства больше нет. Никто уже не живет им, как великие Леонардо и Рафаэль. Теперь всем нужно, чтобы за искусство сразу заплатили. Раньше великий мастер мог легко найти синьора, который бы его хорошо содержал, а теперь художников развелось, как баранов на пастбище. Даже Тициан должен был уехать из Венеции к императору и почти год работать там, чтобы получить пенсию. – Но ведь он вернулся,–возразил Ромио, не очень понимая, почему и чем так возмущен учитель. – Ну и что? А раньше он бы никуда и не должен был уезжать. Двадцать лет назад при Лоренцо Великолепном он бы мог жить и работать в Венеции и ему никуда не нужно было бы ездить. А теперь там художников, как баранов на поле, и все живут, как нищие, как жадные нищие, – еще раз сердито повторил Николо. – Учитель, вы раньше говорили, что молодой Тинторетто не хуже, и говорили, что я тоже должен расти ввысь как дерево, а не плестись по старому дубу, как виноград. – Говорил. И правильно. Но этот Тинторетто все равно не может ничего изменить. Да и он сам не стоит ничего. Все его фигуры выглядят как нарисованные летающие статуи Микеланджело. Одно подражание. И настоящих женщин тоже не осталось, таких каких мы когда-то любили. Она ушла сама. У меня помутилось в голове и я не заметил этого, потому что было невозможно дышать из-за турецких трав, а я летел вниз кругами, как летают демоны, когда сгущается тьма, и даже дышать было невозможно... Значит, она была готова и сама решила, что пора уйти. Теперь я должен беречь то, что осталось. Вся моя жизнь, весь мой талант будет отдан тому, чтобы беречь то, что было до нас. Это меня так гнетет. Месяцы труда могут пропасть зря и шпага, над которой я работал, с величайшим усердием, вырезая историю из Ветхого завета, все это может пропасть в руках бездаря. Любая шпага может сломаться, даже та, которую сделал я. Все знают, что никто не сделает шпагу лучше чем Николо из Салерно. И не дай Бог тебе увидеть сделанный тобой эфес, в который какой-то бездарь воткнул дешевый клинок, на котором остаются зазубрины от первого же удара. И потом – нравоучительно говорил Николо, – делать оружие – это все равно, что рисовать закат, только небо было светлым и вдруг стало алым, и тут же фиолетовым, и, наконец, почти совсем темным. Шпага, которую с гордостью носил твой отец, когда ты вырастешь, будет никому уже не нужна, как узда оставшаяся от старой лошади. Скоро шпаги вообще будут никому не нужны. Если аркебузу кому-то удастся сделать меньше, хотя бы размером в локоть, и если можно будет стрелять с лошади, все остальное: и лук, и арбалет, и шпагу можно будет выбросить в речку с моста. – К этому времени они уже выбрались на дорогу и медленно ехали рядом. – Учитель, вы раньше говорили, что хорошая шпага–это такая вещь, которая всякому всегда будет нужна. Только надо сделать ее легче. – Да, говорил, – согласился Николо, – но шпага хороша только на поле боя, чтобы убить как можно больше в ближнем бою, а чтобы защитить жизнь, любому хватит и кинжала. Поэтому шпага должна быть такой легкой, чтобы даже слабый юноша мог ее носить. И я когда-то сделаю такую. У меня будет шпага размером с длинный гибкий кинжал. Кто умеет держать в руках настоящую шпагу, тому и такой вещи будет достаточно. – Вы так хорошо умеете отливать фигуры. Почему мы делаем только оружие? – Вздор. Я умею делать только подражание, только то, чему меня научили. Чтобы это было настоящим искусством, надо всю жизнь этому отдать. Я умею делать лучше всех только то, за что платят и будут платить. А фигуры надо отливать только в том случае, если можешь сделать это лучше, чем кто-то до тебя. Искусство все время должно становиться лучше и лучше. Так Бог решил, и грех с этим спорить. Запомни, художник, как дерево, каждый год должен набираться соков и расти вверх, вверх и вширь. Так Бог устроил этот мир, и грех спорить с этим. Только женщины хотят сделать старое лучше чем новое. А это жалкое и бесполезное коварство и колдовство. Церковь такое осуждает, потому сжигает на кострах ведьм, чтобы старое не мешало новому возникать и множиться. – Учитель, а вы не боитесь, что соседи начнут говорить что синьора, вернулась другой? – тут же спросил Ромио о том, что его больше всего смущало, услышав о колдовстве и ведьмах. – А-а-а, ты об этом. Вздор это. Кто там помнит, как она выглядела. А если викарий тебя спросит, ты должен ответить, что синьору околдовали ведьмы в Вероне, которых там, как известно великое множество, и она сама едва спаслась. А попробуют бесов из нее изгонять, я им таких бесов нагоню... – отмахнулся Николо, уверенный, что, живя в стороне от города и не встречаясь с соседями, сможет избежать всех бед, обычно связанных с проживанием в крупном городе, где в иные дни по три ведьмы сжигали на кострах, а все равно каждый раз находились такие, кто приходил любоваться отвратительным зрелищем. Ромио не решился больше говорить о синьоре. Он боялся и учителя, и того, что не понимал, и того, что хотел узнать. Николо почувствовал это, повернулся к ученику и сощурившись, с хитрым выражением, некоторое время разглядывал его. Потом заметил: – Ты не бойся. Она, наверное, приготовила что-нибудь не то. Женщины это делают. Они часто ошибаются. Она все время готовила какое-то колдовское зелье или, наоборот, зелье от колдовства. Я слышал, к ней многие ходили в Вероне за помощью, когда думали, что кто-то их околдовал. – Николо перестал думать о Ромио и продолжал высказывать вслух свои мысли, а потом задумчиво спросил сам себя: "Она послала за мной дочь не ради денег. Я думаю, она на этом колдовстве-расколдовстве получала не меньше меня, за рисунки Рафаэля или Леонардо." –Так то, что синьора так изменилась - это колдовство,– наконец не выдержав выпалил самое страшное сомнение Ромио. –Какое же это колдовство. Ты видел ее. Ты хочешь сказать, что моя жена похожа на колдунью?! Я тебе уже сказал. Съела что-то не то, или выпила, вот и изменилась. Ты молод, а хочешь зачем-то понять такие вещи, а потом увидишь, что тебе это не нужно даже понимать. Они, женщины, живут другой жизнью. Их Бог сделал из Адамова ребра. Но у Адама ведь были другие ребра, не такие, как у нас с тобой. Верно? – Николо радостно воскликнул, найдя прекрасное объяснение и даже огляделся вокруг, осмотрев виноградники и поля, словно хотел найти поддержку или возражение.– Перестань думать об этом. – А женщина может сделать так, что я не смогу больше работать? – спросил Ромио, который наедине с учителем часто задавал вопросы, волновавшие его, но о которых в это время совсем не думал оружейник. Николо вопреки своему дикому нраву на такие вопросы часто отвечал ученику не ругаясь и никого не проклиная. – Смотря какая женщина. Иная может сделать с тобой такое, что ты целую неделю есть и спать не сможешь, пока не овладеешь, наконец, ею. Но, может быть, ты другой. Ты пока ничего не сделал, но ты, я вижу, усердно учишься и сам хочешь делать фигуры. Может быть, у тебя будет жизнь другая, не такая, как у меня. Когда я понял, что не могу сделать ничего лучше, чем те, у кого учился, (а ты знаешь, кто были моими друзьями и учителями). Не можешь – не делай. Если ты веришь, что можешь отлить и вырезать хорошую фигуру, значит так и скажи. Я тебя отпущу и помогу, поеду, к кому ты скажешь и расскажу о тебе, чтобы согласились взять тебя в ученики. А о женщинах в этой связи даже не думай. Когда я был молодым, Джорджоне рисовал лучше всех и любил женщин превыше всего и больше всех, а умер, когда был не намного старше тебя. А знаешь почему? – Почему? – А ты как думаешь? – От любви, наверное, умер, от истощения? – спросил Ромио, чтобы показать, что он тоже что-то в жизни понимает. Николо расхохотался и снисходительно объяснил: – От любви не умирают и от этого не бывает истощения. А кто такого боится тот просто дурак. Джорджоне умер, потому, что заразился чумой от своей возлюбленной. А теперь подумай, стоит ли любить этих женщин? А Каруччио из Тосканы до сих пор жив, как я слышал, а, должно быть, уже давно выглядит как дряхлый старик. Он когда-то был отличным мастером, а потом больше никогда кисти в руки не брал только потому, что синьора, в которую он был влюблен, однажды сказала, что он пишет хуже, чем Леонардо из Винчи. А в то время им обоим было как тебе сейчас, примерно двадцать лет. – Но ведь мастер Леонардо давно умер. Вы сами говорили, учитель, что Леонардо был величайшим художником и теперь после его смерти начинается закат, потому что солнце никогда не может подняться выше, чем в полдень. – Это-то меня и смешит. Кто же мог тогда узнать, когда будет закат и кто каким будет. Тогда мастер Леонардо был учеником Альберти, а Каруччио обиделся и от ревности и злобы больше никогда ничего не писал маслом. – Даже потом, когда узнал, кем стал Леонардо? – Даже потом. Гений Леонардо из-за таких вот ядовитых слов уничтожил всех живописцев из-за отравы зависти или из-за смертельного укола восхищениями. Он и во мне убил всякую надежду когда-то сделать что-то достойное и великое. Мастер Леонардо никогда не доводил до конца ничего и словно издевался над нами: оставлял незавершенным все, что делал, чтобы мы видели, как далеко еще нам надо идти к тому, что он бросил и ушел зачем-то в другую сторону к чему-то другому, куда мы сами еще даже и, наверное, близко не подошли, и в жизни никогда не подойдем. А жизнь одна. Если не прославился в жизни, значит, умрешь безвестным. Зачем Бог рождает таких людей, как мастер Леонардо? Я не знаю. Наверное, чтобы мы всегда видели, что еще надо идти и идти? Нечего сидеть и гордиться собой. Потому что гордыня человеческая – это грех, даже хуже обжорства, сравнимый только со смертоубийством и богохульством. Но, вот, зачем Бог рождает грешных бездарей? Ты знаешь? – Нет! – выпалил Ромио и тут же спросил с интересом: – А зачем? – Думаешь я знаю? Я этого тоже не могу понять. Я могу простить людей за то, что они живут такими бездарями, но простить такое устройство мира не могу... Не дай Бог, если я сам умру когда-то бездарью... – Вы говорили, что у каждого художника своя судьба, значит если кто-то умер бездарью, он сам за это не отвечает. – У Ромио была прекрасная память и он помнил, что говорил учитель почти дословно, но в душе мало интересовался всеми размышлениями Николо, а больше мечтал добиться самого высокого мастерства в своем искусстве. – Судьба у каждого своя, это правильно, я с этим согласен, но каждый бездарный человек для того только, видно, и рождается, чтобы сделать себя бездарью. Не велик труд чему-то научиться…– возразил Николо и, не желая больше тратить слова на объяснения, сказал: – За двадцать-тридцать лет упорного труда любой может чему-то научиться, а человек – не лошадь и живет намного дольше. Значит, каждый бездарь сам себя делает бездарью и нечего из-за этого на Бога пенять. – Но ваш кинжал сделал Леонардо. Вы сами говорили, учитель. – Этот кинжал сделал я. Леонардо никогда ничего не делал такого. Он был великим мастером, но никогда даже не видел этого кинжала. Это моя идея. Я тогда был молод, мне было семнадцать лет, я был младше тебя, но когда я сказал, что думаю над тем как сделать летающие клинки, мастер Леонардо сразу представил себе это и понял, что это реально. У меня осталось около десяти набросков о том как прикрепить к кинжалу летающие клинки: через кольца или с бороздой по клинку, как сделать замок. Все это хранится в комнате, в которую ты еще никогда не входил. Кинжал сделал я и сам вырезал историю о Троянском коне, о великолепном Аяксе и хитроумном Одиссее, потому что летающие клинки – это хитрость и Бог позволяет нам создать такое не для того, чтобы возвыситься, а чтобы защитить свою жизнь или наказать кого-то. А если бы Леонардо мне не помог придумать летающие клинки, я бы уже был убит десятки раз, если посчитать, сколько раз я потом вытаскивал их из горла разбойников и негодяев... Николо с Ромио разговаривая медленно спускались на лошадях с холма, на котором был расположен дом оружейника. Дорога была старая, наезженная, грунтовая, с полями и виноградниками по сторонам и двумя глубокими колеями колес от телег посередине. Наконец, впереди стали видны плотно прижатые друг к другу дома ремесленников с желтыми кирпичными стенами. Дом кузнеца Строццио примыкал стенами к другим. Николо увидел знакомую крышу и рассмеялся, представив, что сейчас произойдет. По соседству с кузнецом недавно купил дом винодел Фолио и теперь постоянно ругался со Строццио, потому что шум, удары молота и звон металла на наковальне мешали ему спать или принимать гостей. Дело дошло даже до Совета Девяти, но и там не получило решения. Николо сразу увидел, что винодел – торгаш, бездарь и боится его, а значит жаловаться не станет. Он больше всего презирал бездарей обласканных удачей. "Если тебе досталась такая удача, что к твоему соседу приходят такие люди как я, которого знают самые великие люди, которые живут сейчас, ты должен понимать, что ты уже не бездарь!"–с возмущением говорил он. –Заедешь один. Скажешь, я сейчас приеду, пусть накроют стол,–приказал Николо. –А вы когда приедете?–спросил, не понимая учителя, Ромио. –Когда надо будет. Давай езжай и скажи синьору Строццио, что я сейчас буду, а мне надо еще кое с кем разобраться. Николо решил помочь кузнецу раз и навсегда разделаться с виноделом. Отношения Фолио со Строццио прямо задевали его собственные интересы. Николо это не говорил никому, ни кузнецу, ни Ромио, но скандалы между ремесленниками уже давно ему перестали нравиться. "Я не пастух какой-то. Приезжаю сюда не для того, чтобы заказать десяток подков... Но он меня все равно боится. Жаль, что не могу вытащить из дома толстого бездаря, и высечь прямо на дороге, а надо бы…". Николо подождал, пока Ромио, беспрекословно следуя приказам учителя, въедет в дом кузнеца, потом ткнув шпорами в бок лошади, зарычал, пугая и пробуждая её уставшую, вялую, к действиям и поскакал к соседним воротам. Дёрнув узду и подняв коня на дыбы,он погнал его, слегка сдерживая, чтобы животное шло прямо, как человек или медведь, который ищет на высоких кустах ягоды. Вдруг отпустил поводья, как раз тогда, когда лошадь уже сама готова была копытами вышибить ворота. Николо позволил обезумевшему животному сделать то, что оно хотело. Открылся проем, в который въехал Николо. Тут же выбежал из дома винодел в домашней одежде и дикими глазами уставился на гостя, который гарцевал и крутился по двору, успокаивая лошадь. –Ну у вас и ворота, дорогой мой. Подъехать даже нельзя, чтобы вежливо постучаться. Вы бы хоть петли поставили новые. Рядом же кузнец живет... Если бы моя лошадь покалечилась, я бы вас засудил. Считайте, что вам повезло. Ну, несите скорее сюда! Где мой заказ? Мне сказали, что у вас оставили для меня три шпаги... Винодел что-то ответил, ругаясь и сдерживаясь, оправдываясь и шарахаясь от лошади, которая плясала, разворачиваясь на месте, и старался объяснить страшному оружейнику, что никто у него ничего не оставлял. Николо не слушал, что ему говорят. Он был занят лошадью и своей игрой. Сжимая её бока ногами и хлопая по брюху, он кричал, как будто старался успокоить животное, но сам шипел сквозь зубы, рыча с нетерпением: -Ну давай же, давай, голубушка! Вчера весь вечер гадила, как свинья, а когда надо тебе, что–трудно? Не вредничай, ты же понимаешь, о чем я прошу? Ты же не какая-то безмозглая дрянь. Поднатужься, Любимая, да хоть пукни чуть-чуть, чертова скотина, я же так тебя люблю... Старая лошадь наконец не выдержала и будто действительно имела какой-то дар понимать каждое слово хозяина (в чём был уверен Николо), на всякий случай шумно облегчилась, залив вонючей зелёной жижей брусчатку во дворе виноградаря и запачкав его самого. Винодел разругался беспомощно с ненавистью. Раздался дикий хохот слуг, которые недолюбливали хозяина. Николо очень довольный собой и своей Любимой лошадью погарцевал чуть-чуть вокруг лужи, громко и дружелюбно общаясь с хозяином, его слугами и лошадью: –Видите, до чего доводит злоба и ругань? Даже моя лошадь... а она стоит не меньше ста дукатов, не смогла выдержать такого обращения. Надо жить по- христиански с соседями и думать о них с любовью. Он погладил шею лошади, помахал рукой слугам, бросил на виноградаря убийственный взгляд и, внезапно изменившись и нагнувшись, приблизил губы к враждебному уху и страшным голосом злобно прошипел, словно стегал плетью: –Больше никогда не ври, что у тебя оставили заказ для Салерно. Почини ворота, помирись с кузнецом и пришли мне домой бочонок вина за все испытания, которые мне тут достались... Не слушая возражений и оправданий, Николо вылетел на дорогу, огляделся и, успокоившись, медленно подъехал к воротам кузнеца Строццио. Там его ждали и выглядывали из-за приоткрытых ворот. Во дворе были и Ромио, и кузнец, и младшая дочь Строццио, влюбленная в Николо, как всем было известно. Оружейник спрыгнул с лошади и, будучи в прекрасном настроении, чинно поздоровался с хозяином и его домочадцами. Он это сделал радушно, но величественно, и сразу страхи, которые одолевали Строццио, что гость, известный своим буйным, неудержимым, но веселым характером мог натворить что-то такое, что окончательно поссорит его с соседом, испарились как дым. Николо не стал рассказывать, что произошло, а только пошутил, что он уже помирился и подружился с виноделом, а лошадь облегчилась там на славу, но все равно пусть лучше Ромио, который знает чем кормить бедную кобылу, позаботиться о ней. –Дорогой Строццио, перед тем как мы сядем за стоял и выпьем за ваш успех, ваше искусство, я бы хотел вначале посмотреть клинки. Вы наверное знаете, что я должен был всю ночь скакать в Верону, а потом обратно... Очень интересно, что у вас на этот раз вышло. Надеюсь, вам удалось добиться невозможного... –Крепости и гибкости клинка, чтобы был легок и гнулся как тело молодой наяды в руках кентавра или сатира,–Перебил Строццио, который любил разговаривать с Николо обо всем, что только знал и чего не знал. Николо давно экспериментировал с клинками. Ему хотелось создать что-то новое, чего никогда раньше не было. Тонкую, легкую шпагу, такую, как длинный кинжал, которой можно колоть, как кинжалом, но гибкую, которая не сломается при первом ударе. Он был одним из лучших фехтовальщиков на шпагах и понимал, что ему не нужен длинный и тяжелый клинок, а достаточно тонкой и гибкой шпаги, которой он искусно может сразить любого противника. Для этого Николо нужен был кузнец Строццио, знавший тайну, как разводить огонь в печи и что добавлять (не только бычьи копыта, а что еще), чтобы металл получался прочным и его можно было ковать часами, пока он не очистится, и пока сталь не станет лёгкой, гибкой и прочний и как правильно построить печь. У Строццио был свой секрет, как все это сделать и как выковать из пяти кусков железа, сплавляя их, самый прочный и гибкий клинок, который когда-либо видел оружейник. А Николо знал, что делать потом: как из этого клинка сделать прекрасную, легкую, шпагу, которую можно будет держать в руке часами, упражняться и не уставать. Они прошли в кузню, оружейник попробовал, как гнется и звучит металл, одобрил и весело завершив осмотр, взял короткий клинок для своего кинжала-шпаги в два фута: –У вас получилась очень хорошая сталь. Пора сесть за стол. –Пойдемте, дорогой Николо. Я всегда заранее жду, когда вы приедете и мы сможем поговорить.–кузнец Строццио страстно любил разговаривать со своим знаменитым другом о великих людях и о важных вещах. 5. Николо с хозяином прошли в зал, где накрыли стол. Строццио был небогат, еда у него не отличалась изысканным разнообразием, но Николо из Салерно никогда не был слишком привередлив, когда ужинал у простого человека. В Болоньи умели делать прекрасную колбасу салями, которую хотелось есть и есть, даже когда она надоедала, а кузнец так много привык пить, что в этом за столом никогда не было недостатка, хотя потом кузнец весь вечер потел и убегал, подпрыгивая от нетерпения со своим крепким и выпуклым, как арбуз, животом. Строццио обожал арбузы. На столе было привезенных из Венеции целых три и вина вволю. Всего этого оказалось достаточно, чтобы друзья остались довольны. Сев за стол, они беседовали о том, что в мире случилось: во Флоренции, в Риме и в Венеции. Николо думал не о том, где был сегодня утром, а о Венеции. Он вспомнил, как знаменитый художник Тициан Винченто позапрошлой зимой несколько месяцев жил в Болонье. Он приезжал, чтобы написать портрет Папы. Тогда Тициан дважды бывал в гостях у Николо и рассказывал о себе, о своих мальчиках, о детях, о друзьях. После этого оружейник больше всего интересовался тем, что происходит в Венеции, где жизнью города правил не дож, не Совет, а триумвират трех друзей: мастера Тициана, архитектора Сенсорино и поэта Аретино. Это были люди, с которыми многие в Италии мечтали подружиться, и каждый, кто смог добиться их дружбы, потом годами гордился этим. Письма Аретино издавались книжками и их читали все, поэтому знали самые мельчайшие подробности из жизни трех знаменитостей. Знали, где три друга собираются, - обычно в доме поэта Аретино, у которого был прекрасный дом на Большом канале, отличный повар. Все знали, что именно они каждый раз ели на обед, и о чем разговаривали. Обедали они не одни, потому что многие именитые люди посещали обеды синьора Аретино. Обо всем этом можно было прочитать в очередной книге писем экстравагантного, общительного и щедрого поэта. Все трое когда-то молодыми и бедными приехали в Венецию и нашли в этом городе свою судьбу, свою славу, как находит счастье в жизни каждый новорожденный, благословенный Господом. Они давно дружили и были образцом для Николо, который всегда сам превозносил такой образ жизни. Поселившись рядом с Болоньей среди роскошных вилл богатого, сытого города, Николо жил здесь безвыездно уже почти двадцать лет. Когда-то его знали самые знаменитые художники Италии, которые бывали у него в гостях, и Николо гордился этим и тем, как умно устроил свою жизнь. Но потом, оставшись без Имельды и Сабины, постепенно стал больше ценить хорошее вино, свободную жизнь и уже не так огорчался, что знаменитые друзья прежнего времени давно не приезжали в гости. Многие, кого он знал раньше, умерли, а если не умерли, то уехали, как молодой Челлини. Но те, кто остался, были уже очень стары и не любили ездить в гости, а молодых, таких какие были когда-то, уже давно не появлялось. А те, кто появлялся не выдерживали крутой характер Николо. Раньше это его огорчало, но теперь с новой Имельдой он ожил и снова стал думать и говорить о людях, которые ему были интересны. –Дорогой Николо, вы как-то странно прижимаете руку,–сказал Строццио, который относился к гостю с большой любовью. Кузнец уважал хорошие руки.–Надеюсь, у вас ничего плохого не приключилось в дороге? –Ничего вообще не случилось. Просто так . Это от нетерпения... чувства голода. Это скоро пройдет или вы больше не заметите. Николо не стал говорить кузнецу обо всем, что произошло с ним прошлой ночью. Вместо этого он рассказывал о том, что говорили о Венеции – мастер Тициан так и не смог добиться, чтобы должность кардинала получил его сын Орацио. –Значит, синьор Тициан, можно сказать, зря потратил почти год у императора. Вы раньше говорили, что только Помпонио, младший сын мастера Тициана, может получить эту должность. –Да, я так думал. Но мастер Тициан хотел, чтобы и старший сын был устроен. Что в этом предосудительного? Каждый отец хочет добиться всего наилучшего для своих детей. Вы же знаете, дорогой друг. У вас самого такие необыкновенно прелестные дочери. –Слава Богу, у меня только три дочери. Но ваш друг, поэт Аретино, теперь уже сам хочет стать кардиналом. Неужели это правда? –К старости каждый человек меняется. Или пьет вино и ни о чем больше не заботится или мечтает стать кардиналом...–Николо сам расхохотался своей шутке.–Я думаю, Аретино уже давно мог стать не только кардиналом, но и Папой... Никто не знает, кто кому больше помог добиться славы: синьор Пьетро мастеру Тициану или Тициан прославил синьора Аретино, своего самого верного друга. И потом, вы же понимаете, дорогой друг, что никто не знает, кто кем станет в этой жизни и кто действительно достоин славы. Если вы понимаете, что такое настоящая слава... –Вы, как всегда, правы, синьор Николо. Поэтому я думаю, что и вы могли бы стать кардиналом. Учитывая, какой вы человек и сколько у вас великих друзей... Силы небесные не могли ошибиться и наделить вас такими достоинствами без определенной цели. Друзья говорили обо всем, что их волновало, хвалили друг друга, своих друзей и самих себя. Прислуживала за столом младшая дочь Строццио, которую тот уже не надеялся когда-то выдать замуж и в душе молился, что Николо обратит на нее внимание, она родит знаменитому мастеру детей и тогда сам оружейник как-то пристроит молодую женщину и таким образом Строццио сделает в этом мире все, что он должен был сделать. Долгие годы дружбы с Николо, чтение творений Плотина о проявлениях божественного и размышлениях над диалектикой, об истиной сущности вещей приучило кузнеца относится к жизни и восторженно, и стоически, и рационально, и с твердой надеждой, как истинному христианину. Он испытывал полный экстаз, общаясь с Николо, и был готов пожертвовать всем, лишь бы знаменитый оружейник приходил к нему в гости... Ромио часто отлучался и в конце концов совершенно исчез, словно устал и уснул. Николо не следил за ним, поглощенный беседой с кузнецом, через которого таким образом узнавал все, чем живет Болонья. Николо веселился как мог, в конце обеда стал петь крамольные песни и, наконец, созрел до понимания, что надо бы достать вина получше качеством чем то, которым его поил не слишком богатый кузнец Строццио. Была хмурая, глухая, безветренная ночь. Луны не было видно на небе. В это время друзья стояли во дворе и тихо разговаривали, шипя друг другу страшными приглушенными пьяными голосами городские сплетни. Николо тогда первым предложил: –Пшли взьмем и зйдем к нашему соседу. Он ви... внодел. У него хорошего вина должно быть, хоть упейся, если не утонешь. –Дорогой мастер Николо,–возразил Строццио серьезно, без тени улыбки,–после того, что сделала ваша кобыла… Я знаю, прекрасная и воспитанная лошадь, но что она сделала там... то, что мы знаем... поэтому, лучше туда никому из нас больше не ходить. –А мы и не будем ходить с ней. Кто теперь пойдет с ней. Мы перелезем через забор сами. Строццио вначале отрицательно замотал головой, но потом подумав и рассудив, заметил: –Разве, что с вашей помощью. Я слышал, говорят, вы и не такое перетаскивали... –Вздор это,–возмутился Николо,–никакую свинью я не тащил через забор. Я бы своими руками оторвал язык тому, кто такое придумывает. Не было такого. Я такого не помню. Мы полезем без нее. –Без кого?–соглашаясь, уточнил кузнец. –Без лошади... Полезем без нее. Вы знаете, у вашего соседа вина полным-полно. Прекрасного вина. Вы меня простите, дорогой друг, но для меня ваше вино... чуть-чуть жидковато что ли и пахнет что-то не так, как должно пахнуть хорошее вино. А важно чтобы вино, когда уже не чувствуешь вкуса, приятно пахло, иначе это уже вообще. Давайте там, за забором у вашего соседа попробуем что-нибудь другое. А перелезть очень легко. Вот смотрите, как это делается. Я однажды живую здоровенную свинью перетащил через забор еще выше этого, так что с вами, дорогой друг, у меня проблем не будет. Ах да, я уже об этом вам говорил... С этими словами Николо подтащил к стене пустую бочку и полез к виноделу. Строццио пытался остановить его. Он крепко вцепился в камзол гостя, но забыл зачем. После этого оба, едва держась на ногах и цепляясь друг за друга и за все, за что можно было, наконец перелезли через стену, извиняясь друг перед другом, перед стеной и перед всем, чем можно и надо в этой жизни извиниться, оказались в соседнем дворе. Собака, которая их давно поджидала внизу и лаяла, как на сумасшедших, тут же бросилась поближе и даже хотела покусать, если повезет. Но Николо не дремал и молниеносным движением схватил ее рукой за морду и, держа так, поднял животное и прошипел: - Ты что лаешь, дрянь бездарная! Посмотри на нас. Мы что, по-твоему, похожи на бродяг, или на попрошаек, или на разбойников? Мы с соседом знаменитые люди и пришли сюда, преодолев великое препятствие, для того, чтобы попробовать винца твоего хозяина, а он ведь спит. Зачем его будить? Мы и сами, без него все тут перепробуем. Давай, закройся, замкни свою пасть и больше не гавкай. Николо опустил собаку, но продолжал держать ее, схватив пальцами правой руки за горло, проверяя, как будет вести себя дальше скандальное животное. Пёс заскулил, однако лаять больше не стал. Николо разжал руку и, повернувшись к Строццио, хотел было объявить, что теперь наконец все в порядке, но понял, что кузнец уже достиг кульминации этого приключения, ничего не соображает и не сможет разделить его мысли. - Мой друг кузнец мне больше не помошник,– пробормотал Николо, и усадил пузатого Строццио на землю возле стены. –А я и так знаю, где искать. Виноделы ничего прятать не умеют. Да и как спрячешь такую вещь, если пахнет? Подождите, дорогой Строццио, я уже чувствую, где тут все. Я сейчас. Мы потом вернемся к вам домой и продолжим беседу. Николо, пошатываясь, целенаправленно потопал к двери кладовки, куда вела брусчатая дорожка и где скорее всего находился винный погреб. Открыть замок, который висел на двери, не составило никакого труда. Он даже вслух выразил возмущение, что винодел повесил на свои закрома дешевый замок, и решил, что на обратном пути закроет его так, что никто, кроме кузнеца, не сможет больше открыть. Избранный Николо путь оказался верным, и вскоре он оказался в длинном темном зале полном бочек. Они были закрыты пробками, бутылок не было видно и пробовать, как оказалось, не из чего. Николо нащупал и выковырял кинжалом пробку, потом схлебывая с руки, попробовал вино. Николо не был большим знатоком в виноделии, но на вкус чувствовал вино не хуже опытного винодела. Откупорив таким же образом несколько бочек и попробовав вино, Николо с удивлением осознал, что во всех винцо оказалось превосходным. Молодое, все вкусы в нем были перемешаны, как краски на палитре художника, который только начинал писать свою картину. В том состоянии, в котором был Николо, ему было трудно наслаждаться, потому что резкий и грязный вкус молодого вина вызвал головокружение и тошноту. Но оружейник решил, что с болонской едой, колбасой и арбузами, он сможет и таким винцом понаслаждаться или, на худой конец, воспользоваться. Наконец, наткнувшись на что-то, нашел пустой кувшин, но в это время услышал со двора шум, - лай собак и голоса. Он понял, что кузнеца нашли. Налив в кувшин вина, Николо побежал к дверям и увидел плачевную картину. Пьяный кузнец сидел у стены, вокруг него стояли слуги и кривоногий Фолио, рядом плясали собаки, а кузнец даже глаз не открывал - спал как убитый. Когда собаки учуяли чужака, они храбро бросились на Николо с гавканьем и визгом. Делать было нечего. Он не стал прятаться за дверью, а смело пошел, широко размахивая рукой с кувшином, проливая вино и не обращая внимая на собак. Презрительно глядя на слуг и хозяина дома, начал говорить, как обычно в подобных ситуациях, то, чего никто понять не мог. –Да уберите, вот проклятье, свечи и собак. Разбудите моего дорогого друга! Пусть отдохнет, а его душа поспит и укрепится. Вон как ногу вытянул. Видите? Значит, отдыхает. Устал кузнец. Не дай Бог, надорвался. Мы пришли попробовать знаменитого вина почтенного винодела, а у вас двери были заперты и войти в них было невозможно. Мы стучали, стучали... Пришлось лезть к вам в гости через стену. А вы, мой друг, могли бы и открыть, чтобы мы тут так не му…не…му-учались. А наш друг Строццио совсем потерял силы и уснул. Кстати, из чего вы делаете это вино с запахом перезрелой вишни? Вы что-то подмешиваете? Хи…Хи-итрец. Или это такой виноград. Поздний сорт, наверное... н-на-набравшийся холодного болонского солнца. Фолио, с которым Николо впервые говорил как с равным и о чем-то даже спрашивал, вдруг изменился, стал отвечать, как будто никто не будил его среди ночи, не поднимал полуголого с кровати. Николо сосредоточенно из последних сил слушал его объяснения и наконец не выдержал: –Не будем лукавить друг перед другом. Мы пришли попробовать ваше всеми расхваливаемое вино, но не успели. Так давайте сядем и попробуем. Или вы пойдете к нам или мы с почтенным Строццио останемся у вас и с удовольствием послушаем, как вы свои вина делаете... Строццио проснулся и, плохо понимая происходящее, стал поддакивать, что давно, дескать, мечтал попробовать соседского вина и послушать, что скажет синьор Салерно по этому поводу. Фолио вдруг стал вести себя с пьяным кузнецом и его знаменитым гостем как радушный хозяин, провел в дом и приказал слугам унести со двора свечи, чтобы не будить других соседей и чтобы не накликать зря визит ночной стражи. Николо к этому времени стал довольно трезво соображать. Он понял, что винодел настроен миролюбиво, значит ему что-то нужно от него. Потом, обсуждая с Фолио винные и другие дела, Николо догадался, что у винодела давно созрели большие планы как использовать знакомство с оружейником, и чтобы богатые вельможи, с которыми он любит проводить время, пробовали его, Фолио, прекрасные вина и заказывали бочками. Увидев, какой скрыт в глубине виноделовой души умысел, и осознав, зачем тот с ним пьет, Николо успокоился. Однако к этому времени он уже успел замертво упоить двоих друзей–кузнеца Строццио, с которым был знаком больше десяти лет и винодела, с которым только этой ночью подружился и оценил его искусство. Николо почувствовал, что даже он уже не в силах больше пробовать вина и потащил Строццио домой. Он твердо запомнил, что винодел условился с ним о главной договоренности: Фолио будет поставлять разные вина на пробу в дом Николо, а тот будет потчевать ими гостей и рассказывать, кто их делает. Строццио, который был в гостях очень вял, оказавшись в родных стенах, вдруг очнулся и стал деловито распоряжаться. Он перебудил не только слуг, но и всю родню, повел Николо в спальню, где обычно спали его жена и младшая дочь. Гость разделся и улегся в кровать, чувствуя, что вмиг уснет, но прохладные простыни разбудили его, отогнали пьяный сон, и он стал, успокаиваясь, шумно отдуваться, и смотреть вокруг себя, не в силах уснуть и не зная, что делать. Толстый кузнец с крепким плотным круглым животом торопливо залез в постель к жене и уснул. Дочка несколько раз вскакивала и выбегала куда-то из спальни, чтобы за чем-то проследить. Николо угрюмым полуночным взглядом смотрел на тоненькую мальчишескую фигуру с тощими неженскими бедрами и маленькими грудками девочки-подростка и думал, что можно вырезать её на клинке и нужно ли вырезать. Кто будет смотреть? Но привычка наблюдать за всеми проявлениями матери-природы поддерживали его интерес к девчонке-подростку. Потом он вспомнил свою замечательную пышногрудую Имельду, какой та была еще недавно, пока ещё не стали видны на ней следы старости, этой напасти, которую все презирают и ненавидят и с которой ничто не может справиться, даже самое сильное колдовство... Николо стал думать о новой Имельде, и о том, что он еще не видел ее во весь рост обнаженной, во всяком случае, не помнил, хотя чувствовал, что это была женщина не хуже его жены. Жизнь изменилась. Имельда ушла. Они уже много лет жили врозь. Только сейчас впервые Николо понял, что она ушла навсегда и он больше никогда её не увидит. Новая Имельда означала, что больше никогда прежняя Имельда не вернется в его жизнь. Николо в глубине души продолжал любить, поскольку всегда её любил, ту, которую часто называл Пенелоппой или Еленой, в зависимости от того, о чем думал сам или что хотел сказать. Но много лет назад, когда Имельда, как ему показалось, совершенно перестала думать о нем и занялась своей чертовщиной, Николо вовсе не долго огорчался и ничуть не спорил с любимой женщиной, а нашел, чем заняться, и первый год ездил на охоту один едва ли не каждое утро, а потом нашел занятие повеселее в утреннее время. Новая Имельда словно возродила в нем память о том, как было хорошо когда-то с той Имельдой, которую он любил. Несмотря на то, как он сам за это время изменился, жизнь может вернуться к тому состоянию, какой она была когда-то, когда он сам и Имельда были молоды и крепко любили друг друга. Новая Имельда готова была любить его как прежняя когда-то, давным-давно, когда они оба были молоды и прекрасны. Николо чувствовал, что в этом есть что-то нечеловеческое, колдовское. Однако поскольку это было так прекрасно, он пониммал, что вряд ли пойдёт на исповедь к чужому пастору с этой историей. Он полюбил новую Имельду, веря, надеясь и рассчитывая, что она тоже полюбит его. За окном светало. Николо слез с кровати, так и не уснув, и стал одеваться. Выйдя в коридор он растолкал слугу и послал разбудить Ромио, чтобы тот оседлал лошадей. В это время сонный, добродушный и ничего не соображающий Строццио нетвердой походкой вышел в коридор и стал извиняться...Николо обнял пузатого кузнеца и напомнил: –Дорогой Строццио, пожалуйста не забудьте, что мы с вами сегодня всю ночь пробовали вина доброго соседа Фолио и пришли к заключению, что у него есть дар и он знает как делать вина... Спасибо за ваши клинки. Деньги я вам оставил. Вы не забыли? Давайте еще раз проверим. Николо настоял, чтобы Строццио проверил деньги, которые он привез кузнецу. Двадцать золотых дукатов оказались на месте. Николо попрощался с хозяином, его дочкой, которая тоже вышла попрощаться с гостями, и поехал с Ромио домой. –Что ты там делал?– спросил он ученика. –Спал. –Почему? Ты что болен? –Я знал, что у вас будет все в порядке, учитель. У вас всегда все в порядке, пока есть с кем и есть, что выпить... –Нечего было спать. –Я не могу так долго, как вы, пить вино...–оправдываясь, объяснил Ромио. –А кто может? Думаешь мне легко? Но надо же с людьми уметь как-то общаться. При чем здесь вино? У кузнеца прекрасная дочка. Это значит, что ты зря потерял целую ночь. Потерял навсегда. Эх ты, молодой еще и глупый, ничего не понимаешь. Не надо быть бездарем, никогда и нигде, поскольку жизнь коротка. А дочка... Ты же любишь таких... мечтательных и худосочных, как вино у кузнеца,–словно выплюнув шутку, бросил Николо и слез с лошади, чтобы помочиться, поскольку после вина и арбузов, которыми его кормили, давно чувствовал себя переполненным, беспокойным и недовольным, как младенец. 6. Проскакав почти десяток миль бешеным галопом вверх по освещенной утренним солнцем извилистой дороге, Николо протрезвел и проснулся окончательно. Прибыв домой, он оставил Ромио во дворе и, бодрый, целеустремленно побежал по лестнице в спальню, чтобы сейчас же увидеть Имельду, рассмотреть новую жену трезвыми глазами. Молодая женщина была одета в длинное прозрачное платье. Она встретила Николо так как будто муж вернулся вечером, а не в рассветный час... Он увидел женщину, которую всегда любил, тело его напряглось, ему хотелось наброситься на неё, окунуться в прелести пышного, белоснежного, восхитительного тела, но вместо этого вдруг почувствовал, что остыл, что желания обладать этой божественной женщиной у него по-настоящему, по-крупному нет, хотя руки все равно оставались напряжены, словно готовы были стискивать и стискивать вожделенное тело с дикой страстью. –Разденься,– приказал Николо, проходя мимо той, образ которой всю жизнь любил. Он бросил на кровать клинки, принесённые с собой, и пошел в дальнюю комнату за инструментом. Когда вернулся, новая Имельда стояла обнаженная в ожидании, и было видно, что она не понимает, что от нее нужно. Темные, широкие и глубокие глаза молодой женщины смотрели на мужа пристально, будто хотели понять, так ли она сделала, как хотел оружейник, или не надо было выполнять его приказ. Николо взял клинок, самый длинный из тех которые привез, чуть больше локтя. Кузнец выковал его так, что ручка была толщиной в три пальца, а в верхней части была сделана наискось упорная перекладина. Оружейник хотел вырезать по окружности на рукоятке фигуры Афродиты, Афины и Геры, но сделать их разными. Другие изображали богинь одинаковыми и, глядя на них, трудно было разобраться, кто из них кто. Вспоминая картины на этот сюжет, где богини были либо все пышные и роскошные, как весенний розовый куст, либо тощие и жалкие, как у Кранаха, копию которого Николо видел в доме Имельды в Вероне, словно жили в северных краях. Но ведь женщины такие разные. Значит, и богини должны были сильно отличаться друг от друга, если они такие разные. У Николо богини должны были выглядеть не как птицы из одной стаи. Он хотел, чтобы сладострастная Афродита выглядела сладострастной, суровая Афина была с гибким, мальчишеским торсом, а величественная Гера с невозмутимым лицом, её бедра должны быть ни широки и ни узки, строгие отдельные выпуклости изображать груди. Тогда все эти три женщины будут не похожи друг на друга. Работая резцом грубо и жестко, Николо, глядя на Имельду стал вырезать фигуру Афродиты, но то, что получилось, показалось ему отвратительным. Он разнервничался и отшвырнул клинок так, что тот вошел в деревянный комод, потом схватил другой и, быстро дергая правой рукой себя за ухо, как собака, которая пытается лапой избавиться от назойливой блохи, Николо попытался сосредоточиться и успокоиться, чтобы вырезать в металле восхитительную плоть живой молодой прекрасной женщины. Рука его вдруг стала работать четко, уверенно. Прошло несколько часов. Мастер по-прежнему был погружен в работу. У него все выходило замечательно: и выпуклости и линии были выдержаны. Николо почувствовал воодушевление, видя, что фигура жены получается как живая и даже лучше. Не отвлекаясь от работы, он зарычал низким голосом: -Ромио! Где ты там! Дьяволы чертовы! Вина принесите и мяса! Ромио вошел в комнату, за ним Сабина, а слуги остались за дверью спальни, и было слышно, что уже не спит весь дом. Николо воскликнул, увидев ученика: -Вот, смотри–это женщина! Это сама жизнь. Видишь?! Чувствуешь этот восторг обладания и преклонения?! А ты со своими однообразными и скучными, как дикая трава, и бесстрастными, как мадонны у Боттичелли, этого ипохондрика... жалкого, но великого художника, который на коленях ползал перед безумным Савонаролой и сам бросал в костер свои картины… Ты этого тоже хочешь? Вот... иди сюда. Смотри,–Николо встал и, подойдя ближе к обнаженной Имельде, показал пальцем ученику на низ женской спины и объяснил: – Если бы тут не было вот этой линии, а только кожа и кости, как у старой тощей кобылы, что бы ты рисовал? Вся прелесть женского тела не в пышной груди, а в этом месте сзади, где линии спины сходятся, чтобы потом разойтись широкими бедрами. Видишь, какое у них тут образуется восхитительное место?!–воскликнул он и стал тыкать пальцем в спину жены, чтобы ученик увидел, проникся или хотя бы согласился с тем, что было учителю видно. Ромио смотрел на спину обнаженной Имельды и никакого восторга не выказывал. Николо посмотрел на Ромио, как на отверженного, и сразу, словно забыв о нём, пробормотал: -Ты все чувства хочешь передать. Да как это можно и зачем? Он посмотрел на дочь и раздраженно несколько раз пошевелил всей челюстью, перекосил лицо и с неудержимой страстью пожевал губу, но ничего не сказал и отвернулся, чтобы продолжить работу над клинком. Он тихо, говоря самому себе произнес: -Плоть человеческую надо научиться изображать верно, а не чувства. Бог создает тела, а чувства потом от них возникают, и каждый сам испытывает, какое хочет. Ромио ничего не ответил. Выходя из комнаты, он не выдержал и поднял глаза на Сабину. Та словно ждала этого, поймала взгляд, удержала сколько считала нужным, надменно усмехнулась, затем отвела, отвернулась и первая ушла в другую дверь. Через несколько минут Ромио внес в комнату еду: сладкие пончики, кувшин с вином, баранью ногу. Николо в это время закончил работать резцом. -Одевайся. Я закончу без тебя,–бросил он новой Имельде и, держа в руках клинок, ушел в мастерскую, чтобы нанести тонкую резьбу, после удачного первого наброска. Он был воодушевлен так, как уже не бывал много лет. Ему не дали спокойно уединиться в мастерской. Сперва новая жена принесла ему поесть и выпить. Николо прогнал ее. Потом в полдень Сабина заглянула и что-то спросила. Мастер прорычал что-то нечленораздельное. Не зная, кого и как обругать, и понимая, что все в доме изменилось, чтобы больше никто его не беспокоил, он подошел к двери и вогнал, на всякий случай, резец в стык створок, чтобы уже никто не мог его побеспокоить. После этого он почувствовал, как начинает страдать из-за отсутствия вина, и, подстегиваемый нахлынувшим страшным, бесовским неутолимым желанием, до утра следующего дня работал с клинком, как полуночный фавн со своей лесной находкой, доводя фигуру до совершенства. Когда, наконец, Николо вышел из заточения, его глаза светились, как у ребенка, который вымолил у Бога и получил первую в жизни рождественскую игрушку. Он показывал слугам рукоять кинжала и сам счастливо смеялся, поскольку никто не хвалил его отличную работу. Слуги глядя на возбужденного хозяина, страшный острый кинжал, боялись еще больше, и убегали прятаться в дом. Николо был благодушен как никогда. Видя, как от него все шарахаются, он терялся и шутил: –Черти… Вот черти! Что же вы? Эх жаль. Какие же вы бездари... Я сделал такую чудесную вещь! Я только хочу показать. Да я же не пьян, а просто устал. Потому и шатаюсь. Сволочи! Ромио! Где ты? Черт возьми. Сабина! Дочь моя! Куда же вы все подевались? И тогда, не найдя сочувствия и не видя никого из близких и родных, Николо нахмурился, снова стал кусать губу и зарычал страшным голосом: -Проклятье! Дайте мне скорее вина и хоть провалитесь в пропасть к дьяволу, черти, глупые, как бараны! Вскоре вокруг раскрылись двери. К мастеру поспешили и Ромио, и Имельда, и Сабина, и слуги. Николо сразу остыл, успокоился, снова расплылся необычной для него восторженной улыбкой и, показывая фигуры на клинке, заглядывал всем в глаза, словно что-то спрашивал. Он не мог сдержаться и говорил восторженно: –Это же настоящее! Я когда-то думал, что можно жизнь отдать, чтобы такое сделать... А теперь я сам сделал. Видите, какая вещь?!. Слуги не решались посмотреть на то, что удалось сделать Николо и чем он, хвастаясь, предлагал полюбоваться. Сабина лишь бросила взгляд. Ромио подошел к учителю и, видя, что тот хочет передать ему кинжал, взял и стал молча разглядывать. Чем дольше он смотрел, тем больше понимал, что учителю удалось сделать вещь, которая переживет всех, присутствующих в этой комнате на сотни лет. На клинке был вырезан суд Париса. Юнона была стройной молодой женщиной с высокой, сильной и гордой фигурой, она стояла выпрямившись, как повелительница, а дальше по кругу рядом с ней, изогнувшись, словно от усталости или неги, стояла полнотелая Венера, так похожая на новую Имельду. Ромио не сомневался, что имел ввиду учитель, сравнивая пышнотелую красотку с образом женщины, который он сам восхвалял, и с чувством воскликнул: -Не продавайте это никому, учитель. Эта вещь бесценна. Вы всегда говорили: в мире нет таких денег, которыми можна заплатить за настоящую красоту, только если монеты отчеканены рукой того же самого мастера. - И тут же добавил, подумав о другом: -Я теперь буду говорить, что мой учитель–тот знаменитый мастер, который сделал кинжал "Суд Париса." После этого удачную работу Николо рассматривали другие. Имельда взяла в руки и остановила взгляд на рукояти, где была вырезана она сама, нагая, как Венера. Затем Сабина ещё раз внимательно осмотрела и отошла к двери, сравнивая изображение с Имельдой. Николо, воодушевленный и бодрый, словно всю ночь провёл не согнувшись над клинком, а отдыхая воскликнул: –Давайте, несите всё сюда, заведём настоящий пир. Не бойтесь, клянусь, я больше никогда не буду делать никаких бездарных вещей. Я же не такой человек. Вы же видите! Я могу быть знаменитым. Ромио, мы вместе сделаем еще одну, такую же композицию, но только в три локтя вышиной. Я вырежу Венеру, такой какой она у меня получилась, а ты Юнону, женщину сильную, но без страсти, как будто она целый день страдала от поноса или одна сидела у окна и писала письма. Николо облизался, хитро усмехнувшись, довольный тем, как пошутил над Ромио и над Сабиной. Потом, заметив, какой убийственный взгляд бросила на него дочь, посмотрев на Ромио, воскликнул, чтобы скрыть свои мысли: –Ну же, давайте, готовьте мясо, и будем гулять до утра. Я хочу начать новую жизнь и больше ничего бездарного делать не буду. Раньше я не понимал, почему Микеланджело остается в Риме, в этом жестоком, высокомерном городе, в чужом холодном доме, почему великий Леонардо не нашел ничего здесь, в Италии, а уехал в Париж и умер, без друзей, без дома на руках своего патрона. Я думал, что не дай Бог, меня постигнет такая же судьба! Но сейчас я понимаю, почему они это делали. Потому что они умели получать в этой жизни высшее наслаждение, которое только возможно–они создавали творения, равные Божим. Все эти крохоборы-торговцы, политики-синьоры скоро умрут, а искусство вечно. Только оно остается в веках. Важно не то, где и как ты живешь, а что ты делаешь и что останется после тебя. А если тебе очень повезло и Господь о тебе думает каждый день, тогда у тебя будут ещё и, душевные великолепные друзья, как у синьора Аренино есть и Сансовино, который в молодости был не хуже Микеланжело, и знаменитый Тициан. Пока Николо рассуждал, улыбаясь, смеясь, обращаясь попеременно ко всем и никого не видя, словно был сам не свой, никто не осмеливался начать праздник, потому что все ждали, вдруг у мастера пройдет это восторженное состояние и он снова станет жестким, беспощадным, непредсказуемым человеком, с которым страшно и всегда чрезвычайно трудно. –Ну давайте, давайте! Что же вы стоите? Идите! Зарежьте, наконец, этого кудрявого дурака-баранчика, которого раньше так было жалко, и зажарьте целиком, чтобы всем хватило, а нам приготовьте целую ногу с травами и вином. Идите, а мы с моей прекрасной супругой насладимся жизнью, которой грех не наслаждаться такому счастливому человеку, как я, у которого такой дом, такая божественная жена и небольшие деньги. А сколько у меня знаменитых друзей! Вы сами знаете. Николо тиская, обхватил Имельду, ища самое приятное место, поцеловал, наслаждаясь вкусом молодых, чужих и непостылых губ. Потом, стиснув ее в кольцо сцепленными под задом руками, легко поднял в воздух и, уткнувшись в впадину между белоснежных полных грудей, что-то с восхищением зарычал. Имельда, которую вдруг закружили крепкие мужские руки, закрыла глаза, вцепилась в кудри Николо и полетела, куда ее нес тот, кого она уже несколько дней называла мужем... Оружейник толкая макушкой в её подбородок, подбрасывая вверх голову, тычась в груди носом, губами, лицом, щекоча жесткой бородой и что-то шепча про новую жизнь, настоящую женщину, именно такую, как Ева, какой женщину создал сам Бог. Николо, сделав клинок и вдоволь нахваставшись перед всеми молодой новой пышнотелой женой, был готов наконец сам насладиться ею. Донеся и свалив на кровать Имельду, он сбросил с себя одежду и, уверенный, что его телесная, мужская сила должна восхитить любую женщину, вцепившись в верхнюю раму кровати и раскачиваясь, закричал с восторгом: -Я больше не буду тратить ни единой минуты на жалкую жизнь! Великий человек должен по праву наслаждаться жизнью, как Адам с Евой в прекрасном Эдеме. Рама, на которой он повис, играя мышцами рук, раскачиваясь, стараясь показать свои достоинства, не выдержала веса, треснула и обломилась, Николо, теряя равновесие, подпрыгнул, дергая ногами, и, не удержавшись на шаткой постели, рухнул рядом с Имельдой, продолжая сжимать куски дерева. Женщина не испугалась. Она снова вцепилась в кудри мужа, ожидая, что он закончит дело. Николо не стал ругаться и обижаться. Он принялся без промедления выполнять свои обязанности, но того наслаждения, которое предвкушал, не получил. Николо думал обо всем, чём угодно, только не о том, о чём он должен был думать сейчас. Вначале он вспоминал свой клинок. Даже сжимая в руках ту, которая послужила прототипом Венеры, мастер подумал о Юноне, о какой-то чужой, высокой, напряженной, рассудительной женщине, которая считает себя королевой, и все должны подчиняться ей... "Королевой может быть только та, перед которой каждый готов сам упасть на колени и боготворить ее, как я, когда обнимал мою Имельду и благодарил за неё Бога…"–подумал Николо. Но удовлетворив страсть, почувствовал себя одиноко и решил бросить все, уехать туда, в тот мир, в котором жили и одиноко умирали самые великие мастера. Надо было решить, куда ехать: в Рим или в Париж, потому что от Болоньи в эти города вели противоположные дороги. Дорога в Рим пролегала через горы, мимо Флоренции. Там всегда найдется работа. Но если все настоящие мастера рано или поздно уезжали оттуда, Николо понимал, что лучше туда и не ехать. Впрочем отвергнуть Рим было не так трудно, гораздо труднее было убедить себя, что следует сделать другой выбор–Париж. Николо лежал рядом с Имельдой, гладил ее, лаская кончиками пальцев полную и словно приплюснутую тяжестью грудь, но никакого восторга и наслаждения уже не испытывал. В нем рождалось новое, тоскливое скитальческое чувство, которое раньше он всегда презирал и старался избегать. Теперь ему стало казаться, что хорошо там, где его нет. Он стал думать о самых противоречивых и жестоких вещах–свободе и смерти: "Человек должен быть свободен и знать, что ему есть куда бежать. А если некуда бежать, тогда смерть должна стать избавлением, а не наказанием,–подумал Николо.–раньше я этого не понимал. Если уж ехать, то ехать в Париж. Если я когда-нибудь решусь на это, то совершиться это сегодня. А что делать с домом? Пусть он пропадет?...–сомневаясь, пробормотал Николо и сам себе ответил:–Я должен оставить Ромио здесь. Он сможет позаботиться. Он другой, не такой, как я. У него с Сабиной что-то есть. Они мне не скажут... а я и знать не хочу. Если накопилось, значит быстро не выльется. Жаль, что они такие жалкие... Если я останусь здесь, то ничего великого никогда не создам. Я должен уехать. Уеду один и не в Рим, а в Париж." 7. Николо решил уехать и, как всегда поступал, принимая важные решения, больше не думал, правильно ли делает. Новую Имельду он не хотел брать с собой, но и отправить ее было некуда. Дом должен был остаться на попечение Ромио и дочери Сабины, пока та не решит сама куда-то уехать. Ученик оставался, чтобы выполнять заказы и продавать картины и утварь, приносившую большую часть дохода. Старинный дом-замок, в котором жил Николо, был огромен, но только в одном крыле были жилые комнаты, остальная часть оставалась вечно холодной, темной и грязной. Оружейник оделся и направился в секретную комнату, где хранил все свои богатства. Он прошел коридор, в котором несведущий наверняка бы попал в ловушку, сделанную когда-то давно Николо. Но потом он понял, что никто из слуг не посмеет проникнуть сюда. Он строго-настрого запретил бывать здесь. Открыв потайную дверь в стене, оружейник вошел в свои закрома. Здесь не было темно, свет проходил через несколько узких окошек, с витражными стеклами, по стенам висели ковры, однако воздух был тяжелым. Николо остановился и мрачно осмотрел свои сокровища. Это было такое же место, как церковь, и печальное, отвратительное, как старое запустелое кладбище. Здесь были собраны картины, книги, наброски, шпаги, сабли, картины, подсвечники, перчатки, ковры, стулья, статуэтки. Большинство из них были сделаны руками знаменитых мастеров. Покупателей было мало и каждый, кто мог позволить себе потратить деньги на искусство, требовал что-то свое, особенное, что хотелось ему. Покупатели, бездари, как зло и презрительно называл этих людей Николо, не понимали ничего в искусстве, им не были нужны вещи высокого класса. Всю свою коллекцию он хотел оставить на попечение Ромио, но так, чтобы Сабина не обиделась и потом не упрекала его за это. Будучи по жизни человеком вспыльчивым, но рассудительным и осторожным, Николо решил выбрать несколько самых дорогих вещей, которыми особенно дорожил, и спрятать отдельно. Николо выбрал папку с набросками Леонардо, чертежами раздвижного моста, метательных клинков, летательных аппаратов, картоны Микеланджело, наброски знаменитой скульптуры Давида и несколько холстов без подрамников Тициана, который в последние годы поменял манеру и стал так ценен, что в Риме все открыто заявляли: не после Микеланджело, а после Тициана ничего более великого в искусстве создать уже будет нельзя. Спрятав все эти вещи в нише задней стенке книжного шкафа, Николо не удовлетворился этим. Он потратил еще полчаса, чтобы выскрести кинжалом камень из стены с темной стороны комнаты и спрятать в образовавшемся свободном месте все медали и старинные монеты, которые были у него, положил туда же золотую статуэтку Геркулеса бездарного мастера, которую хранил из уважения к благородному металлу и древнему герою, а также кольца и перстни с камнями. После этого довольный самим собой, своей находчивостью и предусмотрительностью, Николо вернулся темным коридором к домочадцам. Оружейник вышел во двор и перешел в основное крыло дома. Голова его была занята вопросом, как передать все, чем он владел, ученику и дочери. Ромио был верным другом, но другим, у него была какая-то своя сила, но для Николо он был слабым человеком. Он знал, что если такой человек, как он сам будет идти навстречу такому, как Ромио, тот неминуемо должен будет уклониться, отойти, смириться и сдаться. Дочь в этом смысле была в представлении Николо человеком намного более крепким. Она бы никогда не свернула и пошла бы до конца, настаивая на своем до последнего, до жестокого столкновения. Но Сабина была совсем чужая Николо. Он понимал свою дочь еще меньше, чем ученика и свою старую жену Имельду. Николо не мог доверить дом и тайные богатства ей. Войдя в холл, он увидел их вместе. Ромио стоял у стола с едой, а Сабина что-то тихо, но горячо ему говорила, словно вколачивала, а с другой стороны стояла Имельда, которая распоряжалась слугами. Николо улыбнулся, показывая, что доволен, и стал стоя хватать куски мяса и глотать вино. –Не забывайте, что у нас сегодня намечен колоссальный римский пир. Вечером будет играть музыка и все будут танцевать. Ромио!–подозвал он ученика и жестами показал, что и дочь должна подойти. Когда они оба оказались рядом, Николо повернулся, махнул рукой и сказал: -У меня к вам дело есть... Пойдемте, - и вышел снова во двор. - Запоминайте дорогу. Возьмитесь за руки,–важно, серьезно бросил он, зная, что его слушают. Николо уже думал не о том, как передать свое богатство дочери и ученика, а как помирить их и сделать так, чтобы они были привязаны и к нему, и к его дому, и друг к другу. Он, не оборачиваясь, пересек двор, открыл старую дверь нежилого крыла, зашел и, не останавливаясь, пошел по коридору, объясняя: - Не надо только свечей зажигать. Идите прямо и, когда увидите перед собой дверь, не забудьте, что она должна открываться толчком справа, а если потяните слева за ручку, дверь не откроется, а вам на голову свалится камешек и очень большого размера,–пошутил Николо и, оказавшись перед дверью, толкнул справа. Хозяин первым вошел внутрь. Давая спутникам время освоиться и осмотреться, открыл для себя одну из бутылок, лежащих на полках. Он налил вино в изумрудную чашу - и в воздухе запахло лесными ягодами и баловством. Николо, отхлебывая без всякого уважения к древнему вину, посмотрел на молодых людей, которые удивлялись всему. –Вон видите продушины снизу?–По ним идет из моей комнаты воздух, поэтому тут всегда сухо, хотя и остается запах. Помните, что зимой и в холодные дни нужно не забывать топить в нижней комнате, с книгами, а то все испортится. Прекрасное вино! Хотите попробовать? Ромио ничего не ответил. Он был потрясен, когда увидел тайную комнату учителя. Он давно хотел сделать тайник, где можно было бы спрятать свои самые лучшие работы. Но какой смысл в тайнике, если никто не сможет никогда его найти? Близких у Ромио не было, а учитель всегда высокомерно оценивал даже самые лучшие его работы, так что делать тайник и показывать его синьору Салерно было не только стыдно, но и глупо. Ромио вдруг стал узнавать имена мастеров, работы которых находились в тайнике учителя, и называл их, словно приглашал в дом знаменитых гостей. Он взял перечень того, что было в комнате, стал читать и показывать пальцем: мраморный бюст обнаженного мужчины без головы и рук, изображенный в процессе ходьбы, античная работа - возле двери; хрустальная чаша, вырезанная рукой Христофоре Романно; маленькая деревянная фигура всадника работы Франческо Зио; в углу комнаты картина изображающая двух молодых девушек и старую женщину перед ними - масло, работа Джакомо Палма; маленькая собачка в бронзе... Сабина ходила и всё осматривала, а Николо впервые видел, что дочь растеряна и выглядит жалкой, как какой-то бездарь. Он хотел окликнуть ее и спросить, что с ней, обнять ее, поцеловать и сказать, как она сегодня хорошо выглядит, но Сабина сама вдруг повернулась, и глядя пристально на отца, подошла и спросила: –Зачем вы показываете это нам? Что вы задумали сделать? Николо ничего не ответил. Он обиделся, желчно усмехнулся и перестал смотреть на дочь. Глотая старинное душистое вино, он почувствовал, что ему вдруг стало нечем дышать и, остановившись, глубоко отдышавшись, он снова хлебнул из чаши вина и сказал, ни на кого не глядя: –Завтра рано утром я уеду, но хочу оставить дом на вас двоих. Тут останется с вами двадцать слуг... Кх-кх. Не забывайте, они кормили вас в детстве и держали на своих руках... Николо только сейчас почувствовал, что его прежняя жизнь закончилась, а начинается новая, и невозможно предугадать, какой она будет. Он снова несколько раз глубоко вздохнул, глотнул вина и, чувствуя, что больше не может пить из-за чрезмерного опъянения, расслабившись, обратился к дочери и ученику сильным, добрым, искренним голосом: –Сабина, ты знаешь, что у меня была нелегкая жизнь. Вначале умерли два сына и дочь, а потом твоя мать сказала, что больше не способна будет рожать, но потом родилась ты, а больше у нас детей не было. Потом у меня умерли четверо детей от других женщин, так что ты осталась единственной дочерью. Ромио, у меня было больше десяти учеников... Первого ко мне привели, когда я был моложе, чем ты сейчас, но остался только ты. Ты по-другому видишь мир, что-то в нем находишь такое, чего я не вижу или не понимаю, что-то новое или старое, о чем я не знаю. Раньше это меня раздражало, но сейчас вижу, что могу доверять тебе. Я не могу больше так жить. Я хочу уйти искать другой мир, новую жизнь, как писал много лет назад Данте. Значит, это какое-то проклятье, с которым мы должны жить и умиреть. Может, таким я буду последним в нашем поколении. Завтра еду в Париж. Не знаю, когда вернусь и вернусь ли вообще. У меня нет дара создавать семью, привлекать учеников, значит, должен согласиться с этим и принять как божью кару или как мое предназначение... Я должен, не жалея ни о чем, уехать и работать там, где смогу оставить что-то такое, чем люди будут наслаждаться и восхищаться вечно. Иначе зачем жить. Раньше я думал, что моя старость будет другой. Но не смог всего предвидеть. В полутемном зале воцарилось молчание. Ромио перестал читать надписи на картинах и шкатулках и стоял, опустив голову, ни на кого не глядя. Сабина тоже перестала ходить по комнате. Она подошла к отцу и, глядя ему в глаза, дрожа, с болью выкрикнула. –Поэтому вы привели нас сюда двоих, чтобы мы делили... Мне ничего не нужно от вас. Ничего! Николо налил в бокал вина до края и, больше не глядя на дочь, ответил: –Не надо меня упрекать, Сабина. Я ничего не предлагаю и не прошу. И не надо ничего делить. Ты можешь уйти сейчас, можешь остаться. У меня только двое вас, кому я могу завещать то, что остается после меня на этой земле. Все остальное я возьму с собой. Лучше все оставить как оно есть. Но если кому-то из вас будет плохо, или мне, или твоей старой матери, или моей новой жене...–сильным, беспощадным голосом почти выкрикнул Николо,–вы должны знать, где все это. А пока живите, как вы живете, и не надо ходить в эту комнату... даст Бог, больше никогда. Николо повернулся и, не оборачиваясь, вышел из комнаты. Оказавшись во дворе, вдруг повернулся к конюшне, чтобы попрощаться с лошадьми. Это место было священно для него, как место у алтаря. Он втечении многих лет столько раз приходил сюда, когда ему было грустно и тяжело... Оружейник прошел вдоль стойла, кусая губы и фыркая, как молодой жеребец, трогал руками морды лошадей, тянущиеся к нему и смотрящие круглыми и глупыми, как у любопытного ребенка, глазами. Николо посмотрел на Красавицу, облокотился о перила, понюхал лошадь, успокоился. Кобыла вытянула длинную морду и понюхала хозяина. Он улыбнулся, подошел к Любимой, посмотрел на нее, и она посмотрела на него так преданно, будто любила только его. Николо расплылся в счастливой улыбке, как ребенок, потом вздохнул, открыл дверцу пустого стойла, зашел внутрь, лег на пол, скрючившись на тощем клочке старого сена и прошептал: -Они мне теперь чужие. Весь мир чужой. Завтра я начну новую жизнь. Больше мне беречь нечего. Жизнь у человека в этом мире должна быть только одна, и грех одаренному тратить свой дар, чтобы жить на такой земле и лежать какой-то жалкой бездарью, как больная старая лошадь, из которой завтра утром болонские бездари сделают колбасу. Примерно через час с небольшим его разбудил Фолио, который хлопая дверцами, разыскивал хозяина. Николо вскочил, выбежал во двор, и видя, что все готовы праздновать, танцевать и веселиться, закричал: -Где моя прекрасная огромная изумрудная чаша?! А? Где она?! Затем Николо схватил скрипку и заработал смычком как бедный музыкант, который попал в дом щедрого синьора, не дожидаясь, пока принесут вина. Ромио не стал ждать, пока учитель подзовет его, сам подошел с флейтой, и поймав мелодию, заработал пальцами и загудел, как древний римский бог Пан, который знал, как разбудить в грешных людях чувственность. Пока скрипка Николо и флейта Ромио играли, все, кто жил в доме, танцевали. Молодой стройный конюх Фабио выплясывал с синьорой Сабиной. Только с Имельдой, женой хозяина, никто не осмеливался танцевать. Она стояла в стороне одна, обособленно, хлопала в ладоши и иногда притопывала. Николо заметил как она страдает, позвал Сильвио, отдал скрипку юноше и, подойдя к новой жене, обнял ее и проворчал с надеждой, очень вызывающе: -Ну-ка, давай, подвигай задом, покажи всем, как должна танцевать настоящая женщина! Веселье в доме оружейника Николо продолжалось всю ночь, и чем дольше оно длилось, тем больше Салерно понимал, что старая Имельда ушла, прежний век закончился и вряд ли он когда-то сможет испытать такое веселье еще раз. Часть 2 1 Николо решил уехать в Париж, чтобы найти в этом городе удачу и судьбу, но к вечеру, когда пир был в самом разгаре, осознал, что к долгой дороге следовало бы основательно подготовиться, а это значит, что выехать удастся в лучшем случае только завтра днем. У него была прекрасная карета работы знаменитого Андреа из Пармы. Старинная и красивая, с огромными кривыми колесами, она требовала основательного ремонта. Кроме того, надо было съездить в Болонью и получить письма от банкира Доччи, чтобы не брать с собой все деньги, а Ромио мог распоряжаться тем, что для него останется. Он хотел провести последний вечер дома, чтобы было, что вспомнить, когда начнется новая жизнь, а прежняя закончится и никогда уже не вернется. На этот раз у него получилось с Имельдой все как нельзя лучше. Они протанцевали весь вечер вдвоем, исследуя друг друга, наслаждаясь и привыкая, а потом, уединившись, неслись к общей цели, думая только о ней. Николо уже не обращал внимания, что Имельда не его, а чужая, вымышленная, заколдованная женщина. А она, поверив в себя, почувствовав власть, которую дает женщине молодое роскошное тело, сжимала в объятиях оружейника, как когда-то вечно молодая нимфа Калипсо обнимала странника Одиссея, чтобы привести усталого скитальца в тихую, роскошную гавань после бурных странствий. Со второй попытки Николо угомонился и послушно пришвартовался, чтобы тихо и блаженно проспать всю ночь, как младенец, сопя, похрапывая и даже иногда ворочаясь. Ближе к утру он впал в лихорадку, несколько раз просыпался, вспоминая, как ехал в Верону к прежней Имельде, а потом как возвращался домой с новой Имельдой, как вчера работал над клинком, увидел божественные образы, которые всегда хотел создать, кинжал с безупречной резьбой. Он напоминал ему миниатюрную копию статуи великого Микеланджело, но выполненную не из мраморе, а из металла. Николо снова стал переживать, теперь уже во сне, страстные утехи с новой молодой женой, от которой будто хотел добиться чего-то, а также показать себя человеком достойным. На заре ему опять явился во сне мерзкий старикашка, который уже столько лет мучил его в самых страшных, смертельных и болезненных снах, дразня отвратительной улыбкой. Хотелось отмахнуть гнусную, жалкую головешку мерзкого демона, который приходил только, чтобы подсчитать, роясь, как в старом сундуке, все, что сделал до сих пор Николо и что ему не удалось. Просыпаясь на рассвете, мастер с ужасом понимал, что считать нечего и хвастаться ему нечем, а проклятый старикашка приходит вовсе не для того, чтобы в чем-то его упрекнуть, а чтобы просто посмеяться и поглумиться. Утром Николо проснулся угрюмым, с чувством опустошенности, оставшейся после утренних явлений старика и перекипевшей ярости. Та жизнь, к которой он привык, которую создал сам по своему разумению и которой всегда хвалился, превознося самого себя перед заказчиками, друзьями, банкирами, кузнецами, оружейниками, теперь не имела никакого значения. В новой жизни, в которую он отправиться сегодня, он должен будет создать что-то другое, великое, а все, чем он раньше кичился, перестало иметь какое-то значение. С чем он должен приехать в Париж? С кем встретится? Кого попросить о поддержке? Николо снова подумал о знаменитых друзьях из Венеции: о Тициане, о поэте Аретино. Как было бы хорошо войти в круг этих знаменитых друзей и общаться с лучшими людьми, которые жили уже много лет в свободной Венеции. Эти мысли будоражили и донимали его, из-за них он ранним утром проснулся окончательно, из-за них неожиданно поменял все планы. Николо перешел в половину, где была мастерская, за которой в узких темных комнатах ночевали Ромио, слуги, и, стоя один в длинном темном каменном коридоре, грозно заорал: – В этом доме кто-то даст мне поесть и приготовит лошадей! Ромио! Я еду в Венецию. Ливия! На его зов вскоре выбежал в одной рубашке ученик, а за ним Альвиджа и другие слуги, потом выглянула из комнаты молодого Семпронио Сабина. Николо первоначально не обратил внимания на то, кто откуда появился, но запомнил. Он рукой подергал, успокаиваясь усы, бросил Ромио: "Ты поедешь со мной",- и вернулся назад, чтобы собрать всё в дорогу. Николо завтракал молча, но так, что всем хотелось под каким-либо предлогом поскорее подальше убраться. Николо дергал ус, фыркал, как лошадь, которую неизвестно зачем обижали бездарные люди. Наконец, когда все ушли, оставшись с Ромио, дочерью и Имельдой, Николо открыл ученику свои тревоги, и планы: – Я не могу ехать в Париж сейчас. Я ещё ничего достойного не сделал. Если я закончу там, в этом чужом городе свою жизнь, от меня ничего не останется. Я умею хорошо делать шпаги и, может быть, никто не сможет сделать такие же еще сто лет, но если я погибну, от меня все равно не останется ничего... А вы тут передеретесь.–Николо с осуждением тяжелым взглядом посмотрел на ученика и дочь. –Я знаю, что вы не любите друг друга. Я не понимаю вас, но вижу, что вы не угомонитесь, пока кто-то один из вас не изведет другого. Или у вас ненависть-любовь такая... Хорошо если так, но плохо, что я этого пока достоверно не знаю. Николо замолчал, раздумывая, и насупился так, что никто не посмел помешать ему или что-то возразить. Дочь и ученик молчали и с ненавистью смотрели друг на друга,- видимо винили во всем не себя. –Ромио, мы поедем в Венецию. Сильвио поедет с нами. Я знаю, что мастер Тициан уже вернулся и теперь там живет. Я должен увидеть его и привезти в подарок мой кинжал. Ты был прав, когда сказал, чтобы я его никому не продавал. А лучший способ, чтобы все узнали, что я могу делать,–подарить кинжал самому знаменитому художнику, и тогда все узнают обо мне. Все, что мы делали раньше рано или поздно исчезнет. Это было не искусство. Любой клинок может сломаться. Все лучшее, что я сделал, может полететь в котел на переплавку. Если я приду к Тициану с таким подарком, как кинжал «Суд Париса», он поможет мне... Он даст письмо в Париж, порекомендует самому королю Франциску. Я хочу посвятить оставшуюся жизнь созданию только великого. Зачем еще жить? Я получил от жизни все, о чём я только мечтал, когда тридцать лет назад вынужден был бежать из Салерно. Ромио не удивился и стал расспрашивать на сколько дней учитель планирует ехать и что с собой взять. Мастер распорядился взять все, что можно. Он намерен оставаться в Венеции столько, сколько будет нужно. А если будет возможно–всю жизнь. Сабина и Ромио радостно улыбнулись и бросили друг на друга взгляд. –Я боялся, учитель, вы сегодня скажите, что мы едем в Париж,–успокоившись, сказал Ромио. Николо посмотрел на ученика хмуро и ответил резко: –Я не сказал, что не поеду в Париж. Лучше собери все, что нужно. Я не могу сам решать, где жить. Человек не может такое решать. Если бы я мог, я бы родился в Венеции тридцать лет назад при Лоренцо Великолепном, был бы на десять лет моложе тебя и жил бы при самом лучшем правителе во все времена после Перикла. У человека бывает только одна жизнь, он не может выбирать сам себе время, но он сам должен решать, как прожить жизнь, где и с кем. Если люди, с которыми ты должен жить, вызывают неприятие и отвращение, найди других, с которыми душа не будет так болеть. Помни, Ромио, что каждый из нас, если не бездарь, личность особенная. Если бы Бог хотел, чтобы мы жили в другом месте, он бы и создал нас другими. Значит, мы должны жить там, где нам самим лучше. Ты знаешь, что у меня была трудная жизнь, но я никогда не останавливался, чтобы спасти себя, когда приходилось попадать в лапы смерти, в логовище негодяев. Но когда удается встретить друзей достойных, тогда, считай, жизнь удалась. Сабина, до этого молчавшая, подошла к отцу и сказала: –Отец, вы не хотите взять меня с собой? Я хочу поехать с вами. Вы знаете, что я давно мечтаю жить в Венеции и просила вас об этом. –А ты знаешь, дочь, что я давно был против того, чтобы ты жила в Венеции. И ты туда не поедешь, сколько ни мечтай. Ты туда не попадешь. –Но почему? Вы сами говорили, что это сейчас самый лучший и самый свободный город в Италии. –Да. Потому что там живут свободные люди. Они могут прекрасно жить или просто умереть. Как они сами выберут. Для них этот город свободный, а для других -нет. Для меня свободный, а для тебя - нет. Что ты будешь там делать, женщина? Что ты умеешь? Письма писать и таскаться на вечера в своих украшениях. Тебе даже жемчуг не позволят там носить. Жемчуг, который ты так любишь. Николо расхохотался театральным голосом. –Значит, я не буду его носить! Отец, я хочу поехать с вами в Венецию. Я смогу там общаться со знаменитыми людьми. Вы сами говорили, отец, что женщины глупые не потому, что рождены такими, а потому что проводят весь день на кухне... –Ты имеешь ввиду на Болонской кухне! Ха-ха-ха! Прекрасная кухня. Кто спорит? Очень неплохая, мне нравится. Поэтому ты хочешь уехать в Венецию, чтобы там, на их бездарной кухне писать восторженную муть, что, мол, вы, женщины,–лучи света, потому что ваши сердца источают красоту и благодать. В этом, пожалуй, есть доля истины. Телесная красота свидетельствует о красоте душевной. Хотя носитель красоты не всегда знает об этом сам. Ты пишешь,– что Господь вначале создал звезды, Рай, саму природу, любовь, четыре стихии, и вас, женщин, а потом как бы сами собой появились мужчины, которые только умеют пить вино и драться на шпагах. Николо доказал, что читал не только те письма, которые Сабина писала ему, но и те, которые ходили по рукам в рукописях. Также стало ясно, что творчество дочери вызывает у оружейника насмешку, а то, о чем она пишет,– презрение и неприязнь. –Вы все равно не читаете того, что я пишу, так что не надо говорить об этом. Я хочу поехать с вами в Венецию. –Дорогая дочь, я не могу позволит тебе совершить такую глупость. В Венеции надо или обладать талантом, или деньгами, или родиться в знатной семье и быть патрицием, а у тебя нет ни того, ни другого, ни третьего, и замуж ты там не выйдешь. Даже у меня не хватит денег, чтобы купить тебе еще одного мужа. –Я больше не собираюсь выходить замуж. –Тогда тебе нечего делать в Венеции и ты со мной не поедешь. А если будешь снова надоедать, я отдам тебя в монастырь, потому что даже мое ангельское терпение может лопнуть. И если ты еще хоть раз скажешь слово о Венеции, я сам отвезу тебя в монастырь. И будь уверена, я сделаю так, что ты никогда оттуда не выберешься. Собирайся, Ромио. Мы едем в Венецию прямо сейчас. Я больше не хочу тратить жизнь на этих бездарных людей и эти споры. С этими словами Николо вышел из комнаты и отправился в свою комнату, чтобы взять документы для поездки к банкиру в Болонью. Сердясь на дочь и думая обо всем, что она сказала, он приказал Фабио оседлать Сабинину серую в яблоках лошадь и всю дорогу в Болонью и назад гнал нервное и обезумевшее животное, словно хотел что-то доказать дочери. Через несколько часов из дома выехали в сторону Венеции два всадника, точнее три, поскольку на двух лошадях сидели трое: Николо с вещами на Красотке, а ученик со слугой сидели вдвоем на старой Любимой. Николо думал о том, что ему предстоит сделать в Венеции и с кем встретиться. Но мысли путались, тело трясло, как в лихорадке, а после Ферарры сорокалетнему оружейнику совсем стало плохо. Наконец вечером, перебравшись через все реки и мосты, однако не доехав буквально нескольких миль до Падуи, он свалился с лошади и его, бесчувственного, слуги, положив на круп лошади, привезли в трактир. Ромио шел рядом, следя, чтобы учитель не свалился. 2 Старый трактирщик, толстый, в длинном, пузатом грязном камзоле, заартачился и ни за что не хотел пускать к себе больного. Ромио, наученный учителем, как вести себя в таких ситуации, соврал так убедительно, как будто каялся на исповеди, сказал, что хозяин уснул, потому что крепко пьян и что лучше поместить знаменитого синьора Салерно в лучший номер, чем оставить ночевать перед воротами, поскольку хозяин человек весьма суровый и нрава бешеного. Если он проснется ночью у ворот трактира, то может запросто спалить двор дотла, но если впустить его, то утром отплатит со щедростью. Трактирщик наклонился, посмотрел на суровое лицо бесчувственного синьора, учуял запах вина и поверил угрозе, а оценив, как одет Николо и какие на его руке перстни, поверил в то, что утром ему заплатят вдвойне. Ромио, убедившись, что толстый трактирщик почти сломлен, выдал серебряный скудо, тут же добавил еще один и сказал, что завтра учитель заплатит сколько будет нужно. После этого вопрос был решён. Коней поставили в стойло, Ромио и Сильвио забросили за спину сумки с вещами и, подняв Николо, понесли его в комнату, куда трактирщик сам их проводил. Безвольное тело оружейных дел мастера положили на кровать под балдахином в лучшей комнате и Сильвио стащил со спящего хозяина сапоги. Ромио рылся в вещах, чтобы достать все, что сейчас могло потребоваться, а Сильвио, давно мечтая поесть, завел с трактирщиком разговор об ужине. Вдруг Николо поднялся, сел на кровати и, бессмысленно вращая глазами, зарычал: -Проклятый старик, чтоб ты сдох сто тысяч раз в гиене огненной. Ты сам поганая бездарь и морда твоя блудливая и лживая, как харя старого пропойцы-трактирщика. Николо, видимо, все же уловил кое-что из того, что происходило вокруг. Когда он заорал благим матом, грубо понося старика, толстый трактирщик посмотрел на гостя и пробормотал: -Да он не пьян, а в бреду. Присмотревшись при ярком свете свечей внимательнее, он попятился к двери и закричал Ромио: -Он болен, унесите его отсюда... Или я позову слуг и вас выбросят в окно. Эй! Сюда идите! –Мы не уйдем отсюда. Теперь мы будем здесь столько, сколько надо. Мы вам заплатили вперед,–схватив шпагу и действуя в манере учителя, возразил Ромио, остановившись в воинственной позе между сидящим на кровати босым и жалким Николо и трактирщиком, который был у двери. –Мы вас отсюда вышвырнем и деньги я не верну. Толстый трактирщик был уверен, что именно так и будет, что сейчас к нему прибегут на помощь слуги, они справятся с больным полуживым господином и двумя его слугами, почти детьми. Николо неожиданно очнулся, и хотя еще не совсем пришел в сознание, встал и, сверкая глазами, словно был полностью здоров, схватил шпагу и, обнажив её одним резким движением, босиком бросился прямо на трактирщика, рубя и сверкая клинком так, что с толстяка посыпались на пол ошметки. Трактирщик, бывавший в жизни в разных передрягах, на этот раз не стал гордиться своим опытом и умениями, а больше не споря и не протестуя, с необыкновенным проворством, подхватив штаны, выскочил за дверь. Он снова с ужасом оглянулся, попятился и спускаясь по лестнице задом. За ним - двое слуг, которые прибежали на крики хозяина, держа в руках деревянные колотушки. Николо, выдавив противников в холл на первом этаже, тут же рассек одну колотушку, и стало ясно, что у него не старая шпага, которая готова сломаться, только задень её, а крепкая смертоносная сталь. Оружейник вначале ничего не говорил, поскольку боролся сам с собой. Он теснил врагов по ступеням и шипел, но не для того, чтобы напугать противника, а чтобы проснуться и привести в чувство себя самого. Только внизу его прорвало и он стал ругаться с дикой злобой, показывая, что слышал все, что происходило, пока он был без чувств: –Ах ты, крыса грязная! Пузо безмозглое с толстыми... огромными, толстыми... Мерзкая, коварная обезьяна. Ты хотел выбросить меня в окно. Так я теперь знаю, что сделаю с тобой! Говори, где тут у вас погреб, открывай!–Он тыкая шпагой в лицо молодому слуге, задевая его уши.–Замкну, как бесов! Будете в темноте при свече Книгу Судеб переписывать. А утром выпорю. Говори, негодяй, где погреб! Вначале мальчишка испуганно прятался за толстого хозяина, но когда понял, о чем его спрашивают, показал, где погреб. Николо, тесня, загнал туда толстого трактирщика и двух его слуг, а потом и еще одного, который прибежал с длинной шпагой на шум, захлопнул ногой дверь и подпер её мебелью. Обращаясь к Ромио, оправдывая себя и перепутав, кого и за что наказывает, он объяснил: –Жи... жи... жив-вод-деры! Бродяги собачьи! Скотину накормить не умеют, а у нее потом понос! Выгнать хотел! Старик коварный! А ещё считает, что я сделал в этой жизни...- и снова потерял сознание, свалившись перед дверью погреба. Ромио завершил то, что начал учитель: прогнал кухарку и повара, которые вылезли на шум, вогнал в пол перед дверью чулана шпагу, которую выбил из рук кухарчонка, оттащил учителя с помощью Сильвио в спальню и, вернувшись, прокричал через дверь трактирщику голосом Николо: -Тут у двери я положил бочонок с порохом. Если вы, проклятые бездари, хоть звук издадите, я подожгу его и, вы разлетитесь к дьяволу вместе с вашим трактиром. Сидите тихо и не мешайте, дайте нам поспать, а утром, не бойтесь, вас выпустят живыми. Я заступлюсь за вас и упрошу учителя, чтобы он вас не порол или порол несильно. Трактир был расположен так, что редко кто останавливался в нём на ночлег или на ужин, путники обычно стремились добраться до Венеции или ехали дальше, чтобы переночевать в более спокойном и приличном месте, - Падуе. Ромио, вынужденный сам решать, что делать и как спасти учителя, решил, что ночью никто не явится в трактир, а к утру учитель отдохнет и будет ясно: выздоровеет ли он сам и сможет ли ехать или надо будет звать врача из Падуи. Ромио приказал Сильвио остаться у двери чулана и караулить там всю ночь, чтобы не подпустить никого к двери. –Смотри не усни. Помни, если эти негодяи вылезут оттуда, пока ты будешь спать, тебе первому перережут горло кухонным ножом, а потом еще вспорют пузо,–Ромио постарался как мог убедительнее запугать Сильвио, мальчишку пятнадцати лет. Сам он пошел наверх, чтобы помочь больному учителю. Ромио осторожно подошел к спящему и поднес ближе свечу, так чтобы не потревожить и не разбудить Николо. Он опасался, что мастер может случайно проснуться и, схватив в бреду за горло своей быстрой, цепкой, смертоносной рукой, задушить насмерть. Николо спал откинувшись, борода его торчала вверх и шея, заросшая мелкими волосами, была беззащитно оголена, лоб был в испарине, а на щеках цвели нездоровые красные пятна. Ромио отошел к окну, где лежали вещи, и полез в сумку, чтобы найти травы, которые он всегда брал с собой в дорогу. Имельда снабжала мужа самыми лучшими травами, мазями и настойками. Николо ругался и подшучивал, но Ромио хорошо разбирался в этом. Он нашел сумочку, достал сбор от лихорадки, одну пригоршню которого надо было заварить в большом количестве воды и пошел на кухню готовить отвар. Сильвио сидел за столом в холле, ел мясо и при виде ученика хозяина всем видом показал, что хоть ест, но не спит и смотрит за дверью чулана. Ромио сказал ему, что идет готовить питье для хозяина, благодаря которому утром он должен быть здоров. Вскоре с чашкой целебного настоя и с толстым кувшином вина Ромио вернулся в комнату. Теперь предстояла самая трудная процедура: разбудить и напоить учителя настоем трав и не попасть под горячую руку больного. Ромио поставил у стены все, что принес и подошел к Николо, чтобы из-за стойки балдахина растрясти спящего и убедить выпить лекарство. В это время внизу раздались громкие стуки, будто кто-то ломился в ворота на ночлег в полночь. Оружейника не пришлось даже трясти, он вскочил сам, сел на кровати и замотал головой, ничего не соображая, не видя ничего, но прислушиваясь. Ромио позвал учителя по имени, поднес чашку, проследил, чтобы тот выпил, подал кувшин вина и побежал вниз на помощь Сильвио. Молодой слуга сидел за столом, но уже забыл о еде. Он озирался на звуки, которые вдруг стали раздаваться со всех сторон, а коротышка-толстячок повар стоял на пороге кухни. Ромио понял, что среди ночи в трактир ломятся путники. Но он не успел даже подумать, что делать и кого поставить вместо трактирщика, как двери в зал распахнулись, и с хохотом и криками ввалились три бродяги, словно в свой собственный дом. Ромио увидел, что это какие-то подорожные грабители, судя по одежде и мордам, и сообразил, что они, видимо, привыкли пропивать награбленное в этом убогом трактире. Разбойников было трое, все молоды, не намного старше его, одеты пестро, нелепо, словно бродяги, но кожаные куртки и шпаги у них были приличные. Ромио, имевший с собой только кинжал, побежал навстречу, как трактирщик, приглашая их поскорее сесть за стол, говоря, что сегодня их накормят как никогда лучше. Разбойники расселись у стены, разложив оружие, двое рылись в мешке рассматривая вещи, и чему-то смеялись, а один, видимо старший у них, его называли Россо, стал заказывать ужин и поинтересовался, где пропал "старый толстый боров". Ромио ответил, что хозяин уехал дня на три в Сиену хоронить старуху мать и забрать кое-какое барахлишко, которое ему досталось в наследство. Россо посмеялся на это, сказав, что давно заметил, что трактирщик сиенец и поэтому такой же болван, как все они там в горах. Ромио успокоился и пошел на кухню, чтобы приказать приготовить разбойникам еду, но в это время в зале раздались крики и он бросился назад. Из кладовки раздавался шум и было слышно, как орет, ругаясь и проклиная всех святых, трактирщик. Разбойники вскочили, а Россо со шпагой в руке собирался идти открывать дверь, чтобы посмотреть, что там случилось и почему орет, как бешенный, старик. Увидев Ромио, он закричал с возмущением: –Так ты запер его внизу! А говорил, что он мать поехал хоронить!.. –Мы с хозяином поели, а трактирщик, морда собачья, ничего за это нам не заплатил,–ответил Ромио, стараясь сыграть чужую роль. Разбойникам слова парня понравились, они весело захохотали, успокаиваясь, и несколько раз повторили, словно хотели запомнить наизусть: -Мы поели у него, а он нам, собака, ничего не заплатил, поэтому мы эту морду заперли в чулане. Ха-ха-ха!" Ромио подозвал рукой кухарку, которая стояла на пороге с кувшином, чтобы старуха принесла разбойникам вино. Сильвио был не так смел, чтобы выступить против них, и спрятался, только сейчас выбрался из своего убежища - из-за стола возле кладовки. Разбойники, смеясь, стали обсуждать, что делать с трактирщиком, надо ли бросить ему еду и бутыль вина, потом стали решать, кто позовет девок, которых вызывал обычно трактирщик. Выхватив у кухарки кувшин с вином, они разлили его по кружкам, выпили и снова засомневались: вытащить хозяина и послать за девками или оставить проклятого старика ругаться и голодать внизу, а насладиться старухой кухаркой. Шутя и развлекаясь, разбойники вдруг посмотрели на Сильвио, молодого и хорошего собой, и стали подшучивать, а не взять ли им на ночь этого молодца. Он вспылил, выставил шпагу и обругал разбойников грязными бродягами. Это только прибавило им задора и они пошли на Сильвио с разных сторон, не боясь шпаги, расставив руки, словно ловили поросенка. Мальчишка испугался и беспомощно посмотрел на Ромио. Тогда тот закричал голосом учителя: –Это мой слуга. Кто из вас тронет его, больше не сможет прикоснуться ни к мужчине, ни к женщине. Двое остановились и посмотрели на говорившего настороженно и с недоумением, но Россо, схватив со стола шпагу, пошел навстречу Ромио, глядя холодно, расчетливо, угрожающе. У Ромио был только кинжал с длинным лезвием и короткой ручкой, который он схватил так, чтобы было удобно отбить выпад врага и бросить издали. Стало ясно, что драки не избежать, спасти Сильвио и спастись самому ему теперь вряд ли удастся и потом, если их обоих убьют, то наверняка прикончат спящего оружейника, поскольку тот был тяжело болен. Тогда Ромио, больше не думая ни о чем, заорал так, чтобы одновременно разбудить учителя и смутить противника: -Эй слуги! Карлос, Понти, все сюда! Когда Россо дрогнул, отпрянул и чуть обернулся, Ромио послал бродяге в горло кинжал так точно и метко, как учитель всаживал свои летающие клинки в бревно, которое каждое воскресенье ученик заменял в конюшне. Разбойник упал замертво. Увидев, что их предводитель сражен насмерть кинжалом в горло и лежит со свернутой как у цыпленка головой, два других вскочили на стол, схватив шпаги, готовясь защищать жизнь, а не шутить. –Брось шпагу мне и беги разбуди хозяина!–заорал Ромио, чтобы снова, если вдруг не удалось раньше, разбудить учителя и чтобы мальчишка-слуга, убрался отсюда подальше и не мешал. Сильвио не зря прожил несколько лет в доме оружейника Николо. Хоть он и не научился владеть шпагой, но соображал в минуты опасности быстро и знал, что в смертельной стычке не надо щадить никого, главное - выжить. Он метнул шпагу со всех сил в разбойника, стоявшего на столе, и так удачно, что попал ему в ногу и пронзил насквозь, потому что шпага, брошеная неумелой рукой, вначале ударилась эфесом о стол. Сильвио огибая стол, бросился бежать к лестнице наверх, где лежал в комнате больной Николо. Ромио тоже не терял времени даром, пока разбойники на столе вытаскивали из ноги оружие он подскочил к покойнику, подобрал шпагу и, прижав его голову ногой, вытащил свой кинжал из его горла. Ромио видел, что перед ним, точнее над ним на столе, два разбойника примерно его лет: один из них был ранен в ногу, а второй, судя по бегающим глазкам, только и думал, куда бы удрать. –Если вы пришли сюда отдохнуть и провести ночь с девицами, мой вам совет: поскорее убирайтесь отсюда, потому что, если сейчас проснется мой хозяин, ваши уши завтра будут висеть на оборке его сапог. Дерзкие угрозы молодого Ромио оказали нужное воздействие на разбойников, в это время перевязывающих платком ногу. Они схватили свои мешки, выволокли все, что смогли, наружу и потащились к воротам, возле которых стояли три лошади. Когда разбойники, схватив за узды лошадей, вышли на дорогу сквозь приоткрытые ворота, Ромио не выдержал и прокричал им вслед: –Я закрою за вами ворота. Идите с миром. И благодарите Бога, потому что немногие остались живы после встречи с моим учителем. Если вы еще раз увидите меня, бегите прочь и знайте, что вам жить осталось недолго... Парень закрыл ворота и, чувствуя, что раж безумной схватки угас, пошел в дом, надеясь, что теперь наконец отдохнёт спокойно. В зале его ожидали все, кто остался в доме: толстый трактирщик, его слуги, повар, кухарка, и даже, казалось, единственный покойник Россо, который лежал на полу и мертвыми глазищами смотрел на Ромио, на Сильвио и на Николо, стоящих на лестнице. Старик, испугавшись, что в его доме произошло смертоубийство, и зная, что постояльцам ведомо о его связях с разбойниками, вдруг взмолился, глядя на оружейника: –Я ничего не мог сделать. Они всегда грозили, что убьют меня, если не позволю провести ночь в трактире. –А вещи ты покупал у них за гроши тоже, потому что они грозились убить?–спросил Ромио, но его слова не произвели ожидаемого результата. Николо, на которого глядел с мольбой трактирщик вдруг зашатался, обмяк и рухнул на пол, хоть его и поддерживал Сильвио. Ромио, сверкая глазами, схватил двумя руками шпагу и замер в напряжении, готовый убить любого, но на этот раз трактирщик даже не пытался воспользоваться случаем, чтобы наброситься на постояльцев. Наоборот, он сам настоял, чтобы больного господина отнесли наверх и посоветовал утром отвезти учителя в монастырь Бенедиктинцев в получасе езды отсюда или съездить за доктором в Падую. Едва рассвело, Сильвио был отправлен в Падую за врачом, потому что Николо, несмотря на травы, оставался в бреду и стонал, а Ромио, щедро расплатившись, повез учителя в монастырь на старой телеге трактирщика. Аббатство Бенедиктинцев «Санта Мария», в котором аббатисой была младшая дочь из рода Бологнетти, славилось своими монашками, которые не только прекрасно пели, но и были достаточно свободны в своих чувствах, любили не только Господа, но и муз. Часто сюда приезжали самые знаменитые люди Венеции, чтобы провести ночь в кругу друзей, отдохнуть, пополнить казну аббатства пожертвованиями, свои животы возлияниями, заодно развлечься с монашками, большинство которых попало в монастырь из самых прославленных, но обедневших домов Венеции. Девушки были прекрасно образованы и стремились жить даже в стенах монастыря почти светской жизнью. Аббатство давало такие доходы в папскую казну, что никто не решался нарушить порядок, установившийся здесь, и ввести какие-то более жесткие ограничения. Больного поместили на первом этаже в небольшой комнате с выходом в сад. Почти сразу приехал доктор. Он пустил кровь Николо, решив, что первым делом надо сделать все, чтобы его успокоить. Врач нашел, что ничего страшного с синьором Салерно не произошло. Сказал, что у него увеличена печень и лучший способ выздороветь в таком случае–полежать подольше и поменьше волноваться, а также не пить вина. Николо после этого стали поить каким-то зельем, сваренным по рецепту доктора, а одна из монашек взялась ухаживать за ним. Она сидела рядом с больным, охлаждала его голову мокрым полотенцем и следила, чтобы он вовремя пил снадобье. Ромио и Сильвио поместили в комнате в другом помещении. Николо проснулся ночью, увидел при свете свечи рядом с собой молодую монашку, которая сидя спала рядом с ним, осторожно подхватил её обеими руками и положил рядом с собой, так и уснул, ласкаемый молодой бедняжкой. Утром он проснулся первым и почувствовал себя вполне здоровым. Повернулся и стал разглядывать девушку, которая лежала рядом с ним. Ей было лет двадцать, спящее лицо казалось восковым, без кровинки, но темные локоны обрамляли его и рождали чувства. Николо положил руку на живот девушки и провел как она сложена. Монашка проснулась и попыталась вскочить, но он придержал ее. Но видя, что девушка в самом деле не стремится остаться с ним, отпустил. –Я уснула. Слава богу, что вам стало лучше. –О, намного лучше. Я даже думал, что сейчас станет вообще хорошо и будет отлично. Я бы тут мог остаться надолго. Надо же... раньше плюнул бы в морду тому, кто сказал бы, что мне в монастыре может быть так хорошо. Я хочу отдохнуть,–прошептал Николо.–Я устал. Я так устал от жизни. Все стало другим. Даже я. Неужели я устал от самого себя? Если так,–то это верный признак близкой смерти. –Вы, наверное, много болели? У вас руки в шрамах и есть даже на шее... –Болел? Нет. Я не какой-то бездарь, зачем мне болеть? Я потерял себя. Я боюсь новой жизни.–Николо говорил откровенно, как с самим собой, даже не понимая, о чем его спрашивают.–Если брошу дом, я должен буду измениться. Может ли человек изменить характер? В Париже я должен буду стать другим. Так же, как ты, сестричка, когда изменила навсегда свою жизнь, уйдя в монастырь. –Я не сама сюда пришла. –А кто же тебя сюда послал? Отец? Или ты вдова, что ли? –Я должна была это сделать, чтобы мои родители не тратили последние деньги на мое приданое и не оказались в нищете. –Я тоже не сам пришел. Я хочу сделать в жизни наконец что-то действительно великое. Иначе зачем Бог создал меня таким? –Вы уже великий, такой сильный... –Почему? Потому, что поднял тебя и положил к себе? –Нет. Потому что люди с таким лицом, как у вас, не могут быть слабыми. У вас есть жена? –Да... –Где она? –Не знаю. У меня она не одна, прости Господи, за такой грех. Теперь две. Одной сорок пять, и я не знаю, где она, а другой, как тебе, чуть больше двадцати. Как тебя зовут? –Франческа. –Как ты сюда попала? Так ты не вдова? Ты любила кого-то? Иди сюда, поднимись... Николо был уже готов схватить сиделку, но та отпрянула и сказала, рассудительно и спокойно: –Сюда могут в любой момент войти. Я уйду к себе. Прощайте. Вам нужно не об этом думать, а отдохнуть. Николо перевернулся на живот, чего обычно не делал, и застонал. Ему захотелось выпить, но встать не было сил. Он попытался подумать о чем-то, но голова устала, и он вскоре уснул в таком необычном беззащитном положении. 3 Николо способен был работать без сна несколько дней, но заболев, мог спать днями, как младенец. Вечером он проснулся, услышав суматоху за дверью. В комнату вошли несколько людей. Николо вскочил, сел на кровати, уставившись на знаменитого поэта Пьетро Аретино, который, ухмыляясь своей хитрой и скорее страшной, чем доброй улыбкой, смотрел на него, стоя у кровати. В руках у Пьетро, здоровенного, роскошно одетого синьора лет пятидесяти с толстым грубо слепленным кроваво-красным лицом, были две бутылки вина и корзинка с едой. –Когда мужчина спит весь день до вечера, значит, он готов бодрствовать до утра всю ночь, чтобы провести самые прекрасные часы жизни в кругу друзей и самых лучших женщин. Дорогой Николо, как только я услышал, что с вами произошло, а ничто в Венеции не может пройти мимо меня, я поспешил к вам. Вы были так любезны с трактирщиком, подарив жизнь этому негодяю... Признаться, я никогда не останавливался в этом заведении, хотя надо будет как-то попробовать... Ха-ха-ха! Я был здесь недалеко в часе езды, на вилле у своей Катерины, когда узнал от доктора, что вы больны, дорогой друг, и сразу поспешил увидеть вас, прихватив вино, которое только смог найти, уж не обессудьте, и корзинку с едой, собранную для вас моей прекрасной Катериной. Николо готов был вскочить на ноги, чтобы показать уважение и приветствовать знаменитого гостя, к тому же пришедшего вместе с музыкантом Франческини, который также поприветствовал оружейника и наговорил много хвалебных слов. Но встать Николо не дали. В комнате были Ромио и Сильвио, а также сестра Франческа, которая взялась ухаживать за больным. Они бросились к нему и принудили лечь. –Не следует больному вставать,–произнес синьор Аретино, снова оказываясь в центре внимания.–Для того нам бог и создал спину, чтобы на ней лежать, когда устали другие члены. Но надо приподнять синьора, чтобы ему было удобно есть... Мы поужинаем здесь вместе. Одному есть тоже недопустимо, это всё равно, что рвать зубами мясо в одиночестве, как молодая щука или старый волк. –Доктор запретил синьору Николо пить вино,–вмешалась сестра Франческа, которая нашла в себе мужество перечить Аретино. –Дорогая сестра, доктор, видимо, запретил пить плохое вино, которое он пьет сам. Я знаю его и его вкусы, а у нас винцо не такое гибельное. Хотите попробовать? Когда выпьешь этого вина, хочется воскликнуть: "Господи, прости мне все грехи, поскольку тот, кто пьёт такое вино в компании с такими друзьями, должен стать воистину блаженным и не чувствовать в душе зависти, вражды и злобы. Ну, давайте как-нибудь устроимся здесь, чтобы нам всем было удобно. Сестра, вы, наверное, уже устали ухаживать за нашим другом. Спасибо вам, мы сами теперь проследим за ним. А вот ночью, видимо, он все же потребует вашего внимания. Пьетро расхохотался, и его поддержали мужчины. Сестра ушла, а компания стала устраиваться вокруг кровати Николо. Аретино пригласил остаться Ромио и Сильвио, сказав: –Я только с королями веду себя надменно и гордо, а с художниками и простыми людьми я прост, как сын сапожника. Николо, это ваш ученик? Очень приятный юноша,–Ромио молча поклонился,–только печали много в его глазах. Надеюсь, когда вы здоровы, мой друг, молодой человек выглядит веселее. Художник должен быть счастлив, как Тициан или Рафаэль, иначе он ничего прекрасного не создаст. –Вы думаете синьор, что Микеланджело счастлив?–спросил Ромио, поскольку на него обратили внимание и позвали в круг друзей. –О, это великий художник, он счастлив жить своим творчеством. Все его несчастья - это, увы, прескверный характер, еще более упрямый, чем у Бенвенуто Чиллини. –Да, к Микеланджело лучше не приходить на обед,–весело воскликнул Франческини, как будто вспомнил что-то забавное.–Он ест одни кукурузные лепешки, как каменотесы в каменоломнях. Его беда, что ему всегда вначале много обещают, а потом мало платят. Он не умеет ни с кем договариваться. Я обедал с ним недавно и поклялся, что больше никогда не сяду за стол с этим несчастным человеком... –Всем художникам часто не платят. Это незаслуженно, но это так. Даже Тициан, которого я называю своим братом, тоже уже много лет не получает пенсию, ни на себя, ни на сына... Надо жить так, чтобы деньги сами тебе платились, не так ли? Дорогой Николо, как я слышал, вы тоже больно кусаете тех, кто вам не платит. Ха-ха-ха! Не так, как я, в моих стихах, а гораздо хуже - насмерть... В это время Николо лежал высоко на кровати, слушал, о чем говорят гости, и радовался своему счастью. Пьетро Аретино, который был в гостях у него несколько лет назад, помнил это, следил за ним и сам приехал со своей виллы, как только узнал, что оружейник рядом и он болен. Поздно вечером гости ушли продолжать кутеж с музыкой, песнями и танцами в другое помещение, а Николо остался с сестрой Францеской, которую позвали опять. Его снова стали поить горькими снадобьями, протирать потную спину и грудь. Сестра молча делала свое дело, а Николо не разговаривал с ней, на этот раз не столько вспоминая прошлое, сколько мечтая о будущем. Аретино поклялся завтра же, как только вернется домой, послать за ним карету и перевезти больного оружейника в свой дом. Это значило, что судьба улыбнулась Николо и он сразу без всяких преград попадет в центр Венеции и окажется среди тех людей, с которыми он с недавних пор так страстно хотел общаться: со скульптором Сенсорино и, главное, с мастером Тицианом. Сестра слышала, о чем, прощаясь, говорил Аретино, и знала, что завтра Николо могут увезти из аббатства навсегда. Вытирая лицо мастера, она не удержалась и сказала: –Не верьте ему. Синьор Аретино вас предаст, если ему будет нужно. Николо посмотрел на сестру, размышляя, зачем она это говорит и правду ли говорит, потом ответил: –Меня все могут предать. У меня была одна жена, а теперь другая, как две капли воды похожая на прежнюю, только молодая. У меня было три близких ученика. Один погиб, помогая мне, моему дому, второй пытался меня обокрасть и жестоко за это поплатился, а третий сейчас со мной. Ты не справедлива к синьору Аретино. Хотя внешность у него довольно страшная, но я тоже не выгляжу как ангел Рафаэля... –Вы добрый, вам деньги, власть и слава не нужны, но вы вспыльчивы, как все южане, и совсем не похожи на него. Он страшный человек. Я вижу, что ему от вас что-то нужно... –Это же прекрасно! Дорогая сестра, я живу в мире, где самое большое счастье для человека, если он кому-то нужен. Вы не правы относительно синьора Аретино. Он живет, как чувствует, и действует по своей морали. Не надо его осуждать. Ты родилась в благородной, но видимо, незаслужено обедневшей семье и теперь живешь в монастыре, а он сын бедного башмачника, но теперь у него есть вилла, возлюбленная и дом в центре Венеции. Его бояться принцы и короли, откупаясь богатыми дарами. Это можно было бы осуждать, если бы он был жаден и не имел друзей. Но синьор Аретино, напротив, друзьям всегда остается верен. Я знаю достоверно, что скульптора Леоне, своего близкого друга, человека с таким диким характером, будто сам дьявол переспал с его матушкой, он дважды спас и от тюрьмы, и от каторги, когда тому хотели отрезать по локоть руку. А если ты права, и моему другу синьору Аретино действительно что-то нужно от меня, я очень рад, поскольку недавно сам молил бога об этом. –Почему ваша жена не приезжает? Ваш ученик написал ей. Она вас не любит? Или думает, что лучше будет, если она будет богатой вдовой?–спросила Францеска, у которой душа прикипела к яркому, буйному художнику. Отирая тело зрелого и сильного мужчины, она была взволнована и дрожание тонких кистей рук ее выдавало. Николо обратил внимание на это, понял, что происходит с девушкой и зашептал лукавым голосом: –Если бы Имельда приехала, ты бы не сидела со мной всю ночь. Ты говоришь, что не хотела идти в монастырь. Иди сюда... Николо лежал с расстегнутой рубахой и, вдруг изогнувшись, схватил Франческу, поднял ее и перенес к себе на кровать. Девушка молча упиралась, чуть отталкивая художника руками, но не вырывалась и не кричала. Николо стал уговаривать, обещая быть очень нежным и осторожным, но Франческа не соглашалась. Они стали спорить. –Я не могу,–прошептала она. –Ты же говорила, что хочешь сблизиться с мужчиной, чтобы показать, что не по своей воле приняла обет. –Я не это имела ввиду. –А что имеют ввиду, когда говорят такое? Вздор это. Мне так никогда не удастся выздороветь. Чтобы ты знала, я уже три дня живу без женщины. Если хочешь, я могу тебе сейчас такое показать, чего ты никогда в жизни не видела, ты только глаза зажмурь, а то испугаешься. Я же не монах, прости меня, Господи. У меня кровь от такой скучной жизни уже три дня сворачивается в жилах. –Я не могу. Прошу вас, синьор. Я не могу этого сделать. Если это случиться, я сойду с ума. –Снова вздор говоришь! Если делать это с любовью, никто от этого с ума не сходит,–недовольно возразил Николо гнетущим тоном.–Тогда все бы тут были сумасшедшими. Хотя, может быть, ты и права... –Я не могу. Я буду ждать потом тебя все ночи, рвать на себе одежду и рыдать... И меня сожгут, как ведьму, или я сойду с ума и меня запрут в каменном погребе. –Вздор ты говоришь,–пробормотал Николо и подумал, что, может быть, поскольку женщины по-другому созданы, он ничего в них не понимает.–Дикая ты какая-то. Так никогда никакой радости не испытаешь в жизни,–проворчал он, но отпустил девушку и Франческа сама приникла к нему и благодарно зашептала: –Я полежу рядом с тобой. –Думаешь, мне от этого будет много легче?–прошипел Николо, который едва сдерживал себя. Франческа положила голову ему на плечо, дрожа, ласкала его и иногда приподнимала голову, прислушиваясь. Так они долго лежали. Наконец Николо не выдержал и, чуть повернувшись, одной рукой тоже начал ласкать монашку. Почувствовав, что его пускают, он попытался привлечь девушку к себе, но Францеска тут же стала упираться. В такой борьбе прошла добрая половина ночи, и Николо, так ничего и не добившись, уснул, усталый, вымотанный больше, чем от ночной скачки или от горячки вместе с гнусным стариком-видением. Он проснулся поздним утром злой, чувствуя себя здоровым, активным и одновременно измождённым. Франчески не было. Ромио покормил его и рассказал, что Аретино, отгуляв всю ночь с своим другом музыкантом и сестрами-монашками, ранним утром уехал, он видел его и попрощавшись, поэт сказал, что как только приедет домой, сразу вышлет карету. Значит, эта карета уже скоро должна была приехать, если он не забыл о своем обещанье. Николо сполз на пол и в одной рубашке пошлепал босыми ногами к лежащим в углу дорожным сумкам. –Сколько, думаешь, надо дать настоятельнице? Десять золотых?–он спросил Ромио, обдумывая, как поступить. –Пяти скудо хватит вполне,–возразил Ромио, не понимая почему учитель хочет показать такую щедрость. Николо замотал головой, но ничего не ответил. Он достал деньги, отсчитал десять монет, ссыпал в кошель и бросил ученику, приказав: –Отдашь, когда будем уезжать. Щедрость оружейника объяснялась тем, что монастырь запал ему в душу, точнее девушка, сестра Франческа, и вполне могло случиться, что он еще раз захочет приехать сюда. В жизни всякое бывает, а сестра Франческа уже никуда из этого монастыря не денется, и, если будет нужно, Николо всегда найдет ее здесь. Потом продиктовал письмо домой: "Я чувствую себя хорошо, выздоравливаю и сегодня направляюсь в Венецию, где буду жить у моего друга Пьетро Аретино. Пока не поправлюсь и не найду себе дом, где смогу работать, чтобы закончить клинки, которые взял с собой, и пока не налажу нужные связи. Пусть Сабина остается и распоряжается домом, а моя жена Имельда должна скорее на почтовых вместе с Флорио приехать в Венецию в дом синьора Аретино. Нужно, чтобы она привезла с собой картон «Страшного суда» Микеланджело, с двумя головами ангелов сверху (Сабина знает, где он хранится) два портрета Рафаэля (их тоже даст Сабина)." Николо закончил диктовать, Ромио поставил дату и написал адрес дома Аретино. –Учитель, вы хотите подарить картон синьору Аретино? Но у вас больше не останется ничего от «Страшного суда»... –Зато у меня появятся два друга, которые стоят намного дороже. Я должен как-то отблагодарить синьора Аретино за его заботу, а кинжал "Суд Париса" я хочу подарить Тициану, чтобы моя лучшая вещь осталась на века, поэтому я должен получить этот картон. Ты же слышал, что Аретино несколько раз писал Микеланджело и просил прислать ему хоть один картон, но не получил ни одного. –А вы не боитесь, учитель, что Микеланджело рассердится, если узнает, что вы передарили его картон Аретино. –Мне никто его не дарил. Я заплатил мастеру Микеланджело 20 дукатов, а он мне за это написал письмо с благодарностью, и я могу делать с картоном, что хочу. –Но он обидится, если ему скажут об этом. Учитель, вы знаете его характер. –Обидится. Ну и что? Это теперь не важно. Аретино и Тициан стоят дороже. Ты знаешь, как я отношусь к мастеру Микеланджело, но все знают, что у него нет друзей. И даже те, кто есть, теперь не знают, как скрыть эту дружбу. –Но ведь синьор Аретино нарочно, чтобы отомстить, написал стихи о том, что Микеланджело и Томаззо Кавальери связаны греховной французской любовью. Это, должно быть, неправда. В Риме нельзя находиться с тем, кто так живет. За это церковь посадит в тюрьму. –Много ты знаешь, как там живут. Ты три дня был в Риме, а уже говоришь, будто все там обошел и перепробовал,–раздраженно возразил Николо, которому надоел этот разговор и он не знал, как отвязаться от вопросов Ромио.–Может, там все живут без женщин... И чтобы ты знал, у Микеланджело всегда были проблемы с друзьями. Еще когда он был молодым, Торриджани, самый близкий ему друг, ударил его в лицо и сломал нос. Просто так художник художнику нос не ломает. Или мастер Микеланджело живет как содомский грешник, или он не умеет ни с кем дружить. И то, и то мне не понятно. Я не хочу дружить с таким человеком. Если бы кто-то ударил меня в нос... –Но вы всегда очень хорошо отзывались о Микеланджело… –Оставим этот разговор. Ты знаешь, я не ненавижу политику и не люблю Рим. Чем бы они там ни занимались, мне все равно. Я хочу жить там, где ценят меня и любят искусство. Я бы уже давно жил в Венеции или Флоренции, если бы мог быть равным. Да. А живу в Болонье, где люди ничего не понимают ни в картинах, ни в шпагах, зато умеют делать прекрасную, вкусную, жирную еду и любят спокойную жизнь, обожают полнокровных женщин и не мешают мне... В это время вошел Сильвио и сообщил, что приехала карета синьора Аретино. Часть 3. 1. Николо был так изумлен и воодушевлен встречей с Пьетро Аретино, тем, что знаменитый поэт приехал к нему, больному, едва узнав, что с ним случилось, и, не раздумывая, пригласил в гости, а на другой день, как и пообещал, прислал роскошную карету. Николо ехал с легким сердцем, не тревожась, как его встретят и удобно ли ему будет жить в доме всемирно известного, но весьма скандального синьора. Пьетро Аретино, как он себя сам стал называть, когда-то молодым юношей приехал в Рим из Аретто и долгое время жил в доме банкира Августина Чиги, самого щедрого и знаменитого покровителя артистов в то время, и оказался в кругу разнообразных друзей и врагов этого удивительного человека. Молодой Пьетро быстро прославился. Изящный, умный, но убийственно лукавый язык, доставшийся ему от Бога, позволил добиться уважения самых известных людей. Великий Ариосто в своей знаменитой поэме с уважением написал о нем, называя его «бичем принцев, королей», и Пьетро соглашался с этим, признавался, что многие государи потеряли короны из-за его пера, и предрекал, что еще многие потеряют, если не будут достаточно щедры. Говорили, что Аретино ненавидят все и притворно хвалят только те, кто полон не только ненависти, но и страха, боясь, что дикий, варварский поэт своим ядовитым языком ужалит насмерть. Однако слова Ариосто, дружба таких знаменитых людей, как художник Тициан Винчелио, архитектор Сансовино, соперничавший когда-то с Микельанжелло, и епископ Джулио, в доме которого он жил, показывали, что в Аретино, как и во всяком человеке, было много не только темных, дурных сторон, но и прекрасных дарований и достоинств, способных вызвать у самых изощренных людей чувство восхищения и прекрасную, крепкую, созданную на века дружбу. Двадцатилетним юношей Пьетро был вынужден бежать из Рима, поскольку сочиненные им легкомысленные стишки о том, в каких положениях мужчинам лучше любить прекрасных женщин, вызвали недовольство Папы, и епископ Гиберти, суровый и чрезвычайно жестокий человек, обиженный едкими стишками поэта, едва не погубил его. Он чудом выжил после покушения, потеряв здоровье, и вскоре нашел пристанище в Венеции и уже много лет жил здесь, писал пьесы, стихи и переписывался со всеми, с кем мог, распускал слухи, какие ему выгодно было, и следил за всем, что происходит в Италии и за ее пределами. Он называл свой дом Casa Aretino и это действительно был его дом. Он был расположен не в самом лучшем месте - на канале, но другого такого дома в Венеции не было. Когда карета остановилась во дворе Сasa Aretino, Николо уже понял, что попал в другой мир. Даже цвет домов был иным, не таким, как в желто-коричневой Болонье. Он был еще слаб, и яркие, разнообразные цвета чужого города, шум, галдеж, который не могли бы издать все студенты Болонского университета, соберись они вместе - все это угнетало его. Благодаря своему характеру, он, впрочем, почувствовал себя только лучше в новой обстановке и нашел силы, воспрянул, сам вылез из кареты. Поскольку никто не вышел его встречать, проследил, чтобы вещи были собраны и Сильвио остался с ними. Вместе с Ромио он вошёл в дом, но и здесь, как оказалось, гостей никто не встречал. Николо нахмурился, остановился, задумавшись, а Ромио не смог удержаться и стал смотреть на стеклянную крышу холла, разглядывать бесчисленные безделушки, словно специально выставленные напоказ: перстни, подсвечники, кинжалы, шпаги и сотни писем, которые были подарены хозяину дома от сильных мира сего и были откровенно выставлены на обозрение вошедшему так, чтобы можно было прочитать, что они пишут синьору Аретино, и узнать, кто ему пишет. Никто в холле гостей не ожидал. Наконец мимо пробежали две девушки, красавицы, веселые, как свеженькие молодые куртизанки. Николо поразился, какие у поэта служанки, и важно обратился к ним: –Я Николо из Салерно. Могу я видеть синьора Аретино? –Можете, можете… –Он там, наверху. –Смотрит в окно на каннал. –Или шутит с какой-нибудь подружкой. –Или дружком! Девушки звонко рассмеялись, и убежали. Николо подумал, что это не служанки, а, как видно было по их наряду и повадкам, все же, скорее, молодые куртизанки, которым понравилось в этом доме, Сasa Aretino, и они, как безвредные зверюшки, прижились тут. –Вернись, посмотри, что там делает Сильвио. Я лучше пойду и найду синьора сам,–суровым тоном сказал Николо, обращаясь к Ромио. Он медленно и ровно зашагал по лестнице вверх, прислушиваясь к звукам, которые раздавались в огромном доме, и думая, надо ли ему здесь оставаться или лучше только поприветствовать хозяина, может быть, переночевать, но поскорее снять для себя дом. Открыв дверь, Николо увидел огромный зал, в котором у окна за столом сидел хозяин, одетый по-домашнему, что-то писал, держа ручку в изувеченной руке, сжимая ее между большим пальцем, безымянным и мизинцем, и не сразу посмотрел на гостя. Но и потом, глядя на гостя, он еще некоторое время никак не реагировал и, казалось, не обращал на него внимания. Николо вошел в зал и молча поклонился. Только тогда Пьетро Аретино заметил его и, бросив перо, воскликнул: –Дорогой друг, наконец-то! Рад видеть вас в добром здравии. Надеюсь, у вас все в порядке, потому что у вас лицо все еще усталое,–отметил Аретино, обратив внимание на злое и недовольное лицо оружейника,–но тех болезненных пятен больше нет. Это хороший знак. Мы должны каждый день благодарить Господа, за то, что наш организм не издает никаких дурных звуков и запахов! Больная печень для меня, например, много хуже нищеты и голода. Проходите, садитесь. Простите, что я был занят и даже не слышал, как вы приехали. Надеюсь, мой дом не покажется вам слишком шумным и вам будет здесь хорошо. Что поделаешь, я люблю, когда вокруг меня кипит жизнь и на Большом канале за окном и в стенах дома моего. Если не общаешься с людьми и не помогаешь друзьям, не живешь их жизнью, это все равно, что обедаешь один, как преступник в тюрьме. Вы согласны? Николо приблизился, сел в кресло рядом со столом, за которым сидел Пьетро. Голос друга и приветливые слова Аретино вернули ему уверенность, что ему рады, он может остаться в этом доме и окажется в кругу самых знаменитых людей Венеции. Он не знал, как сказать, что только что приехал, но никого не нашел во дворе дома и даже две девушки, служанки или, возможно, гостьи-куртизанки, не смогли правильно направить его. Но хозяин дома и не ждал объяснений, а продолжал говорить без умолку, словно первый раз видел Николо и хотел завоевать его расположение. –Я был занят. Писал ответ на одно письмо и так погрузился, что, простите, даже не слышал, как вы вошли, и, когда увидел, не узнал вас, дорогой Николо. Вот смотрите, как изумительно устроена жизнь!–воскликнул Пьетро и поднял письмо, с которым работал,– сегодня получил письмо от одного старого друга из Перуджи. Я когда-то жил в этом городе. Это было очень давно, еще в юности. Я подружился там с одним синьором, капитаном Адриано, а сегодня вдруг получаю от него письмо. Оно касается девушки, которая жила у меня в доме много лет. Я когда-то в буквальном смысле подобрал ее на улице. Потом она осталась жить у меня, свободно, как хотела, в шелку и жемчугах, в браслетах и комфорте, в гордости и уважении, встречалась со всеми моими знаменитыми друзьями, и все же эта дрянная плутовка предала меня и сбежала с этим Марко, молодым гондольером, вся богатство которого - его невообразимые мужские достоинства, с помощью которых он, наверное, мог бы управлять гондолой даже без весла. Я когда-то думал даже купить у него эти роскошные причиндалы за пятьсот скудо, чтобы мой доктор заспиртовал столь великолепное и невиданное сокровище в прозрачной бутылке, а я бы выставил экспонат в стеклянном холле, через который вы, должно быть, уже проходили. Николо слушал друга, не понимая, зачем тот рассказывает ему о том, о чем бы он сам, скорее всего, никогда никому не рассказал. –Так вот, я получил сегодня такое письмо. От меня действительно месяц назад сбежала молодая девушка, Перина, которую я любил, у постели которой, когда она болела, я сам провел не одну ночь. Но она сбежала. Сбежала так сбежала. И вот я получаю письмо. Мой друг пишет, что встретил ее у себя в Перуджии. Это значит, что даже там знают, что от Пьетро Аретино сбежала эта мерзавка. Он спрашивает, что ему делать. Отправить беглянку ко мне и выпороть юношу? Как вы думаете, что я должен ответить? Николо вдруг осознал, что витиеватая болтовня поэта все же имела какую-то цель. Он нахмурился и растерянно произнес: –Я не думаю, что можно получить удовлетворение, наказывая женщину за беспутную жизнь. Вы сами должны решить, нужно ли вам просить друга вернуть беглянку, но выпороть юношу я, думаю, следует. -Почему же?–удивленно спросил Аретино.–Как раз на него я зла не держу и в чем-то даже благодарен ему. Ведь он избавил меня от лишних трат, капризов этой девицы, воровства, обмана, и, скорее всего, новых болезней. Конечно, мне следовало раньше последовать тому, к чему принуждало внутренне чувство,–лишить молодого человека потрясающих мужских достоинств. Тогда бы я сейчас был даже в двойном выигрыше. А так я потерял мерзавку, но не приобрел в свою коллекцию исключительные достоинства ее похитителя. –Я не понимаю этого. Даже если вы не настроены возвратить женщину, мужчину все равно следует наказать, иначе он потом повторит это с теми, кто вам действительно дорог. Если вы не можете сами поехать туда, попросите вашего друга, пусть он рассчитается за вас,–ответил Николо, вдруг почувствовав, что попал в мир, в котором не он главный, в мир совсем другой и нужно еще привыкнуть жить в нём. А выказывать сожаления, что синьор Аретино не успел вовремя заспиртовать неимоверные гениталии гондольера, он и вовсе не собирался. –Возможно, вы и правы. Хотите я прочитаю, что ответил? Николо почувствовал, что Пьетро уже закончил странный разговор и весело ответил: –Разве есть в мире человек, который откажется услышать первым письмо, написанное в Венеции знаменитым Пьетро из Аретто? Надеюсь, в следующее издание своих писем вы включите и это? –Непременно. Мне нечего скрывать. Вот, что я написал: «Я благодарю вас, мой дорогой брат, что вы готовы сделать все, чтобы вернуть мне мою возлюбленную и покарать беспутного ее спутника. Но я не могу согласиться ни с первым, ни со вторым. Во первых, я благодарен судьбе за то, что я наконец избавился от дикой страсти к этой молодой, но порочной женщине, а во вторых, я не хочу наказывать того, кто освободил меня от постоянных унижений, предательства, обмана, воровства и чувства моей собственный вины. И если мы действительно должны быть ответственны за все то, что происходит в мире из-за нас, я тоже не могу просить наказать ни одного из этих несчастных. Ведь я сам в каком-то смысле был причиной такого их поведения. Поверьте, они сами вскоре накажут друг друга, такой уж у них характер.» Николо понял, что Пьетро прочитал все, что успел написать, и теперь ему предстоит доказать, что с ним можно разговаривать и он понимает, о чем говорят в таком разговоре достойные люди. –Вы указываете в письме, что были причиной того, как они поступили с вами. Однако, если я правильно понимаю, вашей вины в этом не было нисколько. Я придерживаюсь мнения, что только дьявол способен соблазнить, а люди служат орудием. Если вы уверены, что были в своих помыслах чисты перед этой женщиной, значит, ваши беглецы виноваты сами и вам не следует винить себя ни в коей мере, а только наказать их… –Значит, вы считаете, дорогой Николо, что мне не следует испытывать горечь вины. Прекрасно. Согласен с этим. Тогда и не я должен испытывать радость наказания. Николо вскочил, не зная, что ответить. Он давно уже не попадал в ситуации, когда не мог возразить на сказанное. Увидев, что окно выходит на Большой канал, Николо подошел ближе. –Я тоже люблю смотреть на всю эту суету,–веселым тоном, как будто ничего в жизни у него не случилось, воскликнул Аретино. Он сидел у стола в своем кресле и в то же время описывал всё, на что смотрел Николо, словно видел это.–Удивительный город не правда ли? Все, что нужно человеку, здесь происходит на воде. В торговые часы тут собираются тысячи венецианцев и столько же гондол. Вы видите? Справа еще живёт рыбный рынок, а рядом с ним мясной. А дальше видите эту дюжину парусных судов, которые сцепились, образовав своеобразный плавучий остров? Там купцы продают свои сочные арбузы, абрикосы и виноград. Такое происходит здесь каждый день. А через час это все исчезнет, и сюда выплывут на лодках полупьяные немцы, после того как устанут пить пиво в своих тавернах. А вечером, когда жаркое солнце наконец смирится и наступит время луны, на этих волнах в гондолах начинается совсем другая жизнь… Николо стоял у окна, но не смотрел вниз, он думал о том, что сказал поэт Аретино, и чем дольше думал, тем больше понимал, что ничего не понимает из того, о чем говорит этот веселый, умный, ироничный и возвышенный человек. –Вы готовы простить того, кто украл у вас возлюбленную женщину? Кто отнял у вас самое драгоценное, что у вас есть?–нескладно спросил Николо, словно показывая, что такой обиде не может быть прощения. –Не только простить, но и готов поблагодарить. Кто знает, что такое воровство? Ведь вся наша жизнь тоже воровство в некотором смысле. Если я родился в Аретто и смог остаться в живых, а, поверьте, это было не просто, потом приехал в Рим, хоть и это было не просто, смог избежать тюрьмы и смерти, что тоже было не просто, потом приехал сюда, в Венецию, снял этот прекрасный дом и живу теперь здесь так, как я живу,–это все тоже можно назвать воровством, если сравнить с жизнью тех, кто родился вместе со мной в Аретто в том же самом году и умер в раннем детстве, или кончил жизнь в римской тюрьме, или умер мучительной смертью, забитый плетью на галерах. –Все равно я не понимаю этого. Если кто-то у меня что-то украдёт, я должен буду наказать или убить его. Даже если он взял то, что мне не нужно. Иначе я потом буду страдать, когда он отнимет у меня что-то драгоценное. Аретино вдруг встал из-за стола, подошел к окну, остановился рядом с Николо и, глядя на базар, промолвил: –Не бойтесь и не наказывайте. Такие, как вы, не должны наказывать. У вас не украдут. У такого, как вы, самое драгоценное не воруют. У этих вот торговцев арбузами никто ничего не крадет. Вы живете, как они. Так эти два человека, два друга, которые случайно оказались связаны, стояли несколько минут рядом, глядя на рынок, развернувшийся в центре канала, разговаривали и учились понимать друг друга. –Я не торговец арбузами,–возразил Николо и зашипел, чтобы было понятно, что он не шутит и не следует его сравнивать с какими-то торговцами. Аретино сообразил, что сказал что-то не так и поспешил оправдаться: –Я имел ввиду, что нужно жить только чем-то большим и великим, как живете вы, и не обращать внимания на мелочи. Меня упрекают друзья, что я трачу деньги не как простой смертный, а как бог или как турецкий набоб. Однажды я для смеха подсчитал, сколько трачу сам и сколько крадут у меня за год. Как вы думаете, сколько?–спросил Аретино и, улыбаясь, посмотрел на Николо. –Вы тратите около тысячи дукатов в год, а воруют у вас не меньше чем триста,–проворчал Николо словно осуждая. –Ха-ха-ха. Вы ошиблись, дорогой друг. Воруют только сто. Только сто, а остальное–это мои подарки. И знаете почему? Бог так устроил мир, что когда кто-то нацелился утащить побольше, он начинает задумываться и тогда его начинает мучить совесть или страх, он хватает первое, что может ухватить, обычно какую-то мелочь, и убегает. Мы не должны бояться воров. Да куда от них денешься? Главное, так устроить жизнь, чтобы зарабатывать больше, чем у тебя могут утащить. Я предпочитаю жить весело и поменьше огорчаться, а когда приходит время огорчаться, то пусть лучше огорчаюсь не я, а кто-то другой. –У вас большой дом и, должно быть, много слуг,–возразил Николо, который переводил слова Аретино в цифры и видел, что арифметика поэта не работает.–Если все будут воровать, столько никогда не заработаешь. Слуги имеют возможность таскать каждый день, а найти деньги благородному человеку на самом деле очень трудно. Вы согласны? –Кому трудно, пусть тот об этом и беспокоится,–не вкладывая ничего обидного в свои слова возразил Аретино, и стало ясно, что он об этом не беспокоится и даже не хочет говорить.–Я должен дописать письмо, пока не забыл, что хотел сказать. Мне очень важно его хорошо закончить… Я позову секретаря, он вам покажет комнаты, пойдемте, дорогой Николо. Пьетро вышел на площадку за дверью и позвал секретаря. Лоренцо услышал голос хозяина и незамедлительно поднялся к нему. Это был молодой человек, белокурый, улыбчивый, великолепно одетый, хотя на нем было много черного: костюм из атласа, рейтузы, голубой камзол, отороченный черным, но с белыми бархатными нашивками. Он учтиво поклонился Николо, но его озорные глазки показали, что в юноше спрятан далеко не один демон и он не всегда одевает костюм такой расцветки. Аретино оставил гостя с секретарем и тот повел показать комнаты, в которых можно было остановиться. Николо растерялся, не зная, как себя вести без хозяина в этом доме, среди чужих людей, к которым он не испытывал ни интереса, ни уважения. Лоренцо расспрашивал Николо о том, как он доехал. Оружейник рассеянно отвечал, сердился, что не знает, как угомонить навязчивого собеседника. Они спустились вниз по лестнице и пошли по боковому коридору мимо нескольких закрытых дверей. Снова навстречу пробежали две девушки, которых уже видел Николо, потом прошел молодой человек, по виду студент. Лоренцо открыл дверь комнаты и пригласил его. –Здесь у вас будет все, что вам нужно. Окна выходят на канал, вы сможете наслаждаться прекрасным видом. Ваши слуги могут расположиться в комнате напротив. Она пуста. Если вам нужно будет найти прекрасных женщин, не пытайтесь искать сами, позовите меня, я вас отведу к самым знаменитым. В Венеции не так просто попасть к хорошим дамам… Николо наконец не выдержал, остановился, чуть согнулся, уставился в пол и прошипел таким страшным образом, что Лоренцо, слыша это и глядя на него со стороны, испугался и затих. Глаза оружейника были злыми и красными, а борода вздыбилась. –Вам следует отдохнуть после болезни и дороги,–промолвил Лоренцо уже не так настырно, как раньше, но в то же время и без искреннего сочувствия. –Пусть мне принесут одежду. Во дворе ждут и ученик и слуга. Оставшись один, Николо мельком осмотрел комнату, подошел к окну и посмотрел на Большой канал. Было тихо, жарко, безветренно, однако за окном продолжала кипеть жизнь. Он вспрыгнул на подоконник, спустил ноги вниз и прислонился к раме. Жизнь его изменилась. Мир, в который он попал, был незнакомым. Николо подумал о том, что вскоре, не сегодня, так завтра, должна приехать жена, новая Имельда, с картоном Микеланджело и тогда надо будет думать о жилье. Здесь остаться, в доме Аретино, где бегают веселые и прекрасные одалиски, крутятся настырные, болтливые секретари, или же найти дом, который можно будет снять на полгода до ранней весны. Мимо проплыла гондола, в которой сидел моложавый красавец с рыжими волосами и небесно-голубыми глазами. Заметив грозного бородатого мужчину, свесившего ноги из окна, он вдруг встал и раскланялся, весело, но без лишних шуток, снял шляпу и приветливо помахал ею. Николо в ответ тихо, осторожно зашипел, не зная, что делать: радоваться вниманию венецианца или защищая свободу сидеть, где он хочет и как хочет, бросить в незнакомца что-то или обругать. Гондола пристала к лестнице дома, и синьор вышел. Тогда мастеру уже расхотелось сидеть на подоконнике, но он подумал, что хорошо будет вернуться сюда вечером с бутылкой вина и обдумать, что с ним произошло и как жить дальше. Только он вернулся в комнату, вошли Ромио и Сильвио и занесли вещи. Николо послал слугу присмотреть за лошадьми, приказал вымыть, накормить и не доверять эту работу здешним слугам, если они тут вообще есть. Когда оружейник остался с Ромио, тот первым делом тихо спросил дома ли хозяин Аретино, потому что у него сложилось такое впечатление, что в доме живет кто попало, бродит по дому очень много разного рода людей. –Он здесь. Синьор Пьетро у себя дома. И я сам только что разговаривал с ним. Ты должен понять, что не все люди одинаковы,–проворчал Николо, оправдывая знаменитого друга, к которому приехал в гости,–и лучше, если ты будешь посматривать за нашими вещами. Вы с Сильвио сами должны найти где вам можно поесть. Николо достал несколько серебряных монет и отдал Ромио. Потом стал осматривать комнату и спрятал в вазу у окна сверток с кинжалом «Суд Париса» и медальки, а клинки и резцы спрятал под подушку, подумав, что этого воровать не посмеют. Ромио достал из мешка одежду и повесил в шкаф. В это время в дверь постучали. Зашел секретарь Лоренцо и пригласил Николо на обед. –Надеюсь, вы успели немного отдохнуть, пока наслаждались свежим ветром с канала и прекрасным видом,–сказал секретарь и с лукавой улыбкой посмотрел в сторону окна. Николо догадался, что о нем говорили, и спросил, кто тот синьор, который недавно приехал в гости. –Это синьор Сансовино. Разве вы его не знаете?!–удивленно воскликнул Лоренцо.–Он близкий друг синьора Аретино. –Я знаю, кто такой синьор Сансовино, но мы не знакомы. У меня в гостях был ваш господин и мастер Тициан, а с синьором Сансовино я не встречался. –Вас тоже пригласили,–бросил Лоренцо, кивнув Ромио свысока, и скорчил какую-то хитроумную, но весьма двусмысленную улыбку. Николо стал переодеваться, умылся, расчесал бороду, одел свежую рубашку, бардовый камзол, белые чулки, туфли с пряжками в виде головы медузы, которые сделал сам. Ромио тоже переоделся, а Лоренцо, ожидая пока гости приведут себя в порядок, с интересом рассматривал то одни, то другие мелочи одежды Николо. Он поднял с кровати легкую, как паутина, кольчугу, примерил ее, набросив спереди себе на камзол, и воскликнул с уважением: –Редкостная вещь. Прекрасная работа. Я такую никогда не видел. Николо оттаял, почувствовав, что Лоренцо впервые сказал что-то искренне, без двусмысленности и лести. Николо поднял шпагу вытащил из ножен и протянул Лоренцо: –А как вам этот клинок? Вы такой видели? Попробуйте. Я не точил его больше года. Но видите, он не всегда был спрятан в ножнах. Лоренцо увидел несколько мелких зазубрин, которые ясно свидетельствовали, что шпага все это время не болталась на перевязи без дела. Он покрутил её в руке и показал всем своим видом, что ему нравится. –Честно скажу, тяжеловата немного и длинна для меня, но баланс прекрасный. Однако кажется, что все это моя собственная рука… –Кому тяжеловата? Надо просто уметь держать крепко.–Николо схватил шпагу, покрутив кончиком клинка в воздухе, и вдруг азартно спросил:–А ну-ка подбросьте свой платок!–и, когда Лоренцо подбросил вверх платок, рассек его одним махом, затем подхватил одну из половин шпагой и, чуть дернув рукой, разрезал и ее на две части. –Надеюсь, это ваш не последний платок?–с глубоким поклоном, криво и ехидно улыбась, извинился мастер. Лоренцо залился неудержимым звонким смехом. Он поднял куски своего платка и воскликнул: –Клянусь, я это сохраню. И всем буду говорить, чтобы никто никогда не садился задом на шпагу великого мастера Салерно, а то могут остаться и без зада, и без ушей. Ха-ха-ха! 2. После этого все трое направились в зал, где обедал поэт Пьетро Аретино. За огромным столом в центре сидел сам хозяин, слева от него женщина лет тридцати со светлыми волосами и мягкой, милой улыбкой, а справа рыжеволосый красивый мужчина средних лет с испуганным лицом, умными и живыми глазами, которого Николо видел недавно в лодке. Пьетро приветствовал вошедших и представил оружейника, используя свой неповторимый стиль. Сказал, что если бы он сам не обожал Венецию и литературу так, как он их обожает, то непременно бы поселился, как Николо, в мирной, жирной Болонье и вместо язвительных эпиграмм, делал бы смертоносные клинки. Соседа он представил гостям как знаменитого архитектора Сансовино, а милую женщину как свою драгоценную Катерину. Николо знал, что Катерина была возлюбленной Аретино, матерью прекрасной Адрии, их дочери, и что Пьетро выдал её замуж за своего слугу, чтобы сохранить доброе имя женщины. Когда Аретино был в гостях у оружейника, посоветовал сделать ему то же, узнав, что тот живет без жены уже несколько лет. Николо тогда так и сделал. Впрочем, о Катерине Санделле знали все, кто читал письма Аретино, даже Ромио вспомнил, что поэт в своих письмах называл возлюбленную добрейшей и милейшей, писал, что она–это он сам, а он–это она. Было подано золотистое вино и рыба в манговом соусе. Лоренцо попытался рассказать, как Николо обошелся с его платком, но Пьетро не дал закончить и возобновил спор, который прежде вел с Сансовино, подключив к нему и оружейника. –Мой друг вечно упрекает меня, что я веду расточительную жизнь и живу, как турецкий набоб. Но как я могу закрыть дверь в дом, захлопнуть дверь, которая была открыта для всех в последние пятнадцать лет? Если я это сделаю, все решат, что бедный синьор Аретино разорился, что совершенно недопустимо и, надеюсь, никогда не произойдет. Неужели и вы, дорогой Николо, посоветуете закрыться, как в крепости, от всех попрошаек, бродяг, старых солдат, молодых вдов, больных чужеземцев и принимать только друзей, наслаждаться жизнью вопреки всем. Насколько я знаю, у мастера Николо всегда открыты двери для всех,–на всякий случай отметил Аретино. –Да, у меня открыты двери, но я живу в шести милях от Болоньи и редкий бродяга может добраться ко мне, особенно зимой. Я думаю, каждый человек должен жить так, как он считает правильным, если он может себе это позволить. –Я могу рассказать случай, как в дом к учителю пришли три студента и чем это закончилось,- вмешался Ромио. Николо не возразил, остальные попросили продолжить, и Ромио изображая из себя человека намного старше, чем он был, стал рассказывать историю, как три молодых студента, видимо на спор, решили прийти к оружейнику Салерно в гости и превосходно пообедать за просто так. –Я сам встретил этих молодых людей и, не решившись прогнать, пошел доложить синьору. Он расспросил меня о них и сказал, чтобы я провел студентов в обеденный зал. Пока они туда вошли, синьор успел сделать так, что Фолио, наш конюх, переоделся в платье синьоры Сабины, дочери мастера, и они вдвоем, мой хозяин и Фолио, встретили гостей. Мастер представил студентам свою жену и юноши один за другим страстно целовали руку конюха, а все слуги собрались за дверью и умирали со смеху. За обедом мастер вусмерть напоил всех троих студентов, а потом их погрузили в телегу, а я сам отвез их по верхней дороге к старым рудникам за десять миль от нашего дома и там оставил вместе с Фолио, который был в платье синьоры Сабины… –Ну хватит. Это было весело. Я живу далеко от города, веселья у нас мало,–перебил Николо, но Аретино и все, кто был за столом, продолжали смеяться так неудержимо, что наконец и сам оружейник не удержался.–Они целый час шли ко мне и придумывали, наверное, как подшутить и что рассказать, когда им удастся пообедать у Салерно, а когда очнулись в лесу высоко в горах с моим Фолио, а ему пятнадцать лет и это такой озорной мальчишка… Я могу представить, как он заставил нести его на руках и дрыгал ножками! –Николо и Ромио рассмеялись навзрыд, вспоминая детали этого приключения. –Надеюсь, после этого к вам больше никогда не приходили студенты?–спросил мягкий и чувствительный Сансовино таким тоном, словно он ужасно боялся студентов, но переживал за них. Ромио хотел было что-то ответить, но вдруг осекся и посмотрел на учителя, словно извиняясь. –Еще раз приходили, но это уже другие, и не для того, чтобы пообедать,–Николо выпил бокал вина и объяснил:–Они искали книгу. У меня много книг, есть несколько редких. Я сам не верю в колдовство, но книги у меня разные. Об этом знают все. –Нашли, что искали?–спросил Аретино. Николо угрюмо кивнул. –Что вы с ними сделали, когда поймали? – Они пришли, чтобы ограбить меня. Я их высек. И незачем студентам такое читать. Оружейник замолчал, склонился над тарелкой, показывая, что не хочет говорить об этом. Аретино пристально посмотрел на него и сказал: –Пожалуй, я могу угадать, что они искали. Комментарии к сентенциям Петра Ломбардского? Мастер снова молча кивнул. –Дорогой Николо, ведь вы хорошо разбираетесь во всех этих волшебствах и колдуньях?–спросил Аретино, показывая великую осведомленность о личных делах Николо.–Как вы думаете, любая женщина может стать ведьмой? Летать и казаться молодой? Или для этого недостаточно, как говорят, продать душу дьяволу, а необходимы какие-то особенные способности? Как вы думаете, Катерина например, может? –Я думаю, не может,–твердо ответил Николо, словно никто из его близких никогда не страдал от обвинений, наказание за которые одно–костер.–Это искусство, которое они хотят создать, но у них не получается. А если получится, это будет не к добру. –Женщины должны быть кроткими и нежными. Если они станут злобными, коварными ведьмами, в этом мире не останется ничего, чем можно было бы восхищаться!–воскликнул Сансовино, и казалось, слезы огорчения вот-вот брызнут у него из глаз. Но слезы не брызнули и он совсем другим тоном спросил:–Я все же не понимаю, почему там много ведьм? И откуда они берутся?.. –Я не думаю, что много, но много таких, кто хочет ими стать,–возразил Николо.–Если женщине плохо и она не знает, что делать, она становится ведьмой. Или пытается стать… –Значит, я могу не бояться, что прекрасная Катерина вдруг превратиться в ведьму?–спросил Аретино, рассчитывая закончить разговор на эту тему шуткой.–Ведь я всегда относился к ней с великим уважением. Я для нее и отец и возлюбленный в одном лице. –Представьте, мне так страшно, когда я вижу, как ведьму сжигают на костре. Я не понимаю, почему толпы людей всегда собираются специально, чтобы посмотреть на это!–воскликнул Сансовино, воображение которого работало иногда вопреки его собственному чувствительному, слабому и мягкому характеру. Он построил несколько прекрасных дворцов в Венеции, великолепную библиотеку, крыша которой обвалилась в страшную зиму несколько лет назад, за что Сансовино провел несколько месяцев в тюрьме. Этот человек боялся смотреть на костры инквизиции. Катерина, казалось, была безучастна к разговору, но все же на эти слова посмотрела на Аретино преданными и любящими глазами. Она привыкла, что в доме может происходить все, что угодно. Поэт улыбнулся ей и посмотрел на Николо. –У меня была одна знакомая женщина в Вероне,–поделился опытом оружейник, видя, что Аретино и так знает все о его жизни.–Она узнала, что в магистратуру поступил на неё донос. Она испугалась, что её снова обвинят. Я даже не стал думать, как ее оправдать, и не только потому, что боялся, что меня самого обвинят в ереси. У меня очень уважаемые знакомые в этом городе. Я сразу согласился, что ей следует бежать… Нельзя никого упрекать за то, как он живет, и нельзя ни от кого ничего требовать. Я давно думал о том, в чем Бог может меня обвинить, если окажусь на Страшном суде. Только в том, что нарушал заповеди! Значит, человек не должен нарушать заповеди, а в остальном он свободен жить, как хочет. Если бы Господь решил, что нам следует быть другими, он бы и создал нас другими, а поскольку мы такие какие мы есть, то единственный наш грех–это нарушение заповедей. Это так очевидно, что все в Европе должны согласиться с этим. Иначе мы будем жить как турки. Это у нас в Болонье говорят так...–Николо пробормотал невразумительно, в форме извинения, считая, как и все в Болонье, что Венеция–это больше Греция, Кипр и Турция, чем Италия.–Я очень хорошо это понимаю. Я даже согласен с Кальвином из Женевы, хоть и не люблю французов, но мысли у него верные. Например, если какая-то женщина ведьма, так это значит, что Господь Бог, который знает все прошлое и будущее, уже заранее создал ее такой и предназначил стать ведьмой. Просто так обычная женщина, которая занята своими ежедневными делами, слугами, покупкой и готовкой еды, не может сама додуматься до такого… Ведь это очевидно! –Да, конечно!–воскликнул Аретино и посмотрел на Катерину. Николо не обратил на это внимания. Он подумал, что его неправильно поймут, решат, что он еретик, поддерживает колдовство, и поспешил оправдаться: –Мне, например, и в голову не придет учиться летать на метле или обмазывать все тело мазью для омоложения. И если какая-то женщина это делает, нельзя ей мешать. Пусть мажется. Я не хочу сказать, что это поможет. Каждый разумный человек знает, что это просто вздор и глупости. Но нельзя спорить с Богом и с женщиной, которые делают то, что им нужно. И зачем? Ведь у нас больше никого нет, кроме Всевышнего, который думает о нас. Если Он создал мир, в котором женщины вместо того, чтобы учиться искусству, умеют только мазать свое тело какой-то дрянью для омоложения, значит мы должны жить в таком мире. Так Бог устроил этот мир. А где ему хорошо, там и нам должно быть удобно и чудесно. Конечно, если мы не бездари какие-то… –Дорогой Николо, я знаю, что все одаренные люди, как вы, живут в своем мире!–воскликнул Аретино и захлопал.–Я аплодирую вам за это. Но все остальные живут в циничном мире, еще более страшном, чем в древние времена. Раньше человек ничего не боялся. Самым страшным было изгнание. Почетно было умереть с мечом в руке в центре великой битвы, защищая свой любимый город. А мы боимся потерять жизнь от убийцы в темном переулке, или клеветы, от которой можно потерять имущество, наше положение, деньги, и все то, что делает жизнь такой прекрасной. –Значит, весь этот мир вскоре снова заполнит страх, извращения, интриги, жадность, как уже сейчас в Риме. Если придется бояться потерять что-то, никто не сможет больше по-настоящему творить, и все, что мы знаем и любим, исчезнет, в этом мире воцарит великий бездарь, как библейский Хам. Я боюсь, что после Тициана больше не будет великих мастеров. Искусство умирает там, где нищий художник окружен страхом. –Слава Богу мы в Венеции, и надеюсь, здесь искусство никогда не умрет!–воскликнул Аретино. –Рим уже давно живет только интригами и проклятиями!–поддержал его Сансовино, который, кроме костров инквизиции, боялся и презирал великий город, из которого бежал двадцать лет назад.–Вазари недавно был здесь и говорил, что Микеланджело уже два года не получает денег и даже не знает как выполнить заказ. –У него нет денег, чтобы уехать оттуда...–добавил Николо. –Полно, полно!–воскликнул Аретино.–Не будем предаваться печали, обиде и ненависти. У вас, дорогой Николо, много боли в душе из-за этих ведьм, как я заметил. Мы должны быть справедливы ко всем в этом мире. Вы правы. Если ведьмы существуют, значит, они должны быть и незачем об этом спорить. В мире есть вещи, которые надо принимать и не думать об этом. И проститутки, и воины, и те, и другие делают за деньги нечто грешное и недопустимое по законам Божьим, одни убивают наших врагов, другие утоляют наши буйные страсти, но они все работают для нашего блага. Кто-то меня за такие мысли называет циником, но это все вздор, я только умный, трезвомыслящий поэт и не более. Давайте выпьем. Прекрасное вино! Мне его прислал в подарок один друг из Франции. Я становлюсь все более и более подвержен колдовству этого напитка. Недавно почувствовал, что получаю от него такое же наслаждение, как от любви. В молодости я даже не мог подумать, что такое возможно... В это время в комнату вбежала светловолосая девочка лет десяти. Аретино радостно воскликнул: "Адрия!" и обнял дочку. Счастливый отец показал чадо гостям и одновременно представил Николо: –Адрия, моя красавица. Самое нежное и прекрасное, что я видел в жизни. А этот синьор–знаменитый мастер и, если ты ему понравишься, он сделает тебе такую брошь, которую ты никогда еще не видела. Николо вспыхнул, разволновался, закивал головой, подтверждая, что сделает, о чем говорят, и вместе с тем нетерпеливо защелкал пальцами, прося Ромио о чем-то. Юноша догадался и схватив со стола нож, отрезал пуговицу со своего камзола и отдал мастеру. Оружейник подозвал девочку, протянул пуговицу, показал, как надо открывать ее и сказал: –Больше таких пуговиц нет ни у кого. Эта одна с секретом. Девочка схватила подарок и тут же стала ковыряться в пуговицах самого Николо, желая проверить и думая, что и у него есть пуговицы с секретом. Катерина поспешила забрать ребенка и ушла вместе с ней. После этого мужчины похвалили девочку и, утомленные разговором, стали чаще прикладываться к бокалам с вином, а Лоренцо, воспользовавшись паузой и тем, что мужчины остались одни, стал рассказывать городские сплетни о приключениях молодой неопытной куртизанки, которая недавно приехала из Прованса в Венецию и, не зная местные нравы, оказалась из-за вздорного нрава, свойственного француженкам, в трудной ситуации. –Синьор Антонио пришел к этой девице и, видимо, надеялся, что его примут хотя бы не двадцатым. Но с ним стали торговаться и, как он говорит, тыча в глаза золотой цепочкой в двадцать скудо, которую этой девице только что подарил какой-то другой синьор, попытались выудить из него еще больше. А всем известно, что синьор Антонио никогда не платит ни своим должникам, ни проституткам, зато если его обидят, мстит беспощадно. Он в бешенстве развернулся и ушел, а на следующий день прислал этой девице письмо, с извинениями, сожалениями о своей скупости и, чтобы вознаградить, как следует, приглашает прекрасную повелительницу сердец на ужин, созванный специально в ее честь. Девица нарядился и прибыла к нему с самыми радужными мечтами. Синьор Антонио отомстил в своем обычном безжалостном стиле: все гости, которые у него собрались, а там было, мне кажется, человек сорок, насладились этой юной и прекрасной куртизанкой абсолютно даром. А на следующий день рано утром она потащилась в магистратуру жаловаться, как с ней обошлись. –Жаловаться на тех, кто над ней так подшутил тем, кто это делал:–воскликнул Сенсовино, который был, догадлив, чувствителен и изведал жизнь с самых страшных и жестоких сторон. –Да, жаловаться не следовало,–подтвердил Аретино и, обращаясь к Николо, объяснил:–А надо было вначале узнать, кто такой синьор Антонио. У этого человека никогда не было и не будет денег, зато досталось благородное имя и отвратительный характер. –Нельзя наслаждаться женщиной даром. Какая бы она ни была,–сурово произнес Николо, не вполне понимая разговаривающих за столом.–Если ему достался по наследству такой характер и долги, лучше бы он вышел ночью на большую дорогу и отнял деньги у путников... –Он так и делал!–воскликнул Лоренцо.–И много раз. –А женщиной наслаждаться даром нельзя,–непреклонно повторил Николо.–Если сам себя уважаешь. Я не осуждаю этого Антонио, он хотел отомстить, но в другом случае этого делать не следовало. Лоренцо смутился и замолчал. Пьетро Аретино посмотрел на оружейника внимательно, однако ничего не сказал. Сансовино тоже внимательно взглянул на Николо и сказал, обращаясь к Пьетро: –Я думаю, с нашей стороны будет очень не по-братски, если мы будем наслаждаться обществом дорогого Николо, а потом рассказывать Тициану... –Вы правы. Я сегодня же напишу ему и завтра либо мы поедем к нему, либо он приедет сюда. Вы знаете, дорогой Николо,–объяснил Аретино, обращаясь к гостю,–чтобы ни произошло с нами, со мной или с синьором Сансовино, об этом все равно узнает наш друг Тициан. –Узнает сам или мы ему об этом расскажем. –Уже, наверное, более двадцати лет мы не скрываем друг от друга никаких ни радостей, ни печалей. Так что утаить от него, что вы здесь, будет великий грех... –Тем более, что он сам говорил, что любит таких людей, как мастер Салерно,–подтвердил Сансовино. –Вы ведь знакомы?–уточнил Аретино и его напряженное скуластое бородатое лицо показало, что поэт пытается вспомнить все, что знает и слышал о болонском друге из Салерно. Николо рассказал, как он несколько лет назад принимал у себя дома мастера Тициана, когда тот приезжал в Болонью писать портрет Папы, какие он сделал ему подарки и что тот говорил о нем. Ужин вскоре завершился. Сансовино попрощался с Николо, кивнул Ромио и уехал. Аретино попросил оружейника остаться. Лоренцо и Ромио вышли вместе. Николо подошел к окну. Темнело, по каналу медленно плыли гондолы, освещённые фонарями, на них веселились люди. Аретино приблизился и после некоторого молчания произнес: –Может, вы хотите отдохнуть? Но мне кажется, вы приехали, потому что вам нужна защита. Ко мне приходят сотни людей, которым нужна поддержка. Я не все могу, не всем хочу помочь или помогаю, но о чем бы вы ни попросили, я обещаю, сделаю все, что в моих силах. Вы сюда приехали потому, что вам пришлось бежать? –Из Болоньи? –удивленно спросил Николо.–Нет, конечно. Я приехал...–Он вдруг обмяк, словно у него отняли волю и попытался объяснить, зачем приехал и что ему нужно.– Я приехал, потому что сейчас все так изменилось. Я хочу быть с друзьями... людьми, которые понимают искусство, сделать что-то. Я бы очень хотел увидеть Тициана. –Завтра вы увидите его. Надеюсь, вам удастся хорошо отдохнуть.–сухо ответил Аретино, видимо, обиженный, что Николо больше всего думает о встрече с Тицианом, а не радуется, что живет у него и общается с ним. Мастер подумал, что сказать, как оправдаться, но ничего не пришло на ум, однако и прощаться не стал. Помолчав, он выпалил то, о чем думал: –Дорогой Пьетро, если позволите, я скажу, что меня беспокоит. Я новый человек в этом городе и вижу все свежим взглядом. Вы не боитесь, что Лоренцо рано или поздно предаст вас. Он не так прост, как кажется. Если я правильно понял, он ведет ваши дела... –А-а-а, вы об этом,–рассмеялся Аретино.–Я уже давно не думаю об этом и живу так, чтобы не бояться предательств. Я вполне допускаю, что мои самые близкие могут предать меня, что враги могут подкупить Лоренцо или другого секретаря. Пусть подкупают. Я буду только рад. Когда Николо услышал эти слова, вдруг вспомнил слова сестры Франчески, предупреждавшей его о Аретино. он поразился, что сам говорит как Франческа, а Пьетро буквально повторяет его собственный ответ монашке. Аретино не обратил внимание на то, как изменился Николо, и продолжал говорить о том о чем думал. –Мне самому жаль, что никогда не хватает денег, чтобы быть щедрым, как я бы хотел, со всеми моими близкими. Если кто-то готов пожертвовать несколько золотых Лоренцо или другому из моих слуг или секретарей, я буду только благодарен. А Лоренцо меньше всех может навредить. Все, что он умеет,–писать пьески о великолепных проститутках… таких, из-за которых теряешь голову. Где он находит таких? Я никогда не терял голову из-за этих девиц, думаю, и вы тоже. Меня не тревожат подражатели. Лоренцо пишет пьески, повторяя меня. Пусть копирует. У меня был другой секретарь, Дольче. Он давно сбежал, но до сих пор приносит мне намного больше вреда. Он большой бездарь, как вы называете таких людей, и пытается воспользоваться плодами моих трудов. –Он украл ваши рукописи и продает как свои? Такое нельзя прощать, тем более ученику,–Николо выразил по своим понятиям то, о чем говорил поэт. –Дорогой друг, никто не может украсть у поэта его пьесы,–объяснил Аретино.–Когда я был у вас в гостях, вы мне показывали мои книги. Вы знаете, что я написал много пьес и издатели продают сотни моих книг, но я не получаю за это ни скудо. А чтобы жить такому человеку, как я, сыну башмачника, которому не досталось наследства и богатых родственников, требуются деньги. Поэтому я прошу людей, которым судьба улыбнулась больше, чем мне, помочь чем могут. Не обязательно присылать двести скудо. Я и бутылке вина буду рад. Мне многие помогают, кто как может, и не только епископы, но и короли. Эту цепь,–он указал на свой портрет, который висел на стене,–подарил мне французский король Франциск, а если бы я сам захотел купить такую, мне бы пришлось выложить восемьсот скудо. Может ли бедный сын башмачника потратить такие деньги? Но разве я не достоин носить на груди эту цепь? Николо ничего не ответил и посмотрел на портрет. Он уже и раньше отметил этот яркий, красочный портрет, сделанный словно волею Божьей, а не нарисованный карандашом ремесленника. Значит он был выполнен рукой Тициана, поэтому и не подписан. –А если кто-то из тех, кто мне может помочь, не делает этого и даже не пытается объяснить почему, я тоже больше не думаю, как помочь им. Если мне нужно воспользоваться в моих пьесах чем-то, что знаю из жизни этих людей, я не стесняюсь. Слава богу, люди разные, поэтому у меня всегда есть и деньги, и хорошее вино, и хорошая еда и то, о чем писать. –Ваш бывший секретарь Дольче выкрал записи, сбежал и теперь пытается для себя использовать то, что хотели использовать вы?–спросил Николо, который не вполне понимал Аретино. –Он сбежал во Флоренцию несколько месяцев назад и там принялся писать пасквили о всех, кого я знаю. Поэтому я вам говорю, дорогой Николо, Лоренцо меня мало беспокоит. Дольче вредит гораздо больше и я не знаю, что мне делать с этим человеком. Он пишет всякий вздор о моих друзьях и моих недругах. Рано или поздно этого беднягу повесят на мосту. Я в этом уверен. Если берешь на себя труд говорить о человеке то, что тот не хочет слышать, надо, по крайней мере, делать это смешно, а Дольче только вызывает злость и презрение. Смех обезоруживает, поэтому я еще жив и, надеюсь, буду жить еще долго и умру своей смертью, а ярость, обиды делают из слабого противника смертельного врага. Николо не в силах полностью проникнуть в то, что так беспокоит поэта, предложил свою помощь: –Если вам так мешает этот человек и вы не можете действовать сами, я могу поехать во Флоренцию, выкрасть, посадить его в яму и держать до тех пор, пока не станет ясно, что он уже не сможет никому навредить. Аретино посмотрел на гостя. Николо был моложе его на несколько лет, у него была густая шевелюра без пряди седых волос, высокий лоб, большие теплые словно удивленные глаза и голос, который было приятно слушать. Это был низкий, гортанный, но спокойный и приятный голос человека, который нечего не боится и которому нечего скрывать. –Вы даже не представляете, как искушаете меня. Я иногда готов отдать половину того, что у меня есть, только бы кто-то избавил меня от этой напасти. Но только я никогда не буду мешать этому человеку жить так, как он живет. Хоть вы и не согласны, что мы должны отвечать за все, что мы делаем в этой жизни... Николо не успел ничего возразить, только неразборчиво прошипел, а Аретино продолжал: –Он ведь, в сущности, делает то, что делаю я. Поэтому я должен признать, что он мой ученик. Я не смог заплатить ему столько, сколько он думал, я ему должен был, поэтому он посчитал себя свободным, обокрал меня, использует все в своих интересах и поэтому во вред мне. Образно говоря, он пытается поджарить и съесть козу, которая дает мне молоко. Вы не представляете, как противно бывает бороться за место под солнцем со своими собственными учениками. Я, увы, современный человек и не могу спокойно пожирать, как Кронос, своих собственных детей. Но с другой стороны, я не Кронос, я не оскопил своего отца, Царство ему Небесное, не живу со своей сестрой и у меня нет детей мужского пола, поэтому, надеюсь, меня никто не сможет заточить в тюрьму... Аретино сказал это так горько, язвительно и вместе с тем легко, показывая, что выше всего этого. –Дорогой Николо, вам пора отдохнуть. Я надеюсь, вы не слишком утомились в моем доме. Я, признаться, сам иногда так устаю, что вынужден отдавать Адрию няне и бежать с моей Катериной в горы на ранчо. Николо согласился, что устал, раскланялся, поблагодарил за гостеприимство, прекрасный ужин и ушел к себе. По дороге ему встретились какие-то молодые люди, которых он раньше не видел. Они были веселы и вели себя как сатиры: остановились и, глядя на Николо поцеловались. Он не стал связываться с молодыми повесами, хотя ему захотелось связать их всех четырех за ноги, выбросить из окна и, глядя сверху, сказать: "А теперь целуйтесь", - но сдержался, только плюнул и направился в свою половину, заглянул к слугам, увидел, что там нет никого, прошел к себе и закрыл дверь. Вечер, проведенный с Аретино и его другом Сансовино повлиял на оружейника из Болоньи. Николо зашел в комнату и первое время не думал о том, что с ним только что произошло, кого он встретил и о чем говорил с ними. Он стал переодеваться, потом вдруг бросился проверять, все ли на месте. Клинки, деньги, бумаги и кольца–все лежало там, куда он положил. Николо чувствовал дурноту от мангового соуса, ему хотелось запить чем-то сладкий привкус, он взял бутылку с красным вином, вылез на подоконник, сел там и, прикладываясь, стал обдумывать то, что с ним произошло. Болезнь, которая свалила его в дороге, была легкой и скорее послужила на пользу, чем помешала осуществить планы, да и планы теперь изменились. Ему по-прежнему хотелось сделать что-то великое, на что чувствовал себя готовым и способным. Он по прежнему думал, что вместе с такими друзьями, как Тициан и Аретино, он скорее добьется известности, чем один в Болонье. Однако теперь Николо увидел, что был прав, когда боялся ехать в Париж или Рим. Даже для жизни в Венеции требовались совсем другие деньги, чем он тратил в Болонье. Сидя на подоконнике оружейник смотрел на ночную жизнь Большого канала и думал о том, сколько денег тратит синьор Аретино, сколько мастер Тициан и сколько зарабатывает красавец Сансовино. Про несчастного рыжего архитектора Николо знал, что тот получает от магистратуры 60 золотых дукатов в год, но зато за другие проекты ему платят довольно большие деньги, а недавно за дом на Большом канале, который был построен для синьора Джакопо, с прекрасными дорическими колонами, которые обрамляли высокие окна, он получил две тысячи золотых. Молодой Вазари писал Николо об этом доме и говорил, что это самый красивый дворец во всей Италии. Мастер сейчас больше всего волновали деньги, которые у него были и которые требовались, чтобы жить в Венеции достойно. Раньше он бы сказал себе, что у него таких денег нет. Но сейчас, когда старая Имельда ушла и он почувствовал себя свободным от ответственности за жену и даже за дочь, Сабину, Николо подумал, что на пару лет в Венеции у него денег хватит, а там будет видно. Сейчас главное для него - найти друзей, а тогда пойдут заказы, он будет делать фигуры и продавать картины, которые много лет хранил у себя. Он подумал, что теперь, когда он сделал "Суд Париса", который подарит мастеру Тициану, он сможет получить заказ даже из Императорского дворца Вены, где недавно в такой славе работал Тициан. Николо успокоился, стал чаще глотать вино и, пьянея, почти засыпая, глядя на лунную дорожку Большого канала и призрачные тени домов напротив, которые, казалось, парили в воздухе над водой, стал бормотать о своих проблемах: –Только не забыть зайти в лавку и поговорить с Джакопо. Лучше сразу продать картины Рафаэля и как можно дороже, а деньги положить в банк под хорошие проценты, вот тогда я буду спокоен. Ромио их быстро привезет сюда. Где этот мальчишка? Надеюсь, он не пошел гулять с Лоренцо. Я должен отдохнуть. Завтра у меня будет самый важный день. Николо допил вино, бросил пустую бутыль в воду и потащился на кровать, сбрасывая с себя одежду. Не успел он полностью раздеться и лечь, как услышал за дверью шум, звон, голоса, будто там происходила смертельная схватка. Оружейник испугался, что кто-то напал на его слуг и с кинжалом в руке бросился к двери. Но в коридоре никого уже не было, а голоса удалялись все дальше и дальше. Николо постоял в темноте, принюхиваясь и прислушиваясь. Потом почувствовал, как устал, понял, что после болезни силы еще не вернулись к нему и, приспосабливаясь к новой обстановке, к жизни в странном, фантастическом доме, с удивительным для него безразличием вернулся в свою комнату, плотно запер дверь и залез под одеяло, намереваясь более не обращать внимания ни на какие звуки, пусть даже сам дьявол всех поубивает или явится для того, чтобы погулять тут со всеми здешними обитателями. Утром Николо просыпался долго и, когда окончательно очнулся, в его голове все еще было перемешано все, что снилось. Николо помнил сон, как Тициан, огромный, высокий, милый и веселый, а потом сосредоточенный и недоверчивый, покрутив в руках кинжал, который ему подарили, похвалил, поблагодарил, и растерянно обратился к Аретино, сидевшему рядом и писавшему что-то, придерживая бумагу бутылкой с вином: "А вам он тоже что-то подарил? Вы знаете, сколько может стоить такая вещь? Кому же это можно продать? Сейчас мне очень нужны деньги! Может, я должен вначале отдать кинжал в цех оружейников, чтобы меня не обманули и правильно оценили? Вы же знаете, мне два года не платит император." Аретино не отвлекаясь пробормотал: "Отдавайте, отдавайте! Куда хотите. Не мешайте. Я как раз пишу Его величеству, что если он вам не заплатит за кинжал тысячу скудо, я напишу пьесу как Его Величество глумится над церковью, что он содержит молодых крикливых ведьмочек и поэтому призывает святейшего Папу, не называть лютеран еретиками и не сжигать ведьм." Николо хотел было вмешаться и объяснить, что волноваться не нужно и именно в Венеции можно дороже всего продать его кинжал, но вспомнил о предательстве ученика, Ромио, который всегда убегал к девкам, никогда не ночевал дома, и ничего не сказал Тициану. Открыл глаза Николо, продолжал думать, что делать с предателем Ромио и когда приедет, наконец, Имельда. Он вначале решил отправить ученика домой, а потом подумал, что они с Сабиной могут совсем разругаться. Или наоборот, поладить, как случается у девушек и молодых людей, которые не обделены Богом сильным и твердым характером. Но затем, уже совсем проснувшись, Николо подумал о том, как много Ромио может помочь ему здесь, в Венеции, в этом чужом и превосходном городе. Он снова погурзился в расчеты и вычисления: сможет ли прожить здесь без верного ученика Ромио с новой Имельдой? Ему и так придется выложить порядочную сумму, в первый год. Оружейник встал, привел себя в порядок, умылся и, одеваясь, слушал звуки чужого дома, чтобы понять, что сейчас происходит в мире. Николо решил дождаться приезда Имельды, а потом решить, что делать с Ромио. 3. Николо уселся как можно удобнее на подоконнике и, поглядывая на торговую суету, которая заварилась в этот ранний час, закипела на канале, стал рассматривать себя в зеркало. Он остался недоволен. Этот город был настолько особенным, что Николо хотелось как можно больше походить на его жителей. К чужеземцам здесь относились терпимо, но старались держаться от них в стороне. Поэтому немцы жили в своей немецкой окраине, евреи на северо-западе в своем Гетто, а турки сами никуда не лезли и всегда готовы были оставаться турками, только бы никто их не трогал и не мешал молиться на восток. Мастер не хотел выглядеть в этом прекрасном городе глупым, толстым болонцем, ему хотелось слиться с теми, кто жил здесь давно, как Аретино или Лоренцо. Он попытался подстричь сам себя, чтобы походить на типичного венецианца. Подравняв волосы сбоку, он расчесал рукой то, что осталось и увидел, что срезано довольно неровно. Николо рассердился, что не может подстричься, хотя все знают, что он может вырезать какую угодно голову с любой причёской и все это на золотой болванке величиной с голубиное яйцо. Просто проклятие какое-то: он не может подстричь свои собственные усы и бороду как надо. Он оставил это бесполезное и глупое занятие, только рассеянно бросил взгляд в окно и вернулся к кровати. -Черт бы их побрал,–разочарованно ругался болонский оружейник, одеваясь и не зная, что делать.–Я должен выглядеть как все и ходить, словно одел на голову горшок с цветами. Где я найду хорошего цирюльника? Надо было еще вчера узнать у этого вертихвоста Лоренцио. Где я теперь его найду? Николо вышел в коридор, подошел к двери, где должны были спать Ромио и Сильвио, прислушался, раздумывая, нужно ли будить ученика, чтобы узнать, где секретарь, или лучше обойтись без него и самому решить все свои вопросы. В это время он услышал разносившиеся по коридору голоса и сразу узнал визгливый, высокий, дерганый голос Лоренцо, который звучал, как у ребёнка, проснувшегося ранним утром раньше всех и кричащего, оповещая мир о своих проблемах. Николо закрыл дверь в свою комнату и поспешил на звуки. Лоренцо оказался в холле. Он командовал двумя слугами-подростками, которые стояли у стены, держа в руках старинное оружие, снятое с оголенной стены. Увидев Николо, секретарь обрадовано воскликнул: –Синьор Салерно! Вы так рано встали! Я так рад вас видеть! Вы должны нам помочь со шпагами и панцирем. У нас здесь давно нет места ни для чего. А синьор Пьетро вчера сказал, чтобы я ещё поставил шкаф с новыми письмами. Что тут можно задвинуть? Я думаю, что лучше будет убрать все эти доспехи. Только вы можете оценить и сказать, зачем нужно занимать половину стены всем этим железом. Николо понял, что секретарь спрашивает, надо ли убирать великолепный позолоченный шлем без забрала работы миланца Негроли и щит с львиной головой, сапоги с изображением Гермеса, чтобы поставить еще один шкаф с письмами какого-то знаменитого синьора, который переписывался с хозяином дома. Раньше Николо наверняка сказал бы что-то едкое и презрительное на такое предложение, но сейчас был уже другим человеком, сам нуждался в этом Лоренцо. –Да, да, да, это можно и выкинуть, если оно кому-то мешает. Это доспехи работы Джакомо Негроли. У меня самого есть и меч, и шлем, и перчатки от него. Когда вы только родились, этого старика, царство ему небесное, испанцы считали лучшим оружейником. Но кому нужны сейчас эти перчатки и меч? Вы не знаете, где тут найти приличного цирюльника, который может постричь например меня? Пока был болен, я так... совсем не следил за этим. Николо, сказал это таким тоном и таким чужим легким голосом, что Лоренцо радостно обратился к нему: –Если вам нужен хороший цирюльник, я могу послать слугу за ним и он сам придет сюда. –Нет, нет, я хочу сам пройтись, чтобы посмотреть город, мне, кроме того, нужно сделать кое-какие дела. –Это ещё лучше. Пойдемте. Я вам все покажу,–охотно согласился Лоренцо с тем предложением, которое, как ему показалось, болонский гость сам сделал. Молодой человек приказал слугам:–Уберите все это со стен, чтобы и следов не было видно, протрите, а потом поставьте шкаф и положите туда все те письма, которые в коробках. Я потом проверю и разложу как следует. Николо попытался избавиться от молодого человека, который его раздражал, к которому он уже как-то приспособился, но все же видеть которого было неприятно. –Вы только мне назовите имя цирюльника и скажите куда идти, я уже однажды был в этом городе. Найду сам. Я бы не хотел, чтобы ваш хозяин остался на полдня из-за меня без вашей помощи. –Этого не бойтесь. Синьор Аретино раньше обеда обо мне никогда не вспоминает. Пойдемте. Я вас проведу. Вы же не хотите попасть к какому-то бездарю, который испортит вашу прическу и вам придется его убить, чтобы больше никто никогда так не стриг вас. Ха-ха-ха-ха! Кстати, вы правы, вам лучше бы не только подстричься, но еще и одеться получше. У нас так, как вы одеты, так не ходят. Николо не смог отказаться, смутившись, что возможно ничего не понимает в венецианской моде и пробормотал: -Хорошо, давайте, покажите. Почему я должен убивать кого-то, если мне нужно только подстричь волосы и усы? Конечно, вы совершенно правы, одеться надо как у вас принято... Так между этими двумя весьма различными людьми установилось взаимопонимание, во всяком случае, возник обоюдный интерес. Они вышли из дома и направились к центральной площади, где рядом с библиотекой Сансовино была расположена знаменитая цирюльня. Вначале Николо осмотрел библиотеку, которая была уже почти достроена, и похвалил, поразившись, как все великолепно сделано: –Да, теперь я понимаю, почему синьор Сансовино бросил заниматься скульптурой, в которой он так преуспел, пока жил в Риме, и стал архитектором. Потрясающий дом и такая колоннада, которую нигде больше не увидишь. Скульптор из него, правда, тоже вышел бы прекрасный, но фигуру трудно продать...–пробормотал Николо задумчиво глядя на работу Сансовино и шкрябая пальцами по бороде, словно расчесывал зудящуюся рану.–За такую работу, за эту красоту заплатят сразу и вперед. Это стоит немалых денег. Если бы потолок не рухнул, синьор Сансовино, наверное, хорошо бы заработал, очень бы хорошо заработал и не сидел в тюрьме. Лоренцо подтвердил, что тоже так думает, и нетерпеливо огляделся, предлагая поскорее пойти к цирюльнику, чтобы успеть сделать все дела, которые запланировал Салерно. Николо еще раз похвалил строение, сказал, что оно будет выглядеть более величественным, когда снимут леса и будет видна прекрасная колоннада в перспективе с любого места на площади. Потом он неосторожно признался молодому спутнику, что должен зайти в магазин Джакопо Негрети и был бы рад посетить лавку семьи Тициана, которую держал младший брат знаменитого художника, Франческо. Узнав планы оружейника, Лоренцо поклялся сопровождать болонского гостя везде, куда тот пойдет. Когда они оказались у цирюльника, парень сразу же разболтал все, что знал о Салерно и что тот ожидает, не сегодня, так завтра приезда Имельды, прекрасной супруги хмурого болонца, которому, кстати, не мешало бы чуть выщипать и подстричь брови. Толстый пожилой грек, цирюльник Алехандро, которого знали, наверное, все в городе и который знал все и обо всех, колдуя над головой болонца, выпытал все, что мог, из Лоренцо и сам рассказал все, что интересовало Николо о мастере Тициана, его жене, детях, двух сыновьях бестолковом Помпонио и младшем Орацио, который был очень увлечен живописью, хотя и не имел дара своего отца. Николо вышел из цирюльни помолодевшим, довольным, но утомленным болтовней. Несмотря на постоянно возникающее желание, никто его брови не выщипывал, осторожный Алехандро только побрил и подравнял пару раз через гребень острой бритвой. Лоренцо повел гостя в лавку семьи Тициана, которая располагалась на западе у залива. По пути они должны были зайти к Джакопо Негрети. Секретарь не умолкал и большую часть времени по дороге читал вслух свои глупые поэмы, которые написал в подражание одновременно и Аретино, и Ариосто. Перебивая сам себя, он продолжал выпытывать, что нужно болонцу в лавке Тициана, потому что знает практически все картины мастера. Подстригшись, Николо изменился еще больше, чем утром. Он отрекся от себя и стал копировать Лоренцо: говорил с ним в таком же вычурном турецко-венецианском тоне, как молодой человек. Разница была только в том: Лоренцо болтал от души и без задней мысли, словно влюбился сразу в сурового болонца, а Николо прятал усмешку и размышлял о великих материях–искусстве, обмане и лукавстве: "Если такой болван может жить в этом прекрасном городе, ничего не делать, полдня крутиться в доме Аретино и сочинять бездарные стишки про каких-то необыкновенно удачливых, хромых, но хитрых проституток, я должен сам давно сюда приехать. Очень здорово! Этим Лоренцо грех не воспользоваться. Мы придем в лавку к Джакопо и секретаришка наверняка сам расскажет, что я самый близкий друг синьора Аретино и мастера Тициана, так что смогу продать два портрета Рафаэля за тысячу дукатов и никак не меньше..." Николо знал, что большинство людей с большим уважением относятся к великому балагурству, чем к серьезной жизни. Дьявол, царь мира сего, как известно, ничуть ни больше, чем просто обезьяна, которая подражает Господу. –Во всей Тоскане не найти, кто бы продавал картины, как у меня. Я недаром берег это богатство столько лет...–важно заявил Николо и несколько минут расхваливал себя и только после этого объяснил, кто к нему должен приехать.–Жена должна привезти самые знаменитые картоны Микеланджело и полотна Рафаэля. –А правда, что вам пришлось почти вырывать вашу жену из-под пыток?–страшным шепотом спросил Лоренцо и нашел в себе силы, чтобы заглянуть в глаза оружейнику. Николо тотчас изменился и, более никому не подражая, зарычал с возмущением: –Из-под каких пыток? Да я кишки вытащу, уши отрежу, язык вытяну тому, кто болтает такое. У меня прекрасная жена, а бездарные завистники пытаются найти, что можно соврать о ней, потому что про меня бояться что-то сказать. Лоренцо поклялся, что говорит об этом только сейчас, в первый раз, и то только потому, что чувствует к синьору Салерно такую дружбу, что готов служить ему не меньше, чем синьору Аретино. Николо отходчиво заявил, продолжая играть роль страшного собеседника: –Вы сами увидите, дорогой друг, какая у меня молодая и прекрасная жена. Слава богу, я не бездарь какой-то, живу благополучно и судьба ко мне весьма благосклонна. У меня прекрасный дом и земли столько, что вы устанете, если решитесь обойти ее по кругу, на ней такие скалы, что никому там не проехать. А меня знают во всей Италии самые знаменитые люди. Когда вы еще не родились на свет, а я был таким, как вы сейчас, великий Леонардо дважды приезжал ко мне, а я бывал у него в Риме. Николо добился своего. Лоренцо стал следить за тем, о чем говорит со вспыльчивым болонцем, и в лавке Джакопо, куда они вскоре зашли, молодой человек говорил о Николо именно то, что тот и хотел. Джакопо Негрети был знаком с болонским оружейником. Они виделись несколько лет назад. Раньше торговец сам писал Николо, когда ему нужно было что-то, и платил щедро, но теперь оружейник пришел к нему и подумал, что теперь надо бы быть осторожным с этим умным и высокомерным стариком, который полвека назад приехал в Венецию из Бергамо и добился в этом городе большого почета и уважения. Николо не спешил предлагать свои картины, а присматривался. Лоренцо же без устали рассказывал о Николо, а сам оружейник, осматривая лавку старого бергамца, хвалил наброски Леонардо, но сетовал, что совсем нет работ великого Рафаэля и как бы между делом, интересовался, далеко ли отсюда до лавки Тинторетто, и почти дословно повторил, что об этом молодом, но уже знаменитом художнике писал Вазари. Николо называл сына красильщика Тинторетто по имени Джакопо, как звали и самого хозяина лавки, старого Негретти. Это создавало такую путаницу, что казалось, мастер восхищается всеми Джакопо сразу. А Лоренцо упорно хвалил одного только Салерно. Довольный, что ему удалось произвести наилучшее впечатление и ничего не пообещать конкретно, зато возбудить желание заполучить два портрета Рафаэля, Николо направился дальше в магазин искусств семьи Тициана Вечеллио. В мастерской оказалось необычно много работников, дюжина которых, сидя в длинной зале, рисовали, копируя работы Тициана, а двое покупателей, прогуливаясь по галерее, рассматривали вывешенные на продажу полотна. Лоренцо позвал хозяина лавки, который тотчас поспешил к гостям навстречу. Это был брат Тициана, Франческо, который выглядел как Тициан два года назад. Но между ними было одно важное различие. Тициана, казалось, никто никогда не мог огорчить или обидеть, но и до слез рассмешить тоже никто, казалось, не мог. Он напоминал старого Леонардо, который тоже никогда ни на кого не обижался, не знал зависти и злости, но и никогда не радовался, хотя часто улыбался, чисто и просто, как ребенок, если видел то, что было приятно ему. Лоренцо представил болонского оружейника и успел рассказать целую хвалебную историю о Салерно. Николо раскланялся с хозяином мастерской и удивленно воскликнул: –Я поражен, сколько у вас заказов. Никогда не думал, что у мастера Тициана, который, насколько я знаю, редко вовремя успевает закончить картину, может быть так много прекрасных работ на продажу. –Да, вы правы, но после того, как мой брат вернулся от Его величества, у нас заказов со всего мира столько, что мы не успеваем выполнять. Все готовы покупать копии и вообще все, что связано с именем Тициана,–объяснил Франческо. Он говорил быстро, как торговец, и манерами совсем не походил на своего спокойного, сосредоточенного, приятного брата. Николо снова выразил удивление и пообещал рассказать своим друзьям в Болонье, что они могут заказывать картины прямо из этой мастерской. –Я завтра собираюсь отправить ученика домой. Пусть он отвезет несколько копий и покажет моим знакомым продавцам. Оружейник прошел вдоль стены, где висели картины, и отобрал несколько работ на сто дукатов. Лоренцо, верный своим пристрастиям к пышным женским телам, несколько раз советовал купить великолепную копию Венеры и даже настаивал, объясняя свои чувства: –Посмотрите на нее, дорогой Николо. Это же никакая не Венера, это настоящая Анжела, самая прекрасная женщина в Венеции. Я не знаю в этом городе никого, кто бы не наслаждался ею. Синьор Аретино писал о ней, что она прекрасна, как луна, а на ласки щедра, как жаркое солнце. Это она. Видите? Купите. У меня самого есть такой портрет. Ой, как я его обожаю! Вы посмотрите, какое прекрасное тело! Я готов утонуть и даже умереть в этом блаженстве. Поверьте, мой дорогой и знаменитый друг, я бы действительно давно утонул в этой женщине, как счастливый безумец, если бы удовольствие тонуть не стоило так дорого. Николо вначале усмехнулся, оценив речь молодого друга и отметив, что, общаясь с Аретино, даже такой бездарь смог чему-то научиться, потом покривился недоверчиво, но затем улыбнулся, подумав, что люди покупают то, что нравится им самим или что хвалят друзья, а большинство покупателей такие же болваны как этот секретарь. Значит, эта копия несомненно будет пользоваться большим успехом. Копия Тициановой Венеры стоила шестьдесят скудо, но Николо все же решил купить и ее, пробормотав себе в бороду: -Подарю кому-нибудь... –Что вы говорите?–тут же переспросил Лоренцо, не расслышав.–Вы можете хорошо заработать, продав её у себя в Болонье. Я слышал, болонцы не только хорошо кушают, но и любят пышнотелых женщин. –Да. Верно. Таких женщин любят в Болонье,–согласился Николо,–но картины в Болонье мало кто любит. И потом я не продаю копии. У меня нет своего магазина. Я сказал, что подарю кому-нибудь. Николо вначале имел ввиду, что подарит картину старику кузнецу Строццио и это будет прекрасная шутка, но потом решил, что лучше сделать не шутку, а выгодное дело, подарив Фобио, с которым недавно наладил деловые отношения. –Я подарю одному виноделу. Его зовут Фобио. За это он пришлет сюда две бочки красного вина. Отличного вина, я сам пробовал, со вкусом перезрелой вишни. Вот увидите. И еще белого от себя добавит. Лоренцо был молод, влюблен во всех роскошных женщин, равнодушен к белым и красным винам, поэтому ничего не ответил. Франческо ушел распорядиться, чтобы картины были тотчас отправлены в дом Аретино. Николо продолжал разглядывать копии лучших картин Тициана, которые были выставлены на продажу, вдруг остановился и воскликнул с удивлением: –Это же мой кинжал! Смотрите! Мастер Тициан использовал мой кинжал. Я подарил его, когда он был в Болонье. Он нарисовал его на картине. Видите? Сталь клинка, как морская вода, удивительный цвет получился, такого больше нет ни у кого. И как хорошо подошло к складким ткани... Неужели мне суждено прославиться только как подмастерью на картинах Тициана? Как вашей прекрасной Анжеле? Я хочу видеть эту картину. Франческо к этому времени оказался рядом и объяснил, что картины еще нет, Тициан только сделал набросок, который кто-то тут же захотел купить, и тогда была сделана эта копия. – Я куплю копию. Сюжет весьма удачен: яркий грубый влюбленный Тарквин и прекрасная беспомощная обнаженная Лукреция. Надеюсь, мастер Тициан не забудет об этом сюжете и скоро закончит картину!–воскликнул Николо.–А впрочем, наверное, лет через двадцать. Настоящий художник никогда не спешит добиться своего любой ценой, как этот дикий влюбленный. Я сорок лет ждал и по-прежнему жду своего часа...–пробормотал Николо и смущенно замолчал. Привыкший к одиночеству, к тому, что никто из близких и учеников не смеет ему мешать, если он погрузился в думу, Николо забыл, где и с кем находится. Изображения прекрасных молодых обнаженных женщин, чувственные яркие цвета Тициана, колор которых не мог испариться в копиях, напомнили ему о том, что сегодня должна приехать Имельда, что он уже немолодой человек и должен беречь то, что любит, как старый художник свои творения. В последние годы Николо часто хотелось что-то исправить, доделать в своих старых работах, даже в тех, которые остались у него. –Умру, но добьюсь славы или сделаю что-то великое,–задумчиво и сурово прошептал оружейник. –Очень славная вещь! Прекрасная Лукреция...–соглашаясь с тем, что ему послышалось, воскликнул Лоренцо и добавил без всякого чувства, подумав, что Салерно обращается к нему:–Вы, кажется, хотели еще в мастерскую Тинторето зайти? Николо подумал, что Имельда скоро приедет, если выехала на почтовых рано утром. –Это потом. Мне еще сегодня нужно зайти в дом одного банкира. –Какого? Только скажите мне. Я знаю всех банкиров в этом городе. Но Николо ничего на этот вопрос не ответил, и попрощавшись с Франческо, бросил Лоренцо: –Вы мне обещали, дорогой друг, показать, где можно купить приличную одежду. Николо спешил завершить все дела до обеда. С помощью секретаря он купил новый камзол, в котором не стыдно будет ходить в гости, и платье для Имельды, затем зашел поздороваться к банкиру немцу-лютеранину, к которому у него были рекомендательные письма от болонского банкира Дочи. Дом богатого немца находился на Большом канале рядом с церковью святого Бартоломея, которую несколько лет назад приезжал расписывать Дюрер, весьма высоко превозносимый Николо, желающим работать резцом так, как работает карандашом этот немец. Оружейник успел зайти в церковь и посмотреть на великолепную роспись алтаря с фигурами императора Максимилиана и Папы Юлия Второго. К дому Аретино утомленный Николо и вечно всем довольный Лоренцо подплыли в гондоле. Ромио каким-то образом услышал их и встретил на лестнице встревоженный и растерянный, будто учителя убили или выкрали и где-то спрятали ради выкупа проклятые турки. –Почему вы не взяли меня с собой? Я не знал куда вы уехали!–паникуя, словно ребенок, воскликнул молодой Ромио, помогая учителю выйти из лодки.–Привезли картины, которые вы купили, и только тогда я догадался, где вы были,–с упреком сказал он. –Что ты переполошился?–недовольно проворчал Николо, как бы с жалостью, но и весьма презрительно глядя на ученика.–Я же не спрашиваю, где и с кем ты прошлялся всю ночь. Наоборот. Ты сам должен научиться жить своей жизнью. Я как раз думал отправить тебя домой, чтобы ты смотрел там за всем... –Но синьора Имельда уже здесь. Она приехала. А вас нет, и я не знаю, где вы. –Приехала? А картины? Она привезла? Ты видел?–Николо, казалось, волновало только это. На самом деле он думал быстрее, чем протекал разговор с учеником. Он уже понял, что приехала жена, как он и просил, значит, она в порядке и если дочь осталась дома, значит, с домом все в порядке. Ромио подтвердил, что картон «Страшного суда» привезен и он сам это проверил. Лоренцо, который стоял растерянно смотрел на них и слушал, о чем говорят два болонца, наконец раскланялся и ушел, вспомнив, что он сам с утра не видел Аретино. 4 Через несколько минут Николо и сопровождавший его Ромио, который нес покупки хозяина, вошли в комнату, где мастер провел ночь и где его сейчас ждала Имельда. Молодая женщина все еще была в дорожном платье и выглядела такой нервной, испуганной, что даже внешне не напоминала старую Имельду. Она бросилась к оружейнику, словно тот должен был защитить и успокоить ее. Николо обнял супругу и, помня, что Ромио вначале недоверчиво отнесся к появлению молодой Имельды, поздоровался с ней так важно, будто играл роль отца семества в уличном театре. –Слава Господу, дорогая супруга, ты добралась сюда благополучно и привезла те картины, какие я просил. Я очень волновался за тебя и купил тебе подарок–новое платье. Обнимая молодую Имельду, он помахал рукой за её спиной, чтобы Ромио убрался. Имельда спросила мужа, здоров ли он и поблагодарила Бога, что болезнь прошла быстро и без последствий. Когда они остались наедине, Николо запер дверь и вернулся к новой жене, разглядывая девушку придирчиво, словно только сейчас увидел ее и как будто нанимал в служанки. Он стал расспрашивать, что за эти дни случилось дома. Имельда рассказала, что Сабина сердилась, что ей не позволили ехать в Венецию, она дважды уезжала в Болонью и оттуда возвращалась с друзьями, а Имельде говорила, что это знакомые студенты болонского университета, с которыми она давно ведет переписку. Николо отмахнулся и не придал этому значения. –Это все стишки ее. Пусть встречается. Плохой поэт большой беды не сделает. А-ну, примерь. Правильно я запомнил, какая ты? Николо достал платье и, развернув, положил на кровать. Имельда поняла, что должна переодеться прямо здесь и сейчас. Николо рассеянно смотрел на нее и о чем-то думал, но когда женщина оказалась перед ним обнаженной, уставился на неё и задышал возбужденно с таким желанием, что Имельда сама не выдержала и спросила: –Вы почему так на меня смотрите? Николо ничего не ответил, а набросился на жену, как был, в одежде. Полураздетый и страстный, вспоминая рассудительную и чувствительную монашку Франческу, роскошную обнаженную Венеру-Анжелу Тициана, Николо наконец удовлетворил страсть с молодой Имельдой, которая уже приноровилась к тому, что оружейник обычно занимается любовью в дороге, а дома работает, запершись у себя в мастерской, и никого к себе не пускает. Николо отдыхал, лежа рядом с молодой Имельдой, ласкал девушку уже без страсти, чтобы изучить и запомнить. Он думал о новой жене, а она стала рассказывать обо всем, что случилось дома. Это было хорошо, и Николо подумал о том, что новая Имельда была наделена всеми достоинствами и лишена недостатков: верный друг и желанная женщина. Старая Имельда, с которой Николо уже не жил много лет, еще тогда, давно, стала отягощать жизнь оружейника своими заботами. Она состарилась и перестала понимать, что думает и чем живет оружейник. Старая Имельда не обращала внимания на то, что Николо тискал дома молодых служанок, и не спрашивала, что он делал без нее, когда гулял всю ночь где-то в Болонье или уезжал в Рим или Милан. Но она пыталась вернуть былую молодость и красоту, а заодно и страсть оружейника. Николо относился снисходительно к колдовству стареющей женщины, но попытки разбудить в нем страсть пресекал грубо и безжалостно. Впрочем, это было единственное, в чем он ей противоречил. В остальном он жил широко и щедро. Сам наслаждался жизнью, своей удачей и не мешал близким. Не то что сейчас. Сотворив кинжал «Суд Париса», который был несоизмеримо совершеннее всего, что он делал прежде, Николо возгорел честолюбивыми желаниями создать ещё что-то действительно великое. Для этого ему надо было жить скупо и рассудительно, сохранять молодость в душе, беречь деньги, пользоваться дружбой со знаменитыми художниками и рядом всегда иметь женщину, которая будет думать только об одном - о Николо, как ему помочь и что для него нужно сделать. Новая Имельда, казалось, была именно такой женщиной. Она намного проще умной, всегда чем-то воодушевленной старой Имельды, но желанней во сто крат. Николо проник пальцами к чувствительному месту молодой жены и побаловался там, так что девушка рассмеялась и стала весело защищаться. Он стал забавляться с ней, но в это время раздался осторожный стук в дверь, и неудержимый высокий голосок молодого Лоренцо позвал оружейника. Николо бросился к двери, махнув рукой Имельде, чтобы та оделась, приоткрыл дверь и прошептал настырному секретарю, за которым виден был безмолвный Ромио: –Мы должны переодеться… –Конечно, мой дорогой друг. Мы вам не мешаем,–заявил секретарь,–но я должен сказать, что синьор Аретино приглашает вас подняться к нему, потому что хочет узнать, готовы ли вы сегодня пойти на ужин к мастеру Тициану. –Готов. Готов. Уйдите. Скажи, сейчас будем,–бросил Николо и закрыл дверь. Когда он повернулся и увидел Имельду, та была уже одета. Она стояла напротив окна в новом венецианском платье, которое Николо купил ей сам, и была сейчас другая - прекрасная, еще горящая страстью, после только что брызнувшей весельем минуты любви ее глаза сверкали ярче, чем свет, который шел от полураскрытого окна. Николо, однако, больше обратил внимание не на то, как великолепно выглядит Имельда, а на то, что она одела новое платье, а не старое. Такая реакция и сообразительность молодой женщины понравились Николо более всего. Он посмотрел, какие украшения она одела, и подумал, что хорошо, что синьор Аретино ее увидит и наверняка заметит, если что-то не так. В Венеции не всякие украшения можно было носить, Николо не знал всех этих обычаев и законов и думал, что друг ему подскажет. Он вспомнил, как недавно молодой Челлини приехал в Болонью и не взял у ворот метку, как делал всякий чужеземец, и наверняка оказался бы в тюрьме, если бы штраф за него не заплатили друзья. Николо не хотел попасть в подобную ситуацию в Венеции, в городе, где было еще больше каких-то странных, мало кому понятных и никому неизвестных законов… Увидев, что Имельда выглядит хорошо и одета как надо, Николо достал новый камзол, одел его, приглашая молодую жену помочь. Имельда и тут показала себя. Через несколько минут оружейник увидел в зеркале самого себя, Богато одетого, довольно молодого синьора, и рядом молодую прекрасную жену, у которой талия была вдвое уже роскошных бедер. Николо почувствовал себя уверено, достал картон, который хотел подарить Аретино. Вначале подумал, что следует, чтобы жена сама преподнесла поэту этот желанный подарок, но потом передумал. Николо заранее продумывал все, как будто собирался поставить пьесу. Картину должен был подарить он сам, чтобы Пьетро Аретино запомнил, от кого получил такой подарок, а молодая Имельда должна была сказать что-то, чтобы только усилить эффект. –Когда я покажу мессиру Аретино картон, ты должна воскликнуть: «Это Микеланджело! Прекрасная работа!» Имельда повторила, о чем ее просили, и это прозвучало у нее восторженно и глупо, однако слышать эти глупые слова и ее голос было приятно. -Прекрасно, прекрасно, моя дорогая. Так и говори. И улыбайся. Чем глупее ты будешь выглядеть, тем будет лучше,–сказал Николо и довольный пошел к выходу. Когда они показались в коридоре, Ромио, сидевший у себя в комнате с открытой дверью, тут же выбежал к ним и все трое направились в библиотеку Аретино. Спектакль, который подготовил и готов был разыграть Николо, мог остаться и вовсе без аплодисментов. Когда оружейник поздоровался с Пьетро Аретино, но ещё не успел представить жену, тот вдруг нетерпеливо спросил: -Неужели картон «Страшного суда» уже здесь? Николо растерялся, догадавшись, что секретарь все разболтал и уже не будет никакой неожиданности. Сбросив ткань, он показал картину, и вдруг испугался, вспомнив, что просил Имельду сказать: «Это Микеланджело! Прекрасная работа!»–нелепые и неуместные сейчас слова. Николо с ужасом обернулся на молодую женщину. Имельда улыбнулась, словно поняла, что это сигнал ей, и сказала громко, уверенно (старая Имельда научила ее делать хорошо все, что нужно): –Мой муж сказал, что это единственный картон «Страшного суда», который у нас еще остался. –Я хочу подарить вам, синьор Пьетро, со всем моим уважением!..–воскликнул Николо, еще не осознав, что все вышло великолепно. Лучше разыграть придуманный им спектакль было невозможно. Аретино подошел, чтобы посмотреть на картину. Вначале все ею восторгались, но вдруг замолкли и дали время Аретино, ожидая, когда знаменитый поэт выскажет свое суждение о работе не менее знаменитого римского художника. –Да, воистину это великий мастер. Микеланджело научился создавать мир подобно Богу. Теперь я вижу, что этот человек достиг силы не только в скульптуре и показал, что не менее силен и в живописи. Но мне милее Тициан. Микеланджело творит, как Бог, но творит мир сильный, холодный и грубый, а Тициан изображает так, что хочется восхищаться миром, как будто ты-Бог и любуешься миром, и любишь этих людей. Поэтому я люблю Тициана, как брата. После этого все в зале–не только Лоренцо и Имельда, но даже Ромио–стали восхищаться, повторяя, что Микеланджело имеет дар изображать силу и величие божественного мира, а Тициан умеет показать любовь и истинную красоту. Николо с Аретино наконец отошли в сторону и тогда только оружейник представил Имельду. Пьетро выразил сожаление, что не застал прекрасную синьору, когда был у них в гостях, у оружейника и добавил, просто и без всякого намека: -Вы удивительно молоды и прекрасны. Николо поспешил отвлечь внимание поэта от жены приблизившись к Аретино приглушенным голосом доверительно сказал: –Должен сказать, что у меня с Микеланжело давние и весьма дружеские отношения. Вы знаете, какой у него иногда бывает отвратительный характер, поэтому я бы вас попросил не писать об этом подарке. Мне бы не хотелось сориться с этим человеком. Теперь, когда оба, и Челлини, и Вазари уехали во Флоренцию, у меня не осталось никого из друзей в Риме, кроме Микеланджело. –Я вас понимаю. Я, признаться, и сам не горю желанием снова вступать с ним в переписку и видеть его.–Аретино изобразил тик, который иногда случался у Микеланджело, и больше не говорил о знаменитом римском художнике.–Вы счастливый человек, дорогой Николо. Вы имеете возможность делать друзьям роскошные подарки. Поверьте, я этого никогда не забуду. И потом, у вас такая очаровательная молодая жена. Вы счастливый человек. Когда Аретино вернулся к теме молодой жены, Николо постарался тут же сменить разговор и, продолжая разговаривать с Аретино так, что никто из остальных не слышал, сказал: –Мне кажется, что у вас не легко сейчас на душе. Или это мне показалось? Аретино внимательно посмотрел на Николо. –Вы удивительный человек, дорогой Николо. Я таких не много встречал. Я много раз слышал от разных людей, как бывает безжалостна шпага в ваших руках, но, оказывается, вы обладаете гораздо более редким даром в наше время - чувствовать настроение и замечать то, что большинству людей, даже моим ближайшим друзьям, не заметно. –Могу вас заверить, что болтать о том, о чем со мной говорят мои друзья, я не буду, и в этом вы можете положится на меня. –Я вам уже говорил о Дольче… –Вашего секретаря, которого, вы сказали, рано или поздно повесят на мосту... –Да, да, вы помните... –Говорите, я слушаю. Вы сказали, что этот Дольче пишет пасквили о ваших друзьях. Дорогой Пьетро, если вам так мешает этот человек, я готов сделать так, чтобы он вам больше не мешал. –Посадить его в яму? Вы говорили. Это моя мечта. Но теперь уже проблема не в нем. –Значит, этот Лоренцо тоже оказался мерзавцем? Странно, я сегодня провел целый день с ним и мне показалось, что этот болван, наоборот, прекрасный малый. Я даже, признаться, привык к нему. Но если нужно, можно посадить в яму и его. Вы понимаете, дорогой Пьетро, что я шучу. Но вашего Лоренцо легко запугать и он запомнит такой урок надолго. Мне кажется, он болтун, но он никому не будет говорить о том, за что ему пообещают перерезать глотку. Достаточно будет просто поговорить, с ним. Аретино посмотрел вслед за Николо на своего секретаря, который, жестикулируя, как турок, что-то рассказывал Ромио и Имельде, стараясь очаровать обоих или хотя бы хоть одного из них. –Лоренцо именно такой, как вы сказали. Дело не в нем. Я сегодня узнал, что синьор Антонио... Вы уже, кажется, слышали о нем. Это довольно молодой человек, в котором смешана кровь лучших семей Венеции… –Который так жестоко отплатил куртизанке из Нормандии, или откуда-то, как ее… –Да, именно этот синьор. Как мне сказали, он получил письмо от Долчи… Но якобы это письмо тот писал от меня, как мой секретарь. Им были посланы стихи, которые я бы сам никогда не сочинил. Но этого невозможно доказать, если человек в этом не понимает. В прошлом году у меня была одна необычная служанка, никто никогда не мог понять мужчина это или женщина. На лютне она играла как мужчина, одевалась как женщина, ругалась как мужчина, ела как женщина, выглядела как женщина, голос у нее был как у мужчины. В этой поэме описывается как синьор Антонио, а о нем уже написал однажды поэму один покойный ныне поэт, лично проверил в Венеции всех - кто мужчина, а кто женщина, и устроил проверку этой служанке. Мне показали небольшой фрагмент поэмы. Все написано так достоверно, что я могу только посочувствовать синьору Антонио. А значит, приходится сочувствовать и мне. Николо не перебивал и молча слушал. Он сразу понял, что Аретино со своими секретарями и со своей манерой шантажом вымогать у знаменитых и порочных людей деньги, на этот раз пал жертвой своих собственных привычек. –Скверная ситуация. Я помню, вы говорили, что у него никогда не было и не будет денег, зато достался жестокий характер, а родственные связи у него со всеми семьями в этом городе. Я не могу помочь советом, о клянусь, сделаю все, чтобы помочь вам. Если у этого человека такой дикий характер, я готов сопровождать вас. Вам следует назначить встречу с ним и все открыто обсудить. –Я думал об этом,–ответил Аретино.–Но если мне сегодня прислали эти стихи, значит, их читает весь город, а после этого никакие извинения и объяснения не спасут его честь. Чтобы спасти имя, ему придется меня убить. Только это ему теперь остается. –Это мы еще посмотрим,–пробормотал Николо. –Поэтому я рассказал вам, дорогой друг, чтобы вы знали, что относительно нас могут быть сделаны смертельные выпады. Николо удивленно посмотрел на Пьетро , не поняв, почему тот сказал «нас» Аретино не обратил на это внимания, продолжая говорить: –Я думаю, теперь они решат, что я пригласил вас, чтобы защитить себя. Поэтому, я должен вас предупредить . –Но мы же не какие-то французы, он не может просто так вызвать вас на дуэль. –Он может нанять убийц и дождаться, когда я буду возвращаться домой один поздно ночью. –Значит, вы не будете возвращаться домой поздней ночью один, –удовлетворенно ответил Николо, уверенный, что легко решил проблему. –Это не так просто сделать,–пробормотал Аретино и, посмотрев на оружейника, который был на несколько лет его младше, объяснил, говоря откровенно, в своем стиле: –Я должен возвращаться иногда домой один и это приходится делать даже в моем возрасте довольно часто. Это только великий рассудительный Платон, как вы знаете, рекомендовал заводить для здоровья одну любовницу в год, но я не философ, я поэт. Если у меня в месяц не будет тридцати или сорока женщин, я буду чувствовать, что мой век закончен, силы иссякли, а дух и тело одряхлели. И, увы, я не настолько богат, чтобы принимать их дома, поэтому приходится временами самому ходить туда-сюда. Николо задумался о словах Аретино, и спросил: –Вы думаете, что это синьор решит, что вы пригласили меня для защиты и мне лучше, чаще сопровождать вас, чтобы он еще более убедился в этом и оставил вас в покое. –Я не думаю, что он перестанет искать способ как мне отомстить. Но если он решит, что вы взялись защищать меня, он может именно на вас направить первую атаку. Я хотел предупредить вас об этом. Понимаете? –А вы что будете делать? –Сделаю что-нибудь. Придумаю. Если окажется, что уже поздно защищаться, буду нападать. Напишу сам еще более скандальную поэму об этом синьоре и надеюсь он тогда сдастся первый и даже сам пришлет выкуп. А если это не сработает, тогда подумаю, кто может мне помочь и напишу ему. Но сейчас нам не стоит забивать голову всеми этими проблемами. Мастер Тициан приглашает нас сегодня на обед. Как вы себя чувствуете, дорогой Николо? Я знаю, вы всегда готовы обнажить шпагу, но доставит ли вам удовольствие, если придется сегодня вечером поднимать бокал? Я очень боюсь за вашу печень, дорогой друг. Николо хотел было снова обидеться и спросить, почему все думают, что он готов по любому поводу обнажить шпагу, но не стал оправдываться, а только согласился: –Я готов. Может быть стоит показать Тициану этот картон Микеланджело? –Он видел. Он ведь был недавно в Риме. Лучше мы отвезем два арбуза, моего повара и этого роскошного индюка, которого, вчера вечером прислал мой друг из Испании. –Чудесно, а я возьму в подарок мастеру кинжал, который я недавно сделал. Грех являться первый раз к Тициану в гости без подарка. –У вас готов кинжал? Очень любопытно,–заметил Аретино, но не стал настаивать и, видя, что оружейник мнется, пошел распорядиться, чтобы все приготовили в дорогу. Вскоре вся компания направилась во дворец Тициана. В старинной роскошной гондоле Аретино сидел сам хозяин, Николо и Имельда. Ромио, Лоренцо и слуги - во второй, а повар, серебряное блюдо с индюком, общипанным и нашпигованным занимали третью лодку. Когда они проплывали мимо набережной, вдруг толпа ободранных мальчишек и каких-то необыкновенно шустрых старичков на костылях откуда-то выбежала и, крича наперебой восторженную хвалу «прекрасному синьору Аретино», стали подбирать мелочь, которую поэт широко разбрасывал щедрой рукой. –Жизнь коротка, слава обманчива, а вот удовольствия хочется и вполне возможно получать его каждый день,–произнес Пьетро Аретино, обращаясь к оружейнику таким странным голосом, словно не столько каялся, сколько извинялся на исповеди в греховном поступке. Николо ничего не ответил. Он вспомнил, как великий старик Леонардо проходя с ним по базару в Болонье вдруг купил какую-то маленькую красивую птичку и тут же выпустил ее из клетки. Тогда Николо даже не успел заметить, сколько заплатил мастер Леонардо и что это была за птичка.- Милостью Божьей сделано так, что люди такие разные и они так по-разному выражают себя,–пробормотал Николо, обнял Имельду и поцеловал молодую девушку, долго и затейливо наслаждаясь чувствительностью языка и губ всеми возможным способами. 5 Дорога к дому Тициана заняла довольно долгое время, но никто в лодке не скучал. Аретино умел удерживаться в центре внимания, он не только разбрасывал мелочь, но и раскланивался со всеми синьорами на всех встречных гондолах. Сидящего высоко на носу лодки поэта обычно легко узнавали, здоровались, рассматривали с любопытством, и слышно было, как обсуждали, куда он едет и кто с ним. Наконец лодки вышли из канала и пристали к берегу дома, в котором жил мастер Тициан. На лужайке уже были накрыты столы и сновали слуги. Николо поразился, как ярко и красочно все было оформлено. Он знал, что в этом городе живут не так, как в Болонье, и умеют больше украшать, чем готовить еду, но такого королевского убранства Николо нигде еще не видел. Тарелки из майолики весело блестели небесной голубизной, окружали их пирамидки свернутых салфеток, а хрустальные графины с вином и сверкающие бокалы создавали игривое, приятное настроение. Имельда, никогда не видевшая ничего подобного, радостно сияя, показала мужу на гирлянды цветов, которые украшали опоры шатра и прошептала: -Они выглядят совсем как живые. -Конечно, дорогая, ведь они сделаны из тончайшего китайского шелка–прошипел Николо. Гордость оружейника, который бывал в самых знаменитых домах Рима, Милана и Флоренции, не позволяла ему выглядеть как провинциал, случайно посетившему Венецианское пиршество. Но вскоре Николо расплылся доброй, веселой улыбкой, довольный, что попал в мир, о котором, кажется, всегда мечтал, и, показав рукой на графин с вином, прошептал: -А вон графинчик из венецианского стекла выглядит так как будто в него только что влили не меньше чем полведра настоящей кипрской мальвазии! Надо будет попробовать. Уж не ошибся ли я? -Ты хотел подарить кинжал и тебе лучше не пить много вина. Мы не дома,–тихо прошептала Имельда голосом, до ужаса напоминающим старую Имельду. Николо удивленно посмотрел на нее, и хотел спросить: «Чему тебя обучили, женщина?» Однако, на этот раз даже не рассердился, поскольку все вокруг было такое новое, чужое, приятное, желанное, веселое, легкое, что он лишь схватил Имельду за руку и вдруг увидел знакомую вещь. - А видишь ту высокую позолоченную корзинку с фруктами? Я даже знаю чья это работа! -Это твоя работа. - Откуда ты знаешь?–спросил Николо и вдруг нахмурился. Глядя на Имельду, он стал нервно щипать рукой бровь, как будто хотел выдрать волосы. В это время Аретино следил за тем, как выгружается драгоценный повар со всеми своими причендалами: севильским индюком, бутылью вина «Матракали» из Вероны и двумя арбузами, присланными поэту каким-то почитателем. Ко времени, когда все это было выгружено, из дома важно вышел хозяин, а за ним следовали гости, приехавшие раньше. Тициан не спеша шел навстречу Аретино. Николо сразу узнал художника, которого, впрочем, нельзя было забыть. Тициан был старше всех, высокий и величественный, он смотрел спокойно и внимательно прямо перед собой и, казалось, о чем-то думал. Этот взгляд Николо не мог перепутать ни с каким другим. Так мог смотреть только человек, который сорок лет, изо дня в день стоя перед холстом, создавал мир таким, каким он сам его видел. Эта привычка смотреть в одну точку была видна в Тициане, как ни в ком другом. Только у великого Леонардо был похожий взгляд и такое же небесное спокойствие на лице. Даже посмотрев на новых гостей, Тициан не изменился, лицо его не дрогнуло. Он поздоровался с Аретино, который подошел первым, потом с Николо, назвав его по имени, поклонился Имельде, когда оружейник представил ее, и хотел пройти к столам, ведя за собой всю кавалькаду гостей, но Николо остановил его, сказав: – Синьор, прошу принять подарок. Это вещь, которая возможно недостойна вашего внимания, но я вложил в этот кинжал все, что у меня есть, весь мой талант. Николо протянул коробку Тициану. Художник тут же открыл ее, достал кинжал и, разглядывая, поворачивая, щурясь, внимательно осмотрел резьбу на рукоятке. Потом покачал его в руке и, улыбнувшись, неожиданно весело и живо сверкнув глазами, заметил, обращаясь к другим, но глядя в глаза оружейнику: –В каждом искусстве свой предел. Какая маленькая вещь, а какая совершенная. Резьба такая, что можно разглядывать часами, а в руке держишь и ничего не ощущаешь. Если бы я не писал, я бы хотел делать именно такие вещи. Лоренцо тут же подскочил ближе, вытащил откуда-то половину платка и показывая всем, закричал: –Синьор Салерно разрезал шпагой в воздухе, попробуйте теперь сделать это кинжалом. Лоскут был брошен и повис на кинжале. Все замерли, ожидая, что произойдет. Ничего не происходило. Николо протянул руку, взял за край, и две половинки тут же упали на пол. Все зааплодировали и нетерпеливо направились к столам. Николо с женой сели рядом с Аретино, Тициан во главе стола, а с другой стороны Сансовино… Остальные дальше. Аретино попросил показать кинжал и внимательно осмотрел его. Потом отдал Тициану и похвалил искренне: –Синьор Салерно умеет делать удивительные вещи. Это высокое искусство, не так ли? Тициан кивнул, а Николо решил воспользоваться случаем: –Я могу вырезать любую вещь так, как никто в Венеции и Риме. Если синьор Тициан окажет мне доверие и даст рекомендации, так что я получу заказы. Клянусь, я сделаю вещи, которыми можно будет дорожить и гордиться. –Я с удовольствием расскажу Его Величеству о вас при первой же встрече, но должен сразу предупредить, что даже в этом дворе, который всегда щедр к артистам, больше обещают, чем платят, и я сомневаюсь, что будет легко добиться, чтобы вам, дорогой Николо, заплатили деньги, даже если вначале пообещают. Пьетро Аретино, искренне улыбнувшись, так что у него расплылись не только губы и широкий нос, но, казалось, и все «умные» складки на лбу, подтвердил, что деньги нельзя будет выбить никаким способом: ни пером, как умеет орудовать сам поэт, ни шпагой, как оружейник. Наклонившись к Николо он прошептал искренне, как другу, легко и быстро пьянея от первого же бокала вина: -К сожаленью, есть люди, которых не посадишь в яму, даже если они не платят за работу. Николо не хотел больше об этом говорить и шутить. Он громко заявил: –Мне не нужны деньги за мою работу. Я могу заработать другим способом, и немалые деньги. Но я видел, сколько погибло лучших работ тех, кого мы знаем: и мастера Леонардо, и Рафаэля, и моего друга Микеланжело. Я хотел жить прекрасно, но это у меня не получилось. Теперь я вижу, что стоило пожертвовать своей жизнью, чтобы жить достойно. Поэтому хочу выпить, как пили древние: в честь кого-то. Я хочу благословить счастливую судьбу и превознести вашу удачу,– Николо поклонился в сторону Тициана, потом посмотрел на Аретино, потом почтительно кивнул Сансовино,–Вы живете в прекрасном, необыкновенном, единственном, великолепном городе, как Софокл и Эврипид во времена Перикла в древних Афинах или Гораций и Овидий при императоре Августе. Пусть вам всегда сопутствувет удача. Если я не ошибаюсь, великий Софокл прожил до глубокой старости и был бодр, здоров и счастлив. –Да, Софокл дожил почти до девяноста лет. Я и вам, дорогой брат, этого желаю,–подтвердил Аретино и поддержал слова Николо, обращаясь к Тициану. –Дорогие друзья,–грустно и задумчиво, но весьма торжественно обратился ко всем Николо,–никто не знает, чьи имена сохранит в веках капризная муза Клио, кого прославит, а кого предаст забвению. Может быть, ваши поэмы, мой друг Пьетро, вскоре будут забыты, ваши книги сгорят на кострах какого-то новоявленного Савонароллы, а может, и наш язык когда-нибудь исчезнет, как язык, на котором говорили наши предки во времена Августа. И ваши картины могут сгореть, дорогой Тициан, и мое оружие может стать никому не нужной игрушкой, и останется только великолепная колоннада библиотеки синьора Сансовино, которую я сегодня с восхищением осматривал. Сансовино довольно и благодарно кивнул головой Николо и ответил: –Я очень надеюсь, что больше моей библиотеке ничего не грозит. – Вы смогли восстановить ее после той невиданно снежной зимы, когда своды не выдержали и рухнули, –поддержал Аретино и перевел разговор на другую тему:–А все же я хочу напомнить, что приехал не только с великолепными друзьями, но и привез роскошную индюшку, которую скоро приготовят. Давайте посмотрим, что у нас тут на столе. Если от нас самих безжалостная Клио может не оставить в истории ничего, тогда мы не должны церемониться и будем наслаждаться всем, что можно съесть. После этого разговор приобрел отрывочный и случайный характер. Никто больше никого не слушал. Сполоснув руки в чаше с водой, которую обносили вокруг столов слуги, кто-то пробовал рыбу, кто-то запеченного кролика, у которого передние лапы были стянуты красным бантиком, а задние торчали вверх, широко растопыренные. Николо после своих грустных слов сам опечалился, решил выпить бокал вина, но, вспомнив, что говорила новая Имельда, одумался и стал рвать мясо кролика зубами и, задумчиво жуя, угрюмо хрустеть мелкими косточками. Николо почувствовал себя одиноко, чужим за этим столом. Дома, в Болонье, он обедал с простыми людьми, но они были знакомые, шутки их были понятны и с ними отдыхала душа. А здесь все выглядело пышно и великолепно, рядом сидели самые известные люди Венеции, а радости не было. Николо думал, что стоит только попасть в этот мир, в круг этих трех друзей, с которыми все бы хотели подружиться: Тициана–мастера кисти, Сансовино–мастера резца и Аретино–мастера пера, стать четвертым–мастером кинжала и шпаги, и все станет великолепно, но этого не случилось. Тициан отнесся к давнему знакомому болонцу с дружеским расположением, но Николо сразу почувствовал, что он для мастера чужой. Аретино постоянно повторял, что синьор Салерно ему как брат. Но Николо видел сколько гостей ночует в доме поэта и даже не знают друг друга, значит, синьор Пьетро едва ли придает какое-либо значение своим друзьям, а Сансовино, который более всех смотрел на болонского оружейника с симпатией, был так мил и воспитан, будто посол Франции, что все женщины за столом смотрели ему в рот с одинаковым восторгом и упоением, когда он ел или что-то говорил. Даже Имельда почему-то смотрела теперь чаще на Сансовино, чем на своего мужа, который нуждался сейчас в поддержке. Хмурый и раздосадованный оружейник наконец пренебрег опасениями молодой Имельды, которая оказалась занята другим, и, пробуя все без разбора вина на столе: и салубри, и мадрикали, и деболи,- начал сожалеть, что поехал не в Париж, как решил вначале, а сюда, в этот неуютный, жидкий, мокрый и неблагодарный город. Вскоре сидящие за столом справа устали предаваться пиршеству. Еда в доме Тициана из Кодоры, как когда-то, много лет назад, в Венеции называли мастера, была проста как стрижка у деревенского цирюльника. Так можно было поужинать в любой таверне. Аретино занервничал, заулыбался, привставал и оглянулся. Он знал, что мастер Тициан вечно отягощен проблемой, как заработать побольше и как получить то, что заработал, и никогда не будет в его доме хорошего повара, потому что хороший повар бывает, не у таких, которые много работают и не умеют наслаждаться жизнью, и не у тех, кто хотел бы завести себе хорошего повара, а у тех, которые ценят хорошую еду и могут себе это позволить. Поэт наконец отбросил вилку и нож, которыми так умело работал, что Николо и Ромио буквально копировали каждое его движение, чтобы научиться тому же, и обратился к Тициану: –Мне кажется, роскошный индюк, который недавно мне прислали из Падуи, скоро будет готов. Пойду проверю. Тициан ничего не ответив, вдруг тоже поднялся. Стол замер и все встали. Художник обратился к Аретино, словно извинялся за что-то: –Наш дорогой гость, синьор Мендоза, хотел посмотреть картины. Близкий друг Сансовино, Мендоза, был послом Испании в Венеции и восхищался всем, что видел у Тициана. После этого поэт ушел на кухню, чтобы проследить, как готовится индюк из Падуи. Тициан и остальные гости, включая Николо, Имельду, Ромио и Лоренсо прошли в дом. Там в огромной зале были выставлены картины Тициана, его младшего сына Орацио, молодого Тинторетто и других художников. Хозяин вначале вел по дому гостей, но потом обратился к Николо и попросил помочь ему в одном деле. Услышав это, Имельда тут же подскочила к Сансовино, и ревнивый оружейник с удивлением отметил, с каким восторгом она смотрит моложавому рыжеволосому и весьма галантному архитектору в ясные и прекрасные глаза. Николо тихонько недовольно фыркнул и что-то прошипел, но пошёл вслед за Тицианом, который не обращал внимания ни на какие звуки и зашел в комнату, где любил всегда отдыхать. Они сели на диван. Николо нервничал, не понимая, зачем его пригласил мастер, перебирал различные возможности, а Тициан не спешил. Наконец он объяснил, что ему нужно: –Я слышал, дорогой Николо, что вы в дружеских отношениях с маркизом Федерико, а он сейчас как раз живет в Болонье. Николо молча кивнул и ничего не возразил, вспомнив, как недавно набрался в гостях у префекта, у которого остановился маркиз, как потом страдал сам и как мучалась поносом от всей этой компании его Любимая. –Я недавно отослал ему в Милан три картины: портрет самого маркиза, полотно «Бахус и Ариадна» и еще небольшой холст «Купающаяся женщина». За все это я пока получил только сто дукатов, тогда как мы договаривались о трёхсот. Я бы вас очень попросил, дорогой Николо, написать маркизу и попросить его не поскорее прислать мне оставшиеся деньги. Я вначале просил синьора Пьетро, но он сказал, что поскольку, как стало известно, маркиз сейчас в Болонье, лучше всего это сделать вам. Николо покривился. Писать маркизу о двухсот дукатах значило навсегда потерять его дружбу, которая во многих случаях могло пригодиться. Николо предложил Тициану самому еще раз написать и добавить, что Николо Салерно сейчас гостит в Венеции и тоже просит поскорее заплатить мастеру. Однако Тициан спокойно, неторопливо, будто писал свою картину, стал снова убеждать болонского оружейника помочь ему получить долг. Николо растерялся, не зная, как поступить, точнее, как отказаться. –Понимаете, мой великолепный друг, писать самому совершенно не имеет никакого смысла. Я не синьор Аретино и моего пера бояться меньше, чем моего клинка. Но поскольку вам все же нужно как-то помочь, давайте сделаем так: я вам отдам двести дукатов вместо маркиза, вы напишите расписку, а я потом смогу лично получить эти деньги от него. Тициан, не высказав большого облегчения, тотчас с этим согласился. Николо достал двести дукатов, а художник написал расписку. Николо обдумывал, правильно ли поступил и сможет ли как-то выудить у маркиза эти деньги. «Я снова могу попытаться продать ему за сто пятьдесят дукатов шпагу с изумрудом, которую маркиз, готов был купить за пятьдесят, а если удастся всучить при этом еще и картину за пятьдесят, то отдам расписку Тициана. В итоге я потеряю меньше ста дукатов, а оба эти человека будут мне обязаны и очень довольны». В это время в комнату вошел Аретино и воскликнул: –Надеюсь, я вам не помешаю! Пора заканчивать дела, индюшка выглядит прекрасно и, кажется, уже почти готова! Увидев, что Тициан передал оружейнику какую-то расписку, Аретино обрадовано воскликнул: –Вот видите, мой дорогой брат?! Я был уверен, что синьор Салерно в этом деле вам поможет лучше всех. Тициан ничего не ответил, он был задумчив и отрешен. Аретино был весел и слегка пьян. Расхохотавшись, он объяснил: –Все долги в этой жизни все равно никому не удается собрать и тем более вернуть что-то на том свете, потому что часть должников попадет в ад, часть вознесется в прекрасные божественные чертоги, а в чистилище, как в римской бане, принято ни с кем не ссориться и всех прощать. Я вас оставляю, но обещайте, что не забудете, что скоро будем пробовать индюка, которого приготовил мой повар. Тициан и Николо поклялись, что не забудут и некоторое время сидели молча. Николо размышлял о новых друзьях: –Я надеюсь, что не затруднил вас. Давно, когда я был молод, как ваша прекрасная жена,–вспоминая что-то ровным приятным голосом, откровенно и просто сказал Тициан. Николо сжался, испугавшись, что художник станет расспрашивать об Имельде, но этого не произошло Тициан стал рассказывать о себе:–Я приехал в этот город и решил сделать все, чтобы остаться. Я попросил, чтобы мне разрешили расписать зал Совета, и написал письмо: я, Тициан из Кодоры, приехал в Венецию для того, чтобы служить Дожу и Синьеории, а не Его Высочеству Папе, который давно меня зовет, приехал не для денег, а ради славы. С детства, сколько помню, я посвятил себя живописи. Даже дерзко попросил предоставить мне те же привилегии, какие были у моего учителя синьора Беллини. Я вижу, дорогой Николо, вы сейчас оказались перед такого рода выбором. –Вы ведь не думаете, что зря тогда остались в этом городе?–растерянно спросил Николо. Он испугался, что Тициан, который был старше, мудрее, внушал уважение, сможет отговорить его, и придется возвращаться домой в Болонью. –Нет. Я, видимо, правильно сделал и не жалею. Потому, что у меня появились верные друзья и мы уже двадцать лет делим наши успехи и помогаем друг другу. Но я мог и не встретить таких друзей. И все равно я часто думаю: не зря ли я остался в этом городе и, может, стоило вернулся в Рим? Я до сих так и не понял, чего стоит Рим. Иногда я думаю, что отсутствие денег в таком свободном и прекрасном городе, как Венеция, оказывается хуже, чем все обязательства, которые мне пришлось бы взять на себя, если бы я согласился жить в Риме. У меня два сына и дочь. Пока я не устрою их, не смогу успокоиться. Недавно я дал полторы тысячи скудо приданого за мою дочь. А у меня остались два сына, которые живут за мой счет. И это стоит тоже больших денег. Мне приходится тратить столько сил, чтобы получить деньги, которые обещали и постоянно обещают, что если бы не помощь моих друзей и, в первую очередь, синьора Пьетро, поверьте, я бы был нищим и мне бы пришлось уйти из этого дома. Я бы не мог больше работать, а только собирал бы долги.. –У меня есть дом и я не боюсь остаться нищим. Если угодно, я, возможно, живу так, как жили бы вы, если бы решили вернуться в Рим. И кстати, вы недавно там были и видели синьора Микеланджело. Неужели вы думаете, что ему живется в Риме лучше. Все художники должны искать заказчиков и нищенствовать, когда ничего не удается найти, когда идёт война или свирепствует чума. –Но даже когда нет чумы,–вдруг с улыбкой возразил Тициан,–картины все равно не покупают. Почему-то за вино платят, за лошадь платят, повару платят, а за картины большинство предпочитает не платить вообще или ограничиваться только задатком. Николо тоже улыбнулся, не зная, что ответить. Думая над словами несчастного, отягощенного денежными заботами мастера, оружейник вначале хотел было не согласится и сказать, что за вино он лично не платит, последнюю лошадь тоже не покупал, выиграл в карты, а повар у него ужасный обжора и ему вообще не надо платить, он согласен готовить еду для Николо, как для себя и лично, у него мало должников, а те, которые есть и еще живы, такие несчастные, что он сам их жалеет. Видя, кто ему сейчас жалуется на судьбу, какой великолепный мастер этот Тициан, сколько живых, будоражащих красок и света в его картинах и сколько тайны, подумал: «Тициан прекрасный художник, хотя плохо умеет вести дела и, если бы не его друзья, этот милый рыжий архитектор Сансовино, к которому тут же побежала моя Имельда, и пышный божественный Аретино, у Тициана была бы жизнь скучная и жалкая, как у несчастного Микеланджело, который, живя в Риме не имеет даже приличного дома. И у мастера Леонардо ведь тоже не было ничего, кроме трех лошадей, ни дома ни семьи». –Дорогой Тициан, вы всегда можете обращаться ко мне, если вам будет нужна помощь. Вы ничуть меня не затруднили. Я, правда, должен буду теперь потратить время, чтобы маркиз вернул мне ваши деньги, но будьте уверены, в итоге и он останется доволен, и я не буду в накладе,–заявил уверенно Николо. –Спасибо. Хорошо, что вы это сказали, а то я бы чувствовал себя очень неловко. Вы болели и я не хотел бы отягощать вас такими мелкими проблемами. Но синьор Аретино сказал, что лучше обратиться к вам… Вы не представляете, какой это труд для меня-выбивать обещанные деньги. –Не волнуйтесь обо мне, дорогой Тициан. Этот вопрос уже решен. Я только еще раз прошу вас не забыть порекомендовать меня при дворе Его Высочества, когда у вас будет такая возможность. –Непременно. Непременно! Но, кажется, уже пора. Синьор Аретино всегда недоволен моим поваром. Наверное, он прав. И лучшее, что он может сделать,–привезти своего. Если вы не возражаете, пойдемте попробуем индюка, или у вас есть еще ко мне какая-то просьба? Николо отрицательно замотал головой, но тут же решил воспользоваться случаем и, когда они встали и направились к двери, попросил Тициана. –А впрочем, если у вас есть какие-то наброски или картины, которые вам заказали, но так и не смогли купить, по разным, знаете, обстоятельствам–кто-то умер, а кто-то охладел к синьоре, портрет которой с таким жаром заказывал вам год назад… Если такие работы у вас остались, я бы с удовольствием получил на хранение или купил бы за разумную сумму. –Обязательно, я подарю вам все, что у меня осталось, я перешлю в дом синьора Пьетро все, что найду,–Ответил Тициан, и Николо наконец почувствовал, что снова стал уверен в себе и доволен жизнью. Тициан и Николо вышли на лужайку, где большинство гостей снова расселись и готовы были продолжать ужин. Темнело. Лагуну заполнили сотни лодок в ожидании заката. В доме Тициана с не меньшим нетерпением ожидали индюшку. Наконец из кухни появилась группа, впереди шел огромный, роскошно одетый поэт Аретино, а за ним следовали повар и слуги, которые несли на подносе огромного индюка. Важная птица во всей своей декорированной красоте покачивалась на серебряном блюде. В это время огромное мутное заходящее солнце коснулось кромки воды, на лодках радостно закричали, зажглись фонари, а в доме Тициана гости громко приветствовали долгожданную закуску. Полилось вино, поплыли по обеим сторонам стола тарелки с кусками великолепной птицы. Гости оживились. Раздались веселые песни с лодок, которые подплыли ближе к дому художника Тициана, который стал так знаменит, что многие хотели одновременно полюбоваться прекрасным закатом и полюбопытствовать, что происходит на лужайке дома модного художника, а заодно и развлечь его гостей песнями. Так возникло соревнование. Сансовино вышел к берегу и держа за руку своего молодого друга певца Джакоппо стал петь. В это время стали играть музыканты, которых пригласил Тициан. Николо окликнул Ромио, отобрал скрипку у музыканта и, став рядом с Сансовино, заиграл безудержно и свободно, как будто соревновался с дерзким противником на шпагах. Ромио опоздал и не успел поддержать учителя. Зато когда наконец вырвал, подражая Николо, у музыканта скрипку и занял позицию с другой стороны поющих, заиграл так великолепно, что оружейник вынужден был остановиться, чтобы не мешать, отдавая самые лучшие проигрыши ученику. Эта музыка и песня разлили широко по залитому золотом заходящего солнца заливу. На лодках все перестали петь, а затем подхватили мелодию Сансовино, и вскоре весь залив загудел, будто сама земля, и вода, и ветер, и огонь солнца - все четыре стихии слились воедино в торжестве музыки. Это колоссальное представление закончилось быстро, как только стемнело. Лодки с фонарями, казалось, тут же отплыли так далеко, будто затерялись, и на лужайке в доме Тициана тоже осталось не так много гостей. Одни ушли куда-то, а другие расселись на берегу, глядя на ночную лагуну. Тициан остался сидеть в шатре, беседуя с Сансовино. Как только Николо заметил, что почти все гости куда-то исчезли и даже синьор Аретино, не скрываясь, удалился в сторону конюшни, держа за руки двух молодых куртизанок, которые весь вечер тихо сидели в дальнем конце стола, воодушевленный музыкой и своей удачей он схватил Имельду за руку и потащил в дом в ту комнату, где увидел так много новых еще не виденных им картин. По пути он неожиданно столкнулся с поэтом, который, смеясь и шутя уже с какой-то другой девушкой, перебегал из конюшни в дом. Николо вначале смутился, что его застали с собственной женой, но перестал об этом думать, когда Аретино, не вступая в разговор и не уступая дорогу, исчез в глубине темного дома. Николо все равно поздоровался с поэтом, коротко поклонившись, держа одной рукой молодую жену за руку, а в другой подняв вверх графинчик. Когда Аретино никак на это все не отреагировал, оружейник перестал думать о нем и ведя, за собой Имельду, прошептал: -Пойдем, пойдем, там такие удивительные цвета. Я еще никогда не видел таких картин. Это Тициан. Он обещал подарить нам много своих картин. Никого там нет. Не бойся. –Я не боюсь,–ответила Имельда.–Но как мы что-то увидим? Она послушно шла за Николо, вцепившись другой рукой оружейнику в плечо. –Подожди сейчас все увидишь и поймешь, о чем я говорю. В зале было просторно. В окна струился лунный свет, от него и от зажженных на лужайке свечей в комнате было довольно светло. Обняв Имельду и прижимая тело девушки, Николо тяжело задышал и, пошатываясь и путаясь в ногах Имельды, повел молодую жену вдоль картин Тициана, которые сейчас можно было рассматривать сколько угодно, но которые выглядели в тусклом свете угрюмо и безрадостно. Когда они оказались у кушетки в углу комнаты, Николо повалил Имельду, она вцепилась в жесткие волосы оружейника, как в гриву лошади, повисла на нем и ждала пока муж насладится ею. Она и сама давно была готова, что Николо, который всегда набрасывался на нее со страстью в самых неожиданных местах, должен сделать это сейчас, в этом прекрасном месте, в этом доме. Николо блаженствовал и думал, как счастливо складывается у него жизнь. Мастер Тициан сам попросил о помощи. Он не такой, как Тициан, а скорее, похож на Аретино, и ему не нужно каждый день думать, где найти деньги, чтобы обеспечить достойную жизнь себе, жене и детям. Когда они возвратились на лужайку, там уже сидел рядом с Тицианом и Сансовино довольный Аретино, который в гостях у друга вел себя как веселый мальчишка. Николо огляделся, нигде не увидел ученика и, оставив Имельду, пошел искать Ромио. Вскоре донеслись из-за кустов на берегу залива до него голоса. Он узнал дикий смешок Лоренцо и ответный хохоток Ромио. Осторожно пробравшись сквозь кусты, Николо увидел двух молодых людей, которые обнявшись сидели на берегу и курили турецкую траву, передавая трубку друг другу. Они пускали дым, стараясь сделать это самым замысловатым образом. –А это, видишь, на что похоже?–спросил Лоренцо у своего нового болонского друга. –Это ножка Жозефины,–сладким голосом ответил Ромио. –Угадал,–рассмеялся Лоренцо. –Дай, дай, дай!–воскликнул Ромио и тут же спросил:–А это на что похоже? –Это попка Жозефины,–захихикал Лоренцо. –И ты угадал. Лоренцо выцарапал трубку из пальцев Ромио, затянулся, выпустил дым и спросил: –А это? А это? –Это ни на что Жозефинино не похоже.–растерянно пробормотал Ромио. –Правильно!–радостно воскликнул Лоренцо.–А как ты угадал? Николо хотел было напугать молодых людей, но подумал, что развеселившиеся ребята могут с перепугу упасть в воду, а позорить ученика ему не хотелось, хотя он и подумал, что надо бы отправить завтра же Ромио домой, иначе он наберется всего самого дурного от Лоренцо и ото всей этой венецианской молодежи. Николо бормоча вернулся к шатру: -Веселятся, как дети.–Потом почему-то уточнил, вспомнив Сансовино:–Как рыжие дети. И мой Ромио тоже. Ума нет ни у одного ни у другого и не будет. Жаль. Женился бы Ромио на Сабине и не занимался бы этим безобразием. Жаль. Не женится. Вот же какая у меня Сабина. Николо позвал Ромио, поскольку оставшиеся гости стали собираться. 6 Утром оружейник снова почувствовал себя плохо. Он лежал в постели, стонал, рычал, злобно дергал ногами, мучался и думал, как себе помочь, а Имельда с опаской разглядывала мужа. После вчерашнего обеда в доме Тициана у Николо появились на лице красные пятна, а ему самому стало казаться, что шея раздулась, в ней и во всей голове образовалось невыносимое давление и пульсировала горячая кровь. Он схватил Имельду, поднял девушку над собой и принудил заняться с ним любовью, чтобы это сняло напряжение с его бедной головы, а кровь отхлынула. Имельда вначале запротестовала, поскольку была достаточно сведуща в медицине и знала, что если кровь прилилась к лицу и болит печень, следует полежать несколько дней, чаще по чуть-чуть кушать и не пить много вина, но больной муж был так груб, зол и несчастен, так шипел, стонал и ругался, что она подчинилась и сделала все именно так, как он требовал. После этого Николо действительно почувствовал себя лучше и развернул кипучую деятельность. Одевшись нарочно так, как ходил в Болонье, он выбежал из комнаты, наорал на Ромио, со злости дал Сильвио под зад и прогнал бездельника готовить лошадей, приказав слугам сейчас же ехать домой. Сильвио выскочил в чем был в коридор, спасаясь от хозяина, страшного в своем гневе, с красным, пятнистым, злым лицом, жесткими глазами и громкой отрыжкой, которая мучила его после вчерашнего перепоя и сегодняшнего неудачного лечения. Ромио успел одеться к тому времени, когда учитель вернулся и снова набросился на него, подгоняя скорее собраться и уехать. –Нечего тут сидеть. В этом городе скопились бестолочи и вы оба тут только дурному научитесь и ничему хорошему. Я видел, как ты вчера сидел с этим секретаришкой. Чертовым бездельником и дармоедом. А рядом был Тициан и Сансовино. Почему ты с ними не остался. Ты бы лучше у них чему-то поучился, чем набираться всяких дурных привычек, и пускать ножки изо рта и балдеть над дымом, как турки. –Я вначале остался в шатре, гда синьор Тициан беседовал с синьором Сансовино, но они стали обсуждать кому из банкиров лучше отдать деньги и у кого из них хороший прирост. У меня денег почти нет и я не знаю даже, когда они у меня будут. Вот я и пошел с Лоренцо, потому что он сказал, что там будет очень красиво, и мы будем буквально летать над лагуной.–оправдался Ромио, но это не помогло. Николо не слушал ничего и продолжал ругаться: –Вот и полетал. Хватит. Нечего тут торчать. Я в твои годы имел уже троих учеников. А ты сколько? Даже лошадь умеет посчитать, сколько у тебя было учеников. У тебя не было учеников. Собирайся и уезжай домой, сам веди все дела, потому что моя дочь все равно к этому непригодна. Ей лишь бы писать стишки и крутиться с молодыми людьми. Слава Богу, что она тебя ненавидит...–последнюю фразу Николо прошептал чуть слышно, переводя дух и задумываясь. Если раньше Ромио удрал бы, чтобы потом вернуться, зная, что он нужен учителю, то сейчас, когда с Николо должна была остаться Имельда, Ромио не нашел в себе сил протестовать и доказывать учителю, что он нужен ему больше всего именно здесь, в Венеции. Мастер наконец успокоился, но решения не поменял. –Чтобы ты убрался с Сильвио отсюда немедленно и чтобы вы до ночи приехали домой. Нигде не останавливайтесь. Я напишу письмо Сабине. С этими словами Николо вернулся в свою комнату и не обращая внимания на жену, сел писать. Имельда слышала сквозь открытые двери, какую грозную бурю учинил больной и раздраженный Николо, и все же осмелилась возразить мужу: –Если ты отправишь Ромио и Сильвио, как мы будем жить в этом городе? –А! И ты туда же! Спасибо тебе! И ты еще каркаешь! А как мы будем жить здесь, если они останутся!– разъяренно заорал Николо, продолжая писать и думать. Он страшно, как раньше зашипел, чтобы ему не мешали, но потом сам не удержался и объяснил : –А знаешь, сколько я должен тратить на этих лошадей? А сколько на этих бездельников, Ромио и Сильвио, которые курили тут всякую дрянь? А у меня дом остался без присмотра. Ты сама хочешь вернуться туда? Эти слова подействовали. Имельда испугалась и замотала головой. Она знала, что Николо, если ему такое взбредет в голову, еще чего доброго, и ее отправит домой, тогда она точно никогда не увидит мужа и должна будет жить в старом замке возле Болоньи вместе с Ромио и Сабиной, которые все время ссорятся так, будто хотят убить друг друга, и никакой радости у нее не будет. Николо закончил писать письмо, полез в тайник, отложил несколько десятков дукатов себе, а кошелек с десятью дукатами и письмом отнес Ромио. Юноша к этому времени уже собрал свои вещи. –Учитель, я сделаю, как вы говорите. Но, может, мне лучше остаться с вами! Если вам станет плохо, я могу помочь. –Ромио относился к учителю с любовью и у него душа болела, поскольку он видел, что у Николо что-то не получается и он снова начинает сам себя истязать, да еще и так страшно, что было очевидно, это добром не кончится. –Я тебе больше не учитель,–буркнул Николо, уставившись на Ромио с горечью, и чуть не расплакался, переживая то, о чем думал и что вдруг решил сказать.–У меня жива осталась одна дочь. Ты больше не мой ученик. Ты мой сын. Иди и живи с ней в моем доме. А здесь ты мне только помешаешь. Когда корабль в бурю тонет, лишний груз надо выбросить и нечего об этом горевать. Уезжай. Ты мне тут только помешаешь. Прощай и живи своей жизнью. Ромио не стал спорить, внутренне согласившись с тем, что говорил учитель. –Что вы хотите, чтобы я дома сделал?–спросил он.–Вы сказали, чтобы я увез картины, которые вы купили. –Увези их обязательно домой. А ту, на которой, мой кинжал и Лукреция, подари Строцио, он будет горд будет всем показывать, что это его сталь. Виноделу отнеси Венеру и скажи, что я прошу, чтобы он передал десяток бутылок вина маркизу Федерико и сказал, что это в подарок от синьора Салерно, а два бочонка лучшего вина прислал мастеру Аретино сюда, по этому адресу, в Венецию. Ромио повторил, что должен сделать , а потом взмолился, глядя на учителя: –Синьор, я все сделаю, только вы не сердитесь так. Вы только не убивайте никого. Пожалуйста. Это Венеция. –Да что вы все, черти, каркаете!–взбешенно заорал Николо.–Я остаюсь тут не для того, чтобы кого-то убивать. У меня тут такие друзья! Ты что не видел?! Прочь, убирайтесь отсюда, пока я не прогнал вас плетью! Прочь идите! Постой, дай я тебя обниму... Когда Ромио уехал, Николо успокоился. Он остался в Венеции без лошадей, без кареты, без учеников, но с новой Имельдой, с деньгами, а также с большими надеждами. Имельда сидела перед зеркалом, Николо подошел к окну и, увидев, что на канале нет лодок, вылез на подоконник, сел, свесив ноги, и стал обдумывать, что дальше делать. Первым делом ему надо было обойти все кузницы, которые были вокруг, чтобы найти хорошего кузнеца и мастерскую. Николо подумал, что у него все должно быть готово, если мастер Тициан или Аретино, или хоть кто-то из многочисленных новых знакомых, пусть даже рыжий красавчик Сансовино, найдёт для оружейника хороший заказ. Он уже видел перед собой серебряную чашу, на которой он вырежет царицу Клеопатру, ее слуг и служанок. Имельда встала и, пройдя по комнате туда-сюда, наконец приблизилась к мужу и хотела что-то сказать, но в это время в дверь постучали и высокий дерганый голос секретаря Лоренцо позвал: –Синьор Салерно! Николо повернулся, спрыгнул в комнату, пошел к двери, недовольный и злой, распахнул ее и уставился на Лоренцо. Молодой человек испугался, увидев красную физиономию оружейника, хотел удрать, но все же удержался, поскольку привык работать с Пьетро Аретино и относился с большой любовью к синьору Салерно. –Дорогой Николо,–радостно улыбаясь и бесцеремонно заглядывая в комнату, кланяясь Имельде, воскликнул секретарь. Размахивая листками бумаги, спросил, шарахаясь, когда приближался к Николо:–Надеюсь, вам скоро станет не так плохо, а намного лучше! Где Ромио? Я принес показать мои новые стихи о несравненной Зафарете, которой он со мной вчера, точнее мы с ним вчера наслаждались. Николо был взбешен, и вырвав у Лоренцо листки, бегло просмотрел и заявил: –А я думал, вы Жозефиной вчера наслаждались, а вы, значит, Зафаретой… тоже. Очень интересно… Лоренцо ничего не ответил и только сжался, словно его уличили в чем-то предосудительном. Николо посмотрел свысока на секретаришку и озлобленно заявил: –Значит, и с Зафаретой... Так, так, так! А я думал, вы только летали над лагуной вслед за ее ножками. Ромио только что вынужден был уехать в Болонью, домой. Он к вашему сведению, любезный Лоренцо, не только летать туда-сюда, но и работать должен. А ва-а-аши стихи, если угодно, я могу и сам посмотреть. Ели вы не против. Не волнуйтесь, я хорошо разбираюсь в стихах, а Микеланжело некоторые свои сонеты писал подражая мне. Вот, смотрите. Нельзя так писать: «Эта шлюха могла соблазнить даже хмурого Гефеста!»,–Николо воскликнул и объяснил, показав высокую образованность:–Гефест хоть и был хромым кузнецом, но не был смертным, это был великий бог, значит, любил шутить и веселиться не хуже чем сам Фавн. А оттого, что он кузнец, еще не следует, что он был хмур и зол. Как нас учил Аристотель, не надо быть таким болваном, которые делают из верных предпосылок неверные заключения. Прежде, чем сочинять такого рода стишки в стиле Овидия о венецианских шлюхах, вам бы следовало, дорогой друг, прочитать Аполлодора или хотя бы Аполлония Родосского. Выпроводив осмеянного и смущенного секретаря, который шутил, что Аристотель его ничему не учил, Николо повернулся к Имельде и стал вразумлять молодую жену, объясняя, как трудно жить в Венеции и сколько здесь стоит каждый день, если принимать гостей, как тут принято, как делает синьор Пьетро Аретино или Тициан. В это время в дверь постучали. Николо взбесился, подумав, что это снова вернулся Лоренцо со своими дурацкими стишками. Схватив шпагу и намереваясь первым делом без разговора отколотить навязчивого молодого человека ножнами, он распахнул дверь и вдруг с изумлением отпрянул, увидев синьора Аретино. Поэт счастливо улыбался. Он держал в руках бумаги. Ясно было, что он пришел неспроста. Николо, который чувствовал себя весьма нехорошо, посмотрел на поэта враждебно и настороженно. Он устал от того, что все в этом городе каждый день требуют от него какую-то услугу, словно весь город соткан не только из тумана и дождей, а запутан цепями соблазнов и интриг. Каждый житель должен страдать и улыбаться через силу, а первый попавшийся готов ранним утром явится к тебе домой, чтобы замучить насмерть бездарными стихами, прося одновременно помочь деньгами. –Прошу, прошу, мой дорогой, мой великолепный друг,–отбросив шпагу на кровать, воскликнул Николо и, чуть склонившись, пробормотал:–Простите, я подумал, что это снова кто-то решил ко мне ввалиться… Аретино бесцеремонно заглянул в комнату, поклонился Имельде и извиняясь вошел. –Сожалею, если вам всю ночь докучали мои постояльцы. Я этого боялся и, если помните, предупреждал вас. Николо хотел было возразить, что как раз ночью ему никто не мешал, а все началось утром, но ничего не сказал и, отступив еще дальше в сторону, пропустил Аретино в комнату. Тот посмотрел на Николо и поморщившись с состраданием заметил: –И этого я тоже боялся, что после вечера в доме Тициана вам может быть снова плохо. Вы новый человек в этом городе, дорогой Николо, и не знаете, как это происходит. Синьор Тициан редко принимает гостей, зато всегда делает это по-королевски. Иногда к нему приходят такие люди, которых даже я не знаю, собирается до полсотни венецианцев и очень весело проводят время. Только Сансовино и Тициан никогда не позволяют себе ничего лишнего. Они могут весь вечер просидеть вдвоем и разговаривать, когда другие веселятся, а утром чувствуют себя так же плохо, как вы сейчас. Даже мне иногда бывает не очень хорошо. Дорогой Николо,–обратился к другу Аретино, не обращая внимания на Имельду,–помните, я вам вчера говорил, что хочу написать поэму об одном человеке, который угрожает мне и замышляет убийство? Оружейник вспомнил такой разговор и кивнул. Аретино стал читать поэму, которую сочинил этой ночью. Николо ничего не понял, попросил передать листочки, просмотрел, что написано, и стал зачитывать вслух, спрашивая о том, что было непонятно: Антонио (прячась, глубоко согнувшись): Вы уверены? Он хочет меня убить? Нанно: Абсолютно уверен! Антонио: Неужели этот человек способен убить кого-то? Тем более такого, как я? Нанно: Этот человек никого не способен убить шпагой. Он поэт. Но он может убить кого угодно словом, и после этого вы сами будете молить Богов, чтобы хоть кто-то убил вас, поскольку такие, как вы, не имеют чести убивать себя сами. Антонио: Вы думаете, я буду так страдать? Нанно: Без сомнения будете. Антонио: Зачем ему убивать меня? Он не может меня бояться. Ведь он прекрасно знает, что я так жалок и беден, что мне приходилось даже умолять убийц, чтобы они согласились убить моих недругов в долг. А знаете, как у меня мало денег и сколько у меня недругов? Поэтому даже убийцы мне уже давно не верят. Нанно: Он вас не боится. Он пишет сатирические пьесы о вас, потому что вы такой комический персонаж. Смешной и глупый. Потому что вы соблазнили всех красавиц Венеции и успели отдаться всем красавцам и никогда никому не возвращали долги, а теперь зачем-то угрожаете смертью этому поэту. –Вы имеете ввиду, что этот Антонио–это тот Антонио, которому написал письмо ваш ученик Дольчи и который замыслил вас убить?–уточнил Николо, глядя на поэта. Аретино кивнул и заявил гордо: –После этой пьесы он попросит пощады, поскольку он не глупый человек и понимает, что, убив меня, он себе на беду сделает бессмертной мою поэму, в которой он сам так зло высмеян. –Если вы так считаете, дорогой Пьетро, значит, вам больше нет причин беспокоиться об этом человеке,–ответил Николо, но ехидный тон его слов был плохо скрыт, а больное лицо оружейника и так не вызывало большого доверия. –Да, я так считаю, но поскольку мысль, которая нам с вами пришла в голову, что убивать меня этому человеку бесполезно, еще неизвестно когда придет в голову этому болвану Антонио, я бы все же попросил вас быть осторожнее ближайшие несколько дней. –Вы по-прежнему думаете, что он решит разделаться со мной, подумав, что вы меня наняли для защиты?–переспросил Николо, вспомнив, о чем его раньше предупреждал Аретино, и задумался. –Во всяком случае, я не хочу, чтобы вы потом меня упрекали, дорогой Николо, что я не предупредил вас,–Аретино, сказав это, словно переродился. Он стал снова веселым и довольным, как обычно. Пройдясь по комнате,поэт остановился, прочитал листки, оставленные Лоренцо,и усмехнулся: –Лоренцо все таки совершенно бездарный человек. Ему никогда ничего не удастся. И слава Богу. Вы это уже читали? Что это за рифмы: «муха-шлюха, а шлюха-муха»? Так вот, я хотел сказать, что сегодня ничего интересного не будет, а завтра я планирую устроить самый грандиозный банкет, который когда-либо здесь был. Если опасно выходить, устроим карнавал здесь. Отличная идея. Правда? –Согласен. Я тоже хотел сегодня заняться своими делами,–ответил Николо.–Я отправил домой Ромио, моего ученика, он забрал лошадей, так что все ваши стойла теперь пустые. Я вам очень благодарен... Аретино хотел было что-то спросить, но посмотрел на Имельду, о чем-то задумался и, ничего не спросив, пошел к выходу, сказав Николо: –Как вам угодно. До завтра. Мне тоже сегодня предстоит одна важная и приятная встреча. Будьте осторожны, пожалуйста, я вас предупредил. –Непременно. Вы тоже не ходите поздним вечером один,–посоветовал Николо и, прощаясь, поклонился синьору Аретино. Когда мастер остался в комнате с Имельдой, он задумчиво посмотрел на нее и пробормотал: –Может, я зря отправил Ромио? Поспешил ? Имельда восприняла слова мужа, как сигнал, что может заниматься им беспрепятственно. Она достала деревянную шкатулку с травами, высыпала в кувшин что-то и, сказав, что пойдет на кухню за горячей водой, вышла из комнаты. Николо остался один, но вместо того, чтобы вылезти на подоконник, как ему хотелось, лег на кровать, усталый, мучаясь от боли справа под ребром, которая угнетала. Он думал о том, что должен сделать сегодня и как безопаснее передвигаться в этом городе: пешком или на лодке. Имельда вскоре вернулась. За ней шел мальчишка-слуга, который осторожно нес в клещах огромный горячий камень из очага.Она повернула мужа на бок, подсунула, завернутый в одеяло камень, заставила Николо выпить какого-то зелье. Он был послушен, как ребенок, однако хитрил, как мог: стонал, рычал, шипел, чтобы молодая жена не прекращала свои приятные, магические действа. Имельда гладила больного мужа по лицу, растирала икры, ложилась рядом и прижималась к нему всем своим телом. Николо блаженствовал и поскольку больше делать было нечего, делал все, чтобы любым способом добиться еще ласки. Он чувствовал, что голова горит, как камень в печи. Вдруг в больном организме что-то прорвалось, взорвалось, улетучилось, голова и щеки остыли, словно было разрушено колдовство, которое сжигало все внутренности. Николо обрадовался, что все так удачно завершилось, приласкал жену, побоялся дать волю страстям, вскочил на ноги и, ощущая себя молодым, здоровым, снова стал думать только о том, что он должен сделать сегодня. –Отлично, отлично. Я себя чувствую превосходно,–довольный восклицал Николо, шагая по комнате и думая, что ему надо взять с собой в город и к кому первым делом пойти. Услышав какой-то шум, он подошел к окну и увидел лодку, причали вавшую к дому. Николо стал следить. Из лодки что-то стали выгружать. Он узнал слугу из дома Тициана и вдруг подумал, что это картины, о которых он просил мастера и которые тот прислал ему и так скоро. Николо рванулся и побежал вниз, думая о том, как он все же правильно поступил вчера, что отдал двести дукатов Тициану, которые маркиз должен был художнику. Значит, мастер был благодарен и не забыл прислать картины, о которых Николо просил, а значит, Николо получит выгоду от того, что помог Тициану, и даже болван маркиз, у которого было большое влияние не только в Милане, но и в Болонье, тоже почти бесплатно останется доволен. Вскоре Николо вернулся к себе и слуги внесли за ним коробку, в которой были картоны и наброски Тициана. Николо бросился рассматривать, и описывать богатства Имельде. Помимо двух экземпляров известных картин Тициана: изображения Христа, как на картине Ecce Homo, и головы служанки с картины Даная, в коробке было множество рисунков. Это больше всего воодушевило Николо. –У нас в Болонье и в Риме все говорят, что Тициан не умеет как следует рисовать. А я знаю, что это неправда. Это Микеланджело, когда увидел Данаю в Бельведере, такое сказал, а Вазари стал повторять, а за ним и все другие, эти вздорные слова и заставили всех в это поверить. А у меня теперь будет прекрасная коллекция карандашей и набросков углем Тициана. Когда-то это можно будет очень дорого продать. Настоящий коллекционер продает то, что покупают, а собирает то, что будут покупать потом. Смотри, как Тициан умеет рисовать деревья! Разве плохо? К этому нельзя придраться. В Микеланджело говорила зависть, злой дух, который часто отравляет всякую радость общения с этим несчастным, но великим человеком. После всего того, что проделала с ним Имельда, Николо чувствовал себя совершенно здоровым и, главное, свободным от жаркого кровяного пульса, который с утра не переставая бил в голове, как раскаленный молот. Молодая жена подошла со своим зельем. Николо раньше относился с предубеждением к старой Имельде, с этими ее травами, гнусными и вонючими старыми служанками, которых грех было не сжечь на костре. Его возмущали мечты старой Имельды вернуть то, что давно ушло, найти средство, которое все изменит, улучшит и исправит. То, что вчера новая Имельда, молодая, полная жизни и мечтаний, как только Николо ушел с Тицианом, сразу бросилась к рыжему красавчику Сансовино и стала крутиться рядом с ним, нисколько не возмутило его. Он относился к ней как к явлению природы,-чудесному, необъяснимому, прекрасному. Вспоминая вчерашний день и думая о новой Имельде, Николо разволновался, снова стал дышать шумно и угрожающе. Имельда почувствовала это, бросилась к нему, обняла, прижалась. Николо ощутил молодое зовущее тело, но мысли о делах уже полностью и безраздельно владели им. Он обнял новую жену по-дружески, как раньше обнимал старую Имельду, хотя пообещал такое, чего никогда раньше не говорил и не обещал никому, забегая мыслью, а больше мечтами намного впереди. –Жди меня. Я вернусь вечером и ты все узнаешь. Я должен найти хорошую мастерскую и дом, в котором мы будем жить до осени не хуже, чем все остальные. Даже лучше. А потом мы будем жить еще лучше. Всю зиму до весны. –Мы будем жить в своем доме с видом на Гранд-канал?–уточнила Имельда. –А как же,–подтвердил Николо.–Там, и даже со своей гондолой… Сказав это, он начал собираться, сомневаясь, не зря ли дал любимой женщине напрасные обещания. Он вспомнил, что Аретино жаловался на то, что его женщина, убежала с молодым гондольером. Надо ли ему будет куда-либо плыть на гондоле и не лучше ли снять дом подешевле без всяких ступенек к воде, без своей пристани и без гондолы, а только с видом на широкую гладь залива?… Николо достал из сумки рекомендательные письма, деньги, потом вспомнил о предостережении Аретино, одел кольчугу, поверх привычную болонскую одежду, однако расчесался, как было принято в Венеции, и отправился в город, оставив жену в чужом доме. 7 Николо шел в центр города. Вначале он часто оглядывался, чтобы заранее заметить, не привязался ли какой-то друг-недруг синьора Аретино, но потом стал думать о своих делах и больше не обращал внимания, тащится ли за ним кто-либо. Он вспомнил, что оставил в доме поэта молодую жену одну, а сам до позднего вечера будет занят делами и подумал, что лучше бы этого больше не делать. В доме Аретино, оказалось, бывает так много случайных гостей, которые даже не знают друг друга, и сам хозяин, как он говорил, иногда не знает сколько человек ночует в его доме. Больше всего Николо поразили слова о том, что хозяин, спасаясь от шума, который создают гости в его собственном доме, порой вынужден был уезжать на несколько дней к Тициану, чтобы отдохнуть от шума и суеты. Он решил, что должен скорее найти в Венеции удобный, недорогой, небольшой дом, в котором можно будет жить всю зиму с Имельдой и где ему будет не так тревожно оставлять молодую жену, не боясь, что она осталась в бедламе с непонятными людьми. Самым лучшим было бы, если бы Тициан позволил Николо остановиться у него в доме, и он жил бы рядом с самым знаменитым венецианцем, слава которого превзошла всех, и мог, не боясь, оставлять молодую Имельду, пока был занят. В доме Аретино он был постоянно напряжен и чего-то боялся. В этот день Николо предстояло встретиться с тремя людьми: с банкиром, к которому у него были рекомендательные письма, с кузнецом, который мог подсказать и посоветовать, какой лучше пользоваться мастерской, а также зайти в лавку Джакопо и посмотреть, появился ли у старика живой интерес к Рафаэлю, две картины которого Николо как можно скорее хотел продать. Найти хороший дом оказалось непросто, однако возможно. По совету банкира следовало не скупиться, взять дом в западной части возле площади и Палаты дожей, откуда можно было пройти пешком куда угодно, а кузнец советовал другой дом, почти на границе с немецкой окраиной, где рядом недавно было построено много новых мастерских. Однако Николо сам выбрал дом, который стоял прямо на канале, и хоть жить в нем было неудобно и почти невозможно, но было где принимать гостей. Оружейник договорился с врачом по имени Арколино, которому принадлежала и земля, и строения, что он возможно завтра же переедет туда и потратит тысячу скудо на реставрацию дома, а за это будет жить в нем два года. Николо подсчитал, что это может быть очень выгодно. За тысячу дукатов, если нанять хороших работников, можно построить за лето целый дом, а уж как-нибудь отреставрировать старый тем более. Значит, ему здесь будет хорошо жить и лекарь останется доволен. Николо подумал, что если он столько лет был оружейником, которого уважают и знают не только в Болонье, разве не сможет он организовать все так, чтобы местные мастеровые подлатали то, что будет возможно, и достроили дом, в котором он собирается жить и где можно будет принимать друзей. Николо решил, что Сансовино не откажется посодействовать и посоветует кого-то, а может, и сам поможет в перестройке дома, а он отплатит, как сможет рыжеволосому архитектору. Надо было только узнать, что любит скромный и тихий Il Sansovino. Старик Джакопо не спешил показывать, что у него возник интерес к Рафаэлю. Николо, который держал картины в доме Аретино, сказал, что вот-вот ожидает, когда ему привезут эти знаменитые портреты, и поинтересовался, сколько они могут здесь стоить, но Джакопо сразу понял, что оружейник именно ему хочет их продать, и оценил все вместе в семьсот золотых скудо, а то и меньше, но никак не больше. –Согласен, если покупаете вы. Человек, которого я так давно знаю и которому я так доверяю.–поддакнул Николо и хитро спросил, коверкая язык как турок:– Если выставлю в лавке Тициана обе картины по пятьсот скудо каждую, их купят быстрее. Как вы думаете, дорогой Джакопо. Я хотел бы получить от вас совет. –Я могу взять и за восемьсот, -тут же сломался лавочник,–потому что у меня первоклассные покупатели и тут же купят. А у Франческо, хоть это и магазин семьи Тициано Вечеллио, туда, конечно тоже многие заходят, но на эти картины там никто даже не посмотрит. Рафаэля нельзя ставить рядом с Тицианом. –Пожалуй, вы правы, дорогой друг. Как только получу Рафаэля, прикажу принести показать вам и, думаю за 850 скудо вы у меня их попросите сами, а я тогда, конечно, только чтобы показать, как вас уважаю, соглашусь продать. Лавочник вздохнул и ответил, что, может так и будет, и отложил спор ко времени, когда привезут картины. Николо попрощался со стариком и направился в дом Аретино, где его должна была ждать молодая Имельда. Николо был очень доволен и горд собой, что за один день устроил все свои дела и уже завтра сможет поселиться в доме на канале, а когда нужно будет повидать друзей: Тициана или Аретино, будет посылать слугу за гондолой и плыть в гости по новому со всеми удовольствиями, без духоты и пыли, а не так, как приходилось в Болонье. В конце дня лавки стали закрываться, мимо проходили синьоры, одетые, как для вечеринки, они раскланивались с веселым и довольным оружейником, который так же вежливо и весело кланялся всем встречным в ответ. В душе Николо все кипело, в голове играла музыка, он предвкушал, как проведет сегодня вечер с Имельдой, как он расскажет молодой жене, в каком доме вскоре они будут жить и в каком прекрасном месте, что он сможет там сделать и что построит, и как все украсит с помощью своих великолепных друзей, и потратит он на все это совсем небольшие деньги. В это время на улицу, слева из переулка вышли два синьора, которые о чем-то беседовали. Вдруг они остановились и уставились на оружейника, словно увидели призрак человека, который явился с того света. Николо тоже остановился, почувствовав, что ему не нравится, как на него смотрят, схватился за шпагу и готов был в бешенстве нагрубить и спросить, какого черта на него пялятся, поскольку хоть и был одет, как болонец, а не как все эти расфуфыренные венецианцы, но борода у него была подстрижена так же, как у всех, и даже лучше. Вдруг один из синьоров воскликнул таким отвратительным и таким знакомым голосом: –Смотри, узнаешь.Если это не синьор Салерно, значит, я-не я, и мы с тобой никогда не были в Болонье. –Синьор Алехандро!–узнав вертлявого и крикливого испанца, воскликнул Николо.–Синьор Бьянко!–узнав и второго, он поклонился флорентийцу. Несколько лет назад Николо принимал у себя этих двух молодых людей, которые и тогда не разлучались Сейчас обоих было трудно узнать, они уже не выглядели юношами и одеты были роскошно. Однако голос испанца, его манера орать, как балаганный зазывала, ничуть не изменились. Алехандро был сыном скупщика драгоценных камней и сам занимался этим, а Бьянко, вечный друг богатого Алехандро, называл себя философом и писал книги. Когда-то они познакомились с Николо в Болонье и потом два дня жили у него, оставшись ночевать после великолепной пирушки, которую устроил оружейник. Встретив приятелей, Николо вспомнил, что они видели старую Имельду, которая тогда гостила у него, а значит лучше было бы, чтобы они новую не видели. –Дорогой Николо, рад вас видеть в Венеции!–воскликнул Алехандро.–Я слышал, у вас дела идут как нельзя лучше, и все только и говорят: если не знаешь где купить, то что ищешь, напиши Салерно и все достанешь по лучшей цене. –Да, сейчас стали больше покупать и готовы платить, но это все может в один день изменится,–осторожно согласился Николо, еще не зная, как нужно себя вести в этой ситуации. Бьянко, который раньше его раздражал дурной привычкой излагать какие-то скучные и печальные первосущие истины, не изменился и на этот раз тоже важно заявил, ожидая понимания и чуть ли не аплодисментов: –На наши головы всегда готова упасть какая-то беда. Если не война святого Папы с императором, так проклятая чума. Однако вы верно поступаете, потому что продавать картины надо, если кто-то их покупает. Алехандро не обратил внимания на печальный и деловой тон своего приятеля и радостно воскликнул: –А мы идем к Камилле! Вы знаете ее? Николо покачал головой, Алехандро изумился, но тут же объяснил: –Как же так? Не знаете! Это вдова. Великолепная женщина. Прекрасна, как мадонна, а служанки у нее еще лучше, все просто прелесть. Очень милая и богатая вдова. –Это хорошо, потому что вдовы бывают разные,–добавил Бьянко, которому, видимо, в жизни попадались разные женщины. –Я недавно приехал. Еще не всех успел узнать,–ответил Николо, думая, что ему делать, как отвязаться от старых знакомых или, может, наоборот, лучше притвориться, что он тут один, и пойти с ними, чтобы присмотреться, как живут в Венеции. Оружейник не знал как поступить. Было уже поздно. Николо волновался, думая, что сейчас делает молодая Имельда в доме Аретино и должен ли он вернуться к ней поскорее или можно сходить с приятелями к Камилле. Алехандро помог решить все эти вопросы. Он вдруг похлопал себя по камзолу и воскликнул: –Пойдемте с нами, дорогой Николо! Я только что достал копию письма синьора Аретино, называется "Жалоба синьора Пьетро в канцелярию Господа Бога." Там такое написано, что за это поэту точно не сносить головы. Представляете? Хор мальчиков призывает синьора Антонио решить, кто он такой: благородный мужчина или порочная женщина, чтобы после этого уже никогда больше не приставать к сироткам, которые живут в щедром доме благочестивого поэта! –Вы знаете синьора Антонио?– спросил Алехандро, чтобы быть уверенным, что гость понимает, о чем говорят. Николо кивнул. Теперь он решил остаться с приятелями, чтобы услышать, что написал Аретино и как тут к этому относятся. –Тогда вам стоит самому познакомиться с прекрасной Камиллой!–переключившись, воскликнул Алехандро.–В этом городе мне даже держать лавку не нужно, я все продаю с ее помощью. Вам тоже, дорогой Николо, стоит рассказать о себе, привезти и показать украшения, которых у вас, как я знаю, множество. Николо согласился, что ему стоит немедленно пойти к Камилле, и стал по дороге рассказывать, где он остановился, утаивая, что жил два дня у Аретино. Он сказал, что снял дом у врача Арколано, у которого лечил печень. Николо подумал, что все равно завтра переедет туда, так что можно сказать, что он уже живет в этом старинном доме на канале. Мастер уже давно жил без жены, без старой Имельды, и привык наслаждаться с другими женщинами. С новой Имельдой ему было хорошо и пока она была рядом, он готов был наслаждаться с ней, но, едва войдя в дом молодой вдовы, снова стал вести себя, как привык. Камилла, миниатюрная, улыбчивая женщина, выслушав рассказ Алехандро об оружейнике, осталась с импозантным гостем и, ведя по залу, знакомила его со всеми, а Николо раскланивался и глубоким шепотом говорил молодой женщине, как она прекрасна, и тут же на одном дыхании давал советы, как ей лучше сохранить красоту: какие травы, когда и как ей нужно применять, чтобы настоящей женщине, какой была прародительница Ева и какой должна быть Камилла, всегда оставаться прекрасной и желанной, повторяя примерно то, что запомнил со слов старой Имельды. В это время музыканты вдруг вышли в центр зала и заиграли мадригал, который написал один молодой человек в честь хозяйки. Автор дирижировал, гости хлопали. Алехандро вдруг воскликнул, вспомнив как Николо играл на скрипке: –А вы знаете, как наш болонский гость умеет играть на скрипке?! Во всей Италии едва ли кто может сравниться с ним! Николо хорошо играл на скрипке. Прекрасные мелодии кружились в его голове даже чаще, чем мечты о молоденьких и прекрасных женщинах, но он привык брать в руки музыкальный инструмент, когда веселиться уже не хватало сил и в хмельной голове не оставалось слов, чтобы хвастаться своими достоинствами. Гости, аплодируя, пригласили Николо взять скрипку и сыграть, но оружейник отказался вежливо как мог: –Иногда я играю незнакомым людям, но никогда никому на незнакомом инструменте. –Тогда я прочитаю письмо синьора Аретино, которого еще никто не слышал!–воскликнул Алехандро, выйдя в центр с двумя листочками в руке. Испанец принял торжественную позу и стал декламировать, как поэму Гомера, вчерашнюю пьесу Аретино. Николо подумал, что осмеянный гордый венецианец вынужден будет бежать из своей страны после того, как все услышат, как поэт описал его, но венецианцы решили иначе. –Этот Аретино совсем потерял чувство меры. –Если он еще о ком-то такое сочинит, надо будет вскоре сочинять панегирик самому поэту. –Я думаю, уже пора. Синьор Антонио не из тех людей, над которыми можно так смеяться. Он должен будет отомстить. Долго ждать не придется. –А я слышал, что это произойдет сегодня!–воскликнул молодой человек и объяснил, когда на него посмотрели:–Когда синьор Антонио будет возвращаться домой. Синьор Антонио уже нанял верных людей. Они должны только дождаться возвращения поэта домой, чтобы напасть на него. –Сегодня ночью? –Да, сегодня в полночь у церкви Святого Бенедикта. Синьор Аретино должен там пройти, когда будет возвращатьсяс любовного свидания от Ливии. . –Откуда вы это знаете? –На это надо посмотреть!–воскликнули юноши почти хором. –А я бы не ходил и вам не советую,–возразил молодой человек, который первым узнал новость. –Верно. Этого лучше не видеть и даже не знать об этом,– согласились с ним многие.–Защищать синьора Аретино никто не станет. Обвинять синьора Антонио тоже никто не рискнет. Николо подумал, что полночь уже скоро. Правду говорят или нет, но он должен быть в этом время там, где может произойти смертельная схватка, и предупредить синьора Пьетро, сказать, что лучше ему скрыться, уехать к Тициану на несколько дней или на виллу в горы. Николо попрощался с хозяйкой, рассеяно повторил молодой вдове комплимент: "У вас такой красивый китайский веер", пообещал зайти в гости к Алехандро и решительно вышел из дома, направляясь в сторону церкви Святого Бенедикта. Было темно, улицы были пустынны. Редкие прохожие опасливо обходили Николо стороной, но и он тоже был насторожен. Возле церкви было безлюдно и Николо не заметил ни нападавших, ни поэта. Обойдя строение со всех сторон, он выбрал выгодное место, откуда можно было наблюдать за всеми тремя улицами, ведущими к церкви. Прошло довольно много времени. Николо ждал, но пока никто мимо церкви не прошел. Далеко за полночь, когда Николо уже готов был покинуть пост и вернуться домой, он вдруг увидел издали грузную, мощную фигуру поэта, который не спеша, с удовольствием после любовного свидания медленно шел по улице, приближаясь к церкви. Нападавших не было видно, оружейник оглядывался, чтобы первым заметить опасность. Однако оказалось, что Антонио со своими наемниками следовал за поэтом, ведя жертву, словно на поводке до безлюдного места. Николо заметил нападавших слишком поздно, когда трое из них уже набросились на Аретино с палками в руках и стали избивать, а Антонио, стоя в стороне смотрел на это холодным взглядом и вежливым тоном комментировал: –У меня нет желания убивать вас, дорогой Пьетро, но наказать следует. У вас кажется, рука изувечена была побоями, которые достались еще в Риме, а теперь и ноги у вас будут переломаны, и ребра, чтобы вы познакомились и с венецианским гостеприимством. Аретино упал на землю после первого же удара и, когда Николо подбежал, уже не шевелился. –Негодяи, как вы смеете бить палками пожилого человека–воскликнул мастер с искренним негодованием.–Вас четверо, а он один. –Никто его не будет убивать,–возразил Антонио не двигаясь,–но если вы попробуете вмешаться, тогда и мне придется, синьор, применить силу, чтобы остановить вас. –А мне придется остановить вас!–воскликнул Николо, обрадовавшись, что оказался в гуще событий и обнажил шпагу. Антонио по-прежнему не двигался и даже не взялся за эфес шпаги, он говорил спокойно, уверенным тоном: –Если бы вы знали, кто этот человек, вы бы вряд ли решились рисковать своей жизнью ради этого шантажиста и взяточника. Я не хочу брать грех на душу и убивать его, но если он потом сдохнет сам, все в этом городе только вздохнут с облегчением. –Вы лжете и мой друг Пьетро подтвердит это,–прошептал Николо.–Я не могу допустить, чтобы он умер так. –Я никогда не лгу, дорогой синьор незнакомец. Мне это не нужно. Я не зарабатываю на жизнь ложью и мерзкими провокациями. Кто вы такой? Его родственник? Я не слышал, чтобы у этого бездарного поэта были близкие. Я думаю,он погубил всех своих друзей, и родителей, и родственников. Когда Антонио использовал любимое слово Николо и назвал Аретино бездарным поэтом, он рассердился и, отгоняя шпагой трех слуг с палками, которые пытались держать его на дистанции, гордо заявил: –Я-Салерно! Близкий друг этого человека и, если вам дорога жизнь, советую убраться отсюда. Я не буду преследовать вас, но уверяю, что со мной вам не удастся так расправиться, как с беспомощным поэтом. –Салерно! Я слышал это имя!–воскликнул Антонио.–Синьор, я не хочу с вами ссориться. Вы зря стали на сторону этого человека. Многие вынуждены называть его своим другом, но никто не будет защищать его. –Вы говорите, что мастер Тициан Вичеллио, что Джакопо Татти, синьор Сансовино - они тоже были вынуждены называть Пьетро Аретино своим другом и под угрозой каких-то писем приходили к нему каждую неделю обедать? Николо вдруг пошел вперед, прекратив разговор, и, махнув шпагой два раза, выбил толстую палку у одного из людей в маске и разрубил ее у другого. Видя, что он атакован, Антонио быстро отпрыгнул назад и его длинная шпага вдруг оказалась у него в руке. Николо тоже не стал медлить, зашипел, как клубок сицилийских змей, заехал сапогом между ног тому, кто остался без палки, кончиком шпаги разрубил плечо другому, который еще остался с толстой дубиной в руке, и набросился на Антонио, яростно размахивая своей шпагой и рассчитывая, что сломает шпагу противника или выбьет из рук, а потом прогонит пинками обезоруженного прочь. То, на что рассчитывал Николо, не произошло. Шпага Антонио выдержала яростную атаку оружейника, а сам Антонио ничуть не испугался и удержал свою шпагу в руках. Он не стал нападать на Николо, но защищался превосходно. Стоя твердо, присев на широко расставленных ногах, Антонио почти не двигался и только шпагой легко отражал все уколы, и кончик шпаги играл в его руке как смычок в руках Николо, когда оружейник бывал особенно расчувствованным и был смертельно пьян. Казалось, опытного венецианца невозможно сдвинуть с места, как индийского слона, так он был уверен в себе и крепко стоял на ногах. Николо взбесился, что не удается обезоружить благородного венецианца, и, размахивая шпагой, словно хотел его разрубить надвое, тыча клинком в лицо, а ногой метя повредить колено, яростно набросился на противника. Ему удалось приблизиться к нему и в какой-то момент, схитрив, пропустить мимо себя выпад Антонио, захватить под локтем его шпагу. Прижимая клинок к телу рукой, Николо попытался вывернуть руку и вырвать шпагу из рук Антонио, обезоружить благородного красавчика. Однако тот неожиданно ударил его в лицо свободной рукой, вырвал шпагу и сделал шаг назад. Николо почувствовал, что левый глаз у него начинает заплывать, как будто он щурился от дикой злости. Окончательно разъяренный оружейник снова бросился на Антонио, уже нисколько не щадя противника и готовый заколоть его. Наконец он попал сапогом ему в колено и, падая, на кудрявого венецианца всем телом, боясь, что красавчик снова выкрутиться как-то или проткнет его кинжалом, выкручивая руку справа налево, полоснул Атонио клинком по горлу. Поняв, что противник повержен,Николо отпрянул, сел на землю и глядя на льющуюся из горла кровь, протянул Антонио платок: -Прижмите, может еще... Нет. Уже не остановишь. Черт бы вас побрал, зачем вы меня так ударили? Захлебываясь кровью, Антонио прижал платок к горлу, а другой рукой схватил Николо за ворот камзола, задрожал, слабея, пытаясь что-то сказать, и умирая прошептал: -Какого дьявола ты это сделал, Салерно? Николо встал на корточки, посмотрел на Пьетро Аретино, не понимая, что произошло с поэтом, который уже давно не шевелился, хоть и не был мертв. К этому времени двое нападавших в масках убежали, и перед Николо остался только тот, которому он со всей силы заехал сапогом между ног. Николо, подполз на коленях к Аретино и, громко дыша, усталым голосом спросил: –Откройте глаза, синьор! Я знаю, что вы меня слышите! Поэт тут же открыл глаза и посмотрел на оружейника живым и здоровым взглядом. –Вы ранены?–спросил Николо. –Я чувствую себя прекрасно,–ответил поэт.–Мне, правда, кажется, сломали руку, но это не самое страшное. Я всегда гордился, что меня предавали самые знаменитые люди, –Аретино назвал несколько известных имен,–но еще никогда меня не защищал такой верный человек, как Салерно. –Вставайте! -недовольно воскликнул Николо, поднимаясь,– Антонио мертв и лучше нам скорее отсюда уйти. –Но у меня сломана рука,–возразил Аретино. –Держите ее так. Прижмите к груди!–посоветовал оружейник . –Я могу прижать… но не могу идти,–ответил поэт, потом осторожно встал на ноги и, сморщившись, с жалостью и презрительным любопытством посмотрел на покойника. Николо заметил этот взгляд и сказал с осуждением: –Не надо было писать о нем. Если бы я не узнал сегодня вечером о том, что здесь замышляют, они бы забили вас палками насмерть. На это Аретино ответил в своем стиле, так как никто бы другой не сказал: –У каждой профессии свои недостатки. Я живу не хуже других. Повар может отравиться рыбой, солдату могут оторвать голову пушечным ядром, а короля отравить или задушить подушками, а по мне, пусть бьют меня палками,это лучше, чем когда режут горло или прикалывают шпагой тело к твердой земле. Синьору Антонио с вашей помощью, дорогой Николо, теперь хуже, чем мне, и сейчас, наверное ,душа несчастного грешника смотрит с ужасом на муки ада и видит не просто палки наемных убийц, а плети, клещи и костер. Николо усмехнулся, поражаясь самообладанию и необыкновенному здравомыслию поэта. Посмотрев на покойника, с судьбой которого сравнивал свою синьор Аретино, оружейник не мог не согласится с тем, что лучше быть живым и побитым палками поэтом, чем кудрявым красавцем с благородным происхождением и перерезанным горлом. Затем Николо повернулся к наемнику, который уже не так корчился от боли, однако, не решаясь бежать, показывал смиренность и ждал пока раненый грузный поэт со своим жестоким защитником тело первыми . Это был, оказалось, довольно веселый малый, который, сняв маску и кривляясь от боли и желания показаться любезным, оправдывался и благословлял Николо: –Какой я наемный убийца? Разве я похож на человека, который зарабатывает на жизнь таким ремеслом? –Как тебя зовут, жалкий мерзавец?–хмуро спросил Николо, который пытался не улыбнуться и посоветовал:–Лучше две недели не подходи к женщине, а то твои яйца распухнут и будут висеть как две переспелые груши. –Камил, ха-ха-ха, меня зовут Камил, и слава Богу, великолепный синьор, что вы не стали даже пытаться отрезать мою глупую голову. Благодарю вас, что вы так меня наказали. Я больше ни за какие деньги не буду соглашаться на такие дела. А к женщинам я не буду подходить месяц. Месяц не буду подходить… –Заткнись! Иди сюда! Помоги встать синьору и отведи, куда я скажу,–приказал Николо и направился в дом поэта, а Камил изо всех сил ковыляя, шел за ним, делая вид, что поддерживает Аретино. Было уже далеко заполночь. В доме поэта еще не спали. На шум вернувшихся хозяина и гостя в холл выбежали все обитатели, и прекрасная, но, казалось, всегда чем-то испуганная Катерина Санделла. Теперь она была особенно испугана. Прибежал десяток слуг и служанок, секретарь Лоренцо, Имельда. Последние бросились к Николо, как только увидели оружейника в грязной одежде, с пыльными коленями, с заплывшим глазом и красной вздутой щекой. Аретино ушел в спальню, а Николо, понимая, что его помощь больше не нужна, пошел с Имельдой в свою комнату, чтобы переодеться и остудить лицо. Имельда знала, что надо было делать в таком случае, а в сундучке у нее были свинцовые мази с ромашкой, которые должны были снять и вздутость, и воспаление. Она стала ухаживать за мужем, прикладывать повязки к лицу, вытерла насухо рану, которую оружейник получил, когда захватил, прижимая локтем к ребрам, шпагу Антонио. Он молча все терпел, отдыхая и раздумывая, что произошло и как это может отразиться на его судьбе. Он приказал слуге, чтобы тот принес побольше вина и взял на кухне чего-нибудь поесть. Имельда, воспользовавшись тем, что осталась с мужем наедине неожиданно насела на Николо с упреками: –Ты не должен рисковать жизнью в этом городе. Не забывай, что ты здесь чужой и, если синьор Пьетро с кем-то в ссоре, не нужно вмешиваться. Кроме тебя в этом городе нас никто не будет защищать. И тебя самого тоже. Если ты умрешь, я вообще не знаю, что буду делать. Ты это понимаешь? Слова молодой женщины были созвучны тому, о чем думал и сам оружейник, однако Николо все равно недовольно зашипел, хотя ничего возразить не смог. Он прижался к груди молодой женщины здоровой половиной лица, позволяя лечить себя, как она хочет, залез обеими руками под платье, и, сжимая и гладя упругие ляжки своей молодой прекрасной жены, к которой уже чувствовал полное доверие, размечтался, чувствуя одновременно и боль, и наслаждение, и покой, и возбуждение. «Она права. Зачем я полез в эту ссору? Что я хотел доказать? Аретино живет так, как хочет и ему не нужна моя помощь. Сансовино делает свои дома и ни во что не вмешивается. Мастер Тициан пишет картины и не бегает как чумной мальчишка со шпагой в руке. Что я за человек такой? Зачем Господь решил испытать меня наделив таким характеро? Эх, вина бы достать скорее. Где этот мальчишка? Сколько можно искать вино? Принесет, скотина,–высеку бездельника…» 8 Вскоре вернулся слуга. С ним был еще один с кувшином вина и едой. На тарелке было все то, что больше всего любил сам поэт и чем хотел угостить гостя: копченые угри, анчоусы, болонская колбаса. Николо схватил блюдо и стал есть, безостановочно и задумчиво, поскольку мыслил при еде намного лучше, чем когда ласкал прекрасных женщин. В это время дверь открылась и зашел Аретино в красно-зеленом турецком халате с рукой на перевязи и в сопровождении синьоры Катерины и Лоренцо, а двое слуг, которые остались в коридоре, следили за всем, что происходит, с нескрываемым любопытством. Николо, будучи поглощен мыслями и ужином, почувствовал себя неуютно, когда его застали ранним утром за едой, с молодой женой и в полном здравии после происшедшей кровавой битвы, в то время, когда на самом деле он так страдал и ему было так плохо. Увидев поэта, Николо не нашелся, что сказать. Аретино и не ожидал поддержки. Он сам поблагодарил оружейника за все, что тот сделал: –Если бы вы не оказались там, дорогой Николо, мои кости были бы уже перемолоты, как на корм свиньям. Я иногда бываю очень беспечен и, наверное,переоцениваю, мое перо которое,считаю, может защитить меня, и поэтому попадаю в опасные ситуации. –Весьма опасные. Вам действительно повезло, потому что я совершенно случайно узнал о готовящемся нападении,–ответил Николо, вставая и приводя себя в порядок.–Хотя я и не понимаю, зачем было убивать синьора Антонио. Признаться, я никогда не видел никого, кто бы так красиво и изящно дрался на шпагах. Почему вы не захотели с ним поговорить? Он двигался и держал себя так благородно, не забывая при этом крепко держать в руке клинок. Теперь вам говорить придется уже не с ним… –Совершенно верно. Поэтому я решил, что должен прийти к вам и сказать об этом. Мне кажется, после того, как несчастному Антонио отсекли всякую возможность дышать естественным образом, вы не только спасли меня от верной смерти, но и приобрели множество смертельных врагов, которые вас в покое не оставят. –Надеюсь, вы готовы подтвердить, что они первые напали на вас, и их было четверо, а я только защищал вас и себя,…–почувствовав, что назревает что-то нехорошее, растерянно ответил Николо и помахал рукой, чтобы Имельда спрятала еду и закрыла дверь. Потом пригласил раненого Аретино сесть в кресло. Поэт охотно воспользовался этим предложением и, устроившись удобнее, объяснил: –Дорогой Николо, после того, как вы спасли мне жизнь, и даже задолго до этого я почувствовал к вам искреннюю дружбу. Вы знаете, что я ценю друзей больше, чем законы, которые издает сенат, и больше, чем мои собственные клятвы, которые я, конечно, тоже очень уважаю. Но я готов поклясться, что вы вообще не были со мной в этот вечер возле церкви. Но, к сожалению, наемники, которые были вместе с Антонио и которые остались живы и убежали, наверняка заявят обратное. Поэтому вы понимаете, что я не буду напрасно клясться и говорить того, чего не было. –Я не прошу вас говорить то, чего не было. Но вы не станете отрицать, что синьор Антонио первым напал на меня?–спросил Николо почти возмущенно. Лицо его нахмурилось и стало страшным. Он стал щипать и рвать на бороде волосы и от этого всем в комнате стало неуютно. –Я этого не стану отрицать. Я вообще не буду отрицать ничего из того, что вы скажете. Я даже скажу все, что смогу в вашу пользу, дорогой друг,–ответил Аретино.–но вы должны понимать, что вы здесь гость, а синьор Антонио дальний родственник дожа. –И сын сестры синьора Клави,–испуганно вставил Лоренцо. –Вы думаете, они могут добиться моего ареста?–спросил Николо, который все больше и больше мрачнел. –Несомненно. И вас сошлют на галеры, а чтобы потом вытащить вас оттуда, нам придется потратить много сил. –И денег…–прошептал Лоренцо с сожалением кивая головой и переживая и за деньги, которые будут потеряны и за судьбу болонского оружейника, который вызывал у него восторг и преклонение. –Денег тоже придется потратить немало, –согласился Аретино,–пока будем вас спасать, и, может пройдет довольно много времени. –Вы будете дышать морским воздухом, дурно питаться, как все каторжники,–шепотом объяснил Лоренцо. –Сколько? Месяц? Два?– спросил Николо, посмотрев на Аретино, прицениваясь к тому, что его в худшем случае ожидает.–Триста скудо, пятьсот? –Скорее две тысячи скудо, и не меньше. И полгода на галерах. Подумайте об этом...–глядя на болонского друга с сожалением ответил Аретино. –Считайте, даже год или два,– кивнул Лоренцо, и Николо понял, что на этот раз секретарю можно верить даже больше, чем поэту. –Тогда мне лучше немедленно бежать,– сделав выводы и просчитав все, наконец хмуро согласился Николо. –Если вы сможете убежать, это будет прекрасно. Но вопрос: как вам убежать и возможно ли это сейчас, после того, что произошло? Потому что вас очень легко узнать. Я бы не советовал пользоваться большими дорогами… –У меня даже лошадей нет!– огорченно воскликнул Николо, вспомнив, что и карету, и лошадей он отправил еще вчера домой вместе с Ромио и теперь, когда судьба и удача так круто отвернулись от него, вместо того, чтобы чувствовать поддержку верного ученика, он должен думать, что делать с молодой женой. –Я могу дать и лошадей, и карету, но повторяю, вам лучше этим не пользоваться. У синьора Антонио осталось полдюжины братьев и кузенов, в большинстве своем таких же бездельников, как и он, которые наверняка сейчас уже собрались вместе и думают, как вам отомстить. –И каждый мечтает это сделать первым,– снова вмешался Лоренцо, который был молод, но общителен и хотя сам редко попадал в дурные ситуации, но знал в деталях все самые кровавые и жестокие истории, которые произошли в Венеции за последние годы. –А вы что будете делать?– растерянно спросил Николо Аретино, впервые подумав о судьбе самого поэта. –Обо мне теперь уже не беспокойтесь, дорогой Николо. Я ничего не буду делать. Ведь я никого не убивал, милостью Божьей... и благодаря вам. Как все знают, меня самого едва не убили. Как только вы уедете, я лягу в постель, вызову доктора и буду лежать и болеть до тех пор, пока это все каким-то образом не завершиться. Я не думаю, что родственники Антонио, вся эта кучка молодых крикливых скандалистов, захотят отомстить мне. Да и за что? Завтра все в городе узнают, что меня избили палками слуги синьора Антонио, узнают, как я пострадал, когда он стоял рядом и издевался надо мной. Я сам постараюсь сделать так, чтобы все прочитали об этом. Как только вы уедете и я буду уверен, что вы в безопасности, я напишу несколько писем и попрошу, чтобы мои друзья прислали мне деньги, дабы облегчить мои страдания и оплатить услуги врача. –Я завтра утром отвезу письма синьора Аретино кому следует,– пояснил Лоренцо. –После этого все будут знать, что меня совершенно без всякого повода и без достаточной причины жестоко избили и я оказался почти при смерти. Думаю, что смогу получить от всех моих друзей по крайней мере тысячу скудо. Я готов отдать эти деньги вам, лишь бы вы оказались в безопасности. Воскресить синьора Антонио уже никто не сможет. Я вам искренне советую, дорогой друг, поскорее уехать из этого города и долго-долго здесь не появляться. Вы сами знаете этих людей. Если кому-то из молодых родственников синьора Антонио удастся убить вас, он добьется большой славы. Лоренцо прав. А скольких бы вы теперь этих родственников не перебили, это вам, дорогой Николо, славы уже не добавит. Николо задумался и мрачно проворчал: –Неприятное получается дело. Безысходное. Бежать сам я могу откуда хочу и куда угодно. Но что мне делать с женой, и моими вещами? Я не могу все это бросить. Катерина Санделла в это время о чем-то тихо шепталась с Имельдой и, услышав вопрос Николо, сказанный весьма обиженным голосом, в первый раз вмешалась в разговор и посоветовала, обращаясь к своему мужу: –Синьора Имельда может остаться у нас. Когда синьор Николо окажется в безопасности и вернется домой, он напишет нам и мы отправим синьору со всеми вещами. Аретино задумался и ничего не сказал. Николо тоже был погружен в размышления, услышав слова синьоры Катерины. Идея оставить жену в доме поэта ему сразу не понравилась. По опыту он знал, что лучше не оставлять жену одну. Раньше он часто и надолго уезжал и в Милан, и в Рим, а старая Имельда оставалась дома и в конце концов занялась колдовством, и вот, что из этого получилось. А если сейчас оставить новую Имельду в доме синьора Пьетро с Лоренцо и с рыжеволосым красавчиком Сансовино, с которым она так охотно стала общаться, это значит потерять и жену, и друзей. Обдумав все, Николо наконец решил: –Мы уедем вместе, а слуга соберет все, что останется, и отвезет ко мне домой. Я так понимаю, что нам лучше бежать из этого города на корабле. Вы это хотели сказать? Аретино кивнул и хотел что-то сказать, но вмешался Лоренцо. –Это прекрасно! У меня есть совершенно новый голубой камзол, который я еще ни разу не одевал!– воскликнул секретарь, который утром его примерял с французскими штанами и все же остался недоволен.– Я вам могу подарить, чтобы синьора Имельда переоделась мужчиной. Мы почти одного роста. Это вам очень поможет. Вас никто не узнает. А еще у меня есть шляпа со светло-голубой лентой, и лицо синьоры Имельды не будет видно. Никто даже не посмотрит на лицо, а все упадут на колени и скажут: «Боже, какой у вас золотисто-голубой умопомрачительный камзол!» Николо раздраженно зашипел, поскольку вначале ему не понравилась дерзкая идея болтливого секретаря. Переодеть мужчиной Имельду! Впрочем, он и сам думал, как сбежать из этого города: он может переодеться монашкой и утром вместе с первым караваном выбраться из города, а потом остановиться на несколько дней в монастыре бенедиктинцев, где наверняка еще помнила и ждала Николо добрая сестра Франческа. Когда Лоренцо предложил переодеть Имельду, Николо после некоторых размышлений понял, что это именно то, что надо. С переодетой женой ему будет легче выбраться из города на лодке, чтобы потом пересесть на одну из галер, которые каждое утро десятками отплывали в Мальту, Геную, Рим или Константинополь. –Дорогой друг, несите ваш голубой камзол!– воскликнул Николо, но, подумав о том, какой человек Лоренцо и кто вообще его сейчас слышит, стал притворяться, а вслух заявил, меняя планы, чтобы на всякий случай всех обмануть:– Моя жена переоденется и мы незаметно уедем из этого города в карете синьора Пьетро. Радостный Лоренцо убежал к себе за голубым камзолом. Николо наклонившись тихо прошептал Аретино: –Пусть они думают, что мы поедем в вашей карете, а мы поплывем на лодке и через Неаполь вернемся домой. Понимаете? Можете ли вы нам помочь с лодкой? –Я советую вам пару дней никуда не двигаться, скрыться здесь и пусть они ищут по всем дорогам и на всех заливах,– ответил Аретино тоже тихо, как заговорщик. –Вы говорите, чтобы я переждал все это у вас в доме?–удивленно переспросил Николо, не понимая, о чем говорит и чем угрожает Аретино. –Нет, конечно не у меня. Вы можете несколько дней пожить у Тициана. Я ему обо всем напишу. –Там меня сразу узнают. Вы забываете, дорогой друг, что в Венеции много художников и вообще людей, которые когда-то гостили у меня. Я только вчера вечером двоих встретил,– с отчаянием в голосе воскликнул Николо, который обдумывал, что ему делать, где скрыться и, главное, как теперь жить, когда все рухнуло, он должен бежать и долгие годы больше не показываться в этом городе, как это случилось после того, как они с Имельдой отдали Сабину замуж за мерзавца, скотину-флорентийца, а потом Николо потерял лучшего ученика, тысячу скудо, которые заплатил родителям мальчишки и уже десять лет не был в Флоренции. –Вас там никто не увидит. Не волнуйтесь, дорогой Николо. У Тициана большой дом и, главное, есть небольшой домик на берегу лагуны, куда никто никогда не заходит и где я сам несколько раз останавливался… Николо уже знал, что поэт время от времени уезжал к Тициану, чтобы отдохнуть от всей суеты, которая царила в его собственном доме. Он подумал, что там, где жил Аретино, скорее всего можно остановиться на несколько дней, поскольку туда к поэту приходили только знакомые куртизанки или уличные проститутки, которых, скорее всего, находил сам поэт. Вряд ли кто-то из друзей Аретино или Тициана знал об этом домике. –Это меня устраивает,– согласился Николо.–Мы скажем, что поедем в вашей карете домой, а сами на лодке, которую наймёт слуга, уедем к мастеру Тициану. Он, конечно, не откажется нас принять, но я все же прошу вас, дорогой Пьетро, напишите скорее вашему другу письмо с вашей личной просьбой… –Это правильно. Так и сделаем. Лучше наши планы хранить в тайне. Вы очень разумный и осторожный человек, дорогой Николо!– воскликнул Аретино.– Я с вами полностью согласен. Мои слуги будут хранить верность мне, поскольку это в их собственных интересах, но если кто-то узнает о ваших планах, это вскоре будет известно всем, кто захочет за это заплатить. Такова уж природа этих людей. Так что лучше если никто не будет знать о ваших планах. В это время вернулся Лоренцо со своим голубым камзолом и воскликнул: -Вы сейчас увидите, какая это прекрасная ткань и какой цвет! Это так красиво, как на картине! Катерина с Имельдой ушли за ширму, чтобы молодая девушка переоделась. Лоренцо проводил их взглядом и потом посмотрел на Николо, который стоял у окна, и… на Аретино, который по-прежнему сидел в кресле. –Дорогой друг, вы знаете с каким уважением я к вам отношусь!– извиняющимся тоном сказал Лоренцо, обращаясь к оружейнику и думая, что после того, как он отдал свой лучший голубой камзол, ему уже все позволено,– не сердитесь на меня, но каждая собака в этом городе легко вас узнает. Я бы вам посоветовал переодеться тоже… –Мне? –Ну хоть камзол оденьте, который мы с вами купили. Разве он вам не нравится? И не смотрите, как будто убиваете кого-то. Улыбнитесь. –Одеть камзол? Улыбаться? Отличная идея!– воскликнул Николо, который решил, что нашел способ запутать всех врагов, предателей и преследователей. Ему стало легче на душе. Николо увидел цель и понял, чего он должен добиться. Он даже стал говорить шутливо, как раньше, и объяснил, пользуясь своим неподражаемым языком:– Я переоденусь, но не так, как сказали вы, дорогой Лоренцо. Я не оденусь другим мужчиной, а переоденусь женщиной. Мне надо одеть балахон и паранжу, как старая турчанка, и в таком наряде, скрывая лицо, я смогу выехать из этого города даже не побрившись. Синьор Аретино расхохотался шутке, Лоренцо тоже, а Катерина Санделла вдруг вышла из-за ширмы и серьезным тоном воскликнула: –У меня есть такое платье! Постойте, я сейчас принесу. –Да-да… Нам сегодня принесли. Я вам говорил, дорогой Николо, что хочу устроить маскарад... Теперь, это не удастся,– Аретино горько вздохнул, а Катерина Санделла вышла из комнаты. Николо задумался о том, что теперь делать, как спасти себя, чтобы не оказаться на галерах, и выбраться из этого мутного и сложного города. Но со стороны казалось, что он вовсе не был занят решением вопроса о жизни и смерти. Николо шутил и балагурил, думая о том, как спастись самому, как вывезти из этого города картины и, если это будет возможно, каким образом организовать, чтобы продать две из них старому Джакопо. Достав тарелку с остатками еды, Николо продолжил завтрак и не переставая болтал ерунду, чтобы запутать Лоренцо и чтобы никто не догадался о том, что он действительно собирается сделать. –В таком костюме, меня никто не узнает. Это хорошо. К старухе никто не будет приставать. Это тоже прекрасно! Ах, бандыла-боды!– воскликнул Николо дурашливо и гримасничая, очищая зубы от прилипшей рыбы, и имитируя турецкий язык, воскликнул:– Мне прыдетса вэс дэнь сыдеть в большой паланкин! –Дорогой Николо, вы еще не видели костюм,– ответил Аретино,– его сшили для Катерины. Он похож на наряд старухи, но если снять балахон, под ним будут зеленые шелковые шаровары с золотой вышивкой и прозрачная жилетка с открытой грудью. –Ха! Ха-ха-ха!– рассмеялся Николо, представив, что ему предлагают.– Значит, я одену только балахон с чадрой, а прозрачную жилетку отдам жене. В этот момент из-за ширмы в голубом камзоле вышла Имельда и, выпятив грудь, закричала: –Как я! Где моя шпага?! Покрутившись, имитируя походку венецианских синьоров, она гордо заявила: –Вы не забыли, дорогой супруг,что я прекрасная наездница и могу скакать на лошади весь ден? Николо вспомнил, как недавно утром молодая Имельда ласкала его больного, сидя на нем сверху, как наездница и поэтому несколько раз кивнул головой, показывая, что согласен с этим и не спорит. Вскоре вернулась синьора Катерина с одеждой турчанки. В открытые двери заглянули сразу несколько слуг, за ними были видны лица никому не знакомых гостей синьора Аретино и двух веселых служанок. В этом доме все привыкли, что шум, скандалы, крики, драка могут разбудить кого угодно среди ночи, а может начаться и всеобщее вакханальное веселье, когда все будут пить вино и плясать, таскаясь, взявшись за руки, в бесконечном танце по всему дому. Получив из рук синьоры Катерины ворох разноцветной одежды, Николо, стараясь выглядеть и серьезно, и шутливо, раскланялся, прощаясь с окружающими, и скрылся за ширмой, откуда вскоре раздались проклятия и грозный, но весьма жалобный голос оружейника, звавшего жену. Имельда, уже одев к этому времени на плечо перевязь со шпагой, шагая по-мужски в больших сапогах, отправилась за ширму, чтобы помочь мужчине одеться. Аретино все это время молча сидел в кресле и гладил изувеченной правой рукой бороду, он смотрел на представление, которое разыгрывали болонский гость и его находчивая прекрасная молодая жена. –Дорогой Николо, я слышал... Мне говорили, что вы большой шутник, но я никогда не видел вас в таком воистину веселом настроении. А теперь за один день я вас увидел и со шпагой в руке, когда вы, спасая мне жизнь, буквально отрезали голову несчастному синьору Антонио, и сейчас, когда вы с синьорой Имельдой так весело шутите после всего этого. Николо в наряде турчанки и Имельда в мужском камзоле вышли из-за ширмы и из-под чадры раздался рычащий и недовольный голос оружейника: –Вы считаете, что сейчас я веселюсь? Напротив. Я так взбешен, что вынужден проститься с вами. Прошу вас, приготовьте поскорее карету. Мы должны немедленно уехать из этого города. Будь он проклят, прости Господи. Теперь я мечтаю только об одном. Как бы скорее вернуться к себе домой, а там я буду ждать вас всех в гости и заверяю, что никто на моей земле не будет вас преследовать. Только если вы сами не попросите... Говоря это, Николо, удовлетворенный своей хитростью, подумал: "Они все потом скажут, что я уехал с Имельдой домой в карете Аретино. И пускай потом за нами гонятся! А мы останемся тут, совсем рядом, и будем прекрасно жить в домике у Тициана." Аретино попросил секретаря распорядиться, чтобы приготовили карету и, помахав рукой, попросил всех уйти и закрыть дверь. В комнате остались только поэт, его жена, слуга и Николо с Имельдой. Мастер одним движением сбросил с себя одежду старой турчанки, подошел к Аретино и сказал: – Слуга сейчас выйдет и вернется в гондоле и мы на ней отправимся к Тициану. Никто не узнает об этом. Понимаете, почему я все это говорил раньше. Аретино вздохнул и замотал головой: –Понимаю, понимаю. Но так нельзя. Все знают, что вы должны уехать в карете и наверняка ждут, чтобы посмотреть, как вы выйдите отсюда и сядете в нее. Никто из них теперь не ляжет спать, пока это представление не увидит до конца. Вы не знаете этих людей, они как мухи. Каким-то образом узнают все и ждут часами. Надо, чтобы вы уехали в карете и тогда утром весь город будет говорить, что вы с женой уехали в Болонью в карете Аретино. –Не волнуйтесь. Все так и будет. Только не я, а слуга, и ваш гондольер переоденутся в эти одежды и уедут в вашей карете, например в горы на вашу виллу, а мы с Имельдой поплывем в лагуну к дому Тициана с вашим письмом и никто этого не увидит и об этом не узнает. –Дорогой Николо, у вас даже сейчас, когда я уже ничего не соображаю и только хочу спать, такая свежая и умная голова. Отличная идея! А вы умеете управлять гондолой? –Никогда не пробовал. Но это не беда. Я вырос у моря в Салерно. Кто знает, что мы на самом деле умеем делать! Когда грозит такая возможность–до конца жизни работать веслами на галерах, как вы говорите, дорогой Пьетро, я готов справиться с любой гондолой. Аретино молча с этим согласился и сел за стол писать письмо Тициану: «Дорогой брат, вы знаете, как часто недруги и завистники пытались убить меня и только милостью Божьей с помощью моих верных друзей мне удалось остаться живым. Вчера хорошо вам знакомый синьор Николо Салерно буквально спас меня…» Далее поэт описал все, что произошло ночью у церкви святого Бенедикта. Когда Аретино закончил письмо, к окну подплыла лодка и гондольер, помог слуге залезть в комнату, затем с помощью Николо и сам поднялся. Аретино распорядился, чтобы ребята одели турецкий костюм и голубой камзол. Николо одел свою обычную дорожную одежду, пояс с кинжалом и шпагу, а Имельда костюм гондольера, под курткой которого скрылась ее роскошная фигура, только бедра выступали и казались чрезмерными. Аретино с синьорой Катериной попрощались с гостями. Потом с шутками, которые шептал Николо, он и Имельда вылезли в окно и сели в лодку, а хозяева прикрывая своими телами гондольера и слугу в новых нарядах, вышли на крыльцо, где их ждала карета. Вдруг из комнат со всех сторон, как и предвидел прозорливый поэт, выбежали гости, слуги и служанки, давно ожидавшие, когда переодетые беглецы выйдут из комнаты. Пьетро Аретино не растерялся и тихо приказал: -Бегите. Гондольер в одежде старой турчанки и молодой слуга, прикрывая лицо широкополой шляпой с голубыми краями, бросились к карете. Гондольер залез внутрь, а слуга забрался в седло, схватил вожжи и погнал лошадей прочь от шумного дома. Николо с Имельдой в это время медленно проплывали мимо, наблюдая, как карета уносится со двора Сasa Aretino, а за ней бежит толпа гостей и идут Пьетро Аретино с рукой на перевязи и рядом с ним его верная Катерина Санделла. –Кажется, все произошло как и было задумано.–прошептал Николо.–Если нам удастся доплыть на этой лодке до мастера Тициана, мы будем спасены и будем вспоминать это приключение, умирая со смеху. Имельда ничего не ответила. Николо стал грести веслом, вспоминая, как обычно это делали гондольеры, когда не спали и не просили денег. Лодка, дергаясь и шатаясь, медленно, но неуклонно плыла на запад. Навстречу проплыли две большие гондолы, которые держались другой стороны канала. Николо не обратил внимания на смех и шутки встречных гондольеров и синьоров, а только внимательно смотрел, и пытался запомнить их движения, чтобы правильно управлять лодкой. Стало совсем светло. Оружейник увидел, что их быстро нагоняет небольшая гондола. Он встревожился, заметив преследователей, и подумал, что либо гонятся за ним, либо он слишком медленно плывет. В любом случае это было нехорошо. Николо понял, что с ним обязательно заговорят. Рядом с ним сидит молодой гондольер,который и должен управлять лодкой, и если Имельда скажет хоть слово, всем сразу станет ясно, что это не только не гондольер, но даже не мужчина. Николо огляделся, но свернуть или скрыться было некуда. Он шепотом приказал Имельде: –Ложись вниз, как будто ты пьяный лодочник, и ничего не говори, что бы ни случилось. Когда лодки поравнялись, Николо окликнул суровый коренастый гондольер: –Синьор, вы что, эту лодку украли спьяну? Лучше вернитесь, а то вам придется за такую шутку дорого заплатить. Сдается мне, что вас никогда не учили работать веслом. Николо обернулся и пьяно смеясь, воскликнул: – Это вы верно заметили, мой друг!. Меня с детства научили только крепко держать в руке шпагу, бутылку доброго вина и понимать хорошую шутку. А вот этого молодого человека, увы, ничему хорошему не научили. Видите, какая разница. Его научили только, держать в руках весло, а теперь после третьей бутылки он уже валяется на корме, как пьяный турок, а я крепко стою на ногах и учусь работать веслом, и од…од…одновременно любуюсь утренним городом. Суровый гондольер вдруг звонко расхохотался, как ребенок, и посоветовал: –Вы, синьор, лучше тоже больше не пейте. В заливе на рассвете будет сильный ветер. И не бойтесь, на весло нажимайте, куда оно денется, нажимайте смелее, особенно когда рука вниз идет. Удачи! Чтобы плыть быстро, надо не лениться и пришпоривать… Николо помахал рукой и поблагодарил: –Я буду пришпоривать. Я это делать ещё как умею! Потом, круто нажимая на весло, Николо повел лодку ровнее и она пошла быстрее на восток, в лагуну к знакомой широкой лестнице у дома мастера Тициана. Имельда вскоре не выдержала, открыла глаза и спросила: –Можно? –Уже все в порядке,–ответил Николо,–скоро будем. Имельда села удобнее, осмотрелась, увидела, что рядом никого нет и нет никакой опасности. С облегчением она радостно воскликнула: –Слава Богу! Я думала, ты убьешь его, как только я пошевелюсь. –Почему я должен кого-то убивать. Зачем мне все это нужно? Я просто спокойно поговорил с человеком и узнал то, что мне нужно,–недовольно проворчал Николо, потом возмущенно фыркнул и зашипел, что он больше не хочет слышать таких глупостей. 9 Утро в этот день выдалось чудесным. Легкий туман, вытянулся по лагуне и скопился клубами у берега острова в южной части залива. Было так безветренно и тихо, что несколько десятков гондол, казалось, замерли для того, чтобы их нарисовали. Николо подплыл к берегу дома, в котором жил Тициан Вичеллио. Выбравшись из лодки, он подождал, пока выйдет Имельда, думая о том, что надо сделать, чтобы Тициан увидел их и вышел из дома, поскольку они приплыли в такой ранний час. Николо не хотел, чтобы его и Имельду в этих костюмах увидели слуги. Он обратил внимание на то, что жена выглядит довольно хорошо в этом необычном наряде. Да и кто будет удивляться, почему у такого молодого и румяного гондольера такие широкие бедр?. –Пойдешь в дом и найдешь слуг… Скажи, что у тебя срочное письмо к мастеру Тициану от синьора Аретино. А если тебя не пустят, скажи, что ты от синьора Аретино, который ночью был смертельно ранен. Ты должна получить ответ и ждать возле лодки на берегу. И не забудь, черт возьми, что ты теперь мужчина, и не говори с ними, как женщина. Николо посмотрел на жену раздраженно, думая, что молодая Имельда все перепутает, растеряется и скажет что-то не так. Но делать было нечего и не было другого выхода. Потом вдруг вспомнил, что новая Имельда еще ни разу не подводила его и всегда делала все, как хотел он и как было надо. Он еще раз подивился мудрости старой Имельды, где и как она могла найти новую, почти копию ее самой, молодую, весьма неглупую, преданную ему и желанную женщину и как она смогла так хорошо ее воспитать. Он вдруг вспомнил свое детство, юность, каким он был диким, неудержимым, сколько было у него ссор и кровавых драк, из-за которых ему даже пришлось бежать из родного Салерно, а потом из Рима и как он изменился после того, как встретил Имельду, купил дом и добился славы. Николо подумал, что старая Имельда все же была женщиной удивительной и хорошо бы было, если бы она сейчас оказалась рядом и помогла ему в такое трудное время. Имельда посмотрела на мужа и хотела пошутить, выхватить шпагу и покрутить как её научили, отбивая в воздухе удары справа влево, делая повороты кистью сверху вниз и атакуя, но увидев задумчивую, выглядящую, однако, весьма желчной и недовольной физиономию мужа, безмолвно подчинилась и шутить не стала. Когда Николо остался один на берегу, он глядел вдаль на залив, думал о том, что произошло и как теперь жить. Потом сообразил, что отдыхать не время, вскочил, огляделся и оттащил лодку в сторону, выволок её на берег и спрятал в зелени, нарвав веток, чтобы скрыть, а потом стал пробираться сквозь кусты, чтобы оказаться поближе к дому и видеть, что там происходит. Имельды уже не было видно, но вскоре задняя дверь дома отворилась и в сторону Николо направились двое людей. Имельда шла впереди, а за ней следовал мастер Тициан в необычном наряде. В этот утренний час, когда солнце окрашивало розовым все, что было в заливе, он был при шпаге и в сверкающем желтым пламенем стальном нагруднике. Николо вначале обрадовался, потому что все складывалось как нельзя лучше. Однако увидев мастера Тициана, который в стальном панцире, одетый второпях нараспашку, шел, чтобы встретить, приютить и спасти Николо, он огорчился и подумал, что зря пришел сюда, не следовало тратить столько сил и просить о помощи такого неподходящего и беззащитного человека. Николо вспомнил, что еще вчера сам синьор Тициан просил о помощи и что великий художник, которого знают во всем мире (и при дворе императора, и в Париже, и в Риме), вряд ли сможет кого-то спасти, потому что и сам вынужден просить, чтобы ему заплатили деньги, которые он заработал. Как понял вчера Николо, больше всего в жизни он заботился о том, чтобы хоть как-то пристроить детей. «Теперь еще и это все, будет его беспокоить»,– с сожалением подумал Николо. Когда Тициан широко, быстро ступая подошел ближе, оружейник вышел из кустов и, поклонившись, поздоровался. –Я склоняю голову перед вашим мужеством, дорогой синьор Тициан, и благодарю. Мы пришли, чтобы просить помощи, и укрыться у вас на несколько дней. Не волнуйтесь. Поверьте, вам это ничем не грозит. Будет даже лучше, если вы будете жить как обычно, чтобы никто не подумал, и особенно ваши слуги, что кто-то поселился в этом домике. Тициан оглянулся, словно искал какую-то угрозу сзади и сбоку, но увидев только Имельду в мужском костюме, махнул рукой: –Пойдемте, пойдемте! Лучше, чтобы нас тут никто не видел. Скажите, неужели синьор Аретино действительно смертельно ранен? –Не волнуйтесь, синьор,–успокоил мастера Николо.–синьор Пьетро ранен, но очень легко, я был вместе с ним и, как видите, жив и теперь никто не угрожает ни ему, ни вам. Вы не волнуйтесь и не надо было этого одевать… – Чего не одевать?–удивился Тициан, вдруг заметил, что на нем, и ответил, думая о чем-то другом, но, впрочем, вполне понятно:– Я всегда так одеваюсь, когда выхожу один. На меня столько раз нападали. Вы даже не представляете, сколько людей меня ненавидят. –Ненавидят? Позвольте, но кто и почему? Зачем?–удивленно, даже с каким-то огорчением и одновременно с облегчением воскликнул Николо. Он так обрадовался, словно теперь можно было забыть, что его самого недавно готовы были поймать, осудить, отрубить руку или сослать на галеры. –Они думают, что можно нарисовать портрет за день или за два. Вначале обещают заплатить две сотни скудо, дают задаток пятьдесят, а потом годами преследуют, угрожают, что если не выполню заказ, они меня убьют. - без всяких чувств объяснил художник.–Пойдемте. Слава Богу, синьор Аретино жив. Я прочитал письмо. Мы давно говорили, и я, и Джакопо, что нельзя тратить столько денег и жить так, как позволяет себе Аретино. Мы в этом городе чужие люди и должны думать о детях, сделать так, чтобы наше имя уважали. Но он этого не понимает. Вы можете жить в этом домике сколько угодно, и если будет нужна моя помощь, я помогу всем, чем смогу. Николо с удивлением посмотрел на знаменитого художника, одетого в стальной панцирь, у которого, оказывается были не только близкие друзья, но и кредиторы, нетерпеливые заказчики, императоры, кардиналы, короли и дети, не способные ничего добиться, и, конечно завистники. –Дорогой Тициан, мы пришли потому что синьор Пьетро сказал, что у вас в доме нас будут искать в последнюю очередь. Но если это хоть каплю стесняет вас, я найду как выбраться из этого города. Во всяком случае, можно только помолиться за тех, кто попытается меня остановить. –Мне очень неудобно если мы будем говорить об этом здесь,–нервно оглядываясь, ответил Тициан.–Пойдемте в дом. Не волнуйтесь, там все есть. Вам будет хорошо. А вы для меня такие же родные, как Джакопо, Пьетро и Катерина. Живите здесь сколько будет нужно, я вас защищу, как своих близких. У вас красивая, молодая, хорошая жена, а вы мне всегда нравились... Николо хотел ответить, что такого человека, как он, не нужно защищать, но посмотрев на Тициана, человека намного старше его, обещающего защитить его и говорившего это буквально со шпагой в руке, растроганно сказал: –Дорогой Тициан, я оказался в такой ситуации и вынужден бежать из этого города, но вы всегда можете на меня рассчитывать. Николо разволновался и не смог больше ничего сказать. Тициан посмотрел на него спокойным, мудрым взглядом, вздохнул, взял Имельду за руку, как ребенка, и пошел в дом. Оружейник последовал за ними. В маленьком домике было тихо и уютно, зелень на берегу наполовину закрывала вид из трьох окон, выходящих на залив. Тициан поставил в угол шпагу и повел друзей показывать дом. –Не волнуйтесь, никто не узнает, что вы здесь остановились. Даже слугам я ничего не скажу. Знаете, что я сделаю? Я попрошу сестру, чтобы она сама приносила вам еду. Только не знаю, что вы будете делать и как долго сможете здесь прожить. Николо растерянно огляделся. –А что? Я думаю - долго. Чем дольше я здесь пробуду, тем меньше меня будут искать. А потом мы как-нибудь уедем. Я и сам хочу поскорее вернуться к себе домой. Там сейчас мой ученик. Вы его видели. Ромио. Я могу не спешить. А вот если бы у меня была скрипка, я бы мог здесь жить как дома, да еще и вас развлекать… Тициан посмотрел на Николо так, будто любовался. Во всяком случае, этот долгий взгляд не выражал никакого огорчения и беспокойства. –Вы меня поражаете. На скрипке вы играете лучше чем кто-либо, кого я знаю. Кинжал, который вы подарили, сделан так прекрасно, что даже молодой Челлини едва ли, мог бы сделать лучше, и на шпагах вам во всей Италии, как говорят, нет равных. Если бы вы еще и жили так благополучно, как все, вы бы были самым замечательным человеком, которого я когда-либо видел. Польщенный и довольный, Николо поклонился. –Поскольку обстоятельства сложились так, что я не могу ни уехать, ни играть на скрипке, я могу прожить два-три дня спокойно и почитать. У вас найдутся для меня две-три книги? Тициан посмотрел на Николо, видимо, о чем-то думая, так поразили его слова гостя, однако даже не улыбнулся и серьезно спросил: –Какие книги вы хотели бы почитать? Я попрошу сестру Орсу, чтобы она принесла их вместе с едой и вином. Николо задумался, что бы он хотел почитать и что может быть интересного в библиотеке Тициана: –Если у вас есть, я бы хотел перечесть комедии Ариосто и «Одиссею», поскольку у меня самого сейчас в жизни происходят события такого рода. –Вы читаете по-гречески?–поразился Тициан, поскольку не помнил,чтобы кто –то из друзей хвастался своими дарованиями. –Читаю… Но если есть в переводе, мне это подойдет больше,–не ответив на вопрос, объяснил Николо и, замявшись, посмотрел на Тициана: –Мы, к сожалению, лишены возможности зайти к вам на ужин, но, пользуясь вашим гостеприимством, приглашаем вас, дорогой Тициан, прийти к нам в гости. Я буду очень рад, если вы сможете навестить нас, мы посидим, выпьем хорошего вина… если это будет возможно. –Отлично. Очень хорошо. Обязательно зайду к вам вечером в гости. А вы, дорогая синьора, позаботьтесь, снять эту опухоль,–рассеянно ответил Тициан, осторожно поворачиваясь, чтобы ничего не задеть, взял шпагу и попытался её пристегнуть, но не смог и держа её в руке, слегка поклонился гостям, вышел из домика и, мерно ступая по траве направился к себе, не глядя по сторонам. Посмотрев Тициану вслед, Николо отодвинул Имельду и закрыл дверь. Он хотел подумать и решить, что теперь делать и как выбраться из этого города, но молодая жена помешала. Имельда подождала пока усталый муж ляжет на кроать, и, вместо того, чтобы остудить опухоль, села рядом на стул и стала упрекать его, перечисляя все, что было сделано плохо: –Я говорила тебе, что не надо вмешиваться в то, что тут происходит. А ты полез со своей шпагой, убил какого-то синьора, и теперь мы должны бежать и никогда сюда не возвращатся! И синьор Тициан, и синьор Аретино, и синьор Сансовино так хорошо к тебе относятся, а теперь мы должны будем все это бросить, чтобы сбежать. Николо недовольно прошипел и, собравшись с мыслями, возразил Имельде: –Я в этом виноват? Имельда ничего не ответила, но то, как она посмотрела на мужа, говорило, что она винит во всем , что случилось, именно его. Николо рассердился и стал объяснять: –Если бы я не оказался там вовремя и не вмешался, твоего синьора Аретино сейчас бы уже несли на кладбище, а тогда и мастер Тициан не остался бы тут, а уехал к императору. А синьор Сансовино без них, знаешь сколько стоит? Знаешь сколько таких архитекторов? Ничего ты не понимаешь. Тут другая жизнь. Ты - женщина. Тебе бы только огорчаться и ругаться. А мне бы сейчас переждать несколько дней и выбраться из этого города, а тогда я знаю, что делать с этими родственниками покойника. Аретино говорил, что это просто шайка молодых людей, у которых громкое имя, но нет и никогда не будет денег. Вот и прекрасно. Я дам им деньги. Я с ними расплачусь. Я не жадный. Я заплачу каждому по триста скудо. А кто деньги не возьмет, тому же хуже будет. Ты ничего не понимаешь,–повторил Николо, устав после трудного дня и бессонной ночи, засыпая. объяснил -У нас все будет хорошо. Ты, прекрасна, только закрой рот и больше ничего не говори до завтра. Я теперь живу в доме Тициана. Мне так обязан синьор Аретино. Все будет хорошо. Имельда ничего не ответила, посидев несколько минут и видя, что муж уснул, сама подумала лечь рядом, чтобы отдохнуть, но в этот момент в дверь постучали. Николо вскочил и бросился к двери, выхватил шпагу и хотел на всякий случай проткнуть дверь, чтобы не гадать, кто там. Вдруг Николо услышал из-за двери голос слуги: –Господин, это я. Клянусь. Не убивайте. Откройте. Николо впустил мальчишку, проверил, никто ли не следит за ним, после этого сам закрыл дверь на засов. –Что это такое?– сурово набросился на слугу Николо, увидев в его руках тюк. –Меня послал синьор Аретино, чтобы сказать вам, что приходили карабинеры и с ними несколько синьоров, родственников того синьора, которого, говорят, убили вы. Там вас не нашли и синьор Лоренцо слышал, как они сказали, что скорее всего Салерно успел бежать и они поедут за ним, и если его там не найдут, то сожгут дом. Он сказал, что они хотят сжечь ваш дом, господин. –Заткнись и скажи лучше, что это такое,–Николо раздраженно пхнул ногой тюк. –Это ваша одежда. Та, в которой я убегал, чтобы все подумали, что я–это вы. Синьор Аретино сказал, чтобы я отнес это вам. –Турецкой старухи, что ли? Сильвио кивнул. Николо молча прошел несколько раз по комнате, раздумывая, что делать. –Как ты сюда попал? Эх жаль, нет лошадей. –Мне дали двух лошадей. И еще денег. Вот кошелек. Синьор Аретино просил, чтобы я передал вам и сказал, что ничего не может написать, потому что у него болит рука, он очень болен и что поймете. Николо взял кошелек, высыпал на ладонь две сотни скудо. Задумался. Он не знал, что делать. Ехать одному, чтобы обогнать тех, кто наверняка сейчас уже ехал по дороге в Болонью, мечтая отомстить Николо, убить его или хотя бы сжечь дом. Или не спешить? Может, Ромио сам справится? Кто-нибудь из слуг увидит всадников издали, скажет ему, он закроет ворота и никого не пустит, а дом выдержит осаду. Николо понимал, что у него нет никаких преимуществ перед несколькими, хорошо вооруженными и готовыми ко встрече с ним родственниками Антонио. Что он может сделать с молодыми людьми, которые ищут с ним встречи, шпагой и кинжалом? «Это верная смерть,–подумал Николо.–Ну и что? Если меня убьют, они вернутся и не будут мстить моему дому. А если их я убью, они тем более не будут мстить. Но в любом случае я уже никогда не смогу вернуться в этот город к моим друзьям, к Тициану и Аретино. Если я не смогу вернуться сюда, я должен по крайней мере защитить свой дом.» Оружейник разодрал тюк с одеждой, вытащил голубой камзол Лоренцо и шипя и ругаясь стал одеваться. Посмотрев в зеркало, как он выглядит, Николо с отвращением пробормотал: –Ну и дурак же этот секритаришка. Я стал похож на чучело.–И приказал слуге:–Давай попробуй меня побрить, как англичанина. Сделаешь это? Молодой человек понял, чего хочет Николо, но трогать бороду хозяина не стал бы и под страхом смерти, так он ее боялся, и с ужасом затряс головой. –Чертов бездельник! Как жрать эти турецкие сладости так у тебя аж щеки трещат, а как сделать, что просят, так не может,–выругался Николо, думая, что теперь делать. Он посмотрел на Имельду и та неожиданно предложила: –Я могу. Отец мне в детстве показывал, как стричь баранов. А где мы возьмем ножницы? Николо фыркнул, обнажил шпагу, приподнял кончик своей бороды, срезал кинжалом то, что оказалось между шпагой и лезвием кинжала, и сказал: –Вот так. Видишь? Чем это не ножницы? Меня же надо побрить, не платье сшить. Если и зацепишь меня–ничего не случиться, я не шелковый… Способ бритья, который предложил Николо, оказался доступен молодой женщине. Слуга с ужасом и любопытством смотрел, как госпожа поднимала шпагой бороду господина и потом, чиркая кинжалом, обрушивала часть бороды на пол, а сам оружейник с каждым таким движением изменялся до неузнаваемости. Николо после бритья, одетый в голубой камзол, стал действительно похож на француза или англичанина. Он еще не решил, на кого больше, однако стал говорить в нос, будто простыл или провел целый год в каменоломнях. –Я посланник Его величества короля Генриха!–воскликнул оружейник, думая о том, что должен сказать, если надо будет предъявить бумаги на выезде из города.–Я везу важное поручение. Если вы попытаетесь меня остановить, вас всех ждет смертная казнь… Николо подумал, что, сказав что-то вроде этого, он может легко выехать из этого города, и пусть потом за ним гонятся или стреляют из пушек. Николо посмотрел на слугу и приказал: –Соберешь вещи, которые остались в доме синьора Аретино, и поедешь с госпожой на почтовых. И не забудь, там есть две картины, которые я не успел продать. Отдай их синьору Аретино и скажи, что я потом напишу, как с ними поступить. Николо решил бежать из города один. Он еще долго не сможет вернуться сюда и должен потерять все, чего желал и чего добился, прежде, чем приехал в Венецию несколько дней назад. Теперь, рискуя жизнью, он должен будет скакать весь день домой, чтобы сохранить жизнь тех, кто готов был встать на его защиту: ученика Ромио, дочь Сабину, слуг, и сохранить свои книги, картины и, драгоценности. –Сделайте, как я сказал. Завтра утром вы должны выехать в Болонью. Там отправляйтесь к синьору Дольчи. Я пошлю к нему кого-то и предупрежу, а если не смогу, расскажите, что со мной тут произошло. У меня тоже есть знакомые, уважаемые люди в Болонье и в этом городе, которые готовы мне помочь и защитить. Слава Богу я, не какой-то бродяга. Имельда до этого молчала, словно чего-то ждала, но теперь, когда Николо сказал, что поедет один, бросилась к нему: –Зачем вы поедите один? Если их много, они убьют вас. Вы не думайте, что сможете защититься, хоть я и знаю, какой вы мужественный. –Меня убьют? Это не так-то просто,–буркнул Николо без всякой гордости.–Я и не собираюсь их догонять. Я должен обогнать их и сделать это надо сегодня. Вряд ли они доедут за день, значит, должны будут где-то ночевать, а я не боюсь, я могу скакать ночью. Я не собираюсь попадать в руки каких-то молодых бездельников. Посмотрим, кто из них выживет, когда они приедут ко мне домой. Я буду там раньше и подготовлюсь к встрече как следует.–зловеще проговорил Николо, собираясь в дорогу.–Они хотят сжечь мой дом. Пусть и не пробуют. Все равно мне теперь не жить в этом городе, так что сколько, вреда я причиню этим синьорам, когда поймаю, это уже не важно. –Как ты их поймаешь? О чем ты говоришь?!–возмущенно, готовая расплакаться и рассердиться, воскликнула Имельда. –Как поймаю, так и поймаю. Откуда я знаю, как я это сделаю? Ну, вырою яму и заманю. Они, скорее всего, такие болваны, что сами в яму попадают, а потом мы все будем туда мочиться, пока эти венецианские бездари не одумаются и сами не попросят у меня прощения,–пробормотал Николо, отвечая на вопрос и одновременно думая, что его ждет и как эта вся поездка в Венецию для него неудачно завершилась.–Вся моя жизнь уходит впустую и я живу без радости. Только кровь и ненависть вижу вокруг себя, как Леоне, прекрасный скульптор, который за дикий нрав был сослан на галеры. Я не хочу так жить. У меня совсем другой характер. Я добрый человек!–зарычал преисполненный возмущения Николо.–И потом, ты же знаешь, у меня остались в этом городе великие друзья. Они должны помочь мне вернуться сюда. Аретино ведь добился милости, чтобы Леоне простили, и тогда тот вернулся в Рим. А теперь, знаешь, где Леоне? В Мадриде. Покупает картины испанскому королю и, говорят, там собрана приличная коллекция. Аретино и мне поможет, и Тициан, и Сансовино тоже. Даже твоего рыжего красавчика Сансовино выпустили из тюрьмы. И у меня тоже будет все в порядке. Я еще вернусь сюда, в этот прекрасный, но коварный город. А пока я должен поскорее уехать домой, чтобы сохранить мою честь и защитить близких. Я не могу теперь умереть. Я еще так мало сделал. Если сейчас Бог призовет меня и я должен буду погибнуть от рук каких-то знатных бездельников, это будет настолько несправедливо, что Всевышний никогда не допустит такого произвола. Прощай, Имельда!–растроганно воскликнул Николо, стоя у выхода и глядя мимо молодой жены.–Я любил и душу твою и твой образ. И если суждено будет погибнуть в этом приключении, скажи ей,–промолвил Николо, глядя на новую Имельду,–что я любил ее. Прощай и ты, моя жена. Николо обнял Имельду и, больше ничего не говоря, вышел из дома на лужайку, одетый в чужой короткий, тугой голубой камзол поверх тонкой, лучшей своей кольчуги. На крыльце у дома Тициана его ждали две оседланные лошади, а впереди жестокое, кровавое, бесславное будущее. Пройдя полпути, Николо вдруг обернулся и посмотрел на жену, долго, словно прощался с ней, и вдруг помахал рукой, как будто только увидел ее и хотел издали поприветствовать, и весь этот город, в котором жили такие знаменитые друзья, с которыми у Николо оказалось так много общего. Имельда не прощалась. Она смотрела на уходящего мужа, кусала губы, нервничала и не знала, что теперь будет делать…