Сохань Игорь Павлович Киев, "Юриз", 2004 ISBN 966-8392-03-5. Орден четырех Дверь хлопнула, как новогодняя хлопушка, бабахнувшая где=то рядом у веселящихся соседей. Павел остался один. Он напряженно надул щеки, словно подавился чем=то или его тошнило. Приподнявшись на руках, опираясь о поручни инвалидной коляски, он вознесся как мог выше и посмотрелся в зеркало. Лицо оскорбленного юноши, от злости вздутое желваками с трудом сдерживаемого бешенства, было так безобразно растопырено, как голова редкостной рыбы, которую удачливые рыбаки поймали удочкой и с пьяными возгласами, улюлюканьем и свистом радостно вытащили на берег. Он уставился на свое зеркальное отображение с ненавистью и с осуждением. Павел выглядел сейчас так безжизненно и статично, как рисовали на стенах подземных тайных галерей своих повелителей древние египтяне, изображая самых знаменитых, великолепных людей беспомощными... словно это были не гордо восседающие на троне цари, а слабые, больные старческими недугами здоровенные дегенеративные птицы с нечеловеческими клювастыми головами. Внезапно лицо Павла дрогнуло, раскололось, словно брызнули холодной водой на раскаленный камень и с улыбкой, с каким=то веселым детским, эмбриональным ехидством он подмигнул себе, в зеркало, презрительно, сухо плюнул и вслух выругался: "Кы=ы=ш=ша! Кыша=кыша. Кы=ы=ш=ша=бля!" Только что толстый младший брат Петр подчеркнуто обидно оскорбил Павла, обозвал "башка без ног, жопа на колесиках", пнул ногой коляску и с деньгами, которые вытащил из тайника немощного Павла, удрал за дверь, чтобы пойти в кино со своей девчонкой. Брат был единственным человеком, которого Павел (хоть презирал смертельно) не мог обидеть. В детстве пытался отплатить много раз. Потом простил Петра окончательно, когда задумался, как понимать мир, кого прощать, как относиться к людям, тогда простил брата раз и навсегда. Но вражда осталась. "Я должен воевать с ним и гнать безжалостно, как гнусного коротышку Чингис=хана!" Искалеченный, но не потерявший воли, силы, Павел в минуты ярости был действительно страшен. Ничто не могло удержать или остановить его. Он мог заорать дико, будто взвод морских пехотинцев из последних сил и злости выползал из окопа наружу, чтобы сразиться насмерть и бежать вперед не сгибаясь, не жалея жизни, круша все вокруг, не чувствуя стыда. Ничто не могло остановить Павла, никто не мог образумить его в такие минуты. Родители пытались поговорить с ним, но видели, что бесполезно и только вызывает в сыне ярость. Их утешало лишь то, что мальчик рос нежным и никогда сам по себе никому не делал плохого. Родители любили его. Павла любили все, кто его знал. Он не был злым, но и добрым, уж конечно, его никто бы никогда не назвал. О Павле говорили: "Несчастный, бедный мальчик." Через несколько минут уточняли: "Какой удивительный юноша!" Павел старался не обращать внимания на то, что говорят о нем. Больше всего он интересовался сверстницами, лицами противоположного пола равного возраста с хорошей фигуркой. Он действительно любил общаться, крутиться в обществе девушек, но думал не только о них. Он думал о разном. Больше всего Павел хотел быть мягким и добрым человеком, светлой личностью, которую любят все. Как любят красивых и умных артистов, как уважают по=настоящему верующих священников! Мечты о любви не мешали ему иногда предаваться ненависти, бешенству, неудержимому священному буйству, в котором никто не мог помешать ему как человеку беспомощному и жалкому. Чаще всего взрывы ярости обращались на младшего брата, как и сейчас. - Петька, гад! Гавнюк поганый! Тебя даже не смогли родить по-человечески. Выкинули недоношенным. - ругался Павел, чтобы остыть и вытеснить из памяти обиду. - Ворюга! Твои мозги появились в наказание, как грязная задница обжоры. Думаешь, как бы только своровать у меня что=то. Кто ты такой?! Ворюга! Сволочь... Твой модус=примус: недоношенный. Нэ=до=но=шэ=ныЙ! - повторил Павел, вытянув губы. Он сидел в коляске перед зеркалом, говорил сам с собой, со своим лицом, которое он видел в зеркале. Все зеркала в доме были повешены так, чтобы увечный Павел не видел себя, свое костлявое тело. Куда бы он ни посмотрел, во всех отражениях: в зеркалах, в стеклах окон и дверей - он видел только верхнюю свою половину, точнее живое, любопытное румяное лицо подростка. Лицо, которое он ненавидел с такой силой, как можно ненавидеть только самое дорогое, существенное, но другое, не такое! Коляску Павел называл колыбелькой и добавлял созвучное этому слову сочное и грубое ругательство. Павел умел и любил ругаться. Сидя в коляске, он мог обложить взрослого, привычного к ругани человека так, что даже крепкий, приученный к такому времяпрепровождению мужик мог потерять на какое=то время способность к соображению и передвижению. Его выражения следует перевести на современный литературный язык примерно так: "жалкий гнусный человек, испоганенный с детства сексуальной грязью, представь, как твоя бабушка, больная всеми самыми ужасными болезнями, униженно чесала моему дедушке то, что я сейчас вкручу в твой тупой и безмозглый глаз..." Все фразы такого рода потом широко распространялись и использовались знакомыми Павла, создавали некий ореол интереса и уважения вокруг Павла, его колясочки или костылей, на которых он предпочитал перемещаться в институте. Начиная с десятого класса школы Павел собирал этот жестокий, сильный фольклор, составлял один из первых любительский, не научный, однако проверенный жизнью словарь русского мата. Потом грянули перемены в жизни общества. Советская Россия, "освободясь снова от диктата прошлого", цинично оскалилась, опохабилась, расслабилась, оттянулась, перестала стыдится и заругалась как умела и могла. Вперемежку с закоребистым веселым мужским матом в общепринятую журнальную лексику прочно вошли самые пошлые кухонные ругательства и совсем непонятный воровской жаргон. Словарь, подобный тому, над которым трудился Павел несколько лет, стал свободно продаваться в каждом подземном переходе, а крепкие, ядреные словечки, "взятые из глубин жизни народной" появились на страницах широкой прессы и даже были взяты на вооружение деятелями культуры и политиками. Павел сверил свои собственные записи с опубликованным компендиумом интересующей его лексики и обиделся - словарик вышел неполным и отнюдь небезупречным. Он мог бы сам легко добавить несколько десятков страниц к этому поспешному труду, но его никто не спрашивал... Унижаться Павел не любил и перестал работать над словарем. Эта неудача не охладила приверженность Павла к ненормативной лексике. Он по=прежнему использовал замысловатые, забубенные фразы и словечки, понятные всем и удивительные каждому. Павел сидел перед зеркалом в своей комнате. Еще с детства, оставаясь дома один, он привык разговаривать с самим собой в зеркале, как с близким другом. Годы, которые он провел дома в одиночестве, не прошли даром. Парень научился многому. Он не тратил даром ни минуты и старался как мог не предаваться унынию. Если делать было нечего, тренировал руки, поднимая себя в коляске, как атлет на брусьях, крутил костыль в одной руке, как заправский фокусник или умелый каратист, и, кстати, уже к первому курсу института научился это делать так, что мог заехать костылем куда угодно очень точно и со зверской силой. Ему с детства пришлось научиться делать то, что большинство ребят=сверстников не умело делать, даже не представляло, что кто=то должен по утрам выносить, выкатывать за собой ночной горшок, "утку", подмывать и протирать себя иногда по несколько раз в день, чтобы не воняло, перетаскивать ноги из коляски на костыли и лихо перепрыгивать вслед за ногами, передвигаясь так быстро, как ходят другие. И всегда в любую свободную минуту Павел третировал свой голос, которым научился владеть виртуозно. - Ссс=винююгаа! Ссс=свалачуга! Я должен быть безжалостным и жестоким, как старая голодная крыса! Жжыстоким! Жи=жи=жи...Шшш! ШШшш! ШШШШ! - прошипел Павел и оскалился. - Сам! Ссамм тЫ Шшь! - Павел пробовал разные интонации, смотрел на себя и имитировал взгляд, который должен был сразить, как тяжелая дубина, брата или другого обидчика. Голос у него был мощный, чистый, передававший любые интонации. - Ты безмозглый толстый зад! Кышша! Кышшш! - угрожающе прошипел он и вдруг гаркнул, как ударил молотом: - Иди в=вон! Внезапно лицо юноши изменилось, он улыбнулся, глаза его сверкнули весело и умно: - Вы заметили? Это было великолепно! Никто не мог сыграть так эту роль. Павел наконец забыл о брате, об обиде, перекипел и мгновенно переключился на разговор, который вышел днем с ребятами и девушкой Машей, которой он тесно, конкретно интересовался. Тогда ему повезло, он произнес, выдал классную фразу и все услышали. Павел забыл, что он тогда точно сказал, и попытался вспомнить, перебирая варианты и меняя интонацию и тембр голоса: - В этом - понимаете - превосходство театра над кино. В театр никто не пойдет на плохой спектакль, а какой-то пошлый, скучный фильм мы иногда смотрим несколько раз в год, если его показывают по телевизору. Кино - особенный жанр. А некоторые из нас любят смотреть всякую муть каждый день. Все, что крутится по ящику... "Да=сс, дараггой!" - Павел мысленно обратился и состроил рожу молодому здоровенному однокурснику, который в его памяти в сегодняшнем разговоре торчал где-то рядом. Этот парень был хуже всех для Павла, даже в чем=то хуже брата. Мускулистый верзила Гриша никогда не обижал Павла, но и не помогал! А мог бы! Значит - мерзавец. Павел судил людей резко, беспощадно, всегда чувствуя раздражение, обиду, злость, когда думал о других. Павлу было девятнадцать. Это было красивый, нежный мальчик, артистичный и несчастный. Он убедил себя, что для настоящего человека не в ногах счастье. Когда девушки смотрят на какого=то парня, не важно какого - сильного, уверенного или слабого и робкого, они не думают о том, сколько вагонов он может разгрузить за ночь, чтобы заработать денег для семьи в трудную минуту. Дело не в количестве и здоровье ног, не в силе рук, а в другом. Девушки не думают, как кто их может поднять на руки и закружить в свадебном танце, они видят и слушают только тех, с кем интересно. Такова природа девушек. Павел никогда это не говорил вслух, но всегда повторял сам себе: “Поднять на руки и закружить я могу круче других, легко и свободно, лучше любого из тех, у кого нет колыбельки! Главное для девушек - лишь бы с тобой было всегда интересно и весело! Девушки судят по первой минуте”. Проблема была в Грише, не умном и не глупом, не злом и не добром здоровенном парне, шкафе, качке, который последнее время приноровился крутиться возле его. Он всегда встревал в разговор Павла с самыми лучшими девушками курса, особенно когда рядом была Маша Синичкина, но всегда оказывался выше, интереснее его. Это было невыносимо! Девушек привлекали только те, с кем было интересно, но если интересных было несколько, преобладал самый мускулистый и скуластый, самый уверенный в себе, даже не самый красивый... Об этом думал Павел, глядя на себя в зеркало и разговаривая с самим собой: - Этот гад тоже ворует у меня все, что я придумаю и скажу. Воровство - чистая наглость. Я никогда не буду наглым. Наглость - смерть. Это значит быть животным, а не человеком. Животное наглое, когда не боится. Я ничего не боюсь... но я не хочу быть наглым. Все равно я должен победить его и так. Иди сюда, Грыш=ша! Давай померяемся на столе, чья рука сильнее! Вот увидишь, ты упадешь на пол, корчась в мучениях, если попробуешь мою руку. Это настоящая длань, а не твоя жалкая накачанная ручонка! А=а! Боишься! Знаешь, что я могу сделать? Я могу гвоздь согнуть, даже два вместе, а ты только зеленый доллар и свои толстые губки, грубый, наглый мальчишка... Секс занимал куда больше места в мыслях Павла, чем в голове других однокурсников. Он ходил на костылях, и девушки почему=то даже если дружили с ним, то интересовались больше как другом, опекали, прибегали поболтать... Но ему хотелось и нужно было другое. Павел считал себя очень взрослым и очень страдал, что у него ничего по=взрослому не получается с девушками. Он часто лежал один в своей комнате, опять и опять проверял маленький капризный корешок, который так его заботил. Каждый раз он убеждался, что корешок нормальный и не такой чужой и отвратительный, как например парализованные ноги. Держать в руках корешок было приятно и очень стыдно, но как употребить его, чтобы доказать всем и самому себе, что ты мужчина?.. Павел не всегда был увечным. Он родился обычным, шустрым, любопытным мальчиком. Ему не повезло. Когда Павлу было три года, родился Петр. Павел не очень понимал, что случилось потом. Он был уверен, что отец в чем=то виноват, сделал что=то такое, после чего он, Павел, старший сын, стал инвалидом, а Петр, младший, был спасен и вырос здоровым. Павел так и не смог узнать, что тогда произошло. Судя по неопределенным рассказам, он в детстве выпал из окна. Скорее всего это было правдой. Когда Павел стоял у окна, ему становилось очень тошно. Ладони потели, было страшно, не хотелось смотреть вниз, хотелось кричать, схватить зубами, все что подвернется, лишь бы не упасть. Падать было страшно, и даже при мысли об этом он чувствовал, что яички в мошонке сморщиваются, как будто снизу поджаривают на сковородке. Самым ужасным было то, что Павел верил, что он тогда упал сам, сам разжал руки и полетел вниз, не в смерть, а в искалеченность, в стыд бессилия, в эту муку. Павел никого не винил. Но знать, что он обречен жить калекой, было невыносимо. Он часто думал о спасении. Думать об этом было отвратительно. Мысли о спасении больше всего обижали Павла и стали отправной точкой постоянного недоверия. Хотя, возможно, скептицизм спас Павла от гораздо больших бед и не сделал циником. Он прочитал то, что было написано о спасении в христианстве, исламе и буддизме, и судя по тому, что понял, спасаются не все. Это было жестоко, но справедливо, хотя и нелогично. Должен был быть какой=то образ жизни, вследствие которого человек мог спастись. Тогда спасение стало бы уже не просто обычным в природе случайным процессом, когда невозможно провести четкую грань между теми, кто будет спасен и кто нет. Странным было то, что образ жизни, ведущий к спасению, в каждой религии был свой. Любовь и уважение к личности в одной религии разительно контрастировали с безразличием к всякой личности и даже с полным уничтожением в другой. Не могла одна цель - спасение - достигаться такими разными средствами. А спастись Павлу очень хотелось. Думать о том, что он никогда, ни в этой, ни в будущей жизни, не будет ходить и жить как все, было также невыносимо, как слушать навязчивый бред душевнобольного. Но надо было во что=то верить. Верить можно было во все, что угодно, главное, чтобы никогда не было противно! Как только Павел думал об этом, ему становилось одиноко, холодно и хотелось двигаться... Павел схватился руками за колеса коляски, крутанул их и стремительно полетел к столу, на котором стоял компьютер, он замотал головой и, изображая из себя голливудского монстра, страшно зарычал, выпучив глаза, и прокричал душераздирающе: “I'm coming!” Он проводил за компьютером каждый день по несколько часов, презирал и ненавидел это устройство, как свое собственное лицо. Перетащив тело в кресло перед компьютерным столом, Павел резко оттолкнулся и закрутился, как на карусели. "Яаяхуу!" - закричал он с восторгом. В этот момент зазвонил телефон. Павел радостно схватился за угол стола, остановился, в победном жесте вздернул одну руку вверх, а другой поднял трубку. - Алльоо! - прокричал он и, услышав голос друга, заорал вычурным голосом: - Говорите и не бойтесь, вы, мхэ=хэ, попались в офис господина Павла Задунайского.... Прыыве=ет! - низким, теплым баритоном прогудел Павел, завершая свое приветствие. Звонил Виктор, с которым Павел учился в одной группе. Павел перевел дух и выпалил: - Приезжай. У меня все готово... Как, что готово? Все! И закуска есть тоже! Могу налить вина грузинского, или ты, пардон, привык пить, как последний пижон, только заморские? Что? Ничего. Приезжай, я потом объясню, что имею ввиду. Какая разница? Выпить хочешь? Как только Виктор услышал о выпивке, он тут же согласился, хотя звонил по другому поводу, и только уточнил: "Хавать есть что? А то я немного проголодался. Сейчас зайду." Павел подтвердил, что у него найдется все, что нужно. Он часто использовал стаканчик вина из родительских запасов, которые всегда были в холодильнике, чтобы не остаться одному, пообщаться с приятелями, с которыми ему было интересно. Под защитой костылей он никогда не бывал принуждаем друзьями выпить больше чем хотелось, пить много ему было противопоказано. Виктор, наоборот, слыл бездельником, разгильдяйничал, пропускал занятия и если не был в походе в горах Урала или Памира, значит зарабатывал деньги грузчиком на какой=то товарной станции или пьянствовал где=нибудь в компании многочисленных знакомых и друзей. Павла он любил и часто использовал как палочку=выручалочку, когда надо было выпить, перекусить, сдать зачет или экзамен. Павел не обижался, а наоборот, был рад такой дружбе. Судя по тому, как легко удавалось жить Виктору, сдавать экзамены, ничего не делая, было ясно, что этот человек умеет двигаться по жизни без следов, как Будда, что он обладает не только благосклонностью госпожи удачи, но и быстрым, сильным умом и общительным характером. Это все Павел очень уважал. Кроме того, он был уверен, что больше сам использует знакомство с Виктором. Павел любил слушать рассказы и смотреть фильмы о походах отчаянных ребят: туристов=альпинистов, водников и лыжников, но когда он однажды заявился на такую встречу на своих костылях. Он почувствовал себя "постыдно отвратительно", он не выглядел жалко и смешно среди этой пьяной, веселой, отчаянной братии, но с ним старались не встречаться взглядом и избегали разговаривать. После этого Павел зарекся ходить на такие встречи - веселые праздники жизни после чужих трудных походов, однако использовал любую возможность, чтобы поболтать с Виктором и посмотреть снимки походов. Виктор относился легко и с улыбкой к увечному другу, он всегда рассказывал взахлеб о походах и как будто не замечал, что Павел другой и никогда не сможет залезть даже на простую тренировочную скалу в окрестностях города. Наоборот, он однажды пошутил, что Павлу не нужно думать, где достать титановые крючья, чтобы залезть на скалу, что, мол, у него уже есть свои крючья, намекая на то, как ловко орудует костылями искалеченный друг. Виктор в шутку советовал съездить с ним на скалы и уверял, что под его страховкой Павел в свое удовольствие в два счета заберется на самую вершину, вгоняя в трещины не крючья, а свои костыли. Часто рискуя жизнью и видя, как близкие друзья ломают руки, ноги, отмораживают пальцы и потом теряют их или вообще становятся калеками, Виктор относился легко к немощному другу. Он говорил Павлу: "Если я тоже где=то гикнусь, сломаюсь и закончу жизнь так, как ты, тоже не буду плакать". Он уважал Павла за его крепкий, волевой дух и всегда общался с ним на равных. Павел относился к Виктору совсем по=другому. С его стороны - это была смесь разнообразных, противоположных чувств: восхищения, умиления, злости, обиды - примерно то, что чувствует человек, попавший на больничную койку, который страдает от нестерпимой боли, мучается, ощущает, как боль "чуть=чуть шалит", а потом начинает "гулять" по всему телу, а рядом лежит больной здоровенный веселый мужик, "чихает на все, жрет, как свинья, обкладывается не стесняясь под себя на здоровье", смеется и без конца рассказывает всякие дурацкие анекдоты и изобретает новые способы, чтобы поднять в больничную палату сетку с девятью бутылками дешевого крепленого винца, потом щедро угощает всю полумертвую компанию искалеченных прохиндеев - соседей по палате - и каким=то образом приводит на этот праздник жизни еще хорошеньких медсестер. Такую картину представлял Павел, думая о своем знакомом Викторе, и спрашивал, почему бывает так несправедлива судьба? Ведь обычно в такой палате, как он сам заметил, так или иначе выздоравливают через три недели все! Однако некоторые и в этой несправедливой жизни умеют жить весело, интересно, свободно, без обиды и без ущерба для других. Павел тоже хотел жить так. Только его мечты о свободной, веселой, интересной жизни отличались от того, как хотели жить его знакомые, родственники и друзья. Инвалидная коляска, которая всегда оказывалась препятствием для свободного полета мечты, вынуждала Павла трезво относиться к фантазиям и определяла детали, которые должны были появиться в новом, желанном мире. Павел редко думал о тех невообразимых деньгах, которые он мог заработать, и вообще о том прекрасном и удивительном, что могло произойти в его жизни за те оставшиеся тридцать-сорок лет, которые, как он сосчитал, за его сломанные ноги и больные почки ему в лучшем случае отмерила судьба. "Мои часики построены на таких ходиках, что долго не протикают!" - так в минуты депрессии он подбадривал себя и старался радоваться каждому моменту. Павел уже давно привык встречать гостей, сидя в коляске. После нескольких безуспешных попыток показать себя в домашних условиях, легко и свободно перемещаясь в знакомом пространстве на безжизненных ногах и двух костылях, спеша, оступаясь, падая и извиняясь, Павел образумился и стал встречать друзей, сидя в "колыбельке". Вскоре пришел Виктор. Он ввалился с ярким разноцветным огромным экстраординарным потертым и видавшем виды рюкзаком, поднял руку, показывая, что хочет поприветствовать хозяина, и, дождавшись ответной реакции, сильно хлопнул о ладонь Павла. Это был высокий юноша с небритыми впалыми щеками, острым облупленным носом, с блестящими сумасшедше=крутящимися мелькающими, беспокойными выцветшими голубыми глазами и дикой, подавляющей, но заразительной улыбкой. Он бросил рюкзак у двери и стремительно пошел на кухню, не оборачиваясь и рассказывая, где он был и почему голодный. Павел захлопнул дверь и покатил за ним, с усилием крутя колеса, резко поворачивая коляску на поворотах коридора. Когда он въехал в большую светлую кухню, гость уже стоял у стола, что=то жевал и, стараясь внятно выговаривать слова с набитым ртом, требовательно напомнил: - Ты гврил, што у тьбя селое вдро грюзинскаго вына. Мужик, дава иво сюда... - Сейчас, - ответил Павел, подкатываясь к холодильнику. - Грузинское, грузинское, не волнуйся!.. Только у моего папаши бутылка всегда не с той этикеткой. И потом, не ведро, а только стаканчик... Павел вытащил початую бутылку вина из холодильника, отлил, сколько нужно, в стакан и взамен залил в бутылку столько же холодной воды из чайника. - Знаю я эти ваши этикетки. Хитрый ты, Пашка. Опять жульничаешь? - без осуждения промычал Виктор, делая глоток, и поморщился, усаживаясь. - Смотри, когда=нибудь твой братец узнает про эту лажу и заложит отцу. А=аа! Дааа! Тебе=то что? Ты будешь? - Нет, я уже не хочу этого. Я бы выпил пивка. Пошли купим? - предложил Павел от нечего делать и от избытка чувств, крутя колеса инвалидной коляски и дергаясь, словно пританцовывая. - Счас падем, - согласился Виктор, опять набивая рот. - Подожди. У меня к тебе одно дело есть. Ты инвалид? - Инвалид, - словно отражая удар, мгновенно отпарировал Павел и, застыв, угрожающе посмотрел на приятеля. - Если не веришь, могу притащить костыли и двинуть по башке так, что больше тебе и даже детям твоим не захочется интересоваться этим. - Спасибо, не надо! Я знаю, как ты умеешь. Ты показывал. Я помню. В яблоке на моей голове сделал дырку, а потом на переменке в доске... Дело такое. Нужно найти мужика - инвалида какой=нибудь группы. Чем меньше номер группы, тем лучше, как я понял. Первая группа будет самый класс. У тебя какая? Ну, не важно. Мы организовываем фирму, чтобы налоги платить как можно меньше... Вообще не платить! Все оформляем на инвалида в колясочке и с корочкой, - воскликнул Виктор, который уже давно очень хотел открыть какую=нибудь фирму, но плохо разбирался в налогах, понимал, что никогда в жизни не сможет разобраться в них, поэтому и придумал, услышав где=то, создать фирму с инвалидами, чтобы раз и навсегда перестать думать о налогах и заняться настоящим делом. - Понимаешь? Если тебя судьба такой штукой наградила, надо это как=то использовать! Поддерживаешь? - Виктор показал пальцами идущие ноги, скосил их, подрубая, и как следствие этой ужасной трагедии, очень полезной в смысле избежания налогообложения, тут же изобразил, как тело падает в коляску с римской цифрой один - номером группы инвалидности. Павел, казалось, не обиделся, острым взглядом следя, что случилось с несчастным героем Викторового рассказа, и делано рассмеялся: - Ха=ха=ха! Лучше бы оформил свою гребаную компаненцию на полного кастрата! - грубо воскликнул он, зная, что Виктор ждет от него оценки, а не просто радостного, ко=всему=готового согласия. - Получится еще дешевле и смешнее. Картина художника Врувлева=Отсекирского "Виктор Иванов приносит в храм на освящение пожертвованные на бизнес яйца свои и своих дорогих друзей". А еще лучше скажи, что и им в налоговой всем такое же сделаешь, если не дадут скидку... Ха=ха=ха! Вот это сработает точно! Какую туфту ты несешь, Витя! Бизнес надо делать, чтобы деньги зарабатывать, а не думать, как избежать налогов в инвалидной колясочке. Если не можешь найти хорошую идею, работай на других. Лучше бы ты купил торговый ларек и посадил туда хорошую девушку. Виктор на мгновение, казалось, обиделся. Улыбка, которая не сходила с губ, даже когда он кушал, застыла на его лице и он ответил словно выплюнул: - Зачем ларек? Ты смеешься? Какой из меня барыга? Успокойся... и налей еще стаканчик, да не бойся... А черт! Не надо. У тебя осталось разбавленное! Ладно. Сейчас пойдем за пивом. Слушай, бизнес такой... Знаешь, сколько стоит у капиталистов сходить в горы? Мешок с деньгами! А знаешь сколько уже наших ребят уехало туда и сколько только собирается? А программисты там зарабатывают немало. Что ты прикалывешься! Идея хорошая: мы открываем фирму, вызываем оттуда наших программистов=капиталистов, тех, кого они с собой привезут и устраиваем им... За двадцать баксов у нас на любом вертолете полетишь куда хочешь, а знаешь, сколько там стоит, чтобы только добраться до какой=нибудь горы? Смотри. Тебе платят долларами и налогов никаких. На затраты мы списываем все: билеты, рюкзаки, палатки, спальники, ботинки - абсолютно все снаряжение и даже нашу водку по ихним ценам!.. А если это оформить на инвалида, тогда вообще никогда ничего не придется платить. Понимаешь? У тебя какая коляска? Вот эта старая? А мы купим легонькую, красивую, титановую... Ты летать будешь на ней. Понимаешь? Но Павел опять не поддержал уверенный тон друга. Он закачал головой, и, толкнув руками колеса, закрутил коляску, так что она сделала несколько оборотов и остановилась. Горячие слова Виктора остудили его, он уже не хотел с ним дурачиться, шутить и стебаться. - Зачем мне новая коляска? Опять учиться ездить на ней. На этой я уже привык и умею все делать. Видел? А если мне будут нужны деньги, я сам могу туда уехать. Виктор попытался что=то возразить, но, задумавшись, осекся. Наконец он раздраженно выпалил: - Ты ничего не должен делать. Тебе=то что? Как знаешь... - Я не хочу ничего не делать! Знаешь, сколько лет я в жизни ничего не делал? Если тебе нужен просто инвалид, я могу тебе подсказать, где их искать? Если я начну заниматься бизнесом, я сам организую компанию и буду акциями торговать. Это мне больше подходит. - Как знаешь. Ты очень умный. Пошли пиво пить, - отрубил Виктор, заканчивая разговор. Он действительно больше не вспоминал об этом. Это было в его характере. Он мог услышать от кого=то, что можно заработать кучу денег на каком=то бизнесе, и тут же задавал себе вопрос: "А почему я не могу?" Вообще вопрос "почему я не могу?" относился ко всему интересному, что он встречал. Если кто=то залез на какую=то вершину, почему он, Виктор, не может. И лез. Кто=то хвастался, что был в Саянах, Виктор находил ребят и ехал в Саяны. Кто=то построил баню из бутылок, Виктор на полдня загорался этой светлой идеей, всем рассказывал, какая теплая должна быть баня из бутылок и "как почетно" в ней помыться голым, и просил всех принести побольше бутылок... Но через полдня увлекался чем-то другим. Услышав, что Павел мечтает заняться акциями, он какое=то время обдумывал это, спросил себя: "А почему я не могу?" - и увлекся акциями тоже. Когда ребята вышли на улицу и направились к пивному ларьку, Виктор продолжал размышлять об акциях и бирже, сколько и как можно заработать на этом. Павел шел рядом, легко передвигаясь на костылях, вспоминал любимую девушку Машу Синичкину и думал, что бы она сказала, если бы увидела его идущего вместе с Виктором к пивному ларьку и разговаривающему о серьезном бизнесе. Он чувствовал себя просто великолепно. Неприятный осадок от спора с Виктором о преимуществах бизнесе с инвалидами растаял, Павел наслаждался свободой, тем, что он идет пить пиво с другом, как нормальный человек, и это хорошо. Павел не боялся, что, захмелев, может упасть. Он никогда много не пил и давно научился “удачно” падать. Он даже однажды сказал кому=то, что гораздо лучше умеет падать, чем ходить. Он мог упасть в любом месте, в любом состоянии и не пострадать при этом. Правда, руки могли быть ободраны, но мелкую, назойливую боль Павел не то, что умел терпеть, а просто не замечал. Виктор вслух в это время непроизвольно цитировал азбуку начинающего акционера. - Чтобы заработать на акциях, вначале нужно где=то достать деньги и купить какие=нибудь акции. В этом деле, ты прав, даже не налоги важны, а необходимы первоначальные средства. - Денежные средства, - уточнил Павел, шагая рядом. - У тебя есть деньги? У меня нет. Если б мы сварганили какой=то другой бизнес, тогда можно было бы прибыль пустить на акции. Это был бы хороший ход. Я знаю, ты быстро разберешься, какие акции покупать. Но где взять деньги? - Если бы я знал где, Витя, я бы давно открыл этот мешок и засунул туда руку. По плечо. Сейчас у меня осталось только одно желание, - беспечно ответил Павел, не задумываясь над тем, что беспокоило друга. - Выпить пыво=пиво=пивопивюшное! Они подошли к ларьку, купили по бутылке пива и отошли на два шага в сторону. Павел не хотел обсуждать с другом деловые вопросы. Он приложился к бутылке, отхлебнул и спросил Виктора, меняя тему: - Если хочешь знать, что бы я сделал , если бы мы заработали деньги, - я бы поехал в горы. С вами мне никогда не удастся никуда пойти, но я бы мог сам. Как ты думаешь? Ведь на западе ездят же в горы такие туристы как я, инвалиды=колясочники... - Наверное... - машинально ответил Виктор, глядя на собеседника с неизменной блуждающей улыбкой и задумался. - Коляска - это харо=ошшая идея! Надо попробовать. Если затащишь ее на какой=то обычный ослиный перевал и съедешь вниз - это будет очень неслабо! Я бы хотел попробовать... Когда у тебя появится новая коляска, я заберу твою старуху и скачусь откуда=нибудь, только надо колеса поставить потолще, если это можно... Виктор задумался, попивая из бутылки пиво, погрузившись в картину гор, заснеженных вершин, Павла на костылях и себя самого в старой инвалидной колясочке несущегося вниз... Потом догадался, что для того, чтобы затормозить, можно использовать маленький парашют, с которым иногда слетают на лыжах с гор или летят в фильмах на длинном тросе за яхтой. Об этом он давно мечтал. - Я не люблю падать, - возразил Павел, после некоторой паузы. - Ехать вниз, если быстро, это все равно, что падать. Интересно карабкаться по скале вверх... туда, куда никто еще не смог залезть. - Да=пп, но падать тоже приятно... - пробормотал Виктор, думая, где достать старый парашют, поскольку старая коляска была уже практически найдена. Виктор молчал. Павел представил, как он стремительно скатывается на коляске вниз с высоченного перевала, а поскольку любимая девушка должна была это видеть, Павел добавил в область воображаемого и ее, как=будто и она вместе с ним летела вниз в инвалидной коляске... Эта мысль показалась такой кощунственной, неприятной, что Павел рассердился на себя и стал думать о деньгах и акциях. В этот момент к ларьку подошли двое ребят и, увидев, что пьют Павел и Виктор, начали спорить, что заказать. Речь шла о пиве "№3" и другом сорте, о котором ничего плохого и интересного сказать было нельзя. Легко импровизируя, молодые ребята с начисто выбритыми затылками и сбитыми костяшками рук едко и грубо обсудили достоинства и недостатки замечательного сорта пива "№3", обыгрывая по созвучию все матерные слова с морфемой "бал" от названия пивной фирмы. Павел с профессиональным вниманием выслушал завязавшийся спор, непроизвольно протянул бутылку Виктору, достал записную книжку и вписал два новых словообразования основного глагола исследуемого языка... Ребят это развеселило. Один из них, с высокомерной усмешкой глядя на Павла, съязвил: - Пис=сатель, что пишешь? Смотри, счас костылю потеряешь... Павел немедленно отреагировал на грубость. - Лучше сам побереги задницу, а то уронишь туда внутрь бутылку, - злым тоном ответил Павел, показав, что тоже знает, куда вставить крепкое словцо. - Хамит, калека, - презрительным, недовольным голосом процедил бритоголовый парень лет двадцати, обращаясь к своему приятелю и делая глоток из бутылки. Улыбка, которая промелькнула на его губах, показала, что он представил, как сейчас он "хорошо оттянется", и как "научит убогого пионера правильно жить". Но это не получилось. Павел махнул костылем и тонкий резиновый конец со свистом пролетел в сантиметре от лица язвительного парня. Тот, видимо, обладал неплохой реакцией, успел с опозданием на долю секунды непроизвольно дернуться, отпрянул, разжал руку, чтобы защититься и выпустил бутылку. Стекло разбилось и в воздухе запахло пивом. Павел переступил костылями вперед, готовясь к драке. Виктор в растерянности уставился на две бутылки, которые держал в руках и задумался, что делать с ними? - Я же сказал. Лучше бы научился пиво держать, а не при...стегиваться к моим костылям, - нервничая, но владея голосом, ответил Павел. Он понял, что сможет справиться с ребятами и одного уложит сразу, а этого будет достаточно. Виктор должен был помочь... Больше всего Павел боялся упасть в драке. Это бы было ужасно. Сколько он ни проверял, но драться с земли честно он не мог. В это время продавщица испуганно со стуком захлопнула окно ларька, Виктор поставил на полочку перед окошком две бутылки и сделал шаг вперед, прикрывая Павла. Тот нервно ткнул костылем в бок, отодвигая загораживающего поле битвы друга, но Виктор не отреагировал. Он как раз вступил в спор с противниками: - Мужики, мы вас трогали? Что вам надо? Мы пришли сюда пиво пить, а вы что?.. - А что твой калека, блин, чижик порхатый, урод, костылями махает? За это и по чердаку схлопотать можно, - осмотрительно петушась и недовольно огрызаясь, возразил бритоголовый парень, оставшийся без бутылки. Павел, которому Виктор преградил доступ к противникам, вынужден был несколько раз переступить, чтобы опять стать прочно на костыли с ним рядом. Завершив этот маневр, он ответил, обращаясь к товарищу обидчика, который до этого стоял молча и осматривался колкими взглядами. Фраза, которую произнес Павел, была не только пронизана едкой иронией и украшена убийственными, но изящными словосочетаниями: "Почему в то время, когда я был занят очень важным, никому не обидным делом, беседовал с другом и пил пиво, записывал то, что хотел, твой больной на голову и истощенный сексуальными фантазиями друг, неспособный удержать в руках не то что бутылку пива, а даже "свой увядший тонюсенький фагот”, посмел сделать грубые замечания в отношении меня лично и моих драгоценных костылей? За это тоже можно ответить, не так ли?..” Павел правильно выбрал лицо, к которому следовало обращаться. Высокий, худой, хитроватый, нервный молодой парень бесцеремонно схватил за рубашку своего язвительного, обиженного приятеля и, делано расхохотавшись, пошутил: - Пошли, Шишка, а то мы сейчас обосремся со страха! Пойдем. У нас нет времени... Он поставил бутылку на землю и, схватив приятеля за пузырь рубашки, потащил за собой, отступая. Виктор, который совершенно не любил драться, облегченно вздохнул. Павел тоже сразу расслабился и проковыл к окну ларька, чтобы взять свою бутылку. Чувства опасности, страха, ужаса, ненависти и бешенства, которыми он жил минуту назад, отпустили... Виктор тоже схватил свою бутылку, сделал глоток и с неопределенным чувством заметил: - Ты, Паша, молодец, умеешь крыть, как таксист или каратист, и не боишься. Я даже не могу повторить эту загадочную фразу про звезданутый тонюсенький фагот! Павел довольно улыбнулся, наслаждаясь минутой признания и торжества. - Это я умею, и не только это. Что ты хочешь? Я же никогда не занимался этим гребаным каратэ. Отморозки! У нас люди агрессивные. Хочешь выжить - научись ругаться! - воскликнул Павел. - Я должен уметь защищаться, а простой, обычный русский мат - это лучшее оружие. И не надо ни в кого стрелять, и не надо никаких пушечек и перышек. В матерной ругани почти нет прямых угроз. Ты никогда этого не замечал? Матюгание - это песня, это как музыка Орфея, был такой классный древнегреческий мужик, который побеждал всех своим пением, он играл на форминге и мог усмирить море=окиян. Кстати, заметил, что мат - это всего лишь безвредные замечания о том, какой ты был, есть или будешь... или какие у тебя были, есть или будут ближайшие родственники. - Это точно, - вернувшись в нормальное состояние и улыбаясь широкими, открытыми зубами подтвердил Виктор, давясь от смеха и качая головой. Это подстегнуло Павла, так что он стал выдавать неповторимые словесные миниатюры: - Русский матюган не только совершенно абсолютно безвреден, как домашний козел, но и афигенно пользителен, типа, как клюквенный морс, а, в натуре, он смешной, если подумать... Кроме того, омолаживает нервную систему, расслабляет, успокаивает и все такое... А почему? Потому, что настоящий русский матюгешник еще никогда никому не угрожал и никого не обижал. Смотри, если к тебе, например, прилип на улице с наглянкой какой=то чувак захарчованный, не надо спорить с ним или драться, драка - вообще позорное дело, а нужно красиво задать некоторый вопрос, например: “А почему у тебя, так=тебя=перетак, персик занюханый, помойщик зачуханный, гнусные рога воткнуты в срамное месте?..” Я не люблю драться. А ругаться матом - это все равно, что драться не по=настоящему. Посмотри, как хитро построен этот язык: никто никогда не угрожает, что он вступит с тобой в насильственные, неестественные сексуальные отношения, а только констатирует, что это уже давно было сделано с тобой кем=то другим и поэтому ты, мол, такой. Вот если бы не было матерной ругани, русский человек с его необузданным, тяжелым, увесистым характером уже давно бы передрался со всеми и перебил всех, самого себя вилами или топорами. А мат спасает, успокаивает. Если я не буду материться, когда хожу по улицам, меня злость заест или я кому=то башку пробью костылем... А покрыть товарища матом - это как раньше было вызвать на дуэль. Что ни говори, это оружие, поэтому я считаю, что нельзя материть женщину или ребенка, а вот мужика любого я обложу по самые уши и с превеликим удовольствием. Это мне – что выпить две бутылки пива и сходить пописать... Виктор посмеивался, пока Павел тарахтел, как профессор на лекции, о достоинствах и пользе современного мата. В это время в стороне раздался гудок и длинная, старая "тачка", ревя и покачиваясь с трудом заползла с дороги на склон, на котором посреди пустыря стоял ларек, и вдруг рванула вперед. Павел первый почувствовал неладное, поставил бутылку на полку перед окошком ларька, крикнул: "Витя, валим за пивняк!" – и, работая костылями, убрался за угол. Виктор тоже оказался рядом. Машина проехала впритирку со стенкой ларька, сигналя и рыча, из окна, перевалившись через спину водителя, высунулась довольная рожа бритоголового парня, который, ругаясь и хохоча, вытащил бейсбольную биту и снес обе бутылки пива, одиноко стоящие на полке. Машина проехала мимо Павла и он увидел кривляющуюся физиономию парня, с которым он недавно повздорил. Тот улюлюкал и что=то кричал, но разобрать было невозможно, потому что в это время другой пацан пригазовал, разворачиваясь, и слов было не слышно. Павел растерянно проводил взглядом машину, которая, развернувшись, еще посигналила и убралась, оставив на земле разбитые бутылки, испуганную продавщицу за стеклом окошка в железной коробке ларька и растерявшихся ребят. Он справился с собой первый и, стараясь не показать волнения, презрительно сказал: - Во дают... Отморозки хилые! У тебя в бутылке много осталось? Я почти все выпил и больше не хочу... Черт с ними, я же не мог вставить костыль этим козлам в колеса. Костыль жалко. Уехали и черт с ними! - Черт с ними. Пошли, - растерянно согласился Виктор, нервно оглядываясь. Хоть он и раньше знал и только что опять увидел, как его немощный друг умеет работать костылями, как кузнец молотом или кун=фуист палкой, но на Павла в драке не рассчитывал и очень волновался, чувствуя, что мог не справиться один с двумя наглыми архаровцами. Виктор постучал в окошко и извинился перед, сказал, что они уходят и чтобы она не волновалась. Павел тоже решил показать девушке, что он невиновен и "ни при чем": зажал опорные крылья костылей подмышками, развел руки и с сияющим, победоносным лицом показал девушке, которая смотрела на него из=за стекла, что он веселый и хороший парень, махнул в сторону уехавшей машины и покрутил у виска. Потом жалким образом шмыгнул носом и послал воздушный поцелуй. Увидев обращенное к ней лицо прекрасного несчастного юноши, девушка фыркнула, смущенно улыбнулась, подумав о чем=то, и, словно отгоняя некую мысль, махнула на Павла рукой. Этот немой диалог был замечен Виктором. Он шел с Павлом и молчал, задумавшись о чем=то. Павел думал о всякой мальчишеской чепухе, продолжая защищаться и нападать в только что не произошедшей драке, оценивал свои шаги, свои мысли, свои чувства, свои решения, и в частности перемещения на костылях, а Виктор вспоминал, как поступил гордый, отчаянный друг, когда его обидели словом, как он точно и мгновенно махнул костылем, как потом, не испугавшись, красиво выругался и прогнал противников с поля боя и как дурашливо, совсем по=другому заигрывая и ничего не требуя взамен, попрощался с девушкой=продавщицей. Эти картины создавали новый образ Павла, которого, видимо, Виктор не знал. Они были знакомы два года, и Виктор всегда относился по дружески к Павлу и никогда не показывал своего преимущества, а теперь ему показалось, что напрасно... - Теперь я понимаю, почему тетки о тебе шепчутся и хихикают, что ты "ничего"... - хмыкнув и продолжая удивляться, честно признался Виктор. - Кто? - встрепенулся Павел, и стало ясно, что ему чрезвычайно, важно выяснить кто из девушек и что о нем говорил. - Давай, но только не бузи, скажи конкретно, кто? - Ты слышал, что обо мне говорят "такое дело" и не сказал? Ах ты, гад! Какие девушки? Скажи какие! - выпалил Павел, остановившись, навалившись всем телом на левый костыль и преградив Виктору дорогу правым. Если раньше Виктор не остановился бы и машинально сам отвел этакий шлагбаум, то теперь, помня, как безрассудно и точно умеет работать своим шлагбаумом Павел, Виктор вынужден был остановиться и пробормотал: - О тебе говорят разное... Что ты хочешь? - Я хочу, чтобы ты сказал, какая тетка говорила, "что я ничего"! Понял?.. Говори! Потому что о тебе тоже говорят разное... Виктор вначале хотел уточнить, а что о нем самом говорят такое "разное", но сила чувства Павла, его интерес к этому вопросу были настолько превалирующими, что Виктор не стал ничего спрашивать о самом себе. - Я не знаю, Паша, я не помню, это же было не вчера! - извиняющимся тоном ответил он. - Какие=то девушки... но все самые лучшие и очень хорошие! Павел тут же оценил растерянность и искренность друга и довольный, сразу вырвавшись вперед, зашагал на своих костылях дальше. Виктор опять мысленно вернулся к драке, вспомнил старую машину бандюганов, на которой они чуть не затерли его, и только в самый последний момент он смог завернуть за угол ларька. Виктор посмотрел на Павла, который широко махая костылями, быстро шел чуть впереди, подумал о нем и спросил: - Паша, а почему ты не ездишь на "Запорожце"? Или вам уже не дают? Тебе было бы легче жить с машиной... Павел замедлил шаг. Он был в прекрасном, веселом настроении, думал о девушках и о том, что они, оказывается, говорят о нем, может, даже и Маша думает о нем по=другому. А не так, как о близком друге. - Не дают. Я мечтаю купить тачку, но не какую=то инвалидную мыльницу, которая все время ломается, - жизнерадостно ответил он. - Ты можешь представить, как будет смешно выглядеть этакий, как я, индивидуум на костылянциях, у которого сломалась машина, и он выполз наружу, чтобы поймать нормального, здорового мужичка, который поможет. Этакий бе=бе=бе=е=е=дола=ага=а, - прошипел Павел, давясь от смеха. - У него и ножки не ходят, и колесики не крутятся, хи=хи=хи, короче полный пи=пи=сец! Я как это представлю, так сразу перестаю думать о колесах, нагружаю костыли и колбасю прямо в метро. Витя, автомобиль у нас – не средство передвижения, а диагноз. Знаешь, что такое геморрой? Мне деньги нужны. За деньги я могу нанять какой хочешь автомобиль. Важно только, сколько тебе стоят деньги!.. Если они мне ничего не будут стоить... Знаешь, сколько стоят деньги? - Что значит – “стоят”? Что ты имеешь ввиду? Ты думаешь, что за деньги тебя могут убить? Это же деньги? - переспросил Виктор, не понимая о чем говорит друг. Он вначале рассмеялся шутке, но теперь нахмурился. Его раздражала бессовестная, дурная привычка Павла задавать другим вопросы, на которые никто, кроме него самого, не мог ответить. - Ты не знаешь цену деньгам? - повторно, но теперь уже без всякого выражения спросил Павел. Он резко остановился, повернулся, постарался устроится удобнее, переступил и, найдя равновесное положение, обмяк, навалившись на костыли. Он смотрел на Виктора, нервно кусал ногти и молча думал о чем=то. Виктор ненавидел и эту дурную привычку друга и с отвращением молниеносно щелбаном сшиб руку Павла. Тот ухватился за опору костыля и, покачиваясь, воинственно уставился на друга. При этом он кривлялся, как упрямый ребенок, и нахально кусал губу. Подразнив так друга, он наконец объяснил: - Я это хорошо знаю. У денег цена разная, - густым голосом пробасил он нравоучительно. - Для тебя, слабонервный Витя, цена денег - это три ночи грубой низкой работы грузчиком на товарной станции, чтобы чуть=чуть заработать на билет в горы или в тайгу... А для меня цена денег - это сколько я должен отстегнуть тому, у кого я эти деньги возьму. Понимаешь разницу? И это не только потому, что я такой, а потому, что так деньги устроены, понял? Поэтому я не хочу покупать ларек или делать с тобой халтуру на туристах=программистах. Это все дешевый меркантильный бизнес. Мне такой не нужен. Знаешь, сколько я прорыл этих книг про деньги?! Я в этом лучше разбираюсь, чем в компьютерах. Я... я, может быть, самый лучший финансист... самый лучший финансист на костылях, который стоит на этой улице. - пошутил Павел, оправдываясь в заносчивости. Он думал: говорить или не говорить другу дальше о своей мечте, о том, что он хочет сделать?.. Вопрос был сложным для понимания несведущего, но Павел очень ценил сообразительность друга. - Что такое цена для меня, понимаешь? У меня денег нет, но я уверен, что я умею зарабатывать. Сейчас я могу достать у знакомых тысячу баксов, но я должен платить пять процентов каждый месяц. Представляешь. И это сложный процент, каждый месяц все больше и больше... Это почти 80% годовых. Я не могу так рисковать. В мире нельзя гарантированно столько зарабатывать. А гипотетически человек с моим характером может заработать сколько угодно. - У нас все по=другому и не так, как в мире, - вставил Виктор, желая показать, что он понимает и разделяет мысли друга. - Не совсем так. Вот когда я найду, где можно точно заработать хоть шесть процентов в месяц, тогда я займусь этим... Или если деньги подешевеют. То есть мне меньше придется платить за деньги знакомых. Вот это и есть цена. Это капитализм. Не волнуйся. Мы еще покатаемся на моем шестисотом “Мерседесике”! Это я обещаю! - гордо и опрометчиво заявил Павел, уверенный, что рано или поздно он найдет или "дешевые" деньги, или очень прибыльный бизнес. -Тебе надо было пойти в финансово=экономический, а не торчать в политехе, - заметил Виктор. - Ничего, я и так выучусь. А в политех мне ближе добираться... Жаль, что ты меня не понимаешь. У меня нет ног. Без костылей я не могу сделать и шагу. Понимаешь? Деньги - это те же костыли. Только другие и мне их нужно больше... Павел и Виктор были людьми очень разными. Они часто виделись и разговаривали обо всем, что их интересовало, но иногда вдруг замолкали и каждый думал о своем. Виктор, который пришел в гости к другу голодный с целью поесть и обсудить возможность создания "безналогового рая", оформив компанию в России вместе с другом=инвалидом, уже забыл об этой идее. Он вспомнил, что должен сегодня завезти карту Крымских гор своему другому другу, с которым собирался ехать туда. Виктор был выбран капитаном в компании ребят, которые никогда не ходили в горы и хотели съездить в Крым на майские праздники и пересечь скалистые, но невысокие горы для удовольствия и "с целью ознакомления с этой всеми расхваливаемой процедурой". Виктор должен был руководить, но его попросили предъявить карту Крымских гор и начертить маршрут, чтобы знать куда пойдут. Виктор Он взялся за это дело, потому что собирались совершить это "простое и непростое" путешествие три молодых человека и три девушки, среди которых не все были Виктору одинаково безразличны. Придя вместе с Павлом домой, он прервал затянувшееся молчание и спросил: - Паша, у тебя карты какие=нибудь есть? - Игральные? Для преферанса? - уточнил Павел, привалившись к стене, о чем=то думал и кусая губу с отрешенным видом, словно и не говорил ничего. - Нет. Мне нужна школьная карта, типа “Атлас мира”... - тоже думая о чем=то другом невыразительным голосом ответил Виктор. - У тебя где=то есть, у тебя же есть всякая эта школьная фигня... - То ему вино подавай грузинское, то пожрать что=то вкусное, а теперь школьный атлас... И это он называет... - проворчал Павел, поворачиваясь и костыляя в свою комнату. Виктор улыбнулся, потом рассмеялся и пошел за ним, оправдываясь и объясняя: - Я должен с этими чайниками ехать в Крым. Мне говорят: “Покажи карту, куда едем. Наверное, чтобы маме с папой объяснить”... Ха=ха=ха! - весело рассмеялся Виктор, - А Крым - это такой маленький полуостров, почти остров - от воды до воды, от берега до берега всего три дня пути, а в центре красивые, но старые и полуразвалившиеся горы, зачем и кому там нужна эта карта? Залезь наверх и увидишь море. Я поэтому хочу одну хохму сделать... А, давай сюда! - радостно воскликнул Виктор, увидев в руках Павла школьный атлас. - Можно отсюда выдрать страничку? - спросил он, листая. - Бери весь. А кто с тобой идет? - серьезным, напряженным голосом спросил Павел. Ему вдруг стало нехорошо, совсем тошно на душе. - О! Вот она! Карта мира! Вот это классный масштаб! Ха=ха=ха! - демонически захохотав, торжествующе воскликнул Виктор, выдирая листок с двумя полушариями Земли. Он взял со стола карандаш и тонкой четкой линией провел крохотную черточку, прочеркнув маленькое коричневое пятнышко на правой половинке карты. - А вот и наш маршрутик! Ха=ха=ха! Здорово, да?!. Паша, извини, я тебе не хотел говорить. Идут три мужика и, соответственно, три небезызвестные тебе барышни. А из тех, кто тебя интересует - Маша и Гры=горий! Вот такие дела... - аморфным голосом объяснил Виктор, взглянул на друга, скорчил сочувствующую мину и опять с удовольствием стал рассматривать карту, представляя, как будут смеяться все, когда узнают, какую "замечательную лажу" он принес. Павел закусил губу, но на этот раз никто не бил его по руке, отучая от вредной привычки. Его лицо сморщилось и уменьшилось, словно высохло. Он пытался справиться с бешенством, обидой, унижением. Известие о том, что Маша идет с Гришей, ошеломило его. Он не знал, что сказать и что сделать? Он останется дома, а они вдвоем пойдут в горы, туда, куда он сам, Павел, никогда не сможет пойти, и это в компании с Виктором, самым верным и самым близким другом Павла. Он справился... или почти справился с бешенством. - Молодец! Хорошо придумал. Все будут смеяться. А еще лучше – ты бы им целый глобус при...здячил, - неживым, расчленяющим голосом предложил Павел. Виктор смутился, скомкал и спрятал в карман карту. Подойдя к другу, он впервые по=дружески дотронулся до него, положил руку на плечо и выдавил с расстановкой, обдумывая: - Паша, ты сильный мужичище... ты же умный мужик. Ты кого нашел? Синичкину? Павел молчал, он ничего не ответил, но и не пошевелился, а словно замер на своих костылях, как недобрая древняя изувеченная статуя. - Что ты хочешь? Ты не один такой. За ней полкурса бегает. Ты ставишь перед собой нереальные планы... - пошутил Виктор, с ободряющей улыбкой глядя на друга, и наконец, не выдержав, попытался оправдаться: - Что я могу сделать? Если они не пойдут, никто не пойдет, но я тоже так не могу... Тебе нравится Синичкина - это твое дело. А мне тоже нравится Катька, понимаешь? Поэтому я иду... - Вот и иди. Я не мешаю, - равнодушным голосом ответил Павел и "закрылся", так что стало ясно, что разговаривать с ним можно, но бесполезно. 2. Оставшись дома один, Павел взглянул на часы - была половина шестого - и поплелся в свою комнату. Он выглядел спокойным и даже задумчиво=веселым, щурился, крутил в голове музыку Вивальди, прогонял партию скрипок и потом воображал, как бы он подыграл. С чувством легкой ироничной тоски грыз губу и ухмылялся время от времени. Дурачась, он в то же время шел на костылях, словно на ходулях, то есть переносил на них тяжесть тела, переступал, подпрыгивая, словно висел на них, подняв ноги, которые на самом деле волочились за ним, как длинный бесполезный хвост. Сделав таким образом несколько тяжелых, увесистых шагов и оказавшись у двери в свою комнату, он уставился на нее страшным "циклопическим" взглядом и застыл. Музыка, которая звучала в голове, тут же стихла, сделав страшный душераздирающий окончательный каданс. Глядя на дверь, Павел толкнул взглядом, чтобы открылась. Лицо его напряглось, брови нервно заиграли, а желваки на скулах вздулись и задергались, но дверь не поддавалась. Павел коротко выругался по-английски "Ш=ши=ит!" и, имитируя голос великого диктатора – проэкал и проыкал: "Нэпослюшный двэр, кажытся нада тэбе памоч", резко махнув костылем, ударил и распахнул дверь. "I'm comming! Хе=хе=хе..." - прохрипел он, но, зайдя в комнату, не пошел к компьютеру, как обычно делал, а, выставив костыли далеко в сторону своей кровати, вытянулся и перекатившись, рухнул на матрац вниз головой, ныряя. У него стояла низкая деревянная кровать с плотным, пружинистым матрасом. Павлу приходилось спать на плоской, упругой поверхности, такой, которая была расположена невысоко над полом, поэтому в маленькой комнатке сесть было негде. Это раздражало Павла, он переживал за гостей, друзей, которым приходилось сидеть неудобно, низко, почти на полу. Как он шутил, оправдываясь: "Даже если у вас, господа, есть чем сесть, у меня вам будет не на что." Спать и лежать на кровати самому Павлу было удобно, учитывая, что больные почки и беспокойный мочевой пузырь пробуждали несколько раз за ночь и требовалось совершить несколько мочеиспусканий в "паскудный горшок", как он называл стеклянную "утку", которую прятал под кроватью. Свалившись на кровать, Павел перевернулся на спину и прикрыл глаза, но ему стало так тошно, так одиноко и плохо, вспоминая, как только что ушел по своим делам Виктор, что думать и мечтать о чем=то приятном было невозможно. Павел открыл глаза. Скоро должны были вернуться с работы родители, а потом и Петр со своей киношки. Павел не хотел сейчас думать ни о чем плохом и чувствовал себя пустым и беспомощным, как отставленная в сторону скрипка или бутылка шампанского, которую только что опустошили со смехом за веселым, шумным столом. Виктор, Маша, Гры=ышша - они вместе собирались ехать в Крым, а он должен был остаться в городе один, и пока они будут там развлекаться, съездить пару раз в клинику, сдать анализы, чтобы проверить кровь и почки. Павел лежал на спине, думал об этом и с отвращением гудел, уставившись в потолок: "Пу! Пу=у! Пу=у=у==у! Пустота=а=а...Бела=ая... чисто белая беспра=асветная па=адла висит надо мно=о=ой, давит пустото=ой и па=адае=ет. Тьфу=у на тебя, нахальна=ая! Пу=устота=а=а исчез=ает, если плюнуть... - гнусно=поэтическим голосом промычал Павел, презрительно сморщившись, но не плюнул, а представил, как если бы кто=то плюнул в потолок и что из этого бы получилось. После этого его разговор с самим собой обрел более определенные очертания и Павел стал думать о себе самом, о своем будущем, и о том кто из его знакомых и друзей куда едет. "Я никому не нужен. Я никогда никуда не смогу поехать, куда ездят они... Деньги! день... день... Деньги! Мне нужны деньги! Кому нужны кос=ты=ли? Всем ну=ужны деньги. А мне нужны ба=а=альшие деньги! Агромные... Пусть они едут в свой Крым. Мне=то что? У меня жизнь впереди! У=у=у! Бли=ин! - Павел выдавил огорченный возглас и звонко шлепнул себя ладонью по лбу, выкрикнул с отчаянием: Яху=у=бляха=ху=у=у!" Этот победный, отвратительный, варварский выкрик, как обычно, подействовал на Павла возбуждающе, он перевернулся, сполз вниз и опираясь сильными руками о пол, стал отжиматься словно назло себе, не считая. Павел делал зарядку и думал о том, как он может достать деньги, если они так ему нужны. В этот год многие банки и инвестиционные компании широко продавали акции. Реклама по телевизору каждый день призывала не просто инвестировать, а "безбоязненно вкладывать деньги". Потом, через несколько недель, название этих компаний звенели в новостях и показывались толпы возмущенных обманутых "вкладчиков", которые, напирая на железные двери разорившихся компаний, стремились проникнуть внутрь, предполагая, что именно там остались спрятаны невывезенные ценности. В новостях молоденькие симпатичные девушки=комментаторы называли разорившиеся компании жульническими, а вкладчиков – наивными и передавали слово "аналитикам", которые снова советовали куда=то "вкладывать сбережения" и объясняли, почему глупо было вкладываться в то, во что все вкладывались на прошлой неделе. Эти обзоры и советы сопровождались свободными комментариями "обычных людей со стороны" - случайных прохожих, которые говорили искренно, старались быть объективными и называли страну, в которую живут, "страной дураков". Павел не разделял все эти категорические мнения. Он не испытывал жалости ни к смотрящим, ни к пострадавшим, ни к осуждаемым. К несчастным у него было свое, особенное отношение, выскомерно=оценивающее и безжалостное, не в том смысле, что вот мол, дураки, попались... Он понимал, что и сам попался, когда по воле судьбы или чьей=то оплошности выпал из окна, попал на костыли. Павел был увечным молодым человеком с парализованными ногами, но все остальное у него работало прекрасно и он сам с детства развивал в себе все, что можно было развить. У него были руки профессионального спортсмена - пятьдесят отжиманий он мог сделать легко, улыбаясь, – прочел столько книг, что многие однокурсники говорили, что разговаривать с ним просто противно, он мог уже сейчас найти работу программиста с приличным заработком, но работать на компьютере не любил и называл это: дешевой кормушкой для доходяг=инвалидов. Если не считать глупую детскую мечту стать актером или мессией, спасающей страдающий и безжалостный мир, ему нравилось думать, размышлять, воображать, как он играет деньгами. Но те акции компаний, которые продавались в это время не интересовали Павла. Несмотря на резкий, импульсивный характер, Павел был очень осторожным, он привык продумывать заранее каждый свой шаг в буквальном смысле и делал это машинально, следя за дорогой, по которой надо было пройти на костылях, поэтому ему удавалось не поддаваться соблазну потерять деньги в первых разорительных пост=советских инвестициях. Павел ждал, когда выпадет "шанс" заработать деньги. Недавно он услышал, что один из старейших, знаменитых банков города вознамерился публично продавать акции. Это было стоящее дело. Деньги из бюджета города крутились именно в этом банке, и самые крупные заводы тоже имели там счета и если можно было купить акции такого банка, которые до этого распределялись только между сотрудниками по закрытой подписке, глупо было упустить такую возможность. Вчера Павел попросил родителей узнать все, что могут об этих банках, об этих акциях, будут ли они продаваться открыто всем желающим, за сколько и где? Сейчас Павел ждал, когда вернутся родители... После разговора с Виктором он понял, что должен заработать деньги любым способом. Он даже подумал, что может легко уйти в отпуск на целый год и пропустить курс, лишь бы удалось заработать деньги, купить машину и получить возможность ехать, куда он захочет со своими друзьями. Была одна проблема - если он возьмет отпуск, он должен будет потом учиться с другим курсом, на год младше... но об этом он даже не хотел думать. В этом мире, как он был уверен, всегда оставалась возможность решить вопрос как нужно было ему. Устав делать зарядку, Павел встал и "поплелся" в коридор, где осталась коляска. Там он пересел в ненавистную колыбельку, воткнул в специальные дырки деревянного каркаса вешалки в прихожей костыли и покатился назад в свою комнату. Подрулив к столику с компьютером, он остановился, тронул мышь, набрал заветный код "mpl", что означало: "Маша+Паша=любовь!" и открыл папку, к которой ни у кого, кроме него не было и не могло быть доступа. На экране появилось изображение улыбающейся Маши, с губ которой сорвался и полетел к нему кокетливый воздушный поцелуй. Павел послал ответный поцелуй любимой девушке - он сделал это выразительно, театрально, - вытянув трубочкой губы, – издал звонкий чмокающий звук и тут же, дернувшись, дунул сверху на этот "поцелуй", повелевая, чтобы он приклеился к губкам виртуальной счастливой и веселой Маши. Павел поиграл пальцами на клавиатуре и направился в страничку дневника, который вел, записывая и потом через несколько дней исправляя старый текст. У него образовалась огромная толстая беспорядочная папка текущих записей, исправлений, уточнений, вариантов - целый запутанный роман в академическом издании "личного дневника Павла" с примечаниями, исправлениями, вариантами, дополнениями. Павел открыл последнюю страничку дневника, прочитал, что было записано вчера, и задумался, сочиняя, вписывая новую запись, связанную с приходом Виктора, дракой у пивного ларька и "ужасной" новостью, к которой Павел не был готов, что Маша едет с Григорием=Горынычем вместе в Крым, и со всеми мыслями о недостатке денег и о том, где, сколько и как нуждающийся умный благородный человек на костылях может заработать. Павел всегда очень чутко, болезненно остро реагировал на малейшие изменения окружающей обстановки, на новые, иногда не слышимые никем, кроме него, звуки. Сидя за компьютером и сочиняя заметки в дневник, Павел вдруг отвлекся, напрягся, прислушался - он почувствовал, что сейчас что=то произойдет, потому что входная дверь должна была открыться. Он услышал, как эта дверь вдруг заскрипела, широко до конца открылась – зашел отец, следом за ним мама, и они, толкаясь, топчась, что=то большое внесли на руках. Павел закусил губу, нервно ударил пальцем по клавишам компьютера, закрывая доступ к личным файлам, резко развернулся и поехал в коридор навстречу родителям. Он увидел, как они прятали за шкаф длинную черную кожаную грушу для бокса, такую, о которой он мечтал и давно просил... Родители поняли, что сын заметил подарок, но Павел покатился навстречу так беспечно, так рутинно, что можно было поверить, что он ничего не заметил. - Приветик! Вы сегодня вернулись вместе! - радостно озвучивая очевидную мысль, воскликнул Павел и по очереди обнял родителей. Коридор был узким и ему приходилось крутиться между мамой, выступами вешалки и отцом. Павел наконец спросил о том, что его волновало: - Вы что=то узнали о банке? Это очень важно, вы даже не представляете как это важно!.. Родители переглянулись, обмениваясь наблюдением, что сын, видимо, не заметил подарок. Павел рассердился, что они думают о какой=то ерунде, круто закрутил коляску волчком и гнусным, нетерпеливым голосом промычал: "Ма=а=ама=а! Вы узнали что=нибудь о банке?" - Павел, я узнал то, что ты просил – в четверг начнется продажа акций... - нервно ответил отец. Он обращался к старшему сыну серьезно, на равных, но всегда был готов, что Павел ни с того ни с сего может "взбеситься" и тогда уже никто не справится с его болезненной истерикой, или нарочными капризами, или священным бешенством "неприкасаемого" сына. Когда такое случалось, отец замыкался, уходил на кухню, оставляя на поле боя жену, которая одна только могла утихомирить старшего сына. - Вот и хорошо, - обронил Павел, не дослушав, направил коляску по коридору и, сильно крутя колеса, стремительно поехал на кухню. Он закрыл за собой дверь, остановился, обмяк и задумался, сидя в кресле. Он узнал все, что хотел. Отец добыл какую=то информацию о продаже акций банка, родители наконец купили "грушу", о которой он давно просил. Павел догадался, что они хотели сделать - по его расчетам "грушу" должны были повесить в проеме двери кладовки его комнаты. Больше вешать было негде. Это должно было стать неожиданностью для него. Павел поэтому уехал, чтобы дать время родителям перетащить тяжелый подарок в нужное место. "Пробежав" по этим "мыслям", Павел сосредоточился на том, что волновало его, закусил губу и задумался. Как он понял из слов отца, акции банка должны были будут продаваться в четверг, именно об этом он хотел рассказать. Павел думал уже не об этом, а о том, где и сколько достать денег, чтобы начать игру, в которую он давно готовился сыграть и в которой обязательно должен был выиграть. Теперь выигрыш был ему нужен даже больше, чем раньше. Он думал о том, рисковать ли ему сейчас и если да, то насколько. Сколько он может выложить на это дело? Он услышал, что родители прошли в его комнату. Когда=то он очень мечтал о "груше", воображал, как будет лупить эту "кожаную морду" костылями, кулаками, локтями победоносно и сильно, как нормальный и здоровый накачанный молодой человек, но сейчас его волновали только деньги, акции и Крым, возможность успеть попасть туда вместе "со всеми" в инвалидной коляске, но с деньгами. Это было вполне возможно, как казалось Павлу, который еще никогда никуда на поезде не ездил. Всю сознательную жизнь Павла его семья жила на первом этаже старого дома у Финляндского вокзала. Квартира была трехкомнатная, одна комната была изолирована и в ней жил Павел, в гостиной за шкафом был отделен угол для шестнадцатилетнего Петра, а родители уходили спать в смежную с гостиной полутемную маленькую комнатку. Петр, который был младшим в семье, оказался в самом худшем положении и ненавидел за это семью, и мстил старшему, "счастливому" брату, о котором все так заботились, и почему=то все отдавали именно ему... Петр старался реже бывать дома и в то время, когда Павел работал на компьютере или что=то читал, рисовал, делал зарядку или играл на гитаре, Петр гулял с друзьями, играл в футбол или сидел в кино, обнимая подружку. Если посмотреть на фотографию семьи, которая стояла на столике в гостиной, нельзя было не поразиться несходству всех четырех. Отец был невысоким сорокалетним седым улыбающимся серой мертвой улыбкой "образованным" мужиком в черном старом костюме, мать была выше его, но тоже казалась болезненной и жалкой, красивой, но не симпатичной, ее огромные кофейные глаза смотрели устало и пусто, Павел был самым интересным, живым и веселым, на снимке он, радостно "выпендриваясь", приподнимался в инвалидной коляске, а Петр стоял сзади за ним набычившись как сильное, грубое животное и ждал, когда "это все" закончится. Это Он был толстым, невысоким широколицым юношей с такими же огромными глазами как у мамы, но только не темными, а желто=коричневыми, плотно сжатыми мясистыми расплывшимися губами и массивным, напряженным носом, раздутым, как у обиженной строптивой лошади. Четыре таких разных человека жили в одной тесной квартире, ссорились, ругались, обижались и скрывали обиды друг от друга и от всех других... Павел слушал и ждал, пока родители закончат вешать "грушу". Он катался по кухне вперед и назад, не хотел ничего есть, ждал, когда закончится эта затянувшаяся процедура и он сможет вернуться в свою комнату. Ему хотелось лечь. Он устал сидеть в кресле. Это были самые ненавистные минуты в жизни. Ожидание! Тюрьма! Каторга! Когда Павел уставал сидеть и должен был поменять позицию, но почему=то не мог этого сделать, терпеть прежнее состояние было невыносимо. Это был ад! Он не мог думать ни о чем другом. Только мысли о правильном и желанном положении тела заполняли его. "Почему я должен крутиться здесь? Я тут куролесю, как болван...Это не жизнь. Никто не может жить в таком кресле. Сколько можно вешать эту грушу? Два шурупа вкрутить, крючок присобачить - все... повесил... бац! и висит! Сколько можно меня так мучить?.. " Павел услышал, что кто-то зашел в квартиру, непроизвольно напрягся, осознав, что упустил то, что происходило вокруг. Входная дверь открылась, но не до конца, зашаркали знакомые ноги и Павел понял, что домой вернулся толстый, неопрятный и небрежный младший брат. Потом стало ясно, что родители тоже услышали это и вышли в коридор. Там без него, они зашушукались о чем-то. Павел не выдержал и выехал. Родители растерялись и захлопали, отец открыл дверь в комнату Павла и все пошли туда. В двери кладовки висела "груша", к ней по очереди подошли отец и с матерью и ударили кулаками. Груша закачалась на подвеске. Раздался пустой, отвратительный скрип, словно на деревянной перекладине болтался покойник. Павел радостно улыбнулся и сам захлопал в ладоши, чтобы обрадовать родителей. Петр подошел к "груше" и заехал снизу злобно и сильно, так что двадцатикилограммовый тюк даже подпрыгнул. Это разозлило и вывело из себя Павла. - Петруша тоже может тут заниматься, чтобы нарастить вес... вес мышц, когда меня не будет дома или когда он не мешает мне учиться, - ядовитым голосом пропел Павел, используя максимально болезненную и обидную лексику, чтобы поглубже "достать" брата. Тот, однако не стал сердиться, буркнул: "Мне надо делать уроки", – и ушел из комнаты в свой "угол". Павел покатил за ним, еще не чувствуя удовлетворения, что расплатился за содеянное им, тихо шипя брату: "Давай, ворюга, делай уроки. Учись, студент. Я! Я=я=я та=абой ма=анипулиру=ую=ю..." - и Павел пошевелил в воздухе тонкими длинными пальцами. Петр рассердился, но не мог отплатить увечному брату за язвительные и оскорбительные слова. Петр не мог ничего сказать плохого о Павле родителям - во=первых, потому, что они не стали бы слушать, и, во=вторых потому, что он сам не был чист перед братом, но и драться с Павлом тоже было нельзя, поэтому Петр не оборачиваясь, ответил как мог "убийственно": - Ты бы лучше в кино "сбегал". Или у тебя нет... денег? Ах! Ах! Ах! Тебе ходить не с кем. Вот и пошел вон. Я должен делать уроки. Ты мне мешаешь. Я маму позову... Взяв два карандаша Петр, довольный своим ответом, стал барабанить по обложке учебника. Павел не обиделся, он привык к таким "обидам", он рассмеялся и промычал зловещим, протяжным голосом: "Не смеши, вар=рюг=га!", – развернулся и покатил в свою комнату. Ему вдруг стало неприятно, стыдно, но он оправдался, убеждая себя, что нельзя ничего прощать брату. "Он у меня ворует, ублюдок, он меня ненавидит, а я его просто презираю...". Когда Павел вернулся в свою комнату, родители еще были там, они о чем=то шептались пока детей не было. Он понял, что "грушу" повесили недаром. Мама посмотрела на него "виновато", думая не о нем. - Павлик, ты должен сейчас помочь Петруше. Он заканчивает десятый класс, и если им не заниматься, он никогда никуда не поступит. Ты закончил школу хорошо, а он такой, что еще не понимает, зачем нужно учиться. Ты старший брат и он тебя уважает. Вы не должны сориться, потому что Петруше надо сейчас помочь. Эти слова мамы и просьба породили целую бурю мыслей. Павел вспомнил, как сегодня этот несчастный брат, которому просят помочь, украл у него деньги и издевался с насмешками... Павел хотел с раздражением объяснить маме, что этот Петруша - тупая, грубая скотина, которую невозможно ничему научить. И уважает Петруша брата только потому, что не хочет еще раз проверить на своей башке и ребрах, как хорошо работают костыли в руках старшего брата. Но потом Павел подумал, что младший брат никогда ничего не добьется, если ему не помочь сейчас, и внутренне согласился со словами мамы. Павел Он вспомнил, что отец узнал что=то об акциях банка, на которых можно было хорошо заработать. И если это удастся, тогда он сам больше никак не будет зависеть от преданных, любящих, но беспомощных родителей и сможет жить один. Сидя в инвалидном кресле перед своими родителями, Павел закачал головой из стороны в сторону, лихорадочно обдумывая, что делать с младшим братом, и наконец высказался: - Я понимаю. Кто=то должен с ним заниматься. Но я не могу. Ему будет только хуже. Лучше нанять какого=то учителя, или репетитора... А если нет денег на это, надо заработать. Я найду деньги, я обещаю. Мне тоже нужны деньги! - вырвалось у Павла и он, сжав руками поручни коляски, поднялся, широко вздохнув, выдохнул и осел. Родители переглянулись и разговор заглох. Павел сполз на кровать и лег. Родители не зная, что делать, стояли рядом. Павел опять спросил, что удалось узнать об акциях банка. Отец рассказал, что ему удалось выяснить. Услышав о акциях, банка и деньгах, мама оставила мужчин наедине одних и ушла на кухню готовить ужин... 3. На следующий день в среду утром Павел пораньше собрался и поехал в институт. Он мог посещать занятия по индивидуальному графику, сдавать зачеты, когда удобно было ему. Все же Павел старался бывать в институте каждый день. Ему приходилось ездить на трамваем, но чтобы не толкаться и не мучаться в толпе стоя, ожидая, когда кто=то уступит место, и потом садиться, как какой=то урод, прося, чтобы ради этого подвинулись, приходилось выбирать время после часа пик, так что обычно Павел приезжал в институт ко второй половине первой пары. В это утро Павел проснулся рано, взбудораженный юношескими страстями, окрыленный высочайшими мечтами и охлажденный разумными планами. Павел Он вышел из дома раньше обычного. По дороге Он Павел обдумывал, как осуществить нереальные, фантастические планы: как оторвать хорошие деньги на продаже акций знаменитого банка с одной стороны, как завоевать внимание Маши Синичкиной с другой стороны и все это сделать до того, как все уедут без него, и Маша с Гришей отправятся в Крым, и после этого все будет кончено, во всяком случае надеяться будет уже больше не на что и даже деньги будут тогда почти не нужны. Когда Павел подошел к остановке, он увидел толпу людей. Они, видимо, давно стояли и ждали трамвай. Обычно в это время здесь никогда не скоплялось столько народа. Павел полез в карман, чтобы проверить, хватит ли на такси, но тут же вспомнил, что именно деньги ему были сейчас нужны более всего, что без денег он не заработает так нужные сейчас деньги, что и так много придется занимать у друзей для покупки акций. Он отверг первоначально показавшуюся разумной идею взять машину и стал в правой части очереди, рассчитывая, что, как обычно, его первым пустят в переднюю дверь, хотя потом и будут вежливо, стараясь делать это незаметно, но чувствительно толкать застрявшего инвалида в зад, подгоняя пройти вперед поскорее или где=то наконец сесть. Он стоял спокойно, никто его не толкал и не мешал, но когда подъехал трамвай и прокатился чуть дальше остановки, увидев огромную очередь, толпа рванула вдогонку за ним и Павла сшибли с ног. Он упал на землю и, молча выгнувшись, сгруппировался, как мог, чтобы защитить голову от бегущих ног. В толпе кто=то закричали резко, с осуждением: - Сто=ой! - Что вы делаете? Инвалида растопчете! - Куда лезешь? - Сволочи!.. Один мужчина не только что=то прокричал, но и сам остановился, завалился назад, уперся ногами, прикрывая спиной тело упавшего инвалида парня. Когда толпу пронесло, Павлу показалось, что ничего страшного с ним не произошло, кроме того, что болела правая рука, на которую он упал, и пекло под глазом, которым, наверное, сам, падая по инерции, ударился о ручку костыля. Он опять мысленно выругался в бессильном бешенстве бессмысленными ругательствами: "Фу=у=у=х! Придурки двуногие! Бегают чертовы бараны как бегемоты. Блин, чтобы вас всех самих так прокатило и угораздило!.." Он почувствовал, что толпа схлынула, поднял голову и огляделся. Худой, очкаристый, внимательный, суровый мужчина стоял над ним нагнувшись и шарил рукой, за что взяться, чтобы поднять инвалида. Павел недовольно и без всякой благодарности в голосе закричал: - Не надо меня поднимать! Товарищ, я сам справлюсь. Спаси=ибо!.. У нас люди такие сволочи. В горящую избу из=за бутылки водки полезут, а в трамвай больного человека не пустят и затопчут, только чтобы попасть на свою долбанную работу. Спать надо меньше. Придурки. Сон - это смерть. Надо читать пророков. Театральный, бешеный, истеричный и вместе рассудительный тон Павловых слов был вызван тем, что кроме мужчины средних лет, он заметил над собой молодую девушку, которая тоже охраняла и защищала его от бегущей толпы. Девушка была симпатичная - Павел в этом что=то понимал. Он воодушевился, увидев над собой худенькие ножки в темных колготках, стройную фигурку, помещенную в кожаную куртку и увидев простодушные, любопытные прозрачные глаза. Павел поднял костыль, ухватился одной рукой за опорную перемычку и протянул другую руку мужчине, который его защищал, призывая помочь встать на ноги. Тот ухватил несчастного юношу за руку и потянул вверх, чтобы помочь бедняге подняться, но тотчас передернулся, когда Павел неожиданно с чудовищной силой оперся на него. Не ожидая такой прыти и силы, спаситель покачнулся и чувствуя, что роняет инвалида, отступил в сторону, чтобы удержать равновесие. Павел застыл, ожидая, пока спасатель выровняется, после этого сам поднялся и жестом показал, что просит поднять другой костыль. Мужчина, упустивший ради неспособного пассажира трамвай, возмущенно замотал головой, подумав о чем=то. Он ничего не сказал, устало, раздраженно вздохнул и поднял лежащий костыль, осторожно жонглируя телом, чтобы быть готовым удержать нахального и, возможно, в чем=то жульничающего инвалида, если он опять начнет падать. Эти три человека стояли в стороне от группы тех, кто остался после первой попытки залезть в трамвай. Павел уже твердо, уверенно стоял на костылях и с интересом разглядывал девушку. Она смотрела на него и думала, что делать с ссадиной, которая кровоточила на щеке красивого, гордого, забавного парня, а мужчина лет сорока чувствовал, что до конца исполнил какой=то долг, и не знал, что делать дальше, окончательно удостоверившись и осознав, что в этой ситуации он почему=то в результате своих самых лучших намерений оказался совершенно лишним. Подъехал еще один трамвай. Он был уже полупустой и остановился посредине между ожидавшей толпой и Павлом. Люди бросились в двери, чтобы наконец уехать на работу. Через минуту Павел остался наедине с девушкой, которая не обратила внимания на подошедший трамвай, роясь в своей сумке, она что-то искала, наконец вынула тюбик с кремом и посмотрела прямо Павлу в глаза. - У вас щека ободрана, - сказала она легким, не напряженным голосом. - Давайте я смажу кремом для лица и не будет печь. Павел молча позволил девушке сделать то, что она предложила, и повернул голову, чтобы ободранная щека была ближе к рукам незнакомой красавицы. Мысли его были расщеплены, расчетливы и хитры: "Давай. Сейчас уроню костыль, зашатаюсь, обниму... Боже как я хочу обнять Машу! Или кого=то! Почему они такие разные?" Вдруг словно кто=то толкнул Павла его, он действительно уронил правый костыль, обхватил правой рукой девушку за талию, "овладел опорой", "установил равновесие" и прошептал: "Ничего, ничего, потом подниму, мажьте! Не бойтесь, я не графин. Видели? Я падаю, но не разбиваюсь. А кто у нас тут не падает. Даже президент, можно скызать..." Девушка, которая до этого просто собиралась смазать кремом щеку несчастного "истоптанного" юноши, вдруг оказалась "в близости" с этим резким, тонким, несчастным, умным и хитроватым юношей, она увидела перед собой, блуждающие, игривые глаза и не растерявшись, словно не обратив внимания на новое положение, в котором оказалась, выдавила из тюбика на пальчик крем и смело провела по щеке Павла. Павел ощутил свежий холодок мази на щеке. Он также за мгновение до этого почувствовал запах девушки, когда она прильнула к нему, и задышал глубоко, на пределе возможностей, словно опять его уронили и топтались по нему. В этот момент внезапно исчезло очарование, он остыл... Обида на то, каким он был, мысль о том, что сделает девушка, когда поймет, какие низменные, страстные, первобытные чувства владели им - все это отравило удовольствие, которое Павел испытывал. Он почувствовал обиду, стал придумывать искать выход, чтобы "найти оправдание", зачем он завлек сердобольную девушку в свои объятия. Так бывало и раньше. - Часто Павел видел, что нравится девушкам, но мысли о том, почему они нравятся ему, разрушали всю игру, которой он сам сначала с удовольствием предавался... На это раз девушка в кожаной куртке и "стройными ножками ниже и выше колен" хмыкнула, как=будто поняла, о чем мог думать Павел. Она невозмутимо заметила: - Я смазала кремом, потому что если высохнет и потрескается, будет кровоточить целый день. А вечером надо подсушить, чтобы не было заражения и заклеить. Павел терпеливо стоял, выгнувшись, обнимая девушку, пока она лечила, он старался не двигать кожей лица шевелиться, зато игриво смотрел на спасительницу, дурашливо невпопад шипел, чуть двигая губами: "Больно, больно, больно. Ой как!.. Не больно! Теперь не больно. Ой! Больно, больно, неб=больно..."Он никогда не умел знакомится с девушками, не смел взять телефон, чтобы потом позвонить. Он боялся, что его пошлют, куда подальше, это будет очень обидно... На этот раз он почему=то доверился девушке и когда она закончила манипулировать кремом с его щекой, попросил поднять костыль. Потом вытащил бумажку с карандашом, протянул и поинтересовался: - А куда звонить и кого спросить, если все высохнет, потрескается и начнет заразжаться? Девушка звонко рассмеялась, думая, что ответить. - Спросите Лену. Меня так зовут. Если будет "зараззение", я позвоню в поликлинику и вызову вам врача, - ответила она, записав телефон на бумажке. В это время подошли один за другим еще два пустых трамвая. Павел торопливо спрятал записку в карман и торопливо зашагал рядом с девушкой, приговаривая: "Скорее, скорее, а то я и так задержался, Лена, скорее. Черт, наверное, теперь миллион потеряю..." По дороге Павел узнал, где учится Лена, где живет, куда едет и даже вычислил сколько девушке ей лет. Ему часто нравились разные девушки, с ними почти со всеми было хорошо. Павел быстро уставал от напряжения, в котором бывал, когда разговаривал с друзьями=ребятами. С мужиками Павел старался быть на равных: таким же сильным, агрессивным, шустрым или умным, как они. С девушками было приятнее, спокойнее и проще. Ему нравилась Маша Синичкина, но удовольствие он получал, болтая с любой приятной девушкой. Когда он узнал, что Маша едет в Крым с качком и красавцем Гришей, он вдруг как=то остыл к Маше, и теперь к Лене, которую случайно встретил в этот день, вдруг стал относиться с большим интересом и совсем без угрызений совести. Расспрашивая ее, кто она, где учится и чем интересуется, он вдруг взял ее за руку, объяснив, что заметил раньше, какая теплая и нежная у нее рука, и хочет опять это проверить и, между прочим, что пора освежить мазь на щеке и что это так приятно, как... летать! За те несколько минут, которые они ехали в трамвае, он успел заболтать, затрогать, зашептать, очаровать и очароваться так, что у них обоих закружилась голова. Лена вышла у поликлиники, Павел, прощаясь, поцеловал ей руку и с каким=то скрытым смыслом признался: "Спасибо, Еленушка, ты меня вылечила. Я бы так страдал без тебя...” В этом он оказался прав. Павлу надо было еще минут десять ехать в институт. Но он думал уже не о Маше, Грише и деньгах, а о девушке, которую только что проводил, энергично махая рукой на прощанье в окно. Павел закрыл глаза, отвалился, запрокинул голову и расслабился отдыхая. Он устал. Нервотрепка с падением, потом разговор с Леной вымотали его. Он подумал, вспоминая девушку, что в ней было что=то такое, чего он никогда не замечал в других, с которыми вместе учился в институте, а других он вообще близко, в "поединке разговора” раньше не встречал. Он узнал, что Лена училась на вечернем в мединституте и работала в поликлинике медсестрой. Она была на год старше Павла. Это было хорошо. Павел привык видеть медсестер, шутить и сталкиваться с ними, переглядываться и соприкасаться, они ему всегда нравились, и он нравился им, с ним легко шутили, дурачились, поддразнивали его. Но девушки в белых халатах никогда не вызывали страстных, непреодолимых и изнуряющих, сексуальных чувств. Лена была такой же знакомой, красивой, близкой, родной девушкой, только не в белом халате, а в черной кожаной курке, с другим взглядом, другой улыбкой. Она говорила с той же интонацией, как белоснежные сестрички в больнице и так же понимающе смотрела на него. 4. Павел притащился в институт с большим опозданием. Уже должна была начаться вторая пара, лекция по теории управления - ТУ, как сокращенно называли этот завальный предмет, которого боялись все и поэтому собирались, сбивались на него, как солдаты на вечернюю поверку. Заявлялись даже самые отпетые гуляки и сачки. Виктора не было. Павел увидел Машу, подошел к ней, забыв, что с ним приключилось на остановке трамвая. Он хотел как=то выпытать, действительно ли она идет в Крым вместе с Гришей, который, как заметил Павел, уже, "как прымерный ма=альшик”, сидел в зале. Маша стояла напротив входа у окна вместе с двумя подружками, пережидая, пока самые беспокойные однокурсники зайдут внутрь. Она обернулась, когда Павел окликнул ее, и испуганно уставилась на него. - Что с тобой? Кто тебя ударил?! - громко, отрывисто, растерянно вскричала она так, что все обернулись. Когда она увидела разодранную физиономию Павла, к которому относилась очень тепло, с нежностью, вытянула шею, приглядываясь, и задумалась. Павел покраснел, ему стало стыдно, что другие могут подумать и впрямь, что его ударили. Он оскалился, страшно улыбнувшись, скосив нижнюю челюсть вправо, прищурив правый глаз и задышав шумно и часто. Маша была первой красавицей, в нее влюблялись почти все, а потом со страданием остывали и перевлюблялись в других девушек курса. С Павлом Маша, как она думала, по=настоящему дружила, поэтому беспокоилась о нем, как старшая сестра о любимом брате, но с другой стороны, позволяла Павлу - младшему брату - обращаться с ней, словно у них были близкие, родственные отношения. Павел с удовольствием пользовался этим, исключая всякое упоминание о родственности, оставляя в своем сознании представление о просто близких отношениях. Когда Маша взволнованно уставилась на него, разглядывая ободранную щеку и думая, что случилось с ним, Павел вспомнил о трамвае и толпе, опаздывающей на работу и бегущей по нему. Ему не захотелось рассказывать ей об этом... - Иенто рунда! Пусть кто=то только попробует меня ударить! Просто на трамвайной остановке, откуда я обычно езжу сюда, возникла серьезная разборка между крутыми пацанами. Кто=то дрогнул, все начали стрелять и бандитская пуля, которая бы так не задела меня, попала одному пижону в берцовую кость... а берцовую кость очень трудно прострелить... рикошетом, понимаешь, пуля попала в мой костыль, а костыль деревянный... как ударит меня! Вот так и получился синяк. Ничего страшного. А я чуть не опоздал... Думал, успею на первую пару. Пошли кофе выпьем? Нет ничего скучнее, чем эта ТУ, - скороговоркой завершил Павел вымышленные объяснения. Поскольку на четвертом курсе не было труднее предмета, чем ТУ - теория управления - Павел заранее изучил эту тему - эту мрачную тьму - до одурения, и был уверен, что с первого захода сдаст трудный экзамен. Стоило ему увидеть Машу и опять подпасть под очарование ее манеры общения с ним, он увлекся и его ничего больше не волновало. Он шутил с ней, как проигравшийся игрок в казино, сделавший очередную последнюю ставку. - Пойдем, что ты будешь сидеть и слушать эту тягомотину. ТУ=шник так скучно читает. Ты умная. Потом сдашь. Я помогу. Маша звонко рассмеялась. Ее реснички затрепетали, она задумалась. - Пойдем, я хочу сегодня хулиганить, - прошептала она наклонившись к Павлу и, обернувшись к подружкам, гордо заявила: - Мы пойдем кофе пить. Только они отошли от двери, направляясь к лестнице, навстречу широко шагая выскочил из=за угла преподаватель и, посмотрев на Павла с Машей, остановился в недоумении и о чем=то задумался. Его худое серое лицо сморщилось. Маша испугалась и растерялась, Павел, слава Богу, нет, он громко и отвратительно замычал, выпятил щеку, выпирая языком бугор, словно у него болел зуб, и показал изодранную щеку. Продолжая издавать мучительные мычащие звуки, он кивнул на Машу, показывая, что она должна ему помочь. - Паша споткнулся и ударился, - глотнув слюну заявила Маша и самым невинным видом твердо посмотрела профессору в глаза. Тот промычал "угу", не зная что сказать и так же стремительно пошел на лекцию. - Видишь? А ты боялась. ТУ=шнику очень легко заморочить голову. Мужик ничего не соображает. У него одна наука в голове. Я лучше застрелюсь... или съем собаку, чем буду читать лекции по ТУ. - Все равно лучше было не попадаться ему на глаза, - прошептала Маша тоном уже не столь восторженным как раньше. - Он тебя не запомнит. В лучшем случае профессор засек мои костыли. Я не боюсь ТУ. Даже если я сдам на “4”, мне все равно стипу дадут. Без хавки я не останусь. Пошли. Ты чего... Маша следовала с ним рядом уже без прежней игривости и энтузиазма. Она училась с большим трудом и без всякого желания, попав в технический вуз по ошибке. Она много читала, хорошо разбиралась в поэзии, интересовалась философией и религией, сама решилась и крестилась в Никольском соборе. Но постигать смысл точных наук ей было тяжело. Она это делала с большим отвращением. Маша была невысокой девушкой, которая для своих девятнадцати лет была хорошо сложена, и небольшая склонность к полноте не портила впечатления. Лицо ее было румяное, сочное и невинное, как на картинах Рафаэля, но длинные скрученные пряди темных волос, висевшие на плечах и игравшие при малейшем движении, добавляли к ангельскому облику немножко бесовщинки, чего=то отчаянного, гордого, неблагопристойного. Можно сказать, что это была симпатичная, приятная девушка, но с характером... Они выпили кофе в пустой забегаловке на первом этаже, Павел болтал без умолку о музыке Моцарта, что=то напевал сам, о чем=то рассказывал. Он не любил попсу, под которую надо было только танцевать, но любил и понимал классику и сейчас выдавал девушке все, что знал, лишь бы увлечь ее, чтобы она не сожалела, что решилась прогулять с ним ТУ. Когда они сидели за столом друг напротив друга, Павел, положил костыли на колени, Маша видела только его прекрасное, веселое лицо, она была очарована им, опять развеселилась, ее большие круглые карие глаза засверкали. Когда кофе был выпит и разговор достиг апогея, после чего надо было что=то делать, Маша тихо заговорщически проговорила, выпятив нижнюю челюсть и говоря губами: - Пошли в парк, после кофе я хочу пак=ку=урить. "Лучше наоборот,” - подумал Павел, который больше любил запах кофе, чем сигарет, но вслух согласился и стал собираться, извлекая костылянции из=под стола. Вдруг идея пойти покурить в парк стала ему все больше нравиться. Он подумал, что там, наедине с Машей, ему будет даже легче завести разговор о походе, о том, кто идет и с кем. Они вышли в парк, который окружал корпус института, и направились по аллее к скамейке, которая была видна издалека. День был теплый, тихий на удивление. Павел испытывал двойственные чувства. С одной стороны, он был страшно горд, что Маша - первая красавица - не просто пошла гулять с ним, но и прогуляла ради этого ТУ. С другой стороны, Павлу было тоскливо на душе, ему предстояли тяжелые, обидные, неприятные разговоры. Ковыляя рядом с девушкой, которая ему так нравилась, он думал о том, как расспросить о Крыме, и каждый раз вспоминал о своих ногах, хотя обычно привык не обращать внимание на свои беды. Чем больше он думал о том, что уже пора расспросить Машу о походе, тем меньше ему хотелось говорить об этом. Ведь и так все было ясно... Павел знал, как надо себя вести с этой низенькой, пухленькой, красивой и умной девушкой. Он давно понял, что Маша не любит ходить в институт и поэтому никогда не разговаривал с ней об экзаменах, зачетах, конспектах, а наоборот, всегда показывал, как ему самому легко учиться, намного легче, чем, например, другим ходить или бегать. Маше это нравилось. Она всегда с удовольствием болтала с Павлом, как с близким другом, даже лучше, чем с подругами, с которыми у Маши не получалось близких доверительных отношений. Павел, которому на следующий день предстояло с утра стоять в очереди за акциями банка и в жизни которого вообще могло начаться черт знает что, завел разговор о будущем. Это попало в цель и тронуло Машу. - Не люблю я этот политех. Что мы будем потом делать? Отучимся, а что потом? Ты, наверное, попадешь в наш самый толстый и коррумпированный банк или в какую=то забугорную инвестиционную компанию, будешь там работать... - Почему ты так думаешь? А ты куда? - с интересом и торопливо спросила Маша, задав одновременно два вопроса. Павел мерно шагал на костылях по аллее не отставая. - Ты красивая, классная. У тебя хороший английский. Тебе легко найти работу. А удержаться будет трудно. К тебе приставать будут. А я еще долго буду колебаться. Я не хочу быть программистом. Пока я соберу столько денег, сколько мне нужно, я еще намучаюсь... - Каких денег? А сколько тебе нужно? - опять задав два вопроса спросила Маша. Они уже подошли к скамейке, девушка, достала сигарету и сама прикурила, не ожидая, пока Павел зажжет спичку. Он сложил костыли и, сев, положил их сзади так, чтобы их не было видно, но и чтобы были всегда под рукой. - Сколько будет нужно, столько и заработаю. Не волнуйся. У меня голова варит. Ого=го как!.. - Я знаю, - ответила Маша и повернулась к юноше, чтобы показать, что она в него верит и не хотела обидеть. - Ты ничего не знаешь, женщина, - низким игривым баритоном отозвался Павел, который умел гудеть и тянуть голосом. - Откуда тебе знать что такое деньги? Или ты знаешь? Смотри. Вот тысяча рублей, - Павел достал из кармана новую хрустящую купюру. - Это немало, но это меньше чем доллар. Дай, - Павел требовательно забрал спички из рук Маши, вытащил одну и поджег, сунул в пламя бумажную деньгу и, когда она загорелась красно=синим пламенем, отвел в сторону и регулируя пламя, поиграл в руке сгорающей бумажкой, стряхнул пепел на ладонь, выставил перед Машей, сдул этот прах и демоническим голосом прокхекал: "Ха=ха=ха=ха=ха! Дэньги=дэньги=дэньги - прах и пыль. Смотри, думай. Что может с нами сделать какая=то грязная разноцветная лукавая бумага, ради которой мы готовы изувечить жизнь. А что могу сделать с этой занюханой бумаженцией я. Дело не в прахе, Маша. А дело в том, что я знаю, как добывать эту разноцветную деньгу. Понимаешь?! Я знаю. Я могу добыть какие ты захочешь: красно=русские, зелено=мерриканские, или желто=китайонские. Какие захочешь - такие и добуду, хоть тугрики. У меня не голова, а автомат Калашникова, стреляющий чем хочешь: пульками, мыслями, денежками. Чем захочешь... - Ты умеешь так хорошо говорить. - Маша с каким=то мечтательным, отрешенным выражением спросила его, теребя сигарету и затягиваясь: - Откуда... как ты научился? - Я с детства это умею. Знаешь, кто меня научил? Пушкин! - ответил Павел и рассмеялся весело и глупо, как ребенок. - Я умею еще восхитительно ругаться и я самый лучший, кто умеет объясняться в любви! - Павел сказал это и замолчал, задумавшись в растерянности. Маша вдруг посмотрела на него своим обычным пристальным взглядом и сказала серьезным, густым, теплым, женским голосом: - Ты никогда не говорил о любви. Я слышала, как ты умеешь ругаться... - Оч=чень жаль, - отрубил Павел и, зная, что приятельница обожает слушать "умные разговоры", выдал все, что смог сходу придумать о феминизме и мужской нестандартной лексике. - Лучше бы ты не слышала. Зачем тебе это? Девушки живут в другом мире. У вас никто не дерется, а мат, ругань - это же оружие. Понимаешь? Оно вам не нужно. Лучше бы ты услышала, как я умею объясняться в любви, - неверным голосом выдавил смутившийся Павел, чувствуя, что в нем дух замирает, словно он опять падает куда=то. Мысли заметались у него в голове, как ласточки перед фронтом грозового дождя, он понял, что сейчас не выдержит и выдаст настоящее любовное признание, которое никогда никому не делал. Подумав об этом, он попытался найти, где и как преклонить колено. Это было сделать непросто. Павел представил трехмерный образ=модель: как он может стать на колено, на что должен опереться рукой, за что удержаться. В итоге он увидел конструкцию, которая могла удержать его на колене, и ее можно было построить без проволочек, сползя со скамейки на колено, поставив сзади костыль, упертый в землю и край скамьи. Павел медленно и осторожно расчетливыми, точными движениями стащил зад со скамейки и, придвинувшись к Маше ближе, преломил ногу и стал на колено, держась руками за костыль и край доски. - Как ты будешь жить без меня, Маша? - прошептал он тихим, медлительным голосом, и звуки "ши", "жи", "ша", которые были слышны отдельно и обособленно, создали иллюзию доверчивой близости. Маша смяла сигарету и, не глядя, отбросила. Ей стало горячо, неспокойно, душно. - Тебе будет скучно, ты не любишь дураков... Правда? Ты мечтаешь о герое. А где ты их найдешь? В наше время герои бывают только калеками, сумасшедшими или пьяницами какими-то... Они все жалкие. А ты хочешь любить здоровых и красивых, но они такие скучные. Невыносимые. Вот в этом проблема. Как тебе научиться жить с красивыми дурачками или как ты сможешь полюбить такого, как я. Так жаль, что ты этого не сможешь. Видишь, я даже сам не могу в это поверить. Моя беда в том, что я заранее вижу, что будет потом. Понимаешь? У меня глаза вещие. Что увижу в будущем, так оно и будет, - Павел заметил, что Маша очень взволнована и не знает, как поступить. Он наклонил голову и поместил лоб на бедро Маши, рядом с ее руками. Она вздрогнула, не оттолкнула, не отодвинулась, но и не дотронулась до него. - Я знаю... Я вижу, как ты ко мне относишься: очень хорошо, как друг, как сестричка. Я все могу сделать, стихи прочитать, спеть, деньги заработать, даже станцевать могу. Да, да, я на коляске могу крутиться как балерун... А тебе надо, чтобы все восхищались тем, кого ты любишь. Я понимаю. Я тоже хочу, чтобы все восхищались тем, кого я люблю и мной восхищались. В этом моя трагедия. Мной никогда никто не будет восхищаться. Уважать... да, наверное будут, но восхищаться - никогда. Видишь, что делают мертвые ножки. Я не жалуюсь... Я тебя люблю. Люблю как... как... Как тебе мое объяснение? - с победной интонацией спросил Павел, уверенный в том, что проиграл, и, умничая, попытался скрасить, скрыть поражение. Маша давно заметила Павла. Приходя в институт, она всегда ждала его. Она очень хорошо относилась к этому странному, несчастному, гордому, умному, капризному человеку. - Пашенька. Дорогой мой человек, - с необычной, немного театральной, но совершенно искренней интонацией горячо воскликнула Маша, не обращая внимания на Павлово заключительное гордое пижонство. - Я никого еще не люблю. Я очень, очень хорошо к тебе отношусь. Павел грустно вздохнул и с обидой выдавил: - Неправда. Даже если ты и не любишь, ты знаешь, кого ты хочешь любить. В Крым ты едешь с Гришей. Этот упрек, выдавил до конца всякую искренность в общении. Маша стала оправдываться, что она едет не с Гришей, а вместе с ребятами, один из которых Гриша. Павел перебил, уточняя, что едут, как он знает, три девушки и три парня, он определил связь первых, других двух пар простыми и понятными отношениями и после этого спросил Машу, с кем она едет: с Виктором, Алексом или все же с Григорием? Маша не ответила на вопрос, но стала обвинять Павла, что он ставит так вопрос и так манипулирует, что она не будет отвечать. - Вот. Вот видишь! Я об этом и говорил! - горячо вскричал Павел, который уже вернулся на скамейку. - Благородный человек не будет ничего скрывать. Это правило нельзя нарушить или как-то переиначивать. Я, например, всегда отвечаю честно на любой твой вопрос. Если не хитрю. А ты? Нет! Вот и вся разница. Неискренность - это большое лукавство. Если ты ходила в церковь, ты должна знать, что это одно и то же. Павел в отчаянии сослался на то, что он знал определенно, что Маша сама крестилась, думает о вере, об искренности, о честности. Это задело Машу. - Чего ты хочешь? - растерянно спросила она, сдаваясь. - Ты должна меня поцеловать. Это... это древнегреческий тест, который применяла царица Афиногинея... Нет, забыл как ее зовут. Неважно. Тест такой, что если секс не подтверждает чувств, значит этих чувств нет, - выговорил Павел, но Маша возразила: - Я не хочу целоваться. Не хочу. - Вот видишь! - с обидой вскричал Павел и добавил мстительно: - Я так и знал. Маша взглянула на него с возмущением. Она нарочно задрала вверх нос, чуть отвернулась и вызывающе пригласила: - Целуй. Целуй, если хочешь... Маша давно хотела поцеловаться с кем=то и Павел был самый милый и приятный знакомый, с которым она бы это сделала с удовольствием, но больные, мертвые ноги юноши мешали Маше влюбиться в этого человека. У Павла были действительно сильные руки, как у взрослого мужчины, и характер мягкий, добрый, но иногда в решительные минуты резкий, властный, подавляющий. Павел не стал спорить. Он обхватил Машу, крепко обнял ее и поцеловал в губы, ища и учась, как это лучше делать. Потом Павлу не хватило дыхания. Маша обмякла и не шевелилась, но когда Павел, ослабев, отпустил ее на мгновение, она изогнулась, сжалась, подобрала, забрав, ноги на скамейку и отвернулась. Павел повел рукой по ее спине и, дрогнув, отнял руку. Он понял, что самое важное, самое главное не совершилось. Что=то помешало... мешало. Маша не могла быть с ним. Какое исключительное гадство!.. Павел был как взрослый ребенок. Он часто воспринимал мир глубоко, не по=детски. Годы его жизни умножились на годы болезней... Ему показалось, что Маша не поймет его и возненавидит, не в силах полюбить, проклянет. Ненависть и проклятие - этого боялся Павел. Это были совершенно несвойственные ему, чужие чувства, типа необъяснимых женских эмоций, с которыми он никогда не знал, что делать. - Маша. Маш... Маша, - настойчиво позвал он, но девушка не отвечала. - Я и через двести лет скажу тебе спасибо... за этот поцелуй. Если мы тогда увидимся. Будь уверена, двести лет - серьезный срок. Как мы доживем и где встретимся? Неужели на этой скамеечке? - Павел громко и звонко рассмеялся. Маша дернулась, хмыкнула, тоже рассмеялась и повернулась. - Паша, ты такой смешной. Тебе так трудно и ты такой... светлый. Спасибо тебе. Я всегда буду считать тебя своим самым близким другом. - Ну и ладно. Очень рад. А что мне быть темным? Я не сковородка и не самовар. Мне давно терять нечего. Мне даже ходить не на чем. У меня ног нет. Ножек нет. И правой нет, и левой. Тю=тю - убежали и не попрощались. Даже не извинились. И почки отвалились. Мне терять нечего. Другие смотрят на меня и думают: как он так живет, бедолага? А для меня каждый день - воскресенье. Точнее сказать - Пасха, праздник! Я на них смотрю и поражаюсь, как они не понимают, что все кончено! Кончается все не тогда, когда умираешь, а когда рождаешься. Если живешь - точка, больше искать нечего и терять больше нечего. Нельзя потерять какое=то потомное будущее. Какое=то - значит никакое! А другие живут... Они живут надеждами, но это не надежды, а отчаяние! Как можно жить и бояться, что потеряешь будущее? Будущее потерять нельзя... особенно завтра. Зачем тогда бояться. Я никогда не плачу... Вот чайки летают. Зачем они сюда залетели? А черт их поймет. Все думают: ах, какая прелесть! Полет! Свобода! Лети, куда хочешь. Ложь, обман. Чайкам не летать, а есть хочется. Больше ничего. Почему никто не нарисовал, как действительно летают чайки? Никакой Айвазовский или Птичкин... Всем кажется издали, что чайки летают свободно, с гордо поднятой головой? Вовсе нет. Я специально наблюдал и замерил угол наклона. Летают, как хотят, но голова опущена, шея согнута и глаза смотрят вниз, в воду. Лишь бы рыбку заметить и не маленькую какую=то, полтора на три сантиметра, подростка=шпанючку, а как можно более здоровенную рыбу, самую большую, какую чайка может сожрать. Разве это свобода? Вон смотри, они и тут так же летают, хлеб, наверное, ищут. Тупые жалкие бедняжки. У меня ноги не ходят, и можно сказать, на шее висят костыли, но я чайкиной, птичкиной судьбе не завидую, не хочу такую. Я смогу жить лучше... Я могу пройти, где хочешь, хоть сквозь стену. Куда захочешь, я пройду и могу сделать, что хочу. А на майские праздники я поеду в пустыню. В Каракумы. Я поеду один. Витя сказал, что мне лучше идти не в горы, а в пустыню. Честно=честно. Там нужно брать с собой очень много=много воды и никто не может пройти больше трех дней. А у меня будут и костыли, и коляска. В этом мое преимущество, - тарахтел Павел. Когда Маша услышала о каракумской пустыне и о Павловом преимуществе, она вначале усмехнулась, думая, что Павел болтает зря, но потом вдруг насупилась, задумалась, поняла, что Павел на самом деле может пойти, куда сказал, один. Ей стало неудобно, стыдно за саму себя, захотелось убежать, не слушать ничего и не думать ни о чем. Она не справлялась с этим больным, веселым, самоироничным, обидчивым и красивым однокурсником. - Я пойду, Паша. Пойду. Хорошо? Сейчас начнется вторая полупара. Вставай. Пошли, а то еще опоздаем. - Иди. Я не могу. Я завтра буду занят и не приду вообще. Не волнуйся. У меня дела. Все нормально... Денежные... Я скоро буду очень богат. Помолись за меня. Нет, не надо, за это не молятся. О деньгах не молятся, их нарывают тяжелым кро=пот=ливым трудом. Иди. Опоздаешь, - говорил Павел, извлекая и раскладывая на коленях костыли так, чтобы было удобно сразу ими воспользоваться... Маша помахала рукой, повернулась и быстро пошла в институт. Павел посмотрел ей вслед, но Маша не обернулась. Павел вспомнил откуда=то извлеченное соображение, что если девушка не по забывчивости не оборачивается, значит не любит, и первый раз сам проверил справедливость широко известного умозаключения. Он повернулся, словно готовясь встать, выставил костыли и схватил один правой рукой. Волна неудержимой ярости всколыхнулась в нем и залила кровью бессильного бешенства глаза так что даже брызнули слезы, он взмахнул костылем легко, как дирижер палочкой, и хотел было со всего размаха обрушить, разнести в щепки и костыль, и скамейку, но мысль о том, как он доберется домой без костыля, как он будет смешон и как будет стыдно, удержала его, и волна ярости схлынула, ушла. Павлу стало тяжело и легко на душе одновременно, словно он закончил долгое и трудное путешествие. "Ну и ладно. Вот и пусть. Эта песня не удалась. Песен много, а костыли считанные. Надо их беречь. Жаль, что Маша меня не слышит... Начну новую жизнь и все будет в порядке. Пойду добывать деньги=деньжата. Ух какие деньжыщи я завтра добуду! Эх, блин, жизнь - гадюшник, конура собачья... Как же мне не везет. Как же мне... Вот так: Калека жалкий и с расхлюпаной судьбой. И ля=ля=ля и тра=ля=ля. Я душу дьяволу отдал за поцелуй с тобой, - пробормотал Павел, направляясь к МихФедоровичу, как он про себя называл Михаила Федоровича, старшего приятеля, соседа, который мог выручить деньгами. Павел рассчитывал занять сто долларов, на которые завтра должен будет купить акции банка. 5. Михаил Федорович Коростылев жил с больной женой в доме по соседству с Павлом. Ему было за пятьдесят, но выглядел он моложаво. Это был высокий, сутулый, худощавый человек, всегда сосредоточенный, серьезный, большой курильщик. Он постоянно курил трубку, а когда изредка извлекал мундштук изо рта, вначале было видно, какие у него нечистые зубы, а потом, когда губы смыкались, лицо становилось классически правильным, морщинистым, жестким, сухим, римским правильным и умным лицом. Павел рядом с ним выглядел словно здоровый румяный сыночек, хотя никаких сыновей у бездетного Михаила Федоровича никогда не было, а с Павлом он познакомился в поликлинике, куда отводил жену. В день "почечных хроников", когда толстый, раздражительный и медлительный районный уролог по прозвищу Свищ принимал постоянных доходяг=клиентов и Павел ожидал своей очереди, рядом на соседнем стуле Михаил Федорович листал книжку, ожидая, когда выберется от доктора жена. Так они познакомились. Потом выяснили, что живут рядом. Павел стал приходить в гости, брал книги почитать, чтобы потом обсудить с умным соседом. Михаил Федорович уже тридцать лет работал в Публичной библиотеке, в былые времена жил в большой нужде, но в последние несколько лет смог вздохнуть и стал дышать свободнее. Он по=прежнему работал в библиотеке, получал нищенскую зарплату, но, зная языки, частным образом зарабатывал переводами приличные деньги, и так, наконец, получил возможность покупать жене дорогие лекарства. Часто он предлагал помощь Павлу. Павел отказывался, смеялся, говорил, что ему не нужны лекарства, а деньги он и сам заработает, когда возникнет соответствующая потребность или денежная необходимость, что он, Павел, покупает не лекарства, а гребет само время, вот так: "Щап=щап=щап=щ=щап!” - Павел щелкал пальцами, кривляясь и показывая, как загребает время, старшему другу, с которым общался легко и охотно болтал обо всем без оглядки, уверенный, что он один может понять все, что Павел придумывает. "Я живу в два раза быстрее, чем вы, мои старшие двуногие друзья! Я уверен, что если бы Эйнштейн был инвалидом, он бы придумал теорию относительности времени для инвалидов. Ха=ха=ха! Жаль, что ему никто не сломал ноги... Прости Господи, за такое желание.” Михаил Федорович никогда не настаивал на своей правде, не мешал Павлу жить так, как хочет тот, но время от времени продолжал предлагать деньги согласно какой=то ему одному понятной последовательности. На этот раз Павел сам пришел за деньгами. Давным=давно Павел заметил одно интересное свойство имени=отчества Михаила Федоровича: при перестановке личных имен двух поколений Коростылевых сосед становился полным теской Федора Михайловича Достоевского. Павел много раз пытался литературно иронически и красиво выразить сию удивительную и исключительную мысль, но у него ничего не получалось. Наконец он придумал как это сделать. Когда Михаил Федорович открыл дверь и увидел цветущего, радостного, задиристого, неугомонного молодого друга с ободранной подсохшей щекой, он услышал от него так давно искомую юношей фразу: - Привет! Можно к вам задавиться на минутку? МихФедорович, вы знаете, что вы инициальная контроверза и в этом отношении кососимметричный, но совершенно полный тезка достопочтенного Федора Михайловича, Царство ему небесное. Павел выдал все, что мог, сделав в одной фразе несколько очевидных литературных намеков и, кроме того, просто хороших логических и прекрасно звучащих ходов. Павел тщетно ожидал одобрения. Михаил Федорович не отреагировал никак на долго вынашиваемую и наконец рожденную фразу молодого друга. Он был без трубки, немного выпивший, в последнее время он часто пил по чуть=чуть каждый день какой=то дорогой коньяк. Несколько секунд он раздумывал над фразой, но исправлять и спорить не стал, потом пристально посмотрел прямо на щеку Павла, но и об этом тоже ничего не сказал. - Заходите. Если не ошибаюсь, молодой человек, вы влюбились. Поздравляю. И вам наконец нужны деньги. Я это давно ждал. Пора. Пора. Деньги имеют такое свойство, что когда они нужны, их, Бог знает почему, нет. Более того, их, оказывается, не так просто быстро заработать. А когда в нужный момент деньги имеются... - Это уже не деньги. Це=елый каапиталец=ц! На=астаящый па=адлец, капиталец! - гнусным голоском изображая первоначальника капитализма и его последователей, громко проквакал Павел с хрипотцой, впадая в шутливый, стебовый тон. - Вы правы, правы, правы, МихФедорович. Денежки мне очень нужны именно сейчас. А влюбляюсь я постоянно, вы просто не замечали раньше. Ну и что? - Вот и хорошо. Наконец=то. Однако жаль, что я ошибся и вы не влюбились, а затеяли или готовы затеять, если найдете деньги, свои спекуляции... - Какая разница! Все равно я хочу потратить деньги. Вы говорили, МихФедорович, что деньги - это только репродукции, и очень пошло копить у себя в шкафу подобные дребеденции. - Если у кого=то возникнет желание собирать - это действительно жадность и, следовательно, грех. Да. Но вы же нуждаетесь не в собирании. Тратить надо осмотрительно. Павел, сколько вам нужно? - Потом. Подождите, я хочу спросить... В этой квартире Павел витал, как древний дух у себя дома. Даже намного лучше! Здесь он мог говорить все, что приходило на ум, без подтасовки или с подготовкой, раздраженно или расчетливо, веско, как взрослый человек, и глупо, как ребенок. - МихФедорович, а что... если дамы не оборачиваются, когда уходят, они не любят... Не любят... Они совершенно не любят болванов уставившихся в спину? МихФедорович, я понимаю, это очень слабый, обманчивый, не ключевой признак... Они могут спешить куда=то еще: в туалет, например, или тому подобное... Но все же, как мужчина должен на это реагировать? - Я бы никак не реагировал. Это мой совет. Хотя это дурной знак. Если девушка после некоторого времени общения с юношей уходит и не оборачивается - это действительно плохой знак. Может быть, это вызвано какими=то нарушениями в работе кишечника, как вы заметили, но молодые девушки очень редко страдают от подобных нарушений... Павел, у вас будут постоянно возникать сложности с девушками, понимаете? Вы должны приготовить себя к этому... - И не делать поспешных выводов, пока мне не стукнет больше сорока. Собственно, вы уже несколько раз что=то такое же отвратительно=нравоучительное говорили. Я помню. Мне все равно... МихФедорович, а как вы относитесь к этому банку, на Невском, который... с шишечкой на макушке? Он очень надежный? Правда? Не может же он завтра просто так развалиться? Он же не рискованный? Павел сел на стул в кухне, Михаил Федорович сдвинул чайник на огонь, поставил перед Павлом тарелку и положил на нее все, что нашел в холодильнике: жирную, насыщенную вкусным холестерином колбасу “сервелат”, маленькие соленые огурчики в банке, маринованные маслята - все, что любил он сам и чем пользовался наряду с другими способами, "чтобы уравнять здоровье свое с болезнью жены". - Развалиться может все, что угодно... Тем более в такой стране. Если вы хотите поиграть, думаете вам повезет - я не против. Играйте. Вам нужны деньги? Играйте... Я бы на вашем месте, наверное, тоже стал играть. То, что происходит сейчас в России, - это случайность, исключительная случайность, бессовестная игра... Глупо этим не воспользоваться тем более умному человеку. А вам скоро будут нужны деньги. Большие деньги. Достаньте их. Вы не понимаете, насколько вам нужно вовремя вылечить почки. Или хотя бы перестать гробить их. Играйте. Я дам, сколько будет нужно. Только два условия. Прибыль мы поделим пополам, как я захочу, а убыток весь мой. Не будете спорить? - МихФедорыч! - звонким, восхищенным и в то же время ироничным голосом вскричал Павел и довольно расплылся. - Хитрите! Вы знаете, я тоже не дурак. И потом... От такого предложения даже законченные кретины не отказываются. Хотя я не понимаю, как вы будете делить прибыль поровну, как захотите вы. Где тогда и в чем ваше хотение? Видите, меня не проведешь. В такой бинарной и банальной логике меня не проведешь... Не волнуйтесь. Я точно знаю, что я могу завтра купить эти акции по пять долларов за штуку, и тут же в этой конторе продать за пятнадцать самому банку. И нет ни у кого никакого проигрыша. В этом есть некий старорежимный советский понт. В такой совершенно не рискованной, но очень прибыльной спецоперации нет риска. Жаль, что вы вряд ли захотите пойти со мной. Грех упустить такую выгоду. Один к трем! И всего за одну ночь. Это как=будто вы сегодня перевели одну книжку, отдали деньги этому дяде на Невском с шишечкой, а назавтра получили гонорар как за три. МихФедорович, я знаю, что вы скажете, что каждый месяц нельзя найти такие предложения. Ну и что. Вы же умный. Найдете! Вы такой... Неужели вы никогда не хотели действительно попасть на поле чудес, в страну дураков, как Буратино, и посадить зеленое дерево с пятаками. Зарыл доллар, а через день уже понавыросло целое дерево с купюрами. Красота=а=а! Михаил Федорович беззвучно рассмеялся - его четкие хорошо обозначенные губы заиграли, криво заколебались, как мелкие продольные волны на озере после одинокого корабля. Он ответил растроганно: - Благо, что вы, Павел, такой веселый... Только не сочтите за труд послушать, что вам советуют. Бесплатный суп бывает только за решеткой или в другой, но не в нашей стране. Не сердитесь. Вы знаете, я не навязываюсь, чтобы давать советы. Вы спросили о банке с шишечкой. На Невском. Не только вы понимаете, что этот банк не обманет. Значит утром туда приплывет целая флотилия осведомленных родственников и друзей всех без исключения работников. Если никто не приплывет - уходите, не тратьте деньги. Значит вас обманывают. А если соберутся действительно осведомленные люди и будут чего=то ждать. - И говорить, что не знают зачем тут нужно стоять. Типа: мы, лично, просто вышли чуть=чуть по ночному бульвару погулять. Не волнуйтесь. Я понимаю и знаю, что делать. Павел закивал головой, затрясся, придумав что=то интересное. Общение с Михаилом Федоровичем, самобытным и в то же время интеллигентным человеком, действовало на него благотворно, окрыляющее, иронизирующе, вдохновляющее. Он поднялся, встав на костыли, зашатался, словно вот=вот упадет, и его локти, костыли завращались, задергались так, что было страшно смотреть и казалось опасно стоять рядом. - Не бойтесь! Я не развалюсь. Ну как?! Как?! Сработает? Я подковыляю в начало этой очереденции осведомленных инсайдеров и прямо перед открытием начну падать пару минут, как несчастный эпилептик, все, блин, передние на хрен отвалятся в священном ужасе, как перед умирающим Цезарем, а я спокойно зайду первым. Здорово, да? Как клоун в цирке на одноколесном велосипеде! - Вы уже падали сегодня Павел. Не лучший способ, чтобы заработать деньги. - А вот и не угадали. Я сегодня не падал, меня завалила и измочалила безжалостная толпа совко=служащих, опаздывающих на свой гребаный, долбанутый трамвай. А я должен был лежать и терпеть, как в бане, будто по всему моему телу бегает за рубль пьяный банщик. Кричать было бесполезно. Ну и ладно. Это никому не интересно. Мне нужно сто долларов, МихФедорович. Только в рублях разумеется! Я сегодня не успею поменять... Уже не успею перекувыркнуть ваши драгоценные тугрики из ихнего зеленого казначейства в наше серо=буро=малиновое ведомство. У вас можно разжиться данной суммой в отечественных мундирах? - Выпейте чай. Сейчас принесу, - хмыкнул Михаил Федорович с одобрением, подобрал со стола трубку с кисетом и ушел. Он давно знал Павла и до сих пор тот никогда не просил ни о чем. Очевидно, что=то изменилось в жизни юноши, и Михаил Федорович разволновался. Он видел, что Павел с большим интересом дружит с ним, часто откровенно копирует или просто подражает, всегда соревнуется и спорит. Михаил Федорович сознательно старался никогда не выходить за роль старшего друга, приятеля. Прежде он всегда легко прятал заботу о юном друге. Он никогда не строил из себя отца молодого человека, даже не смотря на то, что относился к Павлу именно как к сыну. Михаил Федорович потерял собственную жизнь - много лет назад он упустил, не заметил болезнь жены, которая потом изувечила их обоих. Недавно ему еще пришлось потерять близкого друга, отличного писателя, прекрасного человека, одного из тех немногих диссидентов, которым удалось выбраться из лагерей относительно здоровым и еще достаточно молодым. Друг писал рассказы, повести, философские статьи. Потом перестал. Сказал, что у него больше может не хватить здоровья, чтобы пить. И не смог найти потом ради чего жить, через несколько месяцев сел опять сочинять - "нырнул в вино и прозу литературного оргазма". Старый организм каторжника не выдержал перенапряжения. Михаил Федорович пережил потерю близкого друга болезненно и задумался о себе, о судьбе больной жены, если вдруг он уйдет раньше. "Я не пишу, я же просто переводчик. Я могу выпить рюмочку хорошего, полезного коньяка", - успокаивал он себя и стал еще чаще прикладываться к бутылочке, опять махнул рукой на себя, но перемены в жизни Павла подействовали на него настораживающе. Михаил Федорович пошел за деньгами в спальню, где лежала жена. Он думал о том, что затеял Павел и будет ли это безопасно для юноши. Времена в стране изменились кардинально. Стало очень небезопасно "шалить" с деньгами. Это было теперь даже хуже, чем раньше думать и выражать мысли. Павел уже давно говорил, что хотел бы играть на акциях, что это самое прибыльное и подходящее дело для такого человека, как он. Михаил Федорович готов был согласится с этим, но видел и понимал, что именно таких, как Павел - молодых, умных, горячих, увлеченных, неосторожных, - легче всего поймать или бандитам, или налоговой полиции. И то, и другое было в этом случае одинаково опасно. Он зашел в спальню, достал из книжного шкафа сто долларов, потом подошел к низкой книжной этажерке возле кровати жены, на одной из полок которой были спрятаны под толстым красочным Джойсовым "Улиссом" рубли. Он отсчитал полмиллиона и добавил к зеленым долларам. Жена лежала на кровати, опустила книжку и посмотрела на него. - Павел пришел? - спросила она. - Он сам пришел за деньгами? - Да. Не волнуйся... - Михаил Федорович улыбнулся скупо и напряженно. - Что случилось? - тут же спросила жена и доверчиво посмотрела на мужа, ожидая, что он поделиться с ней новостями и тревогами. Михаил Федорович махнул рукой, не зная, как объяснить, зачем нужны деньги Павлу. - Он хочет купить какие=то акции. Пусть попробует. Ему нужна небольшая сумма. Я решил, что мы можем с тобой рискнуть нашими деньгами, пусть играет, проиграет - хоть не будет нервничать. Жена с сомнением и недовольно замотала головой. - Ты знаешь, что он будет нервничать все равно, - сказала она твердо, и Михаилу Федоровичу стало тоскливо на душе. Он не был готов сейчас об этом спорить с женой. - Пусть поиграет... - пробормотал он, рассчитывая, что жена отпустит его, но ошибся. - Мишенька, он еще такой молодой и импульсивный... Ты ведь знаешь, что нельзя играть с деньгами. Не соблазняй. Если он потеряет их, будет все равно считать обязанным нам, ты же знаешь его характер. Где он тогда достанет деньги. Не провоцируй его, не провоцируй... - Я не могу не дать, - твердо ответил Михаил Федорович. - Он пришел сейчас за деньгами. - Но ты же можешь объяснить... - попыталась высказать какую=то тревожащую ее мысль Оксана Игнатьевна, но муж перебил ее. - Я не отец ему. Павел пришел за деньгами и мы дадим. Извини. Я должен идти... Мы в любом случае будем отвечать за него. Не думай об этом, не волнуйся, не мучай меня... Михаил Федорович не решился рассказать жене, что у Павла, как ему кажется, сегодня был трудный и не совсем счастливый день. Если сам Михаил Федорович никогда не вел себя с Павлом как родственник или отец, то жена относилась к юноше как ко второму самому близкому человеку после мужа и легко могла использовать в доверительном разговоре с Павлом все, что сказал о нем муж. А утаивая одно, трудно было не утаить другое... 6. Павел любил поесть. Ему редко удавалось покушать всласть, с наслаждением. Родители работали целыми днями и берегли деньги на лечение старшего сына, на образование и репетиторов для младшего Петра. Мама не успевала готовить, но и покупать готовые вкусности тоже не могла. Попадая к кому=то в гости, Павел со своим неугомонным общительным характером почти никогда не успевал как следует поесть. Сейчас, оставленный МихФедоровичем, он пожирал все, что было на столе, с удовольствием и не думал ни о чем, только слушал, когда вернется хозяин. Тонкий слух помогал юноше есть и пить, слушая одновременно, что происходило в доме. Он вытащил из шкафа недопитую бутылку МихФедоровичевого коньяка, два раза отхлебнул и спрятал на место. Он относился к семье Коростылевых как к самым близким. Когда Михаил Федорович вернулся с деньгами, Павел был сыт, доволен, не думал ни о чем плохом, что произошло с ним в этот день. Он забыл и девушку Лену, которая, можно сказать, спасла его утром, даже не помнил то, как поцеловал Машу и как она отказала ему. Он общался с другом. Это стоило много, самого большого. Ему мешала только отрыжка, которая образовалась после коньяка. "Эту гадость нельзя глотать второпях. Больше не буду. Никогда. Сволочная коньячищ=ща, перестань меня так икать!" - зарекшись, взмолился Павел. - Здесь не только рубли, но и доллары - если будет нужно, поменяйте сами. Павел, если проиграете, не опошляйте азартную игру, не переживайте - я ведь тоже играю с вами. - Спасибо. Огромное спасибо. МихФедорович, вы меня выручаете, вы даже не знаете как... - серьезно сказал Павел, тряся зеленые бумажки и продумывая все возможные ходы... и выходы. - Если бы дело не было таким верным, я бы никогда не обратился к вам. - Может быть. Не важно, - ответил Михаил Федорович и отошел к окну с трубкой. Он действительно вместе с Павлом сейчас сам включился в эту игру. - Мне тоже кажется, что это дело стоящие. Если купите акции и там на месте сразу поймете, что их продают даром, попробуйте сделать знаете что? Это называют “сделка репо”. Не продавайте все акции банку, а какие=то, примерно процентов сорок или даже больше, отдайте банку в залог и на полученные деньги купите еще акций. Это может быть очень хорошей схемой в таком случае. Рискованная, но она хорошо выручает, когда можно заложить акции с выгодой в том же самом месте... В этом банке может сработать. Продумайте это. - Да уж, МихФедорович, я не буду там с ними очень скромничать! Я и костыли им свои на хрен заложу... Я не гордый, - расхохотался Павел, на которого коньячок подействовал веселяще, но он быстро взял себя в руки. - Не бойтесь. Я не посрамлю такую пруху... Пруха - когда идет пер, - объяснил Павел, зная, что Коростылевы не уважают нестандартную лексику. - Вы сами видите, что наконец пошел пер. Когда в жизни валит такая запара, обычно по башке стучит молот, напоминая, что началась счастливая судьба. Вот, слышите? Швак=швак=швак=швак! - Павел вскочил на костыли и закружился, притопывая и швакая губами, как старыми галошами. Получив деньги, парень был так озабочен предстоящим днем, что разговор с МихФедоровичем не получился. Вечером этого дня Павел был очень мягок и уступчив дома. Он даже прошкандыбал в угол брата, который был ему отделен в проходной гостиной, встал на пороге, не заходя и не называя младшего брата по имени, впервые, может быть, за последние годы посмотрел на него мягко, понимающе, с родственными чувствами. - Мама сказала... Если хочешь... У меня сейчас будет время, я могу помочь. Чтобы поступить, нужно что=то делать. Если не поступишь, залетишь в армию, а она тебе не поможет. Ты и так грубый. Учись лучше. Слышишь? Петр обернулся и посмотрел на брата пристально. Его мясистое, толстое, грубое лицо с впалыми желтыми глазами выражало жестокую твердость и презрение. Он ответил ершисто, но без обидных слов, достаточно вежливо: - Без тебя обойдусь. Тебе Витя звонил. Я сказал, что не знаю, когда ты будешь, а куда перезвонить он не сказал... - Хрен с ним. Если будет нужно, Витя - такой мужик, он сам меня отроет. Павел на этот раз был настолько занят завтрашними банковскими акциями и братом, что Виктор мог только помешать ему. Умение брата знакомится с девушками раньше раздражало его, но сейчас Павел посмотрел на него с уважением. Ему хотелось, чтобы опытный младший брат помог и подсказал, как не смог помочь МихФедорович. - Раз не хочешь, чтобы я помог - учись сам, это твои проблемы. Я завтра буду торчать в одной точке весь день... И потом наверное еще несколько дней. Если будут мне звонить, говори, что я поехал чистить почки в больницу, - объяснил Павел. Это заинтересовало Петра, он спросил: - А ты где будешь? Павел поморщился, задергался на костылях, думая, что ответить. Доверия к брату у него не было никакого, осталась обида, которую еще не удалось изжить. - Какая разница? У тебя все равно денег нет. Ты последнюю копейку воруешь у меня. Вот когда перестанешь быть таким ЧМО, тогда я скажу, куда иду, и буду делиться... Петр фыркнул ноздрями, как лошадь, ничего не ответил, отвернулся и уткнулся в книгу. Павел постоял, раздумывая, может ли он как-то использовать брата, но количество проблем, которые в его воображении возникали превышали гипотетическую пользу, которую мог оказать завтра в очереди здоровенный младший брат. Павел пошел в свою комнату. Он уже забыл о брате. Он думал только о завтрашнем дне, о деньгах, и но вдруг вспомнил о Викторе. Не дозвонившись, тот мог послать письмо по электронной почте, но вероятность, что Виктор найдет доступ в Интернет, вспомнит о друге, была так мала, что нечего было рассчитывать на это. Все же Павел, нервничая, торопливо прошкандыбал, спотыкаясь, к компьютеру и включил его. Для него возможность упасть и получить очередную травму была намного незначительнее, чем шанс потерять друга, который верил ему. Он иногда даже шутил, говоря близким друзьям: "Мне совсем не жалко потерять ногу ради тебя, даже обе...” - и хохотал потом как сумасшедший, чтобы показать, что он имеет ввиду. Писем не было. В дверь постучали. Зашел отец. Он был нервным, ненастоящим. Павел понял, что отец был “заслан”. Это означало, что родители думали о нем, о старшем сыне, о чем=то волновались и что=то пытались придумать. На этот раз Павел подумал, что родители беспокоятся о Петре, которому в августе предстояло поступать в институт... - Папа, я говорил с ним. Я сказал, что если будет нужно, я всегда помогу, пожалуйста! Отец посмотрел на Павла и ему показалось, что тот видит не то и думает не о том, о чем говорит. - Да, если будет нужно, подскажи ему. Петя, к сожалению, не любит учиться, как ты... Павлик, ты спрашивал об этом банке. Мы с мамой нашли деньги, это всего двести долларов. Если тебе завтра будет нужно, мама просила, чтобы ты не брал деньги в долг нигде у других... Я могу положить здесь. Павел взбешенно сжал ручку кресла. - Спасибо, - выдавил он. Павла вдруг прорвало. Он взорвался злобно и безжалостно, срывая на отце все неудачи этого трудного дня. - Папа, если хочешь знать, я могу найти деньги сам и сколько будет нужно. Мне деньги не нужны... Мне мешает это... - и Павел обеими костылями осторожно, театрально, но убедительно заехал по ногам. - Когда я вечером ложусь и слышу, как вы сопите, спите... А у меня ноги, эти сраные козлоножки, сворачивает судорога! Вот так! - Павел точным движением посадил на правый носок ботинка ручку костыля и подняв в воздух, повернул. - Видишь? Ножки, сволочи. Ходить не ходят, шалят и меня не слушаются, а судорога их крутит как хочет почти каждую ночь. И это очень больно, понимаешь?! Я ног не чувствую, а боль чувствую. А в Штатах, мне сказали, есть лекарство, пьешь - и никакие судороги больше не мешают спать. Никаких наших денег на эти пилюльки не хватит! Вот эти таблетки мне очень нужны, и можешь быть уверен, я сам их для себя добуду хоть из под земли... Я могу терпеть любую боль, какую хочешь. Хочешь посмотреть? - Павел спросил отца и поднял вертикально костыль, угрожая сломать себе что=нибудь. - Можешь не волноваться. Я сам сделаю так, чтобы все у меня было в порядке... Отец склонился, сдерживая себя, положил деньги на полку и молча вышел. Он уже давно не спорил с сыном. Главным для него сейчас было, чтобы Павел не взбесился, не вышел в коридор, разрывая доллары и швыряя их на пол в истерике, и не искалечил еще больше себя. Этого ему никогда бы никто не простил. Ему повезло: на этот раз Павел остыл сам и ничего не сломал, не закричал, не упал, не заплакал. Он сам успокоился, подумав, что эти родительские двести долларов - это действительно именно то, в чем он нуждался сейчас. Было уже довольно поздно, но не больше десяти. Павел не хотел спать, не знал, что делать. Он рухнул спиной на кровать и, работая локтями, протащил тело и устроился удобнее. Ему не хотелось думать ни о чем. Он старался вытеснить из головы все мысли и гонял какую=то мелодию из партии классических скрипок в тональности ля=бемоль. Он вспомнил девушку, которая лечила утром его ободранное лицо. Как ее звали? Павел отпустил корешок, который до этого автоматически теребил, думая Бог знает о чем, и полез в карман, где была бумажка с телефоном и именем девушки. Он вытащил бумажку и уставился на нее, кусая губу и размышляя, что делать. Вспомнил - девушку звали Лена. Она была хорошая, мягкая, заботливая, красивая и чужая - настоящая девушка... Именно такой он ее вспоминал. Звонить или нет? Ради чего? Чтобы сказать, что он будет занят несколько дней... Павел не привык уговаривать сам себя. Он потащился за трубкой и набрал номер... Когда ему ответили, Павел понизил голос и уверенно, твердо попросил: - Позовите Лену, пожалуйста. - Какую Лену? В какую комнату вы звоните? - услышал в ответ. Павел взбесился: - Сколько у вас Лен? Позовите Лену. Вам что делать нечего? - У нас три Лены. - услышал Павел испуганный старческий ответ. - Вот и зовите всех!.. - грозно прорычал он. Раздался звук, как=будто трубку швакнули на мраморный столик. Павел подождал, прислушиваясь. Ничего больше не было слышно. Ему показалось, что его "продинамили”, просто в отместку положили на стол трубку. - Эй! Там... в богадельне! Вы слышите? Какого черта не отвечаете? Мне что, нужно приехать к вам? - Это кто? - раздался в трубке новый осторожный молодой голос и Павел радостно взвыл: - Кто еще это может быть? Это я! Паша! Прекрасный принц на... дубовом шевроле... Леночка, ты? Почему какие=то зловещие старухи все время хватают телефон... - А вы кто? - почти с ужасом спросили его, и Павел рассердился окончательно. - Вы что делаете? Я спросил: как вас зовут? - заорал Павел, раздражаясь ситуации, которой он не мог управлять. - Я - Лена. А куда вы звоните? - Лена... Я не знаю. У меня этот номер... А что, у вас нет других Лен? - У нас три Лены, - услышал опять Павел прежний ответ. - Это уже слишком. Я слышал сколько у вас Лен. Если вы очевидно не та, ну так позовите настоящую, позовите следующую! - взревел Павел, выкладываясь в крик так, чтобы больше не надо было никого уговаривать. - Черт возьми, неужели у вас нет ни одной нормальной Лены, младше трехсот лет? - Певцовой нет, а третья Лена на третьем этаже. Подождите, если кто=то пойдет туда, я попрошу позвать, - отозвался тот же невозмутимый молодой голос, и после этого ответа Павла отпустило. - А как она выглядит? - спросил Павел, который еще не понял, нужно ли ему ждать, пока приведут "Лену, которая живет на третьем этаже”. - Подождите, я позову ее, - отозвалась девушка, также по имени Лена. Павел откинулся на кровать, держа в руке трубку. Вдруг он понял, что незачем сейчас разговаривать с Ленами. Он прокричал в трубку: - Эй, кто там? Я потом перезвоню... Павел отложил трубку, залез под одеяло, нащупал корешок и думая черт знает о чем, растянулся и уснул... 7. Ночь для Павла прокатилась легко, наилучшим образом: дохлые, непослушные ноги ни разу не дергала судорога, в паскудный горшок ни разу не пришлось заглядывать, а нудные, жестокие ночные кошмарики на этом перегоне вообще не голосовали... Утром он почувствовал себя отдохнувшим и был вполне на подъеме. Ему предстоял очень трудный день. Он позавтракал и собрался: рассовал по карманам документы и, главное, "затырил" деньги - отдельно спрятал те, которые были у него, отдельно те, что "притаранили" родители и все доллары с рубликами, которые вчера "отстегнул" щедрый Михаил Федорович. Павел достал из шкафа милицейскую свистульку, которая в трудную минуту могла выручить и которой он умел баловаться виртуозно: дул широко, разнообразно и чисто, словно свистел взвод вокзальных милиционеров, ловящих шустрого, нахального беспризорника. Павел сделал вид, что дует в свисток, как трубач в трубу, скорчил страшную натужную "музыкальную" морду пожилого саксофониста, выдохнул воздух и довольно расплылся в улыбочке, представив, как он сможет "заморозить" этой штукой любого мужика, если будет нужно, повесил свисток на шею, перекрестился на маленькую бумажную иконку, которая стояла у него на полке книжного шкафа и вышел из квартиры. Он с удовольствием почувствовал, что готов к любым баталиям!.. Когда Павел на попутной машине подъехал к зданию банка на Староневском, было уже начало девятого. Утро выдалось безветренным, холодным. Тумана не было, длинная очередь горожан уныло протянулась вдоль грязных светло=желтых стен домов узкого обшарпанного переулочка, словно это были именно те осадки, которые по вчерашнему прогнозу погоды должны были выпасть на этой широте и именно в этом гиблом месте... Публика толпилась разная. Тут были и студенты, такие же, как Павел, молодые парни. Чуть дальше, ближе к входу переступали с ноги на ногу несколько офицеров и курсантов в тонких кителях, но больше всего собралось одинаковых полных невысоких женских лиц среднего возраста. Павел попросил водителя подать назад в конец очереди, расплатился и выбрался из машины. Пока он подшкандыбал к крайнему ожидальцу, одинокому, суровому, апатичному старичку, за тем уже встали два парня, чуть старше двадцати лет. Оба были с одинаковыми тощими рюкзачками, они почти не переговаривались, а когда говорили что=то друг другу, были так тихи, что разобрать слова было невозможно. Павел несколько минут молча, практически неподвижно стоял за ними. Потом оглянулся, но никто не шел по переулку в его сторону. Он занервничал. Он вовсе не хотел быть крайним. Ребята впереди не оборачивались и словно не замечали несчастного инвалида, назойливо торчащего за ними. Павел не мог долго стоять на костылях, а впереди был еще по крайней мере час ожидания, а потом предстоял быстрый бег к заветной двери банка. Павел был готов стоять столько, сколько будет нужно, он мог прицепить специальный ремешок между перекладинами костылей, и сидеть на нем больше часа опираясь о стену. Но задача была не в том, чтобы дотерпеть, а нужно было как=то, желательно легитимно и без больших увечий, попасть за порог банка. Мыслительная работа Павла, просчет всех выходов, вариантов закончился тем, что был выкопан только один способ избежать бега на костылях - нужно было договориться с ребятами, чтобы они пропустили, и подождать свою очередь у двери. Если бы за ним стояли женщины, он бы легко и убедительно объяснил им, почему они должны пропустить его, но с другой стороны, женщины могли пообещать и не выполнить обязательства. Чтобы пропустить кого=то, нужно иметь силу, а женщины, даже если их много, подобной силой в такой очереди не обладали. К тому же за Павлом пока никто не стоял! Ребята, которые были впереди, вполне могли бы удержать поток людей и пропустить Павла, но как уговорить их сделать это, когда сзади соберется и напрет огромная толпа?.. Павел уже знал, как жестоки и невеликодушны бывают сверстники. Чтобы оставаться наравне с ними, ему всегда приходилось хорошо работать костылями, ругаться и жить согласно кредо: никому не верь, ничего не бойся и манипулируй направо и налево всеми, от кого может быть какая=то польза. Но как манипулировать людьми, которые ничего не говорят, терпеливо стоят впереди и ждут того же, чего ждешь ты? Павел громко пробормотал что=то нечленораздельное, ругаясь разными стилями - это прозвучало интригующе, завораживающе и очень вызывающе. Услышав сердитое, твердое, железное, неповторимое ругательство "т=ч=ч=ч, у=у=у=у=у=у=ффф... козл... пид... УуххХ!.. б... мударасы...” - парни, стоявшие впереди, вдруг обернулись и насторожено посмотрели на странного, грубого, крутого инвалида с очень миловидным, нежным и красивым лицом. Павел заметил это и тут же улыбнулся криво, болезненно, но как можно более чистосердечно. Он понизил голос и попросил ребят, безжалостно используя разную лексику, чтобы угодить любому вкусу, как мясник смешивает мясо для котлет в мясорубке: - Я за вами так долго не проболтаюсь. Извините, на этих двух зуботычинах не проковыряешься... Это же не абалаковские ледорубчики. Понимаете? После этой корявой фразы ребята посмотрели на Павла уже с каким=то уважением, хотя ничего не сказали. Он выразил то, что ему было нужно без уточнений: - Мужики! Я не смогу топать по пятам за вами, если все, как сумасшедшие, побегут, - он указал в начало очереди. - Понимаете? Я же на деревянных костыляшках, могу случайно граждан покалечить, пальцы отдавить... Я за вами стою? Павел выдержал паузу, рассчитывая, что кто=то из ребят подтвердит это утверждение и сделает фактом бесспорным. Один из них настолько погрузился в диалог, что кивнул непроизвольно. Павел радостно подхватил это и воскликнул: - Вот и хорошо! Я пойду где=то пристроюсь у двери, а когда вы будете подходить, пропустите меня впереди, а потом, когда подойдем к кормушке, я опять стану за вами. Идет? - Да пожалуйста, пожалуйста... - охотно согласился один из парней, поняв, о чем инвалид просит. - Вы бы лучше все же дождались кого=то. - посоветовал другой и, махнув рукой, показал в начало улицы. - Вон идет кто=то, торопится, наверное, к нам. Даже несколько... Из=за угла со стороны метро вывалилась группа людей и быстро, целенаправленно, но чинно поспешила к концу очереди. Павел повис на костылях, довольно закачался, ожидая, когда к нему подойдут и встанут за ним. Первой финиша достигла полная низкорослая пожилая женщина, умевшая двигаться, однако, не хуже более молодых преследователей. Павел обрадовался: раз тетка так лихо подлетела первая и ее никто не сделал, значит порядок знают все и победительница сама должна быть справедливой. Павел улыбнулся женщине и сказал певучим ласковым голосом: "Поздравляю!” Потом рассказал о себе, опять повторил опасения, что взятие оставшейся спринтерской дистанции по сигналу в девять тридцать на двух костылях может оказаться опасным для большинства других спортсменов. Необычная, нестандартная лексика Павла, неподражаемая мимика - игривые улыбочки пушистого, юного хитроумного лица - сработали без промаха. Его отпустили. Павел довольно расплылся и поблагодарил великодушных товарищей. Лихо переваливаясь, он поспешил к входу, чтобы успеть занять правильное, может, и не центровое, но проходное и безопасное место. У двери обстановка сложилась иная. Большинство сидело на чем попало. Кто=то принес с собой маленький раскладной стульчик или ящик, кто=то, давно привыкший коротать время в местах, где не принято обременять обстановку излишней мебелью, торчал на корточках, другие сидели на сумках или рюкзаках. Павел прошел всю очередь, поднялся по ступенькам, посмотрел на тех, кто стояли первыми, и настороженно, даже враждебно следили за ним. Он расплылся лучезарнейшей и самой невинной из спектра своих улыбочек, продышал, как=будто успокаивал сердцебиение, и вдруг рявкнул резко, грубо, словно показывал, как следует вбивать гвозди: - Я не буду по=хамски лезть вперед. Успокойтесь... У меня ребята держат очередь и, когда подойдут, меня пропустят. Не волнуйтесь. Павел не стал ждать разрешения или ответа, уверено бросил на край верхней ступеньки костыли и сел сверху, прислонившись в стене. Он нарочно смотрел в сторону от толпы, чтобы все привыкли к нему и чтобы он почувствовал, что этот важный рубеж занят прочно. Прошло минут двадцать. Павел позволил себе уже несколько раз свободно оглядеться... К этому времени обстановка изменилась. Вокруг него все давно вскочили, никто уже не сидел. У входа скопилась плотной кучкой молодая публика из тех, кто пришел в последнюю минуту за полчаса до открытия дверей банка. Это были здоровенные ребята, которые агрессивно, нахально улыбались, шутили, постоянно напирали и не упускали малейшей возможности приблизиться к двери хоть на сантиметр. Их с каждой минутой становилось все больше. Защищаясь от наглых бесцеремонных проходимцев, очередь сгрудилась, напряженно изогнулась перед входом. Павел один по=прежнему сидел и для стоявших в очереди оставался надежной защитой - со стороны его костылей никто не решался просочиться, проскочить или пролезть. Павел играл роль непреодолимого цербера по=честному. Когда приближался "очередной проходимец”, Павел извлекал из=под рубашки милицейский свисток, предупреждающе, демонстративно крутил его в руке, следя за противником, а когда тот все же улыбчиво и дерзко приближался слишком близко к несчастному инвалиду, дерзко поднимая ногу на вторую ступеньку, Павел игриво, весело, резко и грубо, прямо в упор коротко дул в свисток, словно плевался. Соседи подключались, начиналась ругань и нахальный варвар опозоренный и ослабленный отступал за рубеж обороны. В последние минуты перед тем, как должна была открыться дверь банка, все изменилось. Маски были сброшены. Толпа молодых ребят выстроилась клином и поперла напролом, пытаясь рассечь очередь, которая, защищаясь, сцепилась руками и ощетинилась локтями. Грубая ругань, визгливые, отчаянные женские крики - вся обойма угрожающих возгласов сопровождали это безжалостное, беспорядочное сражение. Павел стоял, прижавшись спиной к стене. Теперь он уже следил со стороны за действиями обеих сторон и ему было все равно, кто победит. Он иронично, шутливо комментировал сам для себя происходящее: “Пусть они хоть перебьют друг друга. Мне=то что! Взятие денежного городка - картина живописца Сурикова, формат 3х4, сурик, грязный холст, сливочное масло, недоеденные бутерброды, пиво, кофе, ругань, кровь...” Павел не волновался за себя, упершись костылями чуть вперед и в стороны, чувствуя лопатками стену. Он был уверен, что встал надежно и твердо. Потом подумал, следя за тем, как продолжают развиваться события, что ему будет трудно попасть в банк, поскольку у двери возникло такое напряжение, что человеку на костылях пройти сквозь эту свистопляску, сохранив целостность и не изувечив никого, было невозможно. Тогда Павел пришел в отчаяние. Он мог работать костылями в любых условиях, мог ругаться с кем угодно, но в большой дикой озверевшей толпе всегда чувствовал себя самым жалким и беспомощным. В такой толпе надо было не только уметь ходить и падать, а крутиться, прыгать, упираться ногой в спину соседа и, главное, бороться, твердо стоя на двух ногах, а падая, группироваться и тут же вставать... В это время открыли дверь, толпа смешалась, закричала разными истошными голосами, словно каждому безжалостно что=то выкалывали или отрывали, - все ринулись внутрь. Павел не стал раздумывать, он оттолкнулся от стены, всей силой крепких рук сжал костыли, и работая головой как рычагом, как конечностью, расталкивая всех впереди, втиснулся в поток людей и, топча чужие ноги своими костылями, поплыл вместе со всеми. Несколько метров его, подняв, несли, сжимая плечами, и так Павел оказался за первой дверью, где толпа вдруг разбежалась, чтобы скорее проскочить по ступенькам ко второй двери, и в этот момент его отпустили и он упал, но был готов к этому - сразу схватил правой рукой оба костыля, чтобы защитить себя, а другой вытащил свисток и, воткнув в рот, так что хрустнули и заныли передние зубы, заверещал так по=свински, как=будто его неумело кололи насмерть. Толпа, бегущая мимо, расступилась, разделилась, Павел выругался, глядя снизу вверх: - Блин, гавнюки с ботинками, мизантропы жадные! Инвалида не жалеете. Чтоб вам пусто было! Эй ты, в очках, стой! Кому говорят?.. Ты что делаешь?! Куда прешься! Подними меня! Ч=ч=е=е=р=рт! Да не трогай, в=о=о=о дает! Кыш=ш! Стой спокойно и держи этих козлов!.. Павел заорал на какого=то парня, который споткнулся о его ноги и чуть не упал сверху. Он воспользовался мгновением, когда крепкий парень уперся, отпрянул, защищая его. Павел вскочил и, не оглядываясь, как неблагодарный паук, топая костылями побежал по ступенькам к ключевой, последней двери. В комнатке, где девушки оформляли документы, Павел успокоился и вернулся в обычное состояние милашки=инвалида, симпатяги и шутника. Голова его заработала на всю катушку. Он уточнил, сколько акций дают. Оказалось, дают мало, всего по пять штук на человека. Павел попытался сманипулировать девушкой, которая заполняла бумаги для него: - А почему только пять? - возмутился он и добавил тише: - У меня с собой гораздо больше денег. Можно я куплю тридцать?.. Я даже могу тридцать пять. Посмотрите, я не должен каждый день так корячится в этой очереди. У меня ноги не ходят. Что вы со мной делаете? Послушайте! Я утром пришел сюда молодым здоровым человеком, а теперь видите что там сделали со мной? Как не стыдно такому банку, увважаем=мому ба=анку, что несчастный студент должен так страдать, стать почти инвалидом и ради чего? Чтобы купить пять акций? Девушка! Голубушка! Нельзя ли побольше? Что вам стоит? Девушка посмотрела на него не с наглостью, без раздражения, но и без сочувствия. Она сказала, что разрешено выписывать только по пять акций на одно имя. Павел тут же нашелся, попросил выписать ему еще пять на имя отца и потом еще пять на имя матери. - Я помню все номера документов, - уверенно заявил он. - Я не вру! Поверьте, если бы я врал, я бы попросил выписать и на бабушку... Но я ведь бабушку не помню. Но девушка ответила, что она не может, ей нужно оставить копию доверенности. Павел радостно расхохотался, он почувствовал, что попал на золотую жилу. - А если я завтра приду с доверенностями на маму, папу и бабушку, я могу взять сколько захочу? По пять на каждую доверенность? Даже если у меня окажется очень много родственников? - уточнил он, чтобы понять, что он действительно отрыл жилу. Ему подтвердили, что дадут по пять акций на каждую нотариально заверенную доверенность. Павел молитвенно возвел очи, поднял костыль и театрально поцеловал ручку. - Девушка! Я вас понял. Больше не говорите ничего. И никому не говорите об этом... Так, а где я могу заложить эти ваши драгоценные акции? Мне нужны деньги. Мне очень нужны очень большие деньги, - прошипел Павел тихо и наклонился после того, как выполнил страстный завораживающий псевдомафиозный ритуал с целованием ручки костыля. - Да, наш банк принимает в залог акции. Вы должны будете заполнить... - начала излагать девушка, не зная, как вести с себя с капризным и, может быть, имеющим право на капризы клиентом. Павел зашипел, останавливая ее и оглядываясь. - Хорошо, хорошо, не надо ничего объяснять. Тише. Я инвалид, а не идиот. Неужели это не видно? Девушка, покажите, куда надо идти, я там сам разберусь. И пожалуйста... Тут люди работают, не надо, чтобы все слышали нас. Девушка едва заметно усмехнулась, вежливо показала рукой в сторону боковой двери и посмотрела на Павла, как ему показалось, с интересом. Он забрал бумаги, расплатился в окошке кассы и, не оглядываясь, ринулся в боковую дверь. “Будь я проклят, если завтра к утру у меня не будет кучи денег и доверенностей. Вперед!..” - мысленно воскликнул Павел и побежал закладывать купленные акции в этом же банке. Оказалось, вчерашний совет умного МихФедоровича сработал. Павел оформил залог, получил деньги и к часу дня выбрался наконец из банка с деньгами большими, чем он явился утром, но все равно недостаточными, чтобы накупить завтра столько акций, сколько можно было, если помножить на пять всех близких знакомых, родственников и друзей, которые могли до вечера успеть оформить на него доверенность... Павел вышел на угол Староневского. Отсюда нужно было каким=то образом поскорее уехать домой. Вначале он стал ловить машину, но пожадничал, подсчитав, сколько потеряет, если потратит деньги на такси или даже на частника, и решил ехать домой троллейбусом. Общественный транспорт был для него бесплатным. Потом передумал, подсчитал затраты и возможную прибыль. "Если никто не успеет оформить на меня доверенность, я сделаю жуткую лажу, - с ужасом прикинул Павел. - Только сегодня за эти пять акций я заработал на две дороги и еще на три бутылки коньяка, хотя покалечить меня могли серьезно, - пробормотал Павел, вспоминая утренний бег на костылях в очереди. - Надо кого=то взять завтра, чтобы он стоял в очереди до утра, а потом я приеду. Пусть тоже что=то заработает. У меня будет куча доверенностей. Об этом финте ни в коем случае пока не надо никому говорить...” 8. Павел приехал домой попуткой и первым делом позвонил МихФедоровичу на работу. Не вдаваясь в детали, сообщил, что купил акции, даже успел заложить их и теперь сам придумал такую штуку: нужно, чтобы друзья сделали как можно больше доверенностей и тогда завтра он сможет нахапать столько акций, сколько другие не нагребут и за десять дней. Павел нетерпеливо попросил МихФедоровича дословно записать все, что должно быть указано: покупать и продавать акции акционерных обществ, закладывать и выкупать их, получать денежные средства, вносить изменения в реестр акционеров... МихФедорович вначале порывался что=то сказать, но потом все безропотно записал. Павел стал прощаться, но МихФедорович задержал его: - Не забудьте, что в конце года вашим доверителям придется платить налог с прибыли, учтите это и не сердитесь, если кто=то из друзей откажет вам. Я сейчас пойду и сделаю доверенность, у нас нотариус работает в здании библиотеки бесплатно для сотрудников. - Никому не надо будет платить никаких налогов. Только тем, у кого были в этом году проданы дом или машина. Я все узнал... МихФедорович, я же не пижон какой=то сизокрылый, я за весь базар теперь отвечаю! Вот завтра куплю широченный малиновый пиджак и вас порадую! А если окажется, что надо кому=то платить, - я же заплачу, я не отказываюсь. У меня все равно будет прибыль ого=го какая... Все, я покатился, мне еще надо кучу дел сделать. Потом Павел позвонил родителям и в повелительном наклонении наказал сегодня же успеть сделать доверенности, а также взять у тех друзей семьи, которых Павел знал и на которых надеялся. Когда и это поручение было дано, он загрузился в Интернет и послал Виктору суперсрочное послание, призывая отзвонить сразу, как только получит. Решив, что это может не сработать, Павел позвонил Виктору и чужим, официальным голосом сообщил его бабушке, что звонят по просьбе Павла Задунайского, который сломал обе ноги, лежит почти мертв и еле жив дома и просит друга скорее позвонить. После этого наступила пора затишья, отдыха, размышлений и сомнений. Павел завалился на кровать, ему нужно было подумать о делах совершенных, сегодняшних и предстоящих, завтрашних. И тут он вдруг испугался, что сил на следующий день может не хватить. Это было бы ужасно и могло стать настоящей катастрофой, после которой никто никогда уже не поверит ему. Он яростно отогнал душевную усталость и уныние, заорал в потолок любимый отвратительный победоносный клич «Яхуу=бляхуу! Кыша=а=а=бля!», тут же расслабился, обмяк всем телом, словно у него не только ноги, но и руки вдруг разбил паралич, и мысленно погрузился в денежные подсчеты, перемножение человеко=доверенностей на пять долларов по пять акций - это были затраты, а прибыль должна была быть намного больше. В результате вычислений выходило, что чистыми останутся примерно пятьсот долларов с девяти доверенностей, если учитывать то, что мог купить сам Павел. За такие деньги - год работы в бюджетной сфере - нужно было бороться, не щадя себя и не думая ни о ком. Однако Павлу было о ком думать... Доверенности могли сделать только очень близкие люди, с которыми он сам или родители постоянно общались. Что касается родителей, Павел не беспокоился об этом, но среди его личных друзей и тех, с кем он в последнее время встречался, как оказалось, очень нелегко было найти тех, кого можно было бы попросить о помощи или такой ничтожной услуге, как составление доверенности на покупку каких=то акций. Конечно, никто из друзей не придавал никакого значения этим акциям - на каждом углу уже несколько лет продавались акции великого множества каких=то гнилых, жульнических компаний, и все привыкли обходить стороной эти точки, почти все население приобрело устойчивый иммунитет к этой заразе. Для большинства только очень больной человек или бедолага инвалид мог интересоваться подобной дребеденью. В этом не было никакой проблемы. Павел не боялся презрения или позора. Он мог легко играть в поддавки и притворяться идиотом, если знал наверняка, что скоро выиграет и таким образом перевернет все представления о себе. Но были люди, к которым Павел, как благородный человек, как он всегда на китайский манер называл себя, никогда не мог обратиться с какими=то меркантильными, низменными, бумажными просьбами. Он мог попросить на вечеринке однокурсника пиджачка=качка красавчика Гришу принести бутылку пива, играя на вежливости и на своей увечности, мог попросить неуловимого туриста Витю постоять с ним в очереди, уверенный, что тому все равно где болтаться или висеть, лишь бы было интересно и трудно, но например попросить красавицу Машу сделать доверенность, которую она, скорее всего, сделала бы охотнее других, Павел не мог. Он даже вспомнил о Лене, девушке, с которой познакомился только вчера, но позвонить ей и попросить сходить к нотариусу было уже слишком. Павел иногда мог разыгрывать из себя калеку еще более немощного, чем он был, перед какими=то ребятами, над которыми хотелось возвыситься и победить их, но возвышаться таким образом над девушками, которые ему нравились, было унизительно, стыдно, бесполезно. Перед ними возвышаться нужно было не так... Павел с детства научился манипулировать людьми, управлять неблагоприятными обстоятельствами, побеждать "здоровых собратьев" иногда даже так, что те не догадывались, что кто=то их в этот момент побеждает, но по отношению к девушкам такие манипуляции были давно признаны проигрышными, немужскими, непристойными. Перебрав в уме всех, кого не стоило просить о доверенности, но кому можно было предложить простоять ночь в очереди, Павел остановился на двоих, которые вполне могли реально помочь. Первый - младший брат Петр, который уже несколько лет был виноват перед Павлом, воровал деньги и, таким образом, был обязанным, если правильно об этом напомнить. Петр имел существенный изъян, который гасил все преимущества: Петр ненавидел Павла, всегда соревновался со старшим братом и искал малейший повод, чтобы унизить его... Невозможно было работать с таким компаньоном. Лена была вторым человеком, которого Павел мог попросить простоять вместе с ним всю ночь в очереди. Она казалась доброй девушкой, душевной, была медсестричкой, значит, привыкла тратить время на всякую бесполезную неприятную ерунду: клизмы, справки, пробирки, укольчики в попу - и должна была научиться терпеть и стойко ждать результата... После того, как Маша не приняла Павла, сбежала, он старался меньше думать о ней и естественным образом постепенно пустеющее место заполнил новый образ - девушки, которая была приятна, желанна, казалась доступной и могла помочь отстоять ночь в очереди в банк. По расчетам Павла, который сразу узнал все, что нужно, акции будут продавать и на следующий день, значит, всю ночь опять будет стоять очередь, и на этот раз никто не допустит, чтобы все смешалось, разрушилось в последний момент и какие=то прохиндеи пролезли первыми. Значит, должна была быть важна не помощь сильных, толстых плеч младшего брата, а честное, долгое торчание - стояние в этой очереди. Павел решил, что на этот раз он должен сам ночевать перед банком и ехать на коляске, естественно и костыли взять с собой. Обдумав это, Павел прикинул, что остался еще час времени, пока начнут прибывать первые доверенности, и решил чуть=чуть отдохнуть: представил, как мама подходит к нему в белом летнем платье, льет из кувшина на волосы, прямо в голову, в мысли, остужая, прозрачную чистую прохладную воду, говорит “Спи, Павлуша, спи, сынок...” - и Павел отключился... Вскоре его разбудил младший брат, вернувшийся из школы и громко хлопнувший дверью. Павел очнулся. К нему вернулись деловые мысли, все то, о чем он думал перед тем, как стал засыпать. Брат вряд ли согласился бы в отплату за прошлые грехи стоять с ним всю ночь в очереди. Еще и по некоторым другим причинам эта роль лучше подходила Лене, которой, Павел был уверен, сможет вечером дозвониться. Значит Петр должен был достать доверенность. Павел перекатился по кровати к коляске, перелез в нее и заорал: - Петька! Иди сюда! Дело есть! Тот как раз проходил мимо, открыл дверь и хмуро, насуплено, по=бычьи посмотрел на брата. - Ты знаешь, где твой паспорт? - громким, уверенным голосом спросил Павел, зная, что брата никогда нельзя ни о чем просить. - У меня. А что? Зачем тебе? - буркнул Петр. Он смотрел недовольно, скривившись, прищурившись и жевал губу, как жвачку. - Принеси. Пойдешь сделаешь мне доверенность на одну штуку, я сейчас напишу текст. - Не пойду я никуда. Почему я должен делать... - огрызнулся Петр, всегда готовый дать отказ, отпор и отвергнуть все, что брат скажет. Он отвернулся, как=будто уходил, но с места не двинулся. - Возьмешь паспорт и с документом и с малявкой, которую я накропаю, попилишь сейчас к нотариусу. Знаешь, который висит в метро на втором этаже, над универсамом? Я дам деньги - сделаешь доверенность. Там может быть подождать придется, так что возьми что=то почитать... - не обращая внимания на тон брата, сказал Павел, но потом загудел с угрозой: - Если сделаешь это - все будет забыто, будем квиты. Ты у меня воровал на киношку, сволочуга. Воровал. Я за это тебе по башке давал? Еще даже ни разу не врезал. Значит, или за тобой должок, а ты знаешь, как я могу расплачиваться... Я не спешу! Или ты принесешь то, что я прошу и все будет забыто. Понял? - Да... побегу сейчас, - пробухтел Петр и ушел, но Павлу было ясно, что тот согласился и сейчас вернется. Он резко крутанул колеса, так что его ноги задрались вверх, и покатился к столу писать черновик доверенности. Павел уже давно не ругался с братом по=матерному дома. Однажды, почти два года назад родители услышали их разговор: ругань и страшные, забойные, многоэтажные тирады, которые выдавал Павел, и то, как отвечал подросток Петр, но, поскольку в данном случае с младшего брата взятки были гладки, весь позор и три вагона нравоучений, жестоких, оскорбительных, но убедительных наставлений достались Павлу. После этого он вообще старался нигде не крыть младшего брата матом даже в той переделанной, поэтизированной форме, которую обычно применял. В этот день, словно в вознаграждение за день вчерашний, Павлу все удавалось. Брат принес доверенность, родители притарабанили целых пять, МихФедорович, к которому вечером на секунду заглянул Павел, сделал не только от себя, но и от имени жены, на которую у него была давно оформлена всемогущая генеральная доверенность... Виктор не звонил, но на него Павел мало рассчитывал. Осталось решить главное - с кем идти? Павел уже все обдумал. Если девушка откажет, он поедет один и попросит отца приехать утром к открытию. С отцом были свои минусы, с девушкой было свои плюсы и даже огромное множество плюсов, но думать о всех них было некогда сейчас... Павел прокричал, что сейчас ему нужно будет звонить и чтобы трубку не поднимали. На этот раз он знал, какую Лену звать, но пока еще не решил, что говорить и как пригласить девушку пойти с ним на ночь не для прогулки, а чтобы просидеть перед банком и купить побольше акций... Его расчет был на то, что девушка, живущая в общежитии, должна постоянно нуждаться в деньгах, но все же они были почти не знакомы, она могла побояться поехать даже с таким совершенно безопасным человеком, как он... Павел даже подумал, что, может, лучше прямо поехать к ней и поговорить лично, но передумал, представив, как он будет выглядеть, когда придется на входе просить молоденьких, смешливых девчонок сбегать за Ленкой и что они скажут, кто ее зовет. Ослепительный принц в белоснежно белой инвалидной коляске? Павел при всей своей порывистости и отчаянном характере был очень осторожен, имел прекрасное воображение и обычно представлял, что его ждет в той или иной возможной ситуации. Все же подготовиться к разговору с девушкой ему не удалось. Когда он наконец услышал и узнал ее голос, то растерялся. - Леночка, привет. Это твой вчерашний пациент, помнишь? Не забыла? Павел... - он испугался, что его перепутают с каким=то из многочисленных больных, которые, наверное, пристают к Лене каждый день в больнице. - Нет=нет! Я не из больницы какой=то! Я... Мы познакомились в промежутке между трамваями. Ты мне намазала своим кремом лицо... - А, это вы звонили вчера, да? - догадавшись, спросила девушка молодым звонким, но безучастным голосом. - Я звонил. Кто еще? - Павел вдруг изменился, перестал шутить и рассказал самым деловым и нейтральным тоном: - Лена, послушай, у меня небольшое деловое предложение. Сегодня утром я был в одном банке, там выкинули на продажу акции! Я уже кое=что прикупил и неплохо заработал, а завтра, как мне сказали, будут продавать еще, но теперь... Ты же сама представляешь, сколько там будет народу! Я сейчас поеду туда и буду стоять в очереди всю ночь... Но мне одному трудно, понимаешь? Если хочешь, давай постоим вместе. Я через час могу подъехать на машине. Мне нужно, чтобы кто=то был вместе со мной... Можно очень неплохо заработать. Павел сжал губы, покривился с отвращением, ему очень не нравилось, что и как он говорил, но Лена неожиданно весело ответила: - А, это как раньше стояли в очереди за колбасой! А сколько стоит акция? Сколько надо брать? Я могу занять у девчонок. Павел довольно оскалился и назвал сумму, которую Лена должна взять с собой и сказал, что подъедет на машине. Дальше он стал собираться, стараясь не забыть взять все, что могло пригодиться: не только свисток, но и стеганое одеяло, воду, бутерброды... Но он не только об этом думал - он говорил сам себе, как будто с наслаждением повторял слова уличного шлягера с откровенной проповедью бесспорных истин: "Как с ней легко! Какая классная девчонка!.. Мечта. Мечта поэта, не девчонка. Как с ней легко!!!.." После поцелуя с Машей Павел разочаровался в сложных девушках, с которыми у него, очевидно, ничего не получалось и вряд ли когда=нибудь получилось бы, он стал находить все больше достоинств в новой знакомой - девушке Лене, которая отзывалась именно так, как настоящая девушка должна была себя вести, по представлениям Павла. Павел был на взводе, он чувствовал, как обычно в конце тренировки, когда все тело работало слажено, как единый здоровый непобедимый организм, когда он мог вертеться, махая костылями вокруг веером, со свистом рассекая воздух, чувствуя, что не упадет, успеет толкнуться костылем и дальше опять закружится вихрем, сокрушающим все... Павел сложил в рюкзачок все, что было нужно: и еду, и документы, и мягкую, теплую одежду. Родители и Петр были в своих комнатах, из гостиной даже не было слышно звука. Павел долго мучался одним вопросом: если придется пастись возле банка всю ночь, куда ходить по нужде? Это была настоящая проблема и не так просто было ее решить. Если бы не девушка Лена, все было бы нормально. Павел не был гордым. Совсем не трудно было принести с собой банку из=под сока с широким горлышком, в которую можно было быстро сходить в любом подъезде или даже переулке, но проторчать всю ночь с девушкой было непросто. Павел вдруг остыл, подумал, что переумничивает и волнуется напрасно. Там будет видно! Он резко, бесшабашно махнул костылем, выключая свет в своей комнате. Костыль просвистел незаметно для глаза и резиновым набалдашником щелкнул по клавише выключателя. "Порядочек! Все будет как надо...” Павел перебросил рюкзак в коляску. Выбравшись в коридор он перестроился, успокоился, передохнул и, улыбнувшись, направился в гостиную. Там он осторожно поддал костылем снизу по стулу, на котором сидел Петр, и торжественно прошептал с большим чувством, хотя и без большого смысла: - Парень! Мне карта в масть. Не жди грешную душу до утра! У меня будут и деньги, и девушка. Ха=ха=ха! Учись, студент. А то так и вырастешь ворюгой. Петр обиженно оглянулся, но ничего не сказал. Павел сделал еще пару шагов к родительской двери, осторожно постучал и громким ясным голосом пробасил: - Я поехал. Я собрался. Мам, папа... Я пошел! Спасибо за доверенности. Если я застряну, я позвоню утром. Не волнуйтесь. Павел почувствовал, что сказал недостаточно. Рассказывать о Лене не хотелось и было нечего, но оставлять родителей без уверенности, что кто=то о нем заботится, тоже не годилось. Павел беззаботно пошутил, когда родители провожали его до двери, что уже перезнакомился со всеми в очереди и даже с чрезвычайно хорошенькими девушками. 9. Павел потратил минут двадцать, чтобы поймать нужную машину. На молодого инвалида, висевшего на костылях на обочине дороги поздним вечером, "клевали" только старые гнилые “копеечки” и “шестерочки”. Первоначально Павел планировал подъехать к девушке если не на благородном белом “мерсике” или черной “бээмвухе”, то хотя бы на приличном “фольксвагоне”. Не получилось. Он не скупился, предлагал хорошие деньги, но трудность была в том, что надо было сначала забрать барышню из общежития, заехав в Веселый поселок, и водители понимали, что это может занять неопределенное время, а потом ехать на Староневский... Наконец Павел смирился и согласился ехать на маленькой приплюснутой отечественной сексуальной “восьмерочке” темно=вишневого цвета. Отсутствие задних дверей создавало пассажирам определенные трудности при посадке и высадке, но эти сложности предоставляли гипотетические возможности, используя которые вежливый и находчивый молодой человек типа Павла мог оказаться на расстоянии естественного, непрекращающегося соприкосновения с такой симпатичной и некапризной девушкой, как Лена. Павел положил рюкзак, коляску и костыли на переднее сиденье и устроился удобно на заднем. Когда подъехали к общежитию, он понял, что опоздал. Лена стояла на улице. На этот раз она была в черных джинсах и в той же темно=коричневой кожаной куртке, в которой он увидел спасительницу в первый раз. На улице было ветрено и темные длинные вьющиеся волосы девушки живописно развевались на ветру. Павлу любоваться было некогда. Он только отметил для себя, что, несмотря на вечерний, почти ночной час, Лена была аккуратно накрашена, как=будто направлялась на молодежную вечеринку, а не для того, чтобы проторчать ночь у порога старого питерского банка. Павел не предполагал, что опоздает, и ей придется ждать. Он ничего не подготовил на такой случай, засуетился, отпихнул переднее сиденье, открыл и оттолкнул дверь, но сам не вылез, а только протянул руку, чтобы Лена могла опереться и сесть рядом. Девушка обрадовалась, что за ней наконец приехали, потому что всякие мысли уже приходили. Она без разговоров полезла внутрь маленькой скромной машины, цепляясь за все, за что удалось вцепиться. Павел подождал, пока она сядет, чуть откинул вперед переднее сиденье и приказал водителю: - Шеф, теперь давай в банк, - и добавил, обращаясь к Лене: - Мы потом поговорим, ладно? Лена, видимо, хотела что=то сказать, но удержалась. Она удобнее уселась, быстро наклонилась, бросив взгляд в зеркало... Павел впервые оказался вблизи девушки, которая пришла ради него, которая выглядела именно так, как ему нравилось, и пахла так, как никакие другие знакомые девушки - красавица Маша и тем более вечно нелепо расфуфыренные молоденькие подружки брата. Легкий и чистый запах ее духов так сильно подействовал на Павла, что он даже очень благозвучно извинился по=французски: - Mil pardon. Прошу прощения! Я не думал, что будет так трудно поймать машину. Теперь все в порядке. Лишь бы очередь не оказалась уж слишком длинной... Павел не знал что еще сказать, поскольку не хотел обсуждать деловые новости. Лена была другая: и не скромная, и не наглая, и не любопытная, и не полная дурочка. Он не знал, как нужно разговаривать с такой. Перед этой девушкой Павел не имел никаких преимуществ. Она не спорила с ним, ничего лишнего не расспрашивала, но делала все, о чем Павел просил, хотя при этом без всяких усилий жила своей отдельной жизнью: смотрела в зеркало и поправляла прическу, расправляла сзади куртку, приподнимаясь и опираясь плечом о него, соседа, терла сжатыми губами друг о друга, чтобы проверить что=то или исправить... Павел впервые встретился с иной реальностью, которая существовала вместе с ним, рядом с ним, для него, но жила совершенно по=другому, по=своему. Его это перестало раздражать довольно быстро, он даже почувствовал себя совсем по=другому, словно вдруг стал на год старше. Тогда он сказал нечто такое, о чем никогда не думал: - Хорошо, что одела куртку. Кажется, ночь будет холодная. А я взял с собой коляску и кое=что поесть... Лена не успела ничего ответить. Павел заметил странный взгляд, который бросил в зеркало на них водитель, и, сжав руку Лены, прошипел грубо с хрипотцей: - Не боись. Все будет нармальненько. Я потом объясню. После этого Павел вдруг впал в детство и стал играться, как ребенок, еще больше запутывая водителя, который продолжал поглядывать в зеркало на необычных пассажиров. Павел отвинтил крышечку ручки костыля, где у него был сделан небольшой резервуар для воды, а крышка могла быть использована как небольшая чаша. Он осторожно налил до краев и медленно, морщась, словно пил неразбавленное виски, фыркая и раздувая щеки, сделал несколько глотков воды, предусмотрительно залитой туда перед дорогой. Крышечка с крепким напитком подействовала не только на молодого водителя, склонившегося над рулем и переставшего поглядывать назад, но и на пассажирку. Павел повернулся к Лене, которая с заинтересованной улыбкой смотрела на него, положил руку ей на худенькое кожаное плечо и, наклонившись, зашептал прямо в ухо. - Ты такая красивая. Я почему=то сразу не заметил этого тогда утром, когда мы познакомились у трамвая. Лена фыркнула, довольно улыбнулась, прищурилась, отвернулась к боковому стеклу и глядя вдаль опять поиграла глазами. Павел сделал еще одно чувствительное признание: - И потом, ты так обалденно пахнешь... Как египетская королева. Сказав это, Павел задумался, правильно ли выразился? У королей были королевы. А у египетских фараонов? Как правильно назвать фараоних? Довольно быстро он исправился, заявив уверенным голосом: - Душистых египетских цариц, этих ослепительно прекрасных Клеопатр... Лена ничего не ответила. Павел решил, что это уже слишком, мужественно забрал руку и тоже отвернулся в свою сторону. Павел ждал, что дальше что=то последует, но на этом все завершилось. Лена продолжала смотреть в окно со своей стороны, а Павел, ругая себя и не сдаваясь, какое=то время смотрел в свое окно, но вскоре прикрыл глаза и задумался... "Я должен купить машину. Должен купить!.. Некрасиво так жить! Очень некрасиво!" - воскликнул сам себе Павел и вспомнил школьного друга, который давно работал механиком. Можно было через него достать дешево хорошую импортную машину, например, даже ту же “восьмерку”, которую привезли из Мюнхена или из Бельгии со всеми прибамбасами, типа противотуманных фар и стеклянного люка на крыше, - Павел вспомнил, что на заднем окне машины, в которой он сейчас ехал, была бельгийская наклейка. - У тебя откуда тачка? Сам пригнал? В Бельгии наши машины дешевые, - сказал Павел, наклонившись к водителю, так что было непонятно, спрашивает он или хвалит предприимчивость автолюбителя, штучника=предпринимателя. Разговор о машинах продолжался долго, почти до самого банка. Павел стал готовится выходить. Он незаметно отсчитал пятнадцать тысяч из бумажника и переложил в верхний карман куртки, чтобы быстро расплатиться, потом подмигнул Лене, которая внимательно, но не вмешиваясь, следила за ним, и сказал: - Сейчас подъедем, - подумав, вдруг пошутил: - Ничего не забудь! - когда Лена в самом деле стала оглядываться, не выпало ли у нее что=нибудь, объяснил: - Не забудь мужика, Леночка, меня не забудь!.. Шутка. Когда остановились, Лена выбралась первая, сама опустила переднее кресло, вытащила коляску, и, решив, что именно об этом попросил спутник, постаралась вытащить самого Павла. Раньше подобное рвение от какого=то другого человека, тем более девчонки, вызвало бы шквал ругани, насмешек и мальчишеской дерзости у Павла, желания показать, что он умеет вращать костылями, как боевой вертолет пропеллером, но готовность Лены помочь в любом случае была так искренна и естественна, что Павел даже не стал спорить. Он вылез сам, ругаться с девушкой не стал, а наоборот, опять поступил так, как никогда раньше не делал: взял худенькую руку девушки, потер тонкие безответные пальчики, ощупывая косточки, поцеловал и с раскрытым ртом и изумлением чуть=чуть театрализовано, но искренне прошептал: - Ты такая классная девчонка. Впрочем на этом сантименты и подобные выражения чувств завершились, Павел расплатился с водителем и потащился с Леной в конец маленькой очереди самых крепких и стойких инвесторов банка, которые пришли, чтобы ради небольшой прибыли отстоять опять всю ночь. Павел все продумал и проверил заранее. Сейчас он действовал как автомат, каждое движение которого было рассчитано. Павел разложил кресло, приставил к стене, отдал один костыль Лене и повис на своем, потом осторожно опустился в кресло, воткнул костыль в нижнюю связку другого костыля, который держала Лена, и со своей стороны прицепил ручку к своей коляске. Образовалось второе сиденье, не такое удобное, как кресло, в котором он сам сидел, но лучше чем ничего. - Ну=уу... Леночка, садись, видишь, как здорово! Если мы просидим так всю ночь, утром заработаешь столько, сколько тебе отваливают стипухи за два месяца. Лена смело уселась на костыль. Вначале она держалась за ручку коляски, но почувствовав, что сиденье надежное, расслабилась, отвалилась к стенке, откинула руками волосы назад и чуть наклонившись к Павлу, спросила таким тоном, что нельзя было сказать нет: - И ты знаешь, где я смогу продать все акции за пятьдесят долларов? Павел зашипел, приподнявшись и приблизив уста к девушкиному ушку: - Тш=ш, не говори здесь ничего так громко. Не волнуйся, все будет в порядке. Неужели ты думаешь, что все эти тетки впереди торчат тут, как мексиканские кактусы, за просто так? И даже они не все знают. Понимаешь? Ты можешь заработать даже больше... Намного больше! - прошипел Павел. - Если банк будет продавать свои бумажки и дальше. Я тебе потом все объясню. Давай не будем ничего говорить об этом. Хорошо? Подобная таинственность не вызвала возражений у девушки. Лена перестала спрашивать, она подняла сумку Павла, спросила, что там, открыла, просмотрела содержимое, вытащила одеяло, сама постелила на костыль, на котором до этого сидела, села, проверила как сидится, подняла воротник и застегнула куртку до маленькой, чуть заметной ямочки на подбородке... Павел следил за всем, что она делала, иногда резко оглядывался на очередь впереди, где сразу безразлично отводили глаза, словно никто и не смотрел на странную парочку, состоящую из красивой девушки и нервного, необычно точного в движениях инвалида, во взгляде которого была очень жесткая почти смертельная дерзость, странная улыбчивость и твердость, так что было сразу понятно, что он без лишних слов может заехать по башке любопытному чем угодно, хоть кулаком, хоть костылем. Ночь прошла для Павла неярко, бездарно, бессмысленно. Размышления о деньгах, о том, сколько акций завтра удастся наверняка оторвать, посещали юношу намного чаще, чем простые естественные мысли о том, как и чем два таких близких человека, как они с Леной, могут позабавиться, чтобы стало интереснее ждать наступления утра. Никакие сексуальные фантазии не посещали Павла в эту ночь. Только раз он всерьез задумался о том, что упускает такую возможность! Но несвоевременные мысли завершились достаточно пошло - Павел пошутил сам про себя: "Зато я теперь могу сказать, что провел ночь с обалденной девушкой..." - после чего сознание его помутилось, погрузилось в подсчеты прибылей, которые он должен вскоре получить, если удастся воспользоваться всеми имеющимися у него доверенностями. 10. Утром Павел очнулся первым и сразу стал собираться. Было уже начало девятого. Он разбудил Лену, разобрал конструкцию из коляски и двух костылей, на которых они прокоротали холодную ночь, то просыпаясь, то проваливаясь в сон. Павел оставил напарницу складывать теплые мягкие вещи в сумку, а сам, работая руками, крутя колеса и просыпаясь, поехал вперед по улице. Отдалившись от дверей банка на приличное расстояние он перелез на костыли, сложил коляску, приковал цепочкой к чугунному фонарному столбу и заглянул в подворотню и справил нужду. После этого, чувствуя себя окончательно проснувшимся, лихо зашагал назад, довольный, что все получается как нельзя лучше. Он видел, что на этот раз очередь оказалась более сплоченной, в голове у двери банка она сгрудились плотно, чтобы не пускать чужих, которые к этому времени как раз опять стали подходить, группироваться и наседать. Павел был очень уверен в себе, не столько жажда наживы, сколько уверенность, чувство удачи, что сегодня наверняка удастся поживиться и поднакупить с полсотни акций на все доверенности и деньги, которые у него были, окрыляла его, как поэта поэзия, а влюбленного любовь. Он был абсолютно уверен, что вот=вот откроет новую страницу жизни, у него появятся свои деньги и это будут деньги немаленькие, очень большие. Его ожидания вскоре осуществились вполне. В половине десятого открылась дверь и очередь медленно поползла мимо плотно одетых невозмутимых охранников в комнатки, где несколько молодых девушек и две приятные женщины более старшего возраста начали оформлять договора на покупку акций банка. Многие пришедшие знали, что делать и как себя вести. Павел с Леной шли вместе, вместе удерживали общее место в очереди, почти не разговаривали, но помогали друг другу как могли: Лена следовала за Павлом, когда приходилось подниматься по ступенькам и была готова подстраховать, если юноша оступится, а Павел блокировал костылями на мгновение проем двери, пропуская Лену и с милой, дьявольской улыбочкой смотрел в глаза очереди, которая вежливо, но напряженно скучивалась поддавливаемая сзади перед этой искусственной преградой. Когда они оба наконец оказались в комнате и сели за соседние столы, Лена растерялась, не понимая, что делать в этом месте ей одной, но Павел не пришел на помощь, а раздраженно махнул рукой, призывая ее разобраться самой с мелкой проблемой и прошипел сдавленным голосом: - Дай свой паспорт, а деньги потом... заплатишь в кассу. Сам он расплылся веселой улыбочкой перед девушкой двадцати лет, которая сидела перед ним, выложил, раскрыл и разгладил тонкой музыкальной рукой стопочку бумаг со всеми доверенностями, которые насобирал от родственников и друзей за один вчерашний вечер. - Со мной, моя милая, придется повозиться чуточку подольше... но я никуда не спешу. Не волнуйтесь, у меня все чисто и законно. В нашей конторе всегда все делается совершенно легитимно, - пропел Павел низким, грудным, неестественным, но приятным голосом, выкладываясь, чтобы расположить к себе крайне важную для него, "ключевую", девушку. Он был уверен, что если ему сейчас выпишут ордер на покупку пятидесяти акций, дальше все пойдет как по маслу, очень даже хорошо... - Я не знаю. Можно оформлять акции только на себя, - заявила девушка, которая была очень неуверенна в себе. Павел бросил на собеседницу взгляд, будто скомкал рукой неудавшийся стих. - Оформите на меня пять акций. Пожалуйста. Вот мой паспорт... - меняя тон, хлестко почти выкрикнул он и толкнул ногтем в сторону собеседницы документ. - Но вы сказали... - Что сказал? Мало ли что? Вы же ничего не понимаете. Какая разница. Я вас прошу, оформите по этому паспорту лично на меня пять акций. Хоть это вы знаете как делать? - въедливо, тихим жестким голосом, словно пробуравливая девушку, прошипел Павел. - Что вам не нравится? Мои костыли? Вам что, надо, чтобы я станцевать на них! Я могу... - с сильным оттенком болезненной истерики настойчиво и чрезвычайно въедливо спросил Павел, ругая про себя как только мог "безмозглую банковскую девушку". Ситуация внезапно обострилась. Павлу это все крайне не понравилось. "Она все испортит. Только не хватает закрутить скандал вокруг доверенностей! Если кто=то узнает об этом трюке, завтра здесь закроют двери и будут хрюкать только здоровенные накачанные бычки с мешками доверенностей. Лучше бы я попал и сел к той тетке." Павел улыбнулся и, качая головой, с большой долей интимной грусти и сопереживания пожал плечами, глядя прямо в глаза "желанной женщины", которая посмотрела на него, оформляя за другим столом бумаги клиента. Эта женщина выглядела так, как будто знает, как помочь такому человеку, как Павел. Павел вскочил на костыли, подошел к Лене, посмотрел, что у нее делается, потом опять повернулся к женщине и, увидев, что она освободилась, лихо покостылял к ней, уселся на стул и, рассмеявшись, заявил: - Я прошу оформить мои бумаги. Вы не против? Пожалуйста! Я решился поменять андеррайтера, - шутливо, но значительно, с большими сарказмом заявил Павел и, заметив, что девушка, которая заполняла бумаги до этого, смотрит на него, попросил: - Принесите, пожалуйста, мои бумаги сюда. После этого Павел обернулся к "настоящей женщине" и объяснил непосредственно: - Понимаете, у меня такая ситуация... С этим нужно поработать. Сейчас девушка выписала акции конкретно на меня. Дело в том, что я здесь присутствую, так сказать, как бы не один. У меня с собой девять доверенностей, - тихо, очень внушительно прошипел Павел. - Нужно по этим доверенностям выписать сорок пять акций на тех, от имени кого я их оплачиваю и покупаю. У меня все деньги с собой. Понимаете? Это нормально? Вы же знаете, что покупать акции банка, тем более такого уважаемого как ваш, каждый гражданин имеет право для кого угодно, лишь бы были соблюдены все необходимые законные формальности. Вот смотрите: у меня доверенности оформлены самым надлежащим образом в самых лучших нотариальных конторах... Пожалуйста, не заставляйте меня бегать туда-сюда на костылях, чтобы доказывать опять и опять очевидные истины... Павел замолчал и враждебно уставился на соседа, который также как и Лена внимательно слушал этот разговор. Подождав минуту Павел отвел взгляд и подмигнул девушке. Когда он снова посмотрел на умную, интеллигентную женщину, которая сидела перед ним и изучала доверенности, с колоссальным облегчением почувствовал, что не ошибся в выборе, дело сдвинулось с мертвой точки и дама в странных квадратных очках вот-вот заполнит договор на все сорок пять акций. Видя, что все закрутилось, как надо, Павел посмотрел на Лену. Она как раз собрала в руки свои документы и встала, чтобы отправиться заплатить в кассу. Павел помахал рукой и успокоил: "Иди, иди, все будет нормально... Я закончу минут через пять, подожди." - Сестра моя. Очень добрая и благородная девушка, - ни к чему не обязывающим тоном вслух проговорил Павел, когда Лена вышла. Интеллигентная женщина посмотрела на него и в глазах ее появилась улыбка, она молча покачала головой и склонившись, вернулась к заполнению документов. Павел тут же успокоился, осел, положил костыли ручками на колено и пристальным взглядом стал следить за бумажной работой. Когда были оформлены все договора, Павел, не проверяя больше, сложил бумаги, поблагодарил, ловко встал на костыли и, выдохнув после глубокого вздоха: "Не забывайте меня," - пошел к двери шатаясь и чуть не падая, но с таким ритмом и так точно, что сразу стало ясно: юноша не падает, а танцует. Совершив заключительный пируэт, он обернулся и повторил серьезно, без улыбки, и не глядя конкретно ни на кого "Спасибо" - и вышел. В душе он ликовал. Осталось пройти кассу - оплатить акции. Он понимал, что дело уже сделано и за одно утро он заработал потенциально почти тысячу долларов, если не сразу все продать, а чуть подождать, пока акции вырастут, то совершенно невообразимую сумму, с которой трудно было понять сразу, что делать: на то - мало, на это - жалко. Вчера Павел раздумывал, на что можно потратить подобные деньги... Но сегодня этих денег было уже мало! В кассовом зале - большой квадратной комнате с несколькими окошками на одной стороне и дверями на других, а также двумя охранниками - его ждала Лена, стоявшая одна в правом углу. Павел удивленно посмотрел на нее, не ожидая, что она здесь и встревожено спросил: - Все в порядке? Заплатила? Лена подошла к нему молча с улыбкой и ответила: - Пошли. Все хорошо. Я получила. Павел рассеянно ответил: "Я сейчас..." - и направился к окошку. Лена, очень красиво и ритмично двигая худенькими бедрами, пошла рядом ним. Павел растерялся и задумался. Мыслей было много: "Почему она идет? Почему не ушла? Кто ей разрешил остаться здесь?" Павел сунул в окошко документы, достал из кармана куртки толстую пачку денег, скрепленных огромной канцелярской прищепкой, и сосредоточенно отсчитал нужную сумму. Полностью сосредоточиться ему не удалось, он запутался и перед тем как пересчитать деньги, попросил Лену: "Иди, иди, я сейчас выйду..." Девушка занервничала и, кажется, в первый раз рассердилась: - Я не могу уйти. Я сказала, что должна подождать тебя... брата. - Ну и жди! Нет. Лучше отойди, я не могу деньги спокойно посчитать... Скажи, что брат ушел. - Давай, я проверю, - ответила Лена таким тоном, словно ее совершенно не интересовало, кто куда ушел и сколько денег у брата. Павел относился к Лене доверчиво, но несколько свысока и покровительственно. Ему нравилось, что девушка помогает всегда, когда просят. - Нет, постой, - Павел отсчитал миллион сто двадцать пять тысяч, сказал сколько и передал Лене. Лена занялась проверкой. Павел смотрел на нее и думал: "Она хитрая. Как она додумалась остаться здесь? Она сама придумала сказать, что я брат? Может, лучше не рассказывать о доверенностях?.. Да. Правильно. Нет. Лучше расскажу. Она не успеет все испортить." Павел рассчитался за акции, получил подтверждающий документ и вышел на улицу вместе с Леной. Они отошли в сторону от очереди, которая по=прежнему медленно ползла в банк сквозь главные, входные двери. Павел остановился, повиснув на костылях, привалился к стене и сказал как можно более нейтрально: - Ты куда? На вторую пару? Давай, еще успеешь, а мне надо забрать мой роскошный лимузин типа кабриолет. - Павел кивнул в сторону коляски, которая была прикована к телеграфному столбу в ста метрах. Лена опять поступила по=своему. Она посмотрела на него независимо, с улыбочкой, но с нескрываемым раздражением: - Ты такой умный... Лена кусала нижнюю губу, сердилась, не знала, что делать, играла маленьким замком кожаной куртки и напирала на юношу, казалось, всем чем могла. - Зачем ты притащил меня? - А что такое?.. Не хочешь, я больше не буду, - Отрезал Павел и посмотрел куда=то вверх и вдаль. Он привык отвечать не задумываясь на любую агрессию. - Спасибо, что позвал. Подожди, я еще должна принести твою коляску. Или давай деньги посчитаю... Павел разъярился, оттолкнулся от стены, толкнув девушку, передвинул вперед костыли, стал твердо и прошептал Лене, как чужой: - Давай, давай... и ышо шею помой. Мне надо работать, а не баловаться с тобой. Работая костылями как рычагами, он пошел вперед и бросил: - Завтра будут опять продавать акции. Я приду сюда вечером к одиннадцати. Пока... Когда Павел подкостылял один к коляске и обернулся, девушки уже не было видно. Он обрадовался, что любопытная, недовольная и настырная напарница ушла. Павел понимал, что без него, она никуда не денется и должна будет вернуться вечером. Тогда он подробно объяснит девушке, что воспользоваться изобретенным Павлом трюком с доверенностями она сама не сможет, поскольку в этом городе у нее нет никаких родственников, а чужой человек такую бумагу никогда не даст. Павел должен был как можно скорее вернуться в банк и закончить главное, что еще не было решено - отдать в залог акции банка и получить взамен огромную сумму денег под низкие проценты. Он весело зашагал обратно, но открыв дверь служебного входа, через который они с Леной недавно вышли, увидел опять милую, всегда спокойную, но твердую, остроглазую девушку. Она протянула руку, придерживая дверь и ласково сказала: - Заходи, Павел, не бойся, я подержу... Павел растерялся. Он сделал шаг вовнутрь, но тут же одумался и пятясь, позвал девушку недовольным, резким голосом: - Давай выходи. Что ты придумала... На улице Павел отошел в сторону и подождал, пока выйдет Лена. Девушка не сразу вышла за ним. Только через минуту она появилась и оглянувшись, плывущей, неторопливой походкой пошла к нему. Сердце Павла не дрогнуло. Он смотрел на худенькую, симпатичную фигурку напарницы в тесной короткой кожаной куртке и думал не о том, как объяснить, почему он не может привлечь барышню к самой главной финансовой манипуляции, а о том, как было бы здорово через пару недель поехать вместе с ней на майские праздники в Крым со всеми ребятами: он сам с Леной, Виктор со своей девушкой, красавица Маша с тоскливым Гришей... Лена подошла и стала перед ним вплотную, но Павел ничего не говорил. Она не выдержала и спросила: - Ты думаешь, я приехала сюда и сидела всю ночь на костыле, чтобы узнать какой ты умный? - Я тебя звал не за этим, - воскликнул Павел, мысли которого уже всецело были заняты не прошлым, а будущим. - Тогда почему ты купил акции на миллион, а я даже не знаю зачем я купила свои и куда их надо продать? Павел не стал лукавить и объяснил как мог искренно: - У меня было девять доверенностей. Я набрал кучу денег. Мне и папа дал доверенность и мама, еще четыре документа дали их друзья на работе, которые меня давно знают и младший брат, потом мои друзья принесли две. Посчитала? Это девять и пляс я. Если ты сможешь найти за этот день хоть одну доверенность - скажи, что тебе повезло... Вот и давай, звони своим друзьям и приходи завтра. Это злое, но искреннее объяснение подействовало на девушку, хотя она сразу не успокоилась. - Почему ты не сказал, что можно купить больше акций? Я не люблю, когда так... Лена чувствовала, что Павел что=то недоговаривает, но его искренность все же изменила ее отношение к юноше. - Зачем тебе это нужно? - глухим, почти трагическими голосом воскликнул Павел. Он положил кисти рук на плечи девушки и сказал почти не думая. - Я же говорю, ты почему=то меня не понимаешь? Леночка, я сказал вчера, что можно купить пять акций этого банка и ты купила? Правда? Я не врал? Но ты до сих пор не знаешь где и почем продать. Да? А теперь представь, что я вчера сказал бы, что ты можешь купить пятьдесят или сто акций на два миллиона, ну и что? Думаешь, тебе было бы сейчас легче? И ты бы знала как можно на этом заработать? Я играю в свою игру. Понимаешь? Что ты хочешь? Что я должен тебе обещать? - как бывало обычно, Павел увлекся сам тем, что говорил и заорал на девушку бесконтрольно, отчаянно, доводя все мысли до абсурда. - Я могу пообещать, что не упаду. Ну и что? Смотри! Получила? Теперь, давай, считай до трех! - Павел отбросил в разные стороны костыли и остался стоящим у стены, вцепившись руками в кожаные плечи Лены, как бы прижатый между Леной и стеной. - Видишь, стою? Не шевелись. Вздохнешь - мне хана! Я развалюсь. Стой! Только не шевелись. Павел вдруг почувствовал, что Лена отпускает его, что она обижена и не верит ему. Он крепче оперся руками о плечи девушки и, сжав зубы, рассмеялся трагически, как актер в комедии, потом оттолкнувшись от стены, поехал вперед и, схватившись за руку Лены, стал падать на асфальт... Оттуда, с земли, он укоризненно посмотрел на девушку и приказал: - А теперь поднимай. Видишь, что ты сделала? Дай костыли. Почему ты хотела, чтобы я упал? Хотела? Почему? Чтобы мне отомстить. За что? Я что, слишком умный? А знаешь, как я умею падать? Подними. Сейчас покажу еще! Лена не выдержала. Она затряслась, сжимая руку Павла и не давая ему встать, разрыдалась. Павел обнял девушку и сказал твердым, бесчувственным голосом, словно добился, чего хотел: - Я должен пойти назад в банк. У меня нет денег. На все акции, которые я сегодня купил, я потратил практически все. У меня осталось только несколько тысяч рублей... Я не хотел тебя обманывать. Я просто не знал, что тебе сказать. Если бы я знал, что, я бы сказал. Я человек слова. Ты можешь поверить, что я могу кончиком костыля потушить пламя свечки? Лена, ты не можешь заработать на этом банке. Только так, как я сказал - двести долларов, если повезет - триста и все. Я не обманывал тебя. Не обижайся. Мне нужно пойти туда... Очень нужно. Пусти. Павел лежал распластанный на асфальте, обнимал и играл прядями волос девушки, которая успокоилась, но не вставала, не зная что делать. Очередь, входящая в банк, казалось совсем не обращала внимания на пару молодых, странных людей, которые занимались своей жизнью где=то там дальше по улице. - Ты можешь встать? - спросила Лена наконец. - Зачем? Чтобы опять упасть? Ты можешь мне поверить? Я два года учился падать. У меня есть зачет по этому. Я вообще по всем предметам отличник. Вот смотри... - прошептал Павел и притянув голову Лены, поцеловал в губы умело, долго, лучше чем Машу. - Ой как вкусно, - прошептал Павел, хотя вкус губной помады ему страшно не понравился. - Вставай, - ответила Лена, ведя себя по будничному. Она подняла костыли, поставила вертикально и помогла Павлу встать. Потом она обошла Павла и отряхнула сзади, а он рассказывал горячо, увлеченно про акции и деньги девушке, которую наконец поцеловал так, как хотел: - ... они еще неделю назад сами выкупали акции по шестьдесят тысяч, а сейчас продают по двадцать пять и выкупают по тридцать. Ты можешь заложить эти акции, как я собираюсь сейчас сделать по пятьдесят тысяч и получить уже сейчас двадцать пять тысяч чистой прибыли. Это теоретически. А практически, лучше тебе этого не делать. Я же не знаю, когда они начнут опять покупать по шестьдесят. Подожди, они скоро закончат продавать и тогда будут опять выкупать уж точно больше чем за пятьдесят. Но только никому об этом не рассказывай, а то если все припрутся с доверенностями и начнут закладывать все акции, мне на костылях точно ничего не достанется... Они пошли к служебному входу и Павел попросил подождать его, объяснив, что ему лучше зайти одному. Лена на этот раз согласилась. Она опять стала такой же внимательной и несколько отчужденной, как и раньше. Когда Павел смотрел на нее, она не отводила взгляд, а смотрела прямо в глаза, как смотрят на человека близкого, родного. Он куражился и чувствовал, что ему море по колено, а пройти в банк и заложить купленные сегодня акции будет нетрудно. Через полчаса Павел вышел из банка гордый как павлин. Он остановился перед Леной, повис на костылях, расстегнул куртку, вытащил из бокового кармана огромную пачку денег и согнув, пролистал несколько сотен купюр с характерным шуршанием. - Вот это да! Видишь! Это не банк, а печатная машинка для денег, даже целый печатный цех! - хриплым голосом театрально прошептал Павел и тут же радостно воскликнул: - Это надо отметить! Мы сегодня гудим, как печная труба в бурю или нет... как мачта корабля. Загудим? Хорошо? Поплыли?! Лена посмотрела на него снизу вверх со своей обычной милой, но скептической улыбкой. - Ты говорил, что должен отцепить кабриолет, - напомнила она. 11. Павел не мог не заметить, что поведение Лены после первого, исключительного, одноразового, уличного, ни к чему не обязывающего поцелуя коренным образом изменилось. Раньше она держалась с ним вместе, близко, но чуть отстраненно, и даже если они шли рядом, жила чем=то своим. Он сразу отметил это и подумал: "Она такая девушка - кошка, чужая, другая... гуляет сама по себе... сегодня... гуляет со мной и живет сама по себе". В этом не было ничего осуждающего. Он и сам привык приспосабливаться ко всему... к любому окружающему миру. Способы Павла отличались от тех, которые использовала Лена. Он приспосабливался к миру, как к костылям, учась управлять всем, к чему жизнь вынуждала, и используя все инструменты, которые были доступны. Он никогда не вкладывал в эти отношения ничего личного, поэтому не смешивал время проведенное с Леной, как с подручной, помогающей заполучить акции банка, с теми чувствами, которые испытывал, когда шутил и заигрывал с ней, как с красивой девушкой. Когда Павел благополучно решил все свои текущие деловые вопросы с банком, получил толстенную пачку денег и перестал нуждаться в Лене как в деловом компаньоне, он почувствовал такое возбуждение, ощутил такой трепет, которые не испытывал никогда. Лена нравилась ему, он видел, что и сам, несмотря на увечье, нравится ей. Понимая и чувствуя это, Павел впервые стал шутить и заигрывать с девушкой без задней, запасной мысли, совершенно не думая, как выкрутиться, если его не примут, отошьют. То, что раньше в его представлении мог позволить себе только красавец качок=бодибилдер Гриша, сейчас так же уверенно и легко был готов сделать он сам. Ему хотелось двигаться свободно рядом с Леной, обнимать девушку, заигрывать, нашептывать что=то умное и веселое на ушко, тащить за руку и звать куда=то... Лена, казалось, испытывала подобное чувство. Она смотрела вдаль, словно не слушала Павла, или не соглашалась с ним... Она не отказывалась, вообще не интересовалась подобной темой, только стреляла глазками по сторонам - высоко, почти по крышам старых пятиэтажных домов - потом улыбалась загадочной, очень довольной улыбкой. К этому времени настал настоящий апрельский полдень: потеплело, посветлело. Солнце поднялось так высоко, как могло, и осветило желтой краской угрюмый, нездоровый город. Дома засияли важно, празднично, как настоящие знаменитости или будто новенькие. Игра желтых, золотистых, кирпично=старых цветов создавала некую музыку, которая бывает слышна всякому, кто умеет читать эту торжественную, светлую и тихую кантату питерских улиц и домов. Молодые люди подошли к столбу, к которому была прикована коляска. Павел остановился, медленно переступая костылями на одном месте, оглянулся и, передумав, предложил: - Постой. Зачем ее брать? Куда она денется? Пошли на Невский. Поймаем тачку и тогда заберем... - Я прогуляю целый день. Понимаешь, что будет?.. - не обвиняя никого, заявила просто так Лена. Павел не понял о чем говорила девушка, о каких чувствах она намекала, и выпалил: - Ты сегодня заработала такие огромные деньги. Можешь сказать, что... например, должна была помочь младшему братику съездить к нотариусу. Я могу подтвердить. Ты даже не представляешь, как я умею! - Знаю. Я видела. Ты это умеешь... - Что умею? - Подтверждать... - Что ты видела? - Как ты умеешь разговаривать, если хочешь чего=то добиться или кого=то окрутить... - Я никогда никого не окручиваю. Я живу на костылях. Как я могу кого=то окрутить? И чем?.. - Павел рассмеялся, растопырил костыли и, топая ими, прогудел баском: - Я паук, ла=авя=я=ящ=щий и окручивающий красивых девушек паутиной саблазнов и интриг. Ха=ха=ха=ха=ха! Это в книжках так пишут. Я никого не ловлю! Он подкостылял ближе к Лене, обнял ее, прислонился и взволнованно задышал. Она почувствовала себя неловко, не знала, что делать. Похлопывая Павла по плечам, Лена стояла прямо, как опорный столб линии высоковольтной электропередачи, и держала ношу, которая висела на ней. - Пошли. Ну, пошли же... - настойчиво попросила она. Павел опустил голову ей на плечо, порылся носом, раздвигая воротник куртки и прислонился кожей щеки к шее девушки. Тонкий, будоражащий запах ее духов сменил грубый, едкий ботиночный аромат кожаной куртки. Павел застонал и прошептал шутливо, игриво, но очень искренне: - Я так устал, всю ночь проторчал на улице, как воробей и ради чего? Ради каких=то вонючих денежных знаков. Леночка, давай отдохнем. Надо купить шампанское и отдохнуть! Услышав последнее восклицание Павла, Лена зашевелилась, каким=то образом осторожно отвела юношу и, убедившись, что тот стоит твердо сам и не собирается даже понарошку опять падать, попросила тихо, но уверенно: - Пошли. Ей было приятно и хорошо, даже весело. Они шли к Невскому и Лена с улыбкой вспоминала Павлову болтовню, что он делал, что говорил. Она уже имела опыт дружбы со сверстниками, но то, как раньше за ней ухаживали, ей совершенно не нравилось, а Павел был веселым, умным, забавным, все время выдумывал что=то, говорил невообразимо милую ерунду и слушать это было приятно: банк, богатство, акции, ночной воробей, шампанское и ананасы - это была такая смесь, от которой голова шла кругом, как в кино на какой-то веселой, умной, но приятной и несбыточной сказке. Павел вышел на Невский, стал на обочине, помахал рукой машине и перед ним остановились. Он открыл дверь и низким, уверенным голосом попросил: - Отец, мне надо в лекарню съездить. За тридцатку отвезешь? Павел назвал адрес и, когда водитель кивнул, молча согласившись, попросил: - Подождете секунду? Я должен захватить в ларечке подарочек врачу, а потом забрать коляску вон там, видите, у столба? Я быстро... Павел, больше не отвлекаясь, полетел на костылях к ларьку, чтобы купить бутылку шампанского. Наличие большой суммы денег - толстой пачки в кармане куртки - сильно изменило этого странного и так очень необычного юношу, а присутствие Лены - симпатичной, желанной девушки - сделало Павла неудержимым, он был уверен, что добьется того, чего хотел, и шел на костылях, как=будто плыл по тихому озеру на быстром каноэ. Он ухватил толстую бутылку за горлышко, расплатился без сдачи и, прихрамывая на ногу, с костылем и бутылкой повалил назад к машине. - Бери шампусик и заходи, - сдавленно попросил Павел, отдал девушке шампанское и, пригнувшись, посмотрел на водителя, чтобы определиться, как к нему относятся и как себя вести. Водитель - мужчина немолодой, угрюмый, с голубоватыми выцветшими глубоко запавшими усталыми глазами, не обращал внимания на пассажиров. Он использовал паузу, чтобы разобраться со своей машиной. Вправляя в паз крышку бардачка передней панели, он помогал методичными широкими ударами тыльной стороной ладони. Когда застрявшая скоба в правом креплении отлетела и крышка покорно села на старое место, водитель бросил безразличный взгляд на пассажиров. - Еще колясочку подберем и поедем, - напомнил Павел, поймав глаза водителя в зеркале заднего вида. Машина тронулась, хозяин включил веселую, кабацкую музыку: застучали сапоги, зазвучали хриплые голоса и заиграли низкие, глубокие, басистые, архетипичные струны мужской души. Павел посмотрел на Лену и расплылся радостно, счастливо и прошептал: - Ты хотела шампанское - я все сделал. Надеюсь винцо попалось не кислое... Лена до сих пор относилась к Павлу больше с восхищением, чем с трезвой оценкой. Если он покупал акции банка и загребал столько, сколько не покупали другие - это было неплохо, хорошо, если он разговаривал с девушками и за минуту легко добивался, чтобы они соглашались помочь во всем, о чем он просил - это было тоже неплохо, даже когда он несколько минут назад незаметно пошутил о шампанском - это тоже было сказано так, как надо, но когда он действительно купил и протянул девушке увесистую бутылку веселого вина, Лена почувствовала тревогу. Она испугалась. Она поняла, что не понимает, когда Павел шутит, а когда его нужно принимать всерьез? Завернув за угол, машина проехала вдоль очереди и остановилась возле столба с коляской. Павел дал водителю ключ от замка и попросил отцепить коляску и когда тот вышел, прислонился к Лене и прошептал: - Видишь, как все здорово!.. Домой ехали молча. Играла музыка, Павел держал Лену за руку и мял страстно не зная, что делать. Когда вышли из машины, Павел расплатился. Лена сразу стала прощаться, сказала, что должна уйти, но Павел зашептал взволнованно и недовольно, объясняя, что ему одному совершенно невозможно поднять наверх коляску и костыли и еще бутылку шампанского. - Пойдем! Все на работе! Дома никого нет, что ты боишься?.. - убежденно уговаривал он. Лена подчинилась и потащила, идя за ним, коляску с шампанским. Дома действительно никого не было. Павел разложил и ловко свалился в колыбельку, закрутился на колесах по коридору и комнатам как юла, собирая к себе все, что могло сейчас понадобиться: бокалы, остывший завтрак, который ждал его на кухонном столе по странной привычке мамы под полотенцем. Лена не смогла устоять перед искушением осмотреть и изучить, как живет Павел. Она прошла в его комнату не раздеваясь, не зная что делать и как себя вести. Она ходила из угла в угол, от стены к стене, отмечала и оценивала все вокруг, громко топала по паркету каблуками сапог, пряча руки в карманах кожаной куртки, так что рельеф ее плотно сжатых кулачков выдавливался даже снаружи. Через несколько минут Павел собрал все, что было нужно и, переместившись на кровать, позвал Лену сесть рядом и позавтракать. - Давай сядем и отдохнем. Кто знает сколько надо будет торчать там? Сними куртку, что ты нервничаешь, будто сейчас пожар начнется. Еще начало двенадцатого, родители придут вечером, после пяти, давай покушаем... Павел содрал фольгу с горлышка бутылки и раскрутил каркас оплетки. - Ну что? Готова? Бах=бах! Я стреляю? - он рассмеялся и, подвинув, выпустил пробку в потолок. Лена усмехнулась, посмотрела на веселого юношу и сдалась. Уже тогда, когда они ехали в машине, она заметила и подумала, что Павел изменился, стал другим, не умным, а страстным, и что он куда=то летит, (она понимала, куда он летит), что он будет лететь и лететь слепо, с таким искренним желанием, что отказаться от того, чего он хочет, очень трудно, невозможно. Она знала, что потом бывает не так приятно даже вспоминать о том, как кто-то куда-то звал и тащил и влек, обещая богатство чувств и наслаждений, но умный, жизнерадостный, несчастный, удивительный Павел, с которым она совершенно случайно и еще так недавно познакомилась, заставил ее поверить, что все может быть хорошо, как хочется, чтобы было, как надо, чтобы было... Павел почувствовал, что это все может произойти сейчас и не только какая=то воображаемая девушка, но и вполне реальная Лена может остаться с ним и он с такой классной девчонкой наконец сделает это... Недоев и недопив, Павел распластался и заработал локтями, потащил тело вверх в голову кровати и забормотал: - Давай! Я устал. Отдохнем? Хоть два часика... У нас есть время! До пяти никто не придет, понимаешь... Давай полежим... Мы должны поспать, это очень важно... Я не смогу опять всю ночь проторчать без сна на костылях. Павел не забыл подумать о том, что его волновало, сбросил все, что мешало: рубашку, длинную нижнюю майку, которая, говорят, могла защитить больные почки от охлаждения, старые джинсы, которые были перешиты специально для него два года назад знакомой швеей мамы. Пока Павел трудился и разоблачался, Лена сидела не шевелясь и не смотрела на него, хотя и понимала, что он делает. - Ложись, что ты ждешь? Ты же не хочешь пойти спать в свое общежитие? Там тебе не дадут. Ложись... - уверенно пробормотал Павел, укрываясь. Большего всего он сейчас боялся, что она действительно встанет и уйдет в свое общежитие или на уроки... Но девушка вдруг повернулась, посмотрела на него в упор, глаза в глаза и спросила: - Ты не будешь?.. - Что ты, что ты! Как ты могла подумать! Я буду громко и невинно спать. Ложись скорее, - перебил Павел и отвернулся к стенке, искусственно неестественно захрапел, потом вдруг попросил, вспомнив: - Только сними эту куртку, она такая липкая и пахнет как... Часть вторая. II.1. К началу мая, когда в Питере похолодало и вольные студенты отправились в теплые края, Павел остался один и не знал, что делать. Лена уехала к родителям в Киев, Виктор с друзьями в Крым. Контраст между жизнью, насыщенной разнообразной деятельностью, которой Павел занимался две предшествовавшие праздничным дням недели, и бессмысленным одиночеством, с которым столкнулся, когда остался в городе один, был так велик, что он изменился: стал капризным, раздражительным, ругался неслышно, но грубо и жестко. У него появились большие деньги, но он не решался их тратить. Жизнь без свободных денег и друзей стала для него невыносимой. Павел опять стал ссориться с братом и по несколько раз в день устраивал истерики родителям, которые пытались вникнуть в новую жизнь сына, видя как сильно за последнее время изменился он. Павел уже не интересовался учебой, и за две недели всего раз съездил в институт, зато читал финансовые газетки десятками, говорил вслух какие-то несуразности, швырял скомканными газеты где попало на пол и весь вечер болтал по телефону с кем-то из новых знакомых о высокодоходных облигациях, спорил, рычал, ругался, убеждал и бросался словечками типа: такие сумасшедшие проценты, сейчас надо хапнуть годичную падлючку, а потом перепрыгнуть в близкий транш. Активная, деловая, насыщенная эмоциями, спорами, встречами, новыми финансовыми знакомыми, деньгами, Леной жизнь вдруг замерла и ничего не осталось, кроме предстоящих долгих дней праздничной недели. К этому времени Павел продал акции, купленные в банке и заложенные в нем же, перевел деньги в облигации на предъявителя и в принципе уже мог купить новую машину и гараж, но тогда бы все деньги ушли. По этим облигациям ему платили примерно 3% каждый месяц в долларах, но это в любой момент могло прекратиться, все деньги могли пропасть, но пока это не произошло Павел чувствовал себя нормально и ждал первой выплаты по купонам облигаций, после чего у него бы появились живые деньги на хорошую жизнь. Он время не терял и записался на курсы вождения для инвалидов, чтобы быть готовым через несколько месяцев сесть за руль, за свой руль, своей машины, а пока платил частнику, с которым договорился и когда было нужно вызывал машину по телефону. Когда все друзья разъехались и финансовый рынок на праздники закрылся, Павел растерялся, увидев, что на долгие дни с этим бизнесом ему стало совершенно некуда выйти. В субботу вечером он позвонил МихФедоровичу, с которым давно не общался и убедившись, что старший друг дома и не занят, напросился в гости. Коростылев был рад звонку Павла. Он давно хотел узнать у самого юноши все подробности: чем занят Павел и добился ли успехов с этими акциями. На праздники, когда больницы работали в спящем режиме, выпадала самая нервная неделя в жизни МихФедоровича. Жена лежала в своей комнате в полусонном состоянии, "избегала переживаний". МихФедорович вынужден был караулить рядом и быть начеку. Это было самое тревожное, изматывающее время. Он часами сидел на кухне и делал переводы. Он специально заранее набирал на майские праздники побольше заказов. Последнее время работа не отвлекала его. Ему платили все больше и больше, но и жизнь становилась все дороже и дороже. Угнаться за новой жизнью и новыми отношениями МихФедоровичу не удавалось. Еще пару лет назад он легко расплачивался со всеми в больнице, даря шоколадки, а кому-то коньяк или цветы, но сейчас это уже не работало, приходилось платить живые деньги, суммы в твердой валюте. Это были в общем=то не такие большие деньги и МихФедорович мог легко заплатить несколько сотен, даже тысячу долларов за необходимое лечение, но платить приходилось постоянно за все, за любой уход за больной женой. В прежнее время МихФедорович приспособился к этим тратам и научился постоянно копить деньги на черный день, но в новом мире он уже не знал что делать и боялся, что через несколько лет, продав квартиру и все, что имеет, вынужден будет закончить жизнь в какой=нибудь богадельне. Мысли об этом иссушали его, он курил и курил, переводил и переводил деловые тексты, и все чаще и чаще погружался в глубокую депрессию и считал годы жизни как последние деньги... Когда Павел зашел в квартиру МихФедоровича, увидел его, то поразился, как сильно изменился, постарел этот всегда бодрый, интеллигентный, рассудительный человек. Павел раньше был занят больше самим собой и не обращал внимания на то, как выглядит старший друг, он обычно только смотрел какое у МихФедоровича настроение, но никогда не интересовался какие могут быть у того проблемы. Сейчас Павел совершенно свободен от самого себя и поэтому сразу обратил внимание, что Михаил Федорович выглядит по=другому, нехорошо, нездорово, неопрятно. Он курил не трубку, а плотную толстенькую сигарку и ронял пепел на пол не обращая внимания на такое безобразие. Павлу показалось, что высокий стройный мужчина, к которому он всегда относился с восторженным уважением, согнулся, сгорбился, зачах, стыдно было смотреть на него... И только коричневые большие блестящие глаза смотрели по прежнему умно, возвышенно, как глаза некоей важной персоны с полотна знаменитой картины Ван=Эйка. Павел почувствовал перемены в доме еще и потому, что никто не крикнул: "Это Павлик пришел?" На кухне Павел сел на свой стул, упираясь коленями в стол и спиной о стену, МихФедорович с ловкостью умелой сиделки подсунул как подушку сложенный плед. На плите кипел чайник, МихФедорович выставил на стол чашки, тонкие рюмочки и уточнил: - Вам, Павел, чай? А я сейчас немного добавляю коньяка... в свой кофе. Раньше Павел как=нибудь пошутил бы о кофе и, может, рассказал какой=то смешной анекдот, но в этот день, на этот раз он вдруг поступил иначе: - Да, да, да! Мне чаек, пожалуйста. Только я не буду чай с коньяком, это как танцевать в подштанниках. А вот коньячку просто так одну рюмочку можно и выпить. Нет, нет, мне действительно можно. Я вам раньше не говорил? МихФедорович, ведь расширяет же, эта клопиная сволочь, наши сосуды! Ох, как расширяет! А какие у меня сосуды, вы же знаете, просто даже стыдно об этом сказать. Павел гудел низким, взрослым голосом с резкими истеричными восклицаниями, как пьяный актер на пустой сцене, словно оправдывался или даже что=то клянчил. Все было другое. МихФедорович был другим. Павел почувствовал, что и он сам ведь изменился. Выпить рюмку коньяку со старым другом ему казалось так естественно, что он даже не подумал об этом, как о чем=то новом, отличном от прежнего... До этого по телефону они уже несколько раз обсуждали Павловы дела, как он заработал на акциях и залоге. Павел даже вернул МихФедоровичу весь долг неделю назад, передав конверт с деньгами на улице возле дома, но сейчас, встретившись вживую, глаза в глаза эти два таких разных человека нуждались в долгой, неторопливой беседе. - Павел, но... я вас до дома не донесу, если окажется, что крепкий алкоголь вам все=таки противопоказан, вы останетесь ночевать у нас в гостиной. - уточнил МихФедорович и налил собеседнику в рюмочку на палец коньяку. - Безусловно! - радостно воскликнул Павел и чувствуя себя свободно и хорошо, был уже готов болтать без остановки. - Но... - сказал он, но заметив ответный быстрый нахмуренный взгляд собеседника, догадался о чем тот подумал, что "безусловно" и "но" по смыслу не согласуются, и исправился: - но я не буду ставить никаких условий! Это мое единственное условие. Это превращает все высказывание в безусловную чушь, но!.. Но я могу выпить чуть-чуть коньячку. Он у вас хороший. Я чувствую. У меня ножки плохо ходят, зато нюх ловит запахи очень хорошо. МихФедорович, вы умный человек, - произнес Павел, чуть прикоснувшись губами к рюмке и намочив губу. - Когда честный человек должен жениться? Когда ему хочется или когда он должен? Павел задал вопрос, который сейчас сильно волновал его. Отношения с Леной оказались такими, что Павел был не готов, он ничего не понимал: как должен вести себя с девушкой, что делать дальше, что делать в том случае, что в этом? Будучи очень развитым и образованным юношей, Павел все же относился к некоторым вопросам как ребенок, потому что до этого никогда не думал, что должен будет думать об этом относительно себя. Михаил Федорович промолчал, задумавшись. Поведение Павла, то, как он говорил и о чем он спрашивал, показало, что юноша изменился сильно и что=то очень важное в его жизни произошло. Павел отставил рюмку и стал пить чай, продолжая рассуждать как бы сам с собой вместе с МихФедоровичем: - А вообще... Как это происходит? Неужели когда=то нормальный человек может или должен захотеть жениться? Или это всегда оказывается простым разумным решением, результатом подсчета, оценки, уговоров близких и друзей. Как люди женятся? Как вы думаете, когда я должен жениться? Михаил Федорович молча курил сигару, стряхивая пепел на блюдечко, смотрел на Павла, о чем=то думал... или просто отдыхал? Павел действительно мало нуждался сейчас в собеседнике. Он говорил и говорил сам, о чем думал, о чем размышлял вчера, неделю назад или подумал только сейчас: - Это очень нравственный вопрос. Я умный. Я очень умный. Я знаю это. Но есть вопросы в которых я не хочу быть умным. Я хочу быть как все... МихФедорович, вот представьте, юноша очень болен, он может умереть через пару лет, и наверняка умрет где-нибудь лет через десять. Он любит девушку, а девушка любит его. Все хорошо. Но что делать? Если он женится и умрет, что скорее всего произойдет через три или пять лет, тогда девушка, получится, любила почти покойника. Что она должна будет делать потом? - заметив, что МихФедерович усмехнулся и покачал головой, Павел поспешил оправдаться, по=своему истолковав этот жест: - Но что=то же она должна будет делать? Или потом влюбится в другого или нарочно ради совести и чести больше не влюбляться ни в кого. Когда я думаю об этом: мне и то, и другое кажется очень противным, отвратительным! Как благородный человек может обречь близкого на такую участь? Вы можете сказать: это не мое дело, пусть она, мол, потом сама решает. Но это меня волнует, я не могу сказать, как Людовик XIV, что мне все равно, что после меня хоть потоп, как вы меня учили по=французски: апрэ мва, тьфу, пардон, все равно что, хоть этот ваш, кескэ это надо сказать, ах да, ну, типа делюж. Так? МихФедорович расхохотался, услышав перефразированную, но точную и варварскую цитату из своих собственных наставлений и уроков французского языка. - Павел, если вам девушка нравится, по=настоящему нравится, вы будете думать обо всем, о чем вы сейчас сказали, потому что вы такой человек. Но это значит, что если вы сейчас о ком=то так думаете, значит, вам очень нравится эта девушка. Вот эту истину не надо забывать, когда будете слишком много думать. Павел перебил задорно: - Это я понимаю. МихФедорович. Я это понимаю. В этом вся проблема. Я умный, и наверное красивый, я шутить умею... И не злюсь ни на кого, когда шучу, но у меня ножки почти не двигаются, и почки кровь в мочу плохо очищают. - Павел, любой здоровый человек может заболеть, стать инвалидом или потерять работу, после того как женится. Это может произойти со всеми... - с глубоким чувством произнес МихФедорович, одновременно говоря и скрывая то, о чем хотел сказать. - Но никто не думает об этом с самого начала! - возразил Павел. - А я думаю. Павел опрокинул рюмку, посмотрел на МихФедоровича и уныло вытянул морду вниз, кривляясь, потом наклонился над столом и стал тянуть чай. Михаил Федорович пробормотал коротко: "Не думайте". Дымя сигаркой, он размышлял о Павле и о самом себе. Павел молчал несколько минут. Он остыл от спора. Перестав думать о Лене, он вспомнил Машу и друзей. - Я остался один. Вот так. Ребята уехали в Крым. Я даже не смог поехать с ними! Денег нет. А там такие смешные горы... Вы же были там? Мой друг, Виктор, говорил, что там на любую вершину даже ребенок залезет. Ребенок залезет, а я не могу. Вот и все. Поэтому она и все другие едут туда не со мной, а с другими. У него мозги, как у недоношенного ребенка, зато он делает зарядку и поднимает гири хорошо. - Вы хотите жениться на девушке, которая уехала без вас в Крым с другим однокурсником? Павел, вы совсем ребенок. Я думал вы встретились с какой=то девушкой... И вам она нравится, и вы ей. Но вы переживаете из-за костылей. Павел! Миллионы людей влюбляются в кого=то, кто любит другого... Вот те на... - Вы не поняли. В Крым уехала первая девушка. Маша. До этого я говорил про вторую, - без тени юмора ответил Павел. - МихФедорович, зачем это вам все знать. Давайте лучше допьем ваш коньячок, там уже немного осталось. Я не знаю, что я чувствую, я не знаю, что сказать. Я не знаю, что мне делать сейчас. Все уехали. Я остался один. Что мне делать?... После этих слов Михаил Федорович понял, что ситуация, в которой оказался молодой Павел мало отличается от той, в которой уже давно барахтается бессильно, как ребенок, но с достоинством он сам. - Павел, вы должны заработать деньги. И если у вас это получается, делайте это. Если у вас будут деньги, у вас будет время, вы сможете поехать в Крым... Больной человек должен иметь деньги. А еще лучше, если вам удастся уехать в другую страну. В Канаду, или Англию, там хорошая и бесплатная медицина. Вам наверное лучше уехать. Павел, я не хочу давать дурных советов, но вы сгорите тут, если будете пить коньяк. Больные почки эту дрянь не выдержат. Павел заметил, что МихФедорович и сам уже давно не берег себя и один с утра, сидя за переводами, курил сигарки и пил коньяк и может это была уже вторая бутылка. Павел весело отмахнулся, сводя на нет все опасения старшего товарища: - Ну, не буду, не буду пить коньяк. Тем более, что он здесь весь паленый. Я не знаю, где вы его покупаете? И пиво не буду. МихФедорович, куда я поеду? Зачем? Что я буду там делать? Я не люблю эти компьютеры, понимаете? Я в них разбираюсь хорошо, ну и что? Я не хочу всю жизнь просидеть как инвалид перед монитором, чтобы только заработать на лишние десять лет жизни денежки. МихФедорович, вы же сами такой. Вы бы сами не стали. Вы занимаетесь этими переводами, потому что тетя Лена больная, а для себя вы бы никогда не стали этого делать. Вы бы показали шиш такой жизни. Что, я не прав? Вот если я заработаю здесь деньги, миллион, не меньше, тогда я, может быть, уеду. И уеду в Штаты, а не в Канаду. Мне не нужна бесплатная медицина. Я человек больной, нуждающийся, и в очереди каждый день три часа сидеть не хочу. Лучше я буду платить. На кой черт мне нужна будет такая жизнь? МихФедорович, вы же меня понимаете? У меня скоро будет почти десять тысяч. Представляете? А вы же знаете, что еще месяц назад у меня не было ничего. Но теперь будет. Через месяц будет десять тысяч, а через год сто или двести и еще чуть=чуть, потом за год или два я миллион нагребу. Вот увидите. И тогда уеду... и еще вас с тетей Леной вытащу. Не волнуйтесь. Михаил Федорович горько рассмеялся, допивая коньяк и заканчивая сигарку. - Давайте, Павел, тащите. У нас жизнь только одна... - В другой жизни я был совсем другой. МихФедорович, я знаю, я помню, вы раньше это мне часто любили говорить. А я думал: как это может быть другая жизнь, какая другая, зачем? Кто это выбирает и сортирует? Я вас раньше совсем не понимал... и сейчас наверное тоже. Но я не хочу жить так... понимаете, когда они все уезжают, а я остаюсь тут и ничего не могу сделать. С кем я должен быть? Михаил Федорович распрямился, улыбнулся бессмысленной, не ироничной и не умной улыбкой: - За последние три тысячи лет, каким я знаю наше человечество... Павел, я ничего не знаю о Шумерской культуре, - уточнил сам себя по привычке МихФедорович. - За три тысячи лет после Вавилонской башни и египетских пирамид, о которых я почти не знаю, но после... после... - Одиссея... Но не Улисса... - подсказал Павел. - Вы говорили. - ...никому не было в этом мире хорошо, значит, и не должно, и не будет. Столько людей, и таких умных, великолепных, потрясающих людей пытались обмануть эту жизнь и ничего не получилось. - МихФедорович, почему обмануть? Я проживу эту жизнь, вот увидите, никого не обманывая. И мне будет хорошо... У меня в жизни есть вы, отличный, классный друг, а потом я добрый, мне жалеть нечего, у меня ножки не ходят и почки не тянут, так что жадничать незачем. МихФедорович, я когда-нибудь пройду пешком, на костылях по всему Крыму от Симферополя до самой Ялты. Там наверное хорошо. Я люблю тепло, не люблю холод. Ладно, МихФедорович, мне пора идти. А то мама с папой будут волноваться, где я. Я ничего им про вас не говорил. Не хотел впутывать в это... Я ничего не читаю сейчас. Давно хотел взять у вас “Фауста”, но сейчас нет настроения. Потом. Я пошел. Передайте привет тете Лене... II.2 Павел покостылял домой возбужденный, отчаянный. Разговор с другом МихФедоровичем разбудил в нем и не мечты, и не желания, а что=то другое или даже большее! Он на минуту увидел себя богатым и довольным на роскошной механической, электрифицированной и компьютеризированной инвалидной коляске, где не только была полость для жидкости, как в его правом костыле, но и встроено многое другое, что полезно телу и должно в нужный момент облегчить жизнь инвалида. А вообще он был готов пешком пройти весь Крым! Павлу предстояло продефилировать от дома МихФедоровича к своему дому метров триста по внутренней дороге, лет пять назад заасфальтированной. Здесь редко проезжали машины. Узкий тротуарчик был еще по=апрельски грязен и труднопроходим. Павел ступил на мостовую и пошел вперед, широко размахивая костылями. Деньги, миллионы, прекрасный мир без границ, свобода! - эти мысли, чувства, возможности заполнили юношу, пока он балагурил сам с собой, говоря тихонько под нос страшными, кукольными голосами: "Дзеньги, дэнгии, фэньги=мэньги, кап=пит=та=алы! Ныагребу багатства ва=агоны. Тудыть в качелю ва=аще. Почему МихФедрыч должен так плохо, очень низко и постыдно жить, он просел... Я же вижу, как он устал. Совсем очмурился и закурил... Сволочи проклятые, как можно, чтобы даже такая светлая личность, такой классический, взрослый и совсем седой мужик должен так доходить и мучаться? Что, в государстве не осталось денег на хорошего человека? Никогда не поверю! На умных ворюг хватает, а на бедного умного человека нет! Если я когда=то стану президентом этого бездарного государства, этой исключительной матушки, гребаной бездарной бабушки, я дам деньги всем умным людям. Никто у нас никогда ничего хорошего им никогда не давал. Ничего, ничего, я скоро разбогатею, я им покажу...” Павел не обратил внимания на громкую музыку, которая вдруг стала тащиться за ним. Через несколько куплетов главную тему сзади грубо оборвал длинный, нахальный, повелительный гудок. Павел остановился, виртуозным движением, просвистев полукругом костылем, развернулся и увидел машину, которая медленно подползала к нему. Он уставился на водителя вредным, скандальным, въедливым, аспидным взглядом. За рулем сидел молодой парень, который почти уткнул лоб в ветровое стекло и угнетал всех самим собой, рядом была девушка с длинными светлыми волосами. Окна машины были приоткрыты и по сторонам разносилась ритмичная, забойная музыка. Водитель помахал пальцами руки, повелевая инвалиду отвалить в сторону и, работая сцеплением, заиграл машиной, накатываясь на Павла. Девушка вцепилась в него, останавливая и протестуя. Павел высунул язык и скорчил рожу, но не решился показать какие-то другие более обидные жесты, он отвернулся и пошел прямо, не уступая дорогу никому. Двигаясь в ритме музыки, которая была слышна сзади, он игрался на костылях, переваливаясь из стороны в сторону, протягивая ноги по асфальту, топая костылями как ходулями словно акробат вышедший наружу в публику за пределы зала из цирка. Музыка продолжалась, но гудки прекратились. Павел запижонил и захотел показать класс, волоча ноги и шагая на костылях с полным поворотом. Прокрутившись один раз, он отвлекся, засмотрелся на девушку, приземлил косо, неверно опустил опорный костыль и, дернувшись, упал. Лежа на земле рядом с паребриком, Павел, заливаясь потом, беспечно помахал рукой, подгоняя машину проехать и заметив, что девушка смотрит на него, помахал ручкой ей на прощанье, потом послал воздушный поцелуй, и прощально протянул костыль вперед, крестя вслед удалявшуюся девушку в машине. Поднявшись и отряхнувшись, Павел поплелся домой, он опять вспомнил оброненную МихФедоровичем фразу, что в благополучных странах западной демократии молодой несчастный индивидуум на костылях, не должен никуда ходить, а имеет право ездить на компьютеризированной электрической коляске, и руки тренирует не на грязной шумной дороге, а в спортзале и все дома и автобусы перестроены так, чтобы инвалид в коляске может не только бесплатно свободно заехать, но и с такими же немыслимыми удобствами выехать. "У нас инвалидные колыбельки надо делать не такими, а бронированными с тремя рядами подствольных гранатометиков и чтобы можно было аккуратными столбиками обложить козлов, которые ездят по костям инвалидов на своих “мерсиках” и “фолкшмайзерах”. А эти красивые девушки... блондинки, такие глупые. Как можно делать вид, что влюбилась в такого бесчеловечного качка и придурка? Уух! Если я нагребу столько денег, сколько нужно, два или даже три миллиона, я никогда никого не обижу, даже Петьке, гаду, дам двести тысяч, чтобы парень купил квартиру и выучился на кого=нибудь...” Павел карабкался вверх по лестнице домой, потому что лифт не работал. Он баловался, сложив два костыля и зажав в правой руке, опираясь другой рукой о поручни, перетаскивал ноги постепенно вверх по старым стесанным ступеням. При этом из последних сил он напрягался, спешил, шипел и ругался... Павел открыл дверь своим ключом и зашел домой. Там его, как оказывается, давно поджидали. Отец и мама что=то делали на кухне, работая с посудой, они перемещались из стороны в сторону... Павел, еще на пороге пересел в коляску, закатился к ним, поздоровался, сказал, что покушал и у него все в порядке, но родители отреагировали на его появление недружелюбно, словно на стук в дверь больного. - Ты не хочешь кушать? - несвоим голосом спросил отец. Павел прикусил губу, задумался, пытливо посмотрел на родных, ничего не понял и чистосердечно признался: - Я поужинал. Вы что думаете, я хочу уморить себя голодом? Ха=ха=ха! Вы что уже совсем перенервничали? Папуля, мамкин, я сегодня сожрал наверное два барана, если сложить вместе все протеины... У меня все нормально. Честно. Что с вами такое? Я уже сказал, что никогда я не сдохну потому, что мне плохо. Зачем опять вы устраиваете это? Я должен вас убеждать, что мне так приятно жить? А вот мне приятно. Представьте! У меня есть девушка, которую... которая... Павел заткнулся, топая на костылях и шипя. - Павлик, ты пил вино из холодильника? - спросила мама. Павел зашипел еще громче и в ярости закружился, крутя колеса. - Петька, скотина, у=у=у гад... Я ему покажу. Мама, папа, мне почти двадцать лет. Почему вы хотите контролировать мою жизнь?.. Я пил это вино. Сам пил и мои друзья... Почему я не могу? Я что, должен тут поставить самогонный аппарат? Вам больше не о чем волноваться? Вы думаете, я могу напиться и покалечиться, потому что я хожу на этих костылях или что я стану алкоголиком? Я бизнесмен, я дэ=ньги зарабатываю. Ну, выпил рюмку с другом, что такого? - Ты не можешь пить вино, пойми, сынок, у тебя больные почки, тебе нельзя, - настойчиво увещевала мама, поймав сына и обняв. Павел сделал вид, что согласился, старался не дышать на маму коньяком, чтобы не ввергать в еще большее беспокойство, но про себя подумал и решил определенно, что надо бы ему переехать куда=то: снять квартиру и жить отдельно... II.3 Павел раскрыл глаза поздним утром и не спешил взобраться на костыли пораньше. Ему не хотелось никуда выходить, показываться. Наверное, это был первый раз в его жизни, когда он, проснувшись и зная, что пора вставать, остался лежать, вытащил из=под кровати стеклянную желтую вонючую утку и, не отвлекаясь, прервав случайные утренние рассуждения, остановив дыхание, преднамеренно до самых краев сходил в нее. Начинался междупраздничный короткий рабочий день: работали банки, депозитарии, мама и папа трудились, но делать было нечего. Павел это знал. Предстоял день такой же скучный, как каждый Божий день в больнице. Павлу предстояло сделать только одно: надавать брату Петьке костылями по горбу или по шее, чтобы парень не только перестал подличать, но и зарекся больше никогда не закладывал родителям старшего брата. Павел не мог понять, зачем Петр рассказал о разбавленном вине, которое было когда=то выпито кем=то, неужели нельзя было что=то придумать другое, даже если за все общие братские грехи поймали кого=то одного и надо отдуваться Петьке? Потом он подумал дальше о брате: "Он аж затрясся, когда я показал деньги. Не надо больше смущать живыми день=знаками. Такой жадюга может не выдержать простого соблазна. Я должен сегодня открыть ящик в банке и положить туда все облигации и деньги. В банк даже такой гад, как он, никогда не залезет. А заплатить три доллара в месяц - это не расходы..." Павел лежал на низкой, нестандартной кровати на спине, говорил сам с собой, жестикулировал и играл в воздухе руками. Спешить молодому человеку было совершенно некуда. Его мысли витали словно тысячи утренних мотыльков над цветами теплого весеннего поля. Он думал о том, что надо надавать по шее младшему брату, что надо открыть сейф в банке, поскольку все равно делать сегодня будет нечего, что надо найти какую=то хорошую квартиру, где он сможет жить вместе с Леной, когда она вернется в Питер, а чтобы найти такую хорошую квартиру, нужно будет опять зайти к МихФедоровичу, у него множество старых знакомых с квартирами, комнатами, и начинать свою отдельную жизнь нужно было именно через него и с его помощью. Может быть Михфедорович будет и сам тогда приходить в гости к нему, а Павел сможет держать специально для старшего друга действительно настоящий дорогой коньяк и хорошие сигары. Он подвинулся, перелез в коляску, подъехал к компьютеру, включил любимое ненавистное устройство. Машина загрузилась и открылся Интернет. Павел просмотрел почту. Как он и ожидал, в эти праздничные дни ничего не пришло, и новостей не было никаких, русские сайты спали, а новости из “Яхуу” и вся вообще жизнь Запада его мало интересовала. В это время телефон, который стоял у Павла на компьютерном столе, зазвонил и это было очень странно. День был рабочий, но почти праздничный и никто не должен был звонить так рано. Павел схватил трубку и с возмущением заорал: - Я вас слушаю! Говорите. Не бойтесь. У нас дома теперь уже никто не спит! В трубке какое=то время длилось молчание и ему не отвечали, потом раздался голос: - Павлик, я сегодня утром... Только что прилетела. Это Маша. Слышишь? Павел! - Да. Говори. Что? Ты где? Это Павел... Говори! - Ты слышишь? Мы прилетели в пять утра... Витя разбился, Катя осталась с ним. Слышишь... Ты где? Павел ничего не ответил. Он обрабатывал словосочетание "Витя разбился..." Звонок Маши рождал одни чувства и мысли, но известие о том, что Виктор разбился порождало совсем другие картины и настроение. - Что значит разбился? - раздраженным тоном заорал Павел. - Он упал или что? Я разбиваюсь каждый день и у меня все руки в крови и ссадинах. Он что, ноги сломал? Маша, что там было? Что у вас случилось? Почему ты из=за этого звонишь? - Он сломал шею, Павлик, ему совсем плохо, он наверное уже не выживет, - ответила Маша и стало слышно как она горько и навзрыд заплакала. Павел опять замолчал, соображая, что делать. Собравшись с мыслями, он не стал расспрашивать, что случилось, узнал только, что Маша звонит из дома, сказал, что приедет через двадцать минут. Водитель, с которым Павел связался, был готов возить хоть весь день такого клиента. Павел попросил, чтобы тот выехал немедленно, а сам стал одеваться, убираться... Родители уже ушли на работу, брат Петр спал, в доме было тихо, Павлик умылся, поел и на костылях со всеми деньгами и документами в рюкзаке, спустился вниз. II.4 По дороге Павел все обдумал и решил, что должен поехать к другу. У Виктора никого не было, только бабушка, но та, наверное, даже не могла позвонить в больницу. Катя, девушка с которой поехал Виктор, вряд ли могла долго пробыть там с ним. Павел попытался представить, как он сможет туда доехать, где и как жить? Наличие денег сильно добавляло уверенности, но отсутствие навыков поездок по стране и костыли - все это сильно смущало. Павел был нервозен и раздражен. Маша ждала на улице. Она была уже одета как обычно, по=городскому, но внешне было видно, что она еще не успела отдохнуть и привести себя в порядок с дороги. Лицо девушки было жалкое, глуповатое, она бросилась к Павлу, обняла, как только он вылез из машины. Маша была почти в истерике. - Пойдем, я так ждала, я хотела встретить тебя. Я всего боюсь, если еще и ты... Это так страшно, его даже нельзя было шевелить, мы три часа сидели, и ждали пока они приедут... Витя в этот день утром у костра за завтраком говорил о тебе. Представляешь? Сказал, как жаль, что ты не можешь поехать с нами, что ты говорил ему, что хотел поехать в горы... Павел слушал, что она говорила, но действовал по=своему. Он посуровел, перестал быть милым и забавным мальчиком. Хмуро и целенаправленно он пошел к двери, как бы ничего не замечая, но все таки следил, чтобы Маша не попала под ноги, точнее под костыли. Павел обдумывал, что должен делать. Водитель согласился ждать у входа по крайней мере час. Со слов Маши Павел понял, что Витя остался в какой=то глухой деревенской больнице один со сломанной шеей и перевезти его куда=то в другой город было невозможно, что все уехали, а осталась только Катя. - Сколько денег вы оставили? - спросил Павел, когда просчитал и обдумал все. Они с Машей остановились у лифта. Она сначала не поняла вопрос, а потом сообразила, что Павел спрашивает, оставили ли они все свои лишние деньги Кате, когда уехали домой. - А что теперь делать? - спросила она, понимая, что Павел знает, что нужно делать, и что очень плохо, что никто из них не подумал об этом и не оставил Кате ничего. - Ничего не делать. А что вы можете? - ответил Павел, которому внезапно стала неприятна Маша, девушка, которую он когда=то по=детски любил, которая всем всегда нравилась. - Теперь уже ничего не сделаешь. Там что, есть телефон? И приемная касса для пожертвований, чтобы переслать деньги? - Павел говорил с Машей, стоя в лифте, и думал. - Деньги там никуда не переведешь. Это займет три дня, не меньше. Кто будет в этой дыре заниматься Витей, он же простой студент. Кто будет заниматься студентом со сломанной шеей? Знаешь сколько стоит, чтобы врач только подошел... У меня друг, ему почти пятьдесят, он зарабатывает долларов триста в месяц, и тратит все, чтобы только профессор подошел к жене. Понимаешь, у них такая зарплата, а доктор не священник, он не может так жить. В церкви батюшка занимается знаешь чем? Душой! А врач... Понимаешь разницу? Надо отвезти туда деньги... Павел был так спокоен и уверен, как=будто у него было так много денег, как=будто он не был прикован к костылям. - Я могу поехать, Павлик, но только не одна. Я не поеду одна. Что делать? Ты представляешь, сколько будут стоить билеты и жизнь. Катя спит в больнице, ее пустили, она там осталась как санитарка, а троих человек никто не возьмет. Павел не стал спорить и объясняться, он только твердо ответил: - Не волнуйся. Я поеду сам. Что ты будешь там делать и зачем? Маша посмотрела на Павла с удивлением и взволнованно возразила: - Как ты сможешь? Не выдумывай, – и вдруг передумала: - Кто=то должен с тобой поехать из ребят. Мы должны собрать деньги. - Не волнуйся, смогу. Человек все может. Вон Витя смог же шею сломать. Не руки, не ноги, а именно шею. Как он так полез? Витя никогда такого не сделал бы, он никогда не был пижоном... - пробормотал Павел, пытаясь понять, представить, что произошло, когда разбился друг. - Он должен был первым залезть наверх на скалу без страховки, чтобы потом сверху повесить веревку для нас. Никто ничего не понял, мы даже не знаем, как он упал. Никто не видел! Он сорвался и упал и молчал, ничего не кричал. Гриша говорит, что заметил что=то, какое=то движение, и поднял глаза и увидел, как Витя поехал вниз, как он скользит вдоль стены, а потом ударился о выступ и его забросило назад... Павлик, что мы могли сделать, мы ему так верили. Никто не думал, что может выйти так. В это время они вошли в квартиру Маши. Павел прошел в коридор первым. Он уже был однажды здесь, и уверенно потопал на кухню. Павел, как он думал о себе, дано привык жить на волоске от смерти, и относился к смерти презрительно, свысока, давно обдумав все и уяснив, что, когда он погибнет, сам он уже переживать не будет. Какая разница, сколько лет жить: сто десять, десять или восемнадцать? Родители всегда видели Павла, как он считал, уже почти умершим, и он не думал о том, что будут чувствовать они, если он сам проиграет в этой забавной игре против смерти. Они всегда боялись, что он умрет. А если он действительно умрет – какая разница? Когда ближайший друг, Виктор, человек, к которому Павел относился с таким же уважением, как МихФедоровичу, Пушкину или какому=то другому сильному, интересному, настоящему человеку, когда и он остался один на больничной койке со сломанной шеей, умирая в деревенской больнице, Павел понял, что он первым может пережить утрату и тогда совсем по=другому подумал о смерти. О том “ничто”, которое всю жизнь видел как “что=то”, с которым жил рядом, над которым издевался и насмехался как мог, зная, что терять лично ему нечего. Когда близкий человек, которым Павел по=настоящему дорожил, почему=то опередил его и готов был уйти туда, “в ничто”, уничтожиться первым, он осерчал, изумился и, глядя в это “ничто”, глумясь, сам опять решил проверить, что “это”. Что такое это “ничто”? Он решил поехать в Крым к Виктору в больницу, понимая, что должен будет совершить то, что “смертному не под силу”. Возможно, слова Маши о том, что Виктор утром перед самой трагедией вспоминал Павла и говорил, что тот тоже всегда мечтал пойти в горы, пройти пустыню, пролететь один над океаном, может быть, мысли об этом подтолкнули молодого человека к тому, на что он решился. Павел думал только о том, как он один сможет сегодня вечером уехать в Симферополь, что должен взять с собой, какие карты, адреса, имена и телефоны, сколько денег, где и когда он успеет сегодня слить все облигации и поменять рубли на доллары, с которыми следовало ехать в Крым. Часть третья. III.1. Павел вернулся через неделю заросшим, жестким, неулыбчивым. Денег у него не осталось, друга тоже. Виктор умер не приходя в сознание. Павел выдохся за эти несколько дней, высох и стал чем=то напоминать МихФедоровича. Павлу пришлось перевезти тело Вити в Питер и похоронить на Большеохтинском кладбище. Однокурсники пришли прощаться с закрытым гробом и смотрели с уважением на крутого, отчужденного, а прежде улыбчивого и веселого Павла. Он как=то остыл к ним, не думал об учебе. В деканате и раньше к нему относились с пониманием и позволяли учиться по личному графику, а сейчас и вовсе готовы были позволить студенту=инвалиду делать все как ему будет нужно. Вопрос продолжения учебы не интересовал Павла, теперь только одни деньги занимали его. После того как он проел, прожил, потратил и растранжирил все, что заработал на акциях банка, покупая подарки медсестрам и врачам, тратя на машины, носильщиков, телефонные звонки, оплатив доставку гроба и съездив на машине с Катей к той горе, где разбился Виктор - после всего этого Павел думал уже не о друзьях, перестал ходить в университет, возвращался домой только ночевать, а все дни проводил в центре на бирже, где продавали и покупали акции. Он не пристрастился к этой игре, нет, он только присматривался, разговаривал со всеми, читал газеты и думал. Он уже боялся рисковать. Своих денег у него осталось мало, а пускать чужие, родительские или МихФедоровичевы на неверное дело было слишком опасно. Павел чувствовал, что он устал, выдохся, словно пробежал на костылях напрасно лишнюю милю, но отдохнуть не было никакой возможности. Павел просто не знал, как и где он мог бы отдохнуть, вернуть силы, бодрость. Он ждал и ловил верный случай, как выпал раньше с акциями банка. С Леной он встречался редко. Без денег Павел чувствовал себя убогим инвалидом и говорил ей с ожесточением: “Зачем я тебе нужен?” - потом добавлял историю о своих больных почках, которые плохо справляются с мочой, но говорил об этом так нудно, невесело, что слушать было неприятно и невыносимо. Лена потратила деньги с толком, она и раньше одевалась хорошо, а теперь вообще вернувшись от родителей выглядела шикарно. Павел два раза приезжал к ней. Они даже при первой встрече бросились опять в объятья после долгой разлуки, но поскольку характер у Павла был вспыльчивый, капризный и тяжелый, и он начал спорить по любому поводу, Лена сама потом уже не звонила ему. 3.2 В конце мая Павел выглядел как разорившийся мелкий фондовый спекулянт. Раньше он бы, наверное, сам сказал, увидев такого: "Какая жалкая и бездарная личность. Надеюсь, я никогда не стану таким. Если проиграл, что тут дальше делать? Иди найди какое=то другое дело,” - но сейчас Павел уже никого не осуждал, на себя самого в зеркало не смотрел. Он слонялся по бирже, как местный домовой, ожидая, что когда=то где=то как-то ему повезет... Однажды Павел подслушал разговор двух молодых, с виду очень деловых ребят, которые шептались между собой о чем=то важном, отойдя ото всех в сторону, и не обратив внимания на инвалида, обедавшего рядом с ними чем Бог послал. Речь шла о большом заказе на акции Ленэнерго, под который сейчас должна была начаться осторожная, но широкая скупка акций. Павел подождал, жуя бутерброд с пивом, чтобы услышать что=то еще, но парни стали говорить дальше о какой=то чепухе, про девушек и вечеринку в Рощино, на которую кто=то из них ехал и звал второго, так что Павел больше не узнал ничего интересного. С этой информацией Павел должен был что=то делать. Это было ясно. Он это понял. Павел вдруг будто проснулся и вырвался из того сомнамбулического, изнуряющего, депрессивного состояния, в котором пребывал после возвращения из Крыма. Когда биржевые ребята ушли, Павел медленно, задумчиво вытер рот платком, неторопливо расчесал волосы, оправил одежду и пошел с улыбочкой назад в здание биржи, к окошку, одному из нескольких, где была выставлена заявка на покупку акций Ленэнерго. Если у кого=то возник серьезный интерес к акциям монополиста по энергетики всего северо=запада, района, граничащего и с Финляндией, и со странами Прибалтики - это не могло быть копеечным делом. Тут тянуло на крупную, верную прибыль. Павел понимал это. Но надо было кое=что проверить... Павел подковылял к окошку, где была знакомая девушка, и в своей стандартной умной, заигрывающей, балагурной манере, стараясь выпытать все, что можно, с тяжелым вздохом спросил: - Хозяюшка, когда, наконец, моя бедная душа сможет скинуть это Ленэнерго? У меня небольшой пакетик. Что, никто эту бумагу сейчас по=серьезному не покупает? Вон смотрите, двадцать девять центов, я уже задолбался ждать, когда, наконец, поднимут. Сколько было месяц назад? Посмотрите, дорогая... Девушка пролистала что=то на компьютере и сказала, что и месяц назад было столько же. - А какой у вас пакет? Сколько акций? - спросила она, беря трубку. - Я могу узнать, может быть мы дадим больше, если у вас большой пакет. Павел засиял довольный, но сказал с огорчением: - Да маленький у меня пакетик, откуда ж большой? Просто скинуть давно хочу. Нужны деньги... - а потом нахмурился и пробормотал: - Давайте, я даже, пожалуй, немного еще докуплю. Сколько у вас акций? Я лучше сам чуть расширю свой пакет, а потом зато солью дороже. А, нет, у меня денег все равно кот наплакал, ладно, это ничего, хозяюшка, спасибо, увидимся, пока. Павел передумал докупать акции здесь, на бирже: во первых, это могло уже сейчас создать ненужный ажиотаж, а во вторых ему пришла в голову замечательная мысль: скупать акции у работников Ленэнерго лично и по дешевке, об этом никто в брокерских конторах не узнает и денег он потратит намного меньше. Даже если слух, который до него дошел, окажется ничего не стоящей болтовней ребят, хотевших показать друг другу, какие они крутые, Павел и в этом случае не прогорит. Покупая у работников дешево, он потом все равно сможет продать с небольшой прибылью. Павел направился в офис брокерской конторы с незамысловатым названием "ЙЦУКЕН123Ю", которая была создана еще на заре приватизации, и располагалась в здании биржи - там работал школьный друг Павла, Тимофей Подкопытин. Они вместе учились до восьмого класса, а недавно на бирже они случайно столкнулись и таким образом узнал, что Тима работает здесь же в брокерской конторе и тоже занимается акциями. Павел тогда рассмеялся, подумав, какие только люди не забрели на этот новый рынок, и посоветовал, чтобы тот сам открыл свою фирму с не менее замечательным названием “Брокерская контора “Тимофей и Ко.””, что звучит очень весело, и смешно, и архаичность названия послужит на пользу, в отличие от слова “йцукен”, которое большинство россиян не понимает и не доверяет ему. Тимофей был с виду простоват, но считал себя ушлым, и ответил, что он и так самый главный здесь и может делать все, что захочет. Именно это нужно было сейчас проверить. Когда Павел открыл дверку конторы, первым делом он увидел Тиму. Приятель был на месте. Это был невысокий полненький широколицый юноша с прозрачно=голубыми глазами и точками нескольких веснушек на носу. Он что=то говорил девушке, сидящей за соседним столом, бледненькой, сухой, крашеной дурнушке, голос у него был слащавый, но равнодушный, не настырный. Увидев Павла, он замолчал, уткнулся в бумаги, покопался, полистал и бросив на вошедшего быстрый взгляд, потряс в воздухе толстеньким пальчиком и бросил: - Сейчас... поговорим. Подожди. Павел подковылял к стулу, свалился на него, посмотрел на девушку, вспомнил, что зовут Олей, хитро используя ее, чтобы сказать что=то Тиме, стер пот со лба и выдохнул с разочарованием и усталостью: - Ну и денек, Олюшка. Так душно, влажно, да? Ходишь как мокрый кот... Зачем было строить город в эпицентре влажности? Что нельзя было тут какую=нибудь тюрьму забить? Нет, построили дворцы, нарекли столицей, потом удрали, отреклись, а мы, Оленька, должны тут киснуть. Правда, несправедливо? Дрянной климат. У вас тоже затишье? Да, рынок дохлый, никто ничего не покупает... Девушка была знакома с Павловой манерой говорить без остановки, вроде как и обращаясь к кому=то, а на самом деле нет. Она ничего не ответила, только смотрела на парня и время от времени опускала на минуту в бумаги глаза. - Подкопытин, хватит копаться, - наконец возмутился Павел. - Все равно ничего не нароешь! Перед летом фондовый рынок затихает. Это арифметика. Ты учился? Ты же тоже читал эти книженции. Тимофей живо оторвался от бумаг и развернулся на стуле в сторону Павла. - А у нас не инвестиционная контора, а брокерская, - важно заявил он. - Падают акции или растут - нам по коромыслу, у нас прибыль получается от комиссионных, от каждой сделки, мы брокерская от слова “брок”... - Ничего вы не получаете, не ври. Там, в зале у окошек, вообще никого нет, никто не продает и не покупает. Вот так, - возразил Павел, говоря о том, что творится в торговом зале биржи последнюю неделю. - Там пусто. - Поэтому я и не хочу делать свою компанию, как ты советовал, - тихо и доверительно возразил Тимофей и важно добавил с удовлетворением: - Мне зарплату, слава Богу, платят без задержек, не то что в других конторах. Ты зачем пришел? Павел принял безразлично=скучающий вид: надул щеки и выпустил воздух, промолвив: - Так делать=то нечего - вот и зашел. Завтра уже не приду... Мне сюда далеко ездить, - протянул он, ведя разговор к тому, что ему было нужно, манипулируя Тимой, как Павел это про себя называл. Ему нужно было получить договора купли=продажи ценных бумаг от компании Тимофея, которые формально должны были быть подписаны в присутствии сотрудников компании, но Павел рассчитывал, что по старой дружбе Тима даст ему стопку договоров и он будет сам оформлять, покупая акции Ленэнерго у сотрудников. - Слушай, дай мне договора, я начну покупать Ленэнерго, куда=то надо деньги девать. Проведешь потом. Хорошо? Вам же это выгодно, а доверять мне можно, я же не буду подделывать подписи и ни к кому никаких претензий... - Пашенька, ты знаешь наши порядки, - как можно с большим глубокомыслием ответил Тима очень тихо, чтобы Оля не услышала. - Ты платишь комиссионные нашей конторе и мне то, что причитается... - О чем речь? Понятно, я твою доброту никогда не забуду. Честно. - Почем ты хочешь скупать? - зачем=то поинтересовался Тимофей, задумавшись. - Подешевле, конечно, чем вы здесь покупаете, само собой... Мне ведь тоже надо иметь гешефт. - Что иметь? - Иметь то, что я буду иметь. Это так навар называется. Прибыль без налогов. Короче, давай бумаги, мне сидеть трудно... - поторопил Павел и обратился к девушке, которая высматривала что=то в компьютере и, казалось, не присутствовала при разговоре. - Оленька, правда, это хорошо, когда люди доверяют друг другу? Без этого нельзя... Оля посмотрела на Павла и зачем=то совершенно серьезно ответила: - Я вам доверяю. Павел тут же задурачился, приложил к груди одну руку за другой и с чувством ответил: - Спасибо. Тронут. Я себе тоже. А кстати, я ведь, кажется, никогда никого не подводил. За девятнадцать лет никогда никого. Это что=то значит. Даже раньше не думал об этом... Получив договора купли=продажи ценных бумаг, с которыми мог сам оформить все документы и потом перевести на себя все купленные акции, Павел поехал к электрораспределительной подстанции, которая находилась недалеко от его дома. Там он стал у проходной, предлагая каждому входящему и выходящему продать акции по хорошей цене прямо на месте. Павел играл хитрую, двуличную, но хорошо работающую роль. Он останавливал в основном девушек и женщин, просил продать бумаги, а если с ним вступали в разговор, рассказывал историю: он, мол, человек посторонний, его привезли сюда, поставили и дали возможность заработать небольшие деньги. История инвалида не вызывала сомнений, ему верили. Он тоже рисковал, покупая акции у работников компании на доверии и не требуя выписки из реестра, где было бы указано, сколько акций у человека действительно есть. Павел решил, что надо рискнуть, рассчитывая, что никто не станет обманывать инвалида на костылях перед дверью в проходной своей собственной работы. Дело у него пошло хорошо. Даже вскоре денег не хватило. Павел вынужден был прекратить скупку, когда перед ним выстроились в очередь трое желавших продать. Успех окрылил Павла. Он поймал машину и поехал домой. Потом решил лично заглянуть к МихФедоровичу за деньгами. Вначале он даже решил сразу, как только зайдет к старшему другу, пригласить и его принять участие в верном деле, потом подумал, что если МихФедорович согласится, тогда ему самому станут нужны его деньги. Что тогда делать Павлу, где он сам сможет деньги достать? У родителей было собрано немного, все знакомые и друзья жили небогато, если не в нужде, а Лена сразу потратила на одежду все, что заработала. Потом Павел передумал, решив, что МихФедорович - человек взрослый и с большими связями, с множеством друзей детства и юности, если будет нужно, найдет деньги и для Павла. Он решил рассказать все МихФедоровичу и пригласить принять участие в верном и прибыльном деле. Сейчас голова Павла работала, как аналитический центр крупного банка или инвестиционной компании. Заработав на акциях достаточно большие деньги и потом потратив все, он больше не хотел, чтобы такое повторилось. Дело было не в потере денег. Поездка в Крым, оказавшаяся для Павла очень трудной, смерть Виктора и вообще все, что так изменило его самого, его характер, его жизнь, - он думал и сожалел не об этом, но то, сколько и как он заработал на акциях банка, подверглось решительной переоценке и было признано теперь уже не столько удачей и правильным бизнес=решением, которым можно гордиться, а большой и глупой ошибкой раннего детства. “Сейчас бы я поступил по=другому и снял бы с банка не какие=то жалкие несколько тысчонок, а несколько десятков и, может, даже больше!” - укорял Павел себя, тем более, что цена на акции банка за это время выросла еще почти вдвое! Когда он вернулся после своей отчаянной поездки в Крым и МихФедорович увидел его снова, он с огорчением отметил, как озлобился, оскудел, поскучнел, как изменился сильный, интересный, иногда просто ослепительный юноша. МихФедорович знал, что погиб близкий друг Павла, что парень сам должен был поехать туда, чтобы забрать и привезти тело Виктора, что он истратил на дорогу все деньги. Михаил Федорович тогда сразу сказал Павлу, что тот не может в таком положении жить на шаткие доходы от акций и спекуляций, что Павел должен либо найти прочную хорошую работу здесь в Питере, либо уехать. Трудные, бесконечно долгие майские праздники совсем изнурили Михаила Федоровича. Жена стала часто терять сознание и он не знал что делать, звонить и вызывать скорую или ждать, когда жена сама придет в себя. Он не мог понять, когда она действительно теряет сознание, а когда просто отключается, устав, засыпает, отдыхает, как часто в этой жизни делал и сам Михаил Федорович, куря толстые сигары или балуясь хорошим коньяком. Ему в это время тоже пришлось проводить близкого друга, который уехал каким=то сложным, неинтересным самому МихФедоровичу, образом в Штаты и, считай, умер. Выезд старого друга в Америку открывал возможность отправить Павла туда на учебу, как инвалида=отличника=студента. Михаил Федорович думал об этом и хотел поговорить прежде с парнем, чем посылать по Интернету письмо уехавшему другу с просьбой помочь несчастному юноше. Встреча двух таких разных, если не противоположных, то совершенно разнонаправленных друзей, как Павел и МихФедерович, на этот раз произошла в самый ответственный и решающий момент для них обоих. МихФедорович все больше и больше думал о том, что со временем ему все труднее и труднее будет зарабатывать деньги на лечение жены, на себя, и, не дай Бог, на свое лечение, если и его судьба подкосит. Жизнь в России казалась ему безысходной. Когда он вспоминал о Павле, очень переживал о юноше. То, что парень поехал в Крым к другу, потратил деньги, которые, МихФедорович знал, очень трудно первый раз в жизни ему достались, – это значило, что юноша при всей своей одаренности, сложности, неординарности поступил именно так, как МихФедорович ценил и уважал. Он понял, что годы общения с этим необычным юношей не прошли для них обоих бесследно, и относил на счет своего влияния некоторые хорошие поступки младшего друга. В то же время Павел сейчас не думал о себе. Он не думал, что рано или поздно придется пересаживать почку, жить, как тетя Лена, в больнице рядом с искусственной почкой. Он был уверен, что сможет опять заработать большие деньги, еще даже большие, чем в прошлый раз, и заработать столько, чтобы можно было их сохранить. Так произошла встреча друзей, встреча двух поколений. Павел пришел к МихФедоровичу таким же активным, воодушевленным и здоровым, каким был раньше почти всегда. С порога он начал обрабатывать МихФедоровича по=деловому, не поздоровавшись, а только остановившись на мгновение и крепко пожав руку. - Михаил Федорыч, значится так, дело есть такое. Я узнал, что начинается скупка крупной энергокомпании и эту здоровенную золотую ж=ж=жилу можно купить практически за копейки. Если пересчитать все мощности, мегаватты в час, земельные участки и денежные активы, то такого размера компания в Финляндии, например, стоит миллиарды. А тут сейчас мы можем купить даром. Я буду пить чай и чуть=чуть могу покушать... - мгновенно переключившись, заявил Павел, входя на кухню. Михаил Федорович усмехнулся, стал готовить ужин, предоставил возможность молодому гостю на этот раз самому усесться, где и как он хочет. Ему опять стало хорошо, легко и спокойно с молодым другом, словно с сыном, о котором он когда=то мечтал. - Купим, Павел, купим. Мы же с вами богатые люди. Я не шучу. Мы с вами люди может и не самые достойные, но с некоторыми достоинствами. Вы сами вон как в этих акциях разбираетесь, а я перевожу с английского, хоть и задешево, но очень и очень много. С яйцом будете? Вы имеете ввиду Ленэнерго? Я слышал. Когда вы занялись акциями, я потом... вы уехали... позвонил моему старому другу, он кстати, коммерческий директор какой=то фирмы... я правда не слышал о ней, но это ничего не значит. Я спросил, что сейчас такой умный человек, как он, посоветует покупать такому человеку, как я. Ответ был... Вы знаете Ленэнерго? Картошки хватит? Вы, кажется, не любите... Я тут рядом поджарю бутерброд... Но я вам хотел сказать, Павел, что никаких Ленэнерго и вообще никаких наших акций покупать не надо. Вы же знаете мое отношение к этому. Жизнь долгая, но человек способен тратить столько, сколько даже за долгую жизнь не заработает. Никакой случайный заработок не сделает жизнь легче, красивее или хотя бы не такой пошлой... У вас, Павел, знаете сколько теперь будет стоить здоровье? Вы никогда нигде ни в какой стране не заработаете на это. Павел уселся на свое место, тоже как=то расслабился, изменился, перестал быть напряженным, суровым и хмурым. Он не обратил внимания на слова и переживания Михаила Федоровича, а только стал шутить по этому поводу: - МихФедорович, никто не знает, сколько я в сумме смогу заработать в этой жизни. Вы же сами говорите, что жизнь одна. А я это чувствую с самого детства. Если создать компанию, которая хорошо работает и нанять пятьсот человек и с каждого работника брать десять процентов, то представляете сколько у меня получится? Я буду зарабатывать столько денег, как целых пятьдесят человек! Точно=точно! Как вы говорите, дело не в цифрах, а если говорить в принципе, то я могу в этой жизни заработать даже больше, если научусь не быть расточительным... МихФедорович, вы говорите: вот я буду там жить и то=то делать. Вы представляете, как я сейчас живу? Я не хочу учиться в этом институте. Я никогда не буду сидеть за этим компьютером, чтобы заработать деньги. Я могу сидеть на горшке, это понятно, у меня геморрой и плохо работает кишечник, но зачем мне такая жизнь? Я никуда не поеду и не буду нигде работать программистом. Я лучше сдохну. У меня друг погиб, вы знаете, а у него были нормальные ноги и самые сильные и умелые руки, он лазил там где даже я не могу пролезть и никогда не смогу, и что, он погиб бессмысленно как кузнечик. Я так не хочу. Я знаю, что все равно так будет, но я так не хочу. Понимаете? МихФедорович, ведь вы же меня понимаете? Он любил лазить по самым высоким горам, снежным, красивым, с самыми лучшими людьми, а погиб черт знает где, я видел эту скалу, я не понимаю, зачем он погиб именно там? Я не хочу так. Понимаете? Он любил высокие горы, а погиб на низких. А я люблю красивую жизнь, МихФедорович, я не люблю лазить... я не люблю горы. Нет. Я хотел бы туда залезть, но мало ли что я хотел сделать. У меня жизнь одна и я хочу, чтобы я лично индивидуально или вместе с друзьями испытывал радость. Не постоянно, но достаточно регулярно, не регулярно, но так перманентно, не перманентно, но так... Понимаете? Михаил Федорович, который обычно никогда не ставил себя выше собеседника, на этот раз, вдруг развеселился, хитро, но обаятельно улыбнулся и переспросил с подтекстом, который юноша должен был сам заметить, распознать и усвоить: - Я вас понимаю. Вы хотите вступить в поединок с жизнью или с судьбой, достать шпагу, обнажить, то есть показать всем, так сказать, острый клинок и с Богом... сделать три защиты “трынь=трынь=трынь” и “блюм=бум” - укол! МихФедорович очень лихо, убедительно, легко и шутливо прочертил в воздухе букву “о” и точно ударил в центр поварешкой так, что стало ясно: этот человек когда=то в детстве умел очень неплохо и легко орудовать всем, чем угодно, например, обычной пятифутовой шпагой, даже саблей или, скажем, рапирой. - Это все зависит от того, сколько жизней у вас есть... Дорогой Павел, вы не слушайте чужих людей, слушайте себя, и тогда поймете и все услышите. Я тоже думал, что у меня много жизней... или хотя бы одна, лишь бы она была по самым высоким меркам! Великолепная и прекрасная жизнь! Такая, когда художник успел наложить на холст следы своей палитры! Я понял, что не хочу никакую другую жизнь... Может быть, это я такой или мне такая жизнь... улыбнулась. Давайте кушать. Вам, Павел, сосиска, сыр, два куска хлеба. Хорошо?! Потом сок... Никакого коньяка больше. Договорились? Вы, наверное, не ели целую неделю. Михаил Федорович посмотрел на собеседника с такой доброй улыбкой, словно это был внезапно обретенный сын или кто=то другой, кто оказался столь же близок. Михаил Федорович Коростылев уважал жизнь или, как он говорил сам себе, то, что от нее досталось. Михфедорович пригласил откушать легкий дружеский холостяцкий ужин, поскольку дома он сейчас жил один, жена осталась на несколько дней в больнице, и мечтательным голосом завел разговор совершенно застольный: - Вы можете представить, Павел, что я тоже никогда не был в горах. Мы с Леной несколько раз отдыхали лет двадцать назад в Крыму, но это скорее был отдых на море, а не в горах. Мы никуда не лазили, купались много, ели персики и горячую кукурузу, завернутую в эти, в кукурузные листья. - Михфедорович, я этого не могу представить. Не надо вспоминать, что было. А то я совсем загрущу. Надо сравнивать. Теория относительности - вот что спасает больного человека. Зато вы пили и пьете хороший коньяк, курили и курите дорогие сигары, перечитали все книжки, которые стоит читать и выучили столько языков, что мне бы лично и половины этого вполне хватило бы. Так что если все пересчитать, сравнить и взвесить, вы, наверное, единственное, что упустили в жизни - это быть капитаном пиратского корабля. Но вы все равно двигаете рукой очень точно. Я это заметил. У вас рука не переводчика, а дикого пирата. Наверное... вы очень сильный? МихФедорович, а давайте померяемся. Павел отодвинул свою тарелку, поставил правую руку локтем на стол и кивком головы и страшной гримасой вызвал старшего друга на соревнование. Михфедорович незамедлительно принял вызов. Он тоже сейчас вел себя как мальчишка. - Поскольку мы с вами в дружеских отношениях, Павел, как вы предлагаете состязаться: благородно по=честному или благородно, но как получится? Я могу победить и так и эдак. - Не надо пытаться меня нарисовать. Это только бесит. Я знаю логику не хуже некоторых, милостивый сударь. Вы можете как раз и не победить. Ставьте на стол свою руку и давите по правилам, потому что у меня костыль, даже два, а у вас только поварешка и потом я вас уважаю, вы же сами не захотите разборок этаких... Ну что, раз=два=три! 7. Вечером Павел выбрался от Михфедоровича с большими деньгами, несколько побаливавшей правой рукой, массой новых впечатлений, мыслей и планов. Первое, что он решил - больше не брать Лену с собой никогда ни на какое дело и скупать акции Ленэнерго без нее. Он жестоко обиделся на девушку. Лена стала красивая, разодетая, а он скучал без ласки и без денег. Бегать за девушкой, по его понятиям, такому как он, было стыдно, ножки не позволяли. Павел ждал, думал, надеялся, что Лена сама позвонит или придет, но она сделала только пару попыток и оставила Павла наедине с его “умными” проблемами, раздражительностью, злостью. На этот раз Павел решил сам вначале разбогатеть хоть чуть-чуть, а потом с небольшой помпой приехать в гости к Лене на роскошном лимузине или хотя бы на вполне приличной тачке типа шести=семилетнем БМВ. Он подумал о Лене, когда понял, что нужен будет помощник, чтобы справиться с оформлением акций, потом о брате. Петр учился слабо, небрежно, мог прогулять урок по любому поводу. Глупо было не воспользоваться этим свойством разгильдяя. Место, в котором Павел скупал акции, было рядом с домом, а также и со школой брата. Когда люди шли на работу, они валили дружно толпой и Павел один мог не успеть оформить всех желающих. Нужен был помощник, который бы заполнял бумаги, чтобы Павел только расплачивался и принимал нового клиента. После поездки в Крым отношения Павла с родителями сильно изменились. Павел не мог снять квартиру, чтобы жить отдельно. Продолжая приходить ночевать в родительский дом, он вел себя независимо и по=взрослому. Когда Павел вернулся от МихФедоровича, вся семья была уже в сборе. Теперь его никто не встречал у двери. Павел разложил коляску, поехал к себе в комнату, чтобы спрятать деньги и разложить на столе договора, которые надо было показать брату и заранее научить оформлять все быстро и правильно. Выкатившись в коридор, позвал брата, но, не дождавшись, пока тот выйдет, раскрыл дверь в гостиную и позвал опять. Петр обернулся, но не встал. - Что тебе нужно? - Пошли поговорим у меня. Дело есть... жутко выгодное. На это Петр отреагировал быстро. В это время из родительской комнаты выглянула мама и встревожено спросила, в чем дело. Объяснения Павла еще больше взволновали ее. Она попросила Петю остаться и делать уроки, а старшего сына пойти с ней в его комнату для разговора. Павел раздраженно покатился к себе и, еще не дождавшись, когда мама зайдет за ним и закроет дверь, сердито проворчал: - Я знаю, что ты будешь говорить: что ему надо готовиться к институту, что у него нет времени помогать мне, что лучше бы я ему помог. Вы это уже говорили. Почему вы ничего не видите? Вы это специально? Он же ни фига не делает! Сидит за книжкой, чтобы вы не бухтели и потом дали денег сходить в киношку. Мама, ты что действительно не видишь, что он листает книжки тупо и безмозгло, как старый бедуин? Пусть лучше он пойдет со мной и сам заработает какие=то деньги, наймет репетитора. Вот это будет правильно и полезно. Есть классные репетиторы, которые любого дурака натаскают, а Петька не дурак, ему просто это все по фигу. Надо кому=то заплатить, чтобы он заставил этого раздолбая работать. Павел посмотрел на маму с грустью и отчуждением. Огромные мирные глаза его были красивы, умны и строги, как на иконе. Встреча с Михфедоровичем, с другом, которого он понимал и который понимал Павла, жил его жизнью, но никогда не вмешивался в дела молодого человека, показала Павлу в сравнении с другими близкими людьми, как хорошо общаться с человеком, который тебя понимает, который осторожно входит в твою жизнь и идет с тобой вместе, а не впереди, и не подталкивает, как барана, сзади, и как трудно, неприятно, нехорошо, когда близкие думают только о чем=то своем. “Они мне чужие и никогда не поймут. Я с такими жить не хочу,” - с обидой и огорчением подумал Павел. Он слышал, что говорила мама, но не вдумывался, наконец, не выдержал, его прорвало: - Мама, что ты говоришь? Ты хочешь, чтобы Петька поступил в институт, а он не хочет. Тогда вы с папой видите это и начинаете манипулировать им: позанимайся, сынуля, тогда пойдешь в кино лапать своих девчонок... Но вы же не умеете манипулировать! И никогда не умели. Разве вы бы тогда так жили? Ладно, ладно, ладно... Я ничего не говорю, просто предполагаю, что если Петька телик не смотрит, а ходит в кино, что он там делает? Не книжки же читает! А надо, кстати, управлять, а не манипулировать, - Павел пощелкал пальцами, показывая как это отвратительно, когда манипулируют. - Если он не хочет учиться, а вам хочется, чтобы он поступил в институт - надо или отлупить его, или подкупить или увлечь, завлечь... увлеките, чтобы он сам захотел. Если не можете, тогда наймите кого=то, кто умеет, кто увлечет. Я только это и предлагал сделать. Ладно, хорошо, делайте, что хотите! Я не буду вмешиваться, но тогда и меня оставьте в покое. У него вообще нет царя в голове. Он балбес шестнадцатилетний. Вы что с папой не видите, или видите и закрываете глаза? - А у тебя, Павел, кто царь в голове? - вдруг не своим, жестким голосом спросил отец, выдвинувшись, выступив вбок на шаг из=за косяка двери и остановившись в проеме, насупленный, серьезный, чужой. - Деньги? - Павлик, деньги, да? - поддерживая отца, тоже с глубоким чувством повторила вопрос, который их волновал, мама. - У меня в голове не деньги - царь, и не глупость, какой живете вы, но и не Христос, а в голове у меня моя жизнь! Единственная! - исступленно вскричал Павел. На этот раз родители выдержали первый удар. Они не сникли сразу, как бывало раньше, беспомощно и жалко с первыми признаками болезненной истерики. Они с жалостью и болью продолжали смотреть на него. Павел сморщился, как старая груша. Молча грызя губу с тем же исступлением, с каким раньше говорил, он выпалил, будто прорвало: - У меня жизнь одна и я не выбирал ее... Мне такая досталась. Что вы хотите? Если я и такую жизнь профукаю, значит я совсем урод вавилонский. Вы сами ничего не можете сделать, вообще ничего, вы даже мне ничего не сделали, вы меня бросили такого как есть. Что вы мне сделали? К врачам повозили... Спасибо! А меня надо было научить ползать по жизни. Вы учили? Нет. Вы и сами не умеете... Па=авлиик, бе=едненький наш синочек. Меня друзья научили большему, чем вы за всю жизнь. Чем вы теперь хвастаетесь? Дэньги, дэньги! Ну и что, что дэньги. Нужны они - я заработаю, надо будет что=то другое - достану. И Петьку я бы научил жить. А вы... - Живи как хочешь, но Пете не мешай, - жестким, твердым, окончательным тоном отрезал отец, который никогда не мог понять, как разговаривать со старшим сыном. - Да, я и буду жить как я хочу! Как ты жить, папа, - ни жить, ни хотеть - так жить нельзя! Что ты сделал в жизни, чтобы меня упрекать? Ты же сам маме говорил, я это слышал, что ты просто инженер без работы. Я слышал. И сделал вывод. Или ты плохой инженер, или работу не умеешь искать. Я не хочу твоей жизни. И больше не учи меня! Я любить хочу, я хочу любить кого=то! А кого прикажете? Вас? Петьку - этого ворюгу? Я не хочу любить тех, кто меня не любит! Христос не любил никого, кто не любил его. Почему я должен? А кто меня полюбит с моими ножками=безножками... - громко, уже в спину родителям заорал Павел, но никто ему не ответил. - Идите, уходите, вы всегда так! А я ваш сын. А вы уходите. Я бы никогда не ушел от сына. Это хуже, чем бросить друга в беде. И с Петькой вы то же самое делаете... а я должен прятать деньги, чтобы этот гад не воровал. И не стыдно вам! Спасибо вам всем за мою счастливую жизнь, дорогие родственники! Оставшись один, почувствовав что выплеснутого оказалось больше, чем хотелось или требовалось, Павел сразу успокоился, будто и не было скандала. Он подкатился к компьютеру, загрузился в Интернет. Ему не хотелось общаться ни с кем. Сказать было нечего, хвастаться тоже. Все мысли были заняты деньгами, акциями Ленэнерго, тем, как завтра нужно самому оформить договора. Он снова вспомнил о Лене, но не решился позвонить. Павел не стал ничего смотреть в Интернете, достал договора, подумав и вспомнив, что там следовало заполнить всего несколько пунктов и половину можно было заполнить прямо сейчас. Павел склонился над столом и стал заполнять бумаги. Ночью он долго не мог уснуть. Как только закрывал глаза и готов был уснуть, опять “продолжался” незавершенный спор с родителями. Павел тихо шипел и ругался, отгоняя прочь навязчивые мысли и переживания. Говоря сам с собой он оперировал тяжелой психологической лексикой в самых жестких, грубых оборотах: “А не пошел бы ты на фиг, гештальт недососаный! Что ты ко мне привязался, подлая скотина? Зачем они это такое придумали, что я Петьке, гаду, мешаю... Интересно взвесить, кто кому мешает больше.” Он слышал какие=то новые упреки и жестокие слова родителей, вынужден был опять сходу грубо отвечать. Он снова обвинял и оправдывался, сражался насмерть за свою собственную жизнь, за возможность кого=то любить, сражался безжалостно, не отступая ни на шаг “в борьбе с гештальтом, Фрейдом и родителями”. Наконец Павел сдался, отгоняя одни мысли и привлекая другие, потренькал рукой корешок и сразу проваливаясь в фазу глубокого сна, уснул. 8. На следующий день Павел проснулся рано и вчерашний спор с родителями испарился сам по себе как пар от теплой земли к полудню. Однако одно было за ночь решено окончательно и дальнейшему обдумыванию не подлежало: через месяц или два он должен был жить один или если не один, то во всяком случае не с родителями и не с братом. Павел оделся, съездил в туалет, вылил и помыл утку, потом закатился на кухню, готовый позавтракать с родителями. В его представлении скандал, который завязался вчера, вчера же и благополучно завершился. Окончательно. Навсегда. Спорить было больше не о чем. Осталось прожить какое=то время в одной квартире с мамой и папой, но друг другу лучше больше не мешать. Павел был очень рад принятому решению, успокоился и думал о будущем, о самом ближайшем. Он был весел и шутлив в предвкушении удачи и успеха в предстоящем деле с акциями. На вопрос, почему он встал так рано и куда собирается, ответил двусмысленно восторженно: - Я же говорил. У меня работа начинается сегодня! А что вы думаете? Я теперь работаю в энергетической компании. Скупаю эту гадину за копейку и на корню. Ха=ха=ха! - Павлик, если ты взял у кого=то деньги, ты должен понимать, что не можешь играть с ними, - осторожным голосом сказала мама, для которой никакие споры с сыном, даже такие страшные, грубые, как вчера, не могли иметь окончательного решения. Павел вдруг взбесился опять и зашипел с ненавистью: - Почему вы все время думаете, что я играю и что=то проигрываю? Неужели даже вы не можете поверить, что я могу что=то выиграть? Ну, неприятно слушать. Оскорбительно просто. Папа, представь, кто=то бы повторял все время, что я жалкий инвалид и всю жизнь буду торчать в коляске или болтаться на костылях. Я же знаю, что бы ты тогда сделал: подошел бы, извинился и двинул нахалу кулаком в челюсть. Сейчас вы сами меня точно так же унижаете и не верите. Кстати, папа, в челюсть бить не надо, даже костылем, может сломаться... Мама, ты бегаешь по магазинам только, чтобы колбасу купить подешевле, а я покупаю за копейки отличную энергетическую компанию и полного регионального монополиста. Понимаешь разницу? Я же не лезу к тебе со своими умными советами и опасениями: мамкин, а может дешевая колбасенция, которую ты где=то там в длинной очереди набираешь и тащишь домой, гнилая, ядовитая и ты не только потеряешь деньги, но еще и всю семью угробишь? Возможность же такая есть? Гипотетически? Есть. Но зачем об этом говорить все время? Мне двадцать лет, - вскипев, возмутился Павел. - Я почти закончил институт, вы покупаете свою колбасу, я вам ничего не говорю, тогда и меня не надо учить жизни. Мама, ты хочешь, чтобы я берег себя и прожил хоть сорок лет при моем здоровье. А я хочу прожить сто лет молодым и здоровым, а проживу лет шестьдесят, но зато так, что всем будет завидно. Давайте жить вместе. Если не можем дружно, то хоть не мешайте мне. У меня сегодня такой важный и великолепный день. Я в порядке. Жизнь идет. А куда эта жизнь денется? Недавно погиб Витя, классный человек, мой самый близкий друг, а потом я разлюбил девушку Машу... и потерял деньги, но у меня нет долгов. Деньги я заработаю, а моя другая девушка Лена в этом случае наверняка перестанет выпендриваться, стоит только приехать к ней в общежитие на своей машине. Это, может, покажется вам неприятным, но это так. Так я живу, к вашему сведению, чтобы вы наконец узнали эти детали. Отец Павла ничего не сказал, замкнулся и казалось не столько обиделся, сколько принял к сердцу слова сына, а мама посмотрела на него так, словно поверила в благосклонную судьбу несчастного старшего сына. Павел заметил это и перестал злобничать. - А чтобы вы не волновались, я сейчас лично перед вами съем с огромным аппетитом свой бутерброд. Павел вцепился зубами в свой завтрак, но оторвав и проглотив первый кусок перестал спешить и нервничать, успокоился и светло и весело, как в счастливом детстве, дурачясь, стал говорить низким комическим очень верно схваченым голосом: - Я, гы=гы=гааспада, прэзидент, ик, и=ык, иельцын, тыперь, как у нас в свэрловской парт яй=ык=чей=чей=чейке гврыли: ныкто нэ будет вам друззя пмгать пкупать клбасу в мгзинах и шмнять туда сьда, памаешь ли. Мая адмынистрация сдэлает все, чтобы наконец пра... пра... пра=бл... прадать каму папало эти, бл, ык, так сказать, не... э... не=э=э=эф=фективные прэ=э=эприятия. И пусть покупает каждый дурак их или не пак=куп=пает - это как им самим дур=ракам там за=за=за=хы=хы=хочится=ха=ха=ха. Павел раньше любил и умел очень верно изображать президента, но потом, когда Ельцин вдруг совершенно состарился, опустился и стал то и дело, по словам врачей, хвататься за сердце, он перестал изображать эту державную, историческую и драматическую личность. Сейчас вдруг опять, чтобы насмешить родителей, вернулся к этой роли. Шутливый тон Павла на этот раз был принят и понят родителями. Папа даже улыбнулся, но вышел, не попрощавшись, а мама попыталась обнять и удержать ершистого сына подольше. Павел отступил и, продолжая передразнивать старого президента, пользуясь умелой имитацией голоса и пародией живописной манеры выступлений, отрубил: - Не надо путать, мамкин=мэм, истиную свабоду и дэмократию с фамильярным абыкнавеным обы=бы=быъятием. Оттолкнув маму, Павел выкатился из кухни и поехал к себе, и густым, душевным голосом прошептал: - Мам, у меня сегодня очень, действительно очень трудный будет день... - словно вещий дар подсказал ему на горе эти слова. В начале девятого Павел сидел в колясочке в тридцати метрах от проходной в энергетическое заведение. Перед ним опять сразу выстроилась очередь жаждущих слить акции предприятия, людей, которые годами и десятилетиями работали здесь. Павел заполнял бумаги сам. Никто ему не помогал. Никто не отвлекал. Продавцы терпеливо ждали. Павел выполнял рутинную работу и думал о людях, которые стояли перед ним, разговаривая сам с собой и обращаясь к ним: “Зачем спешите продать? Как с голодухи... Мой папа не работает уже целый год, подрабатывает как может. Он был, наверное, очень хорошим инженером, а вы... вы же тут работаете! Кто вас сокращает? А продаете за гроши эти акции? Сами же ругаетесь, что за гроши. Значит, понимаете. Вы что? Ненавидите акции или деньги? Нет, деньги любите, даже слишком... Надо поговорить с Михфедоровичем... Нет. Он опять будет говорить, что я сам должен решить как мне жить, что с моими почками при малейшей возможности лучше отсюда слинять... А может действительно уехать? Что тут делать? Кому я тут нужен?” Павел заполнял графы в договорах, в которые вчера вечером заранее вписал данные о себе и реквизиты компании "ЙЦУКЕН123Ю" Тимофея Подкопытина. Народу для продажи акций прямо с утра собралось много, так что вскоре опять все деньги МихФедоровича кончились. На этот раз Павел не растерялся и нашел выход. Он продолжил заполнять бумаги, вписывая данные клиента, но деньги не платил, обещал привезти завтра, если все будет нормально. К удивлению Павла большинство продавцов были готовы поверить ему, лишь бы скорее, окончательно слить акции кому угодно, но только не своим непосредственным начальникам, которые тоже скупали эти акции где-то внутри здания. Из разговора с клиентами это Павел сразу узнал. Вскоре очередь продавцов иссякла. Спешащие на работу люди пробегали мимо, не останавливаясь. Павел спокойно заполнял то, что сразу не успел вписать. Время от времени оглядывался, чтобы встретить новых клиентов, но после восьми утра никто вообще больше к нему не подходил. Вдруг Павел заметил двух охранников в темной пятнистой защитной форме, которые вышли из вахтерки и медленно, не спеша направились к нему. Павел перестал писать, машинально спрятал в задний карман оставшиеся мелкие деньги. Эти два человека выглядели одновременно и угрожающе и довольно лениво и даже дружелюбно. Но впрочем, внушительно очень. Павел не знал, что сказать, как отвязаться, о чем пошутить... Подойдя к нему, первый охранник остановился, пристально посмотрел на инвалида, похлопывая по левой ладони дубинкой, и четко выложил заранее подготовленную фразу: - Тут нельзя ничего делать. - Что нельзя? - автоматически переспросил Павел, сунул под себя бумаги и учтиво переспросил. - Что вы сказали нельзя тут? - Нельзя это делать тут, - объяснил охранник. - Я это не делаю, - тут же выпалил Павел и вдруг у него вырвалось, он прошипел злобно, уже не боясь ничего: - Я это не делаю тут. - Ты не умничай, а скажи сразу на кого работаешь? - Какая разница? Иногда я работаю на того, кто работает на меня. Ну и что? Не понимаете? На кого работаю. Вам=то что? Ваша зарплата зависит от того, накапает на вас кто=нибудь или нет. А если будете третировать меня, я на вас накапаю. Еще как! Понятно, я не сам для себя эти бумажки покупаю. Я человек мелкий, но обижать меня не надо. У меня контора серьезная. “ЙЦУКЕН=раз=два=три=Ю” - понятно? Это самая старая брокерская контора в Питере! Понятно? - Понятно. Вали отсюда, - бросил второй охранник, присматриваясь к инвалиду. - Еще раз увидим - и костыли поломаем и колеса открутим. Павел ответил вежливо, но хлестко и безжалостно, чтобы больше не приставали, не оберегая себя, не уважая других: - Мужики, вам что, делать нечего? Я к вам подкатывался? Вы что, думаете я тут сижу и пишу эти бумажки сам для себя? У меня что, без этого геморроя нет? Только не надо меряться со мной силами. Я инвалид=колясочник. Понятно? - спасаясь, задыхаясь изрек Павел. - Вы меня видите? Я вам советую: отвалите отсюда на хрен, иначе моя контора завтра подкатит сюда рафик и я буду уже не один. Мы будем скупать целый месяц непрерывно, и тогда тут будет крутиться целый взвод таких же, как я, бывших спортсменов, колясочников из общества молодых инвалидов. И что, пардон, вы тогда будете делать? Зыркать на меня?.. Охранники ничего не ответили, повернулись и пошли к себе. Павел услышал, как оба почти повторяя друг другу слово в слово в унисон ругались между собой: - Да ну на х... Это ж, б...дь, придумали - общество молодых инвалидов... колясочников. Развелось их... Сироты недо...ые. - С этими пи...ками лучше не связываться, а то еще скажут - это мы им, блин, на хрен все это перелопатили... Визит охранников встревожил Павла, он задумался, что теперь делать. Деньги у него закончились, значит, надо было или продать купленные акции, или занять денег еще. Оба варианта имели свои преимущества и недостатки. Если продать сейчас все акции, можно за день=два получить неплохую прибыль, но потом ситуация может измениться кардинально, акции могут вырасти. Или, если думать откровенно... Эти охранники могут завтра же запросто прогнать с места и тогда еще неизвестно, удастся ли найти другую такую точку. Проанализировав все варианты, Павел решил ничего не продавать и держать все купленные акции, рассчитывая, что они быстро вырастут в цене, и слух о скупке акций Ленэнерго не окажется пустышкой. Павел решил рискнуть, сделать ставку на одну фишку, на одну компанию, рассчитывая, что она обязательно вырастет и поможет ему заработать столько, сколько он не заработал месяц назад на акциях банка. Павел решил занять деньги еще и, если можно будет, продолжать скупать акции. А если проиграет, думал, что сможет наняться программистом в какую=то зарубежную контору и отработать все, что потеряет. Когда Павел вернулся домой, первым делом заехал в ванную, сел перед зеркалом и заговорил сам с собой: - Почему я должен нервничать? Если все накроется тихо, наглухо медным тазом, самое худшее, что меня ждет - это вернуться и закончить через год последний курс. Или буду лепить для немцев базу данных. Ну и хрен с ним. Я же программист. Правильно? Что сейчас об этом думать? Впереди целое лето. Надо попытаться сделать деньги и больше не думать ни о чем. Павел скорчил умную морду и ткнул указательным пальцем своему отражению прямо в нос. 9. К концу недели Павел полностью выполнил программу-минимум, которую заранее запланировал: накупил на три тысячи долларов акций Ленэнерго, поскольку больше таких денег, какие давал МихФедорович, он найти не смог, да, собственно, и не искал уже. Акции Ленэнерго внезапно подскочили. В городе стали скупать вдвое дороже, чем Павел несколько дней назад сам за них платил. Он почувствовал удачу, но не дергался и не спешил. “Вот и наемся, и накушаюсь сейчас этих денег. Ну и что?” - вопрошал он сам себя. Павел проводил дни в томительном ожидании, бессмысленно торча часами на бирже, следя как растут на зеленом экране цены текущих сделок по акциям Ленэнерго, но не знал, что делать, о чем думать. Он только понял, что ему опять повезло. И с Ленэнерго, и со школьным другом брокером Подкопытиным. Когда он пришел оформлять последнюю проводку акций через компанию “ЙЦУКЕН123Ю”, Тима не преминул заметить, что если бы не он, Павел бы никогда не заработал за несколько дней столько денег, на что тот пробормотал: - Вот и оформи все это! Ты же сам знаешь, я не забуду с тобой расплатиться. В пятницу вечером, еще не продав ничего, не купив роскошный лимузин, мечтами о котором он когда=то тешился, Павел поехал на обычной вызванной по телефону старенькой девятке в общежитие. Он был уверен, что Лена, бесспорно, тоже скучает, томиться без него и будет рада встрече. Павел рассчитывал, что они сразу поймут друг друга и найдут удобное место, где можно опять остаться наедине и таким образом, как он мечтал, отпраздновать встречу. Все же Павел чувствовал себя отвратительно и не был уверен в себе. Свободных денег у него практически не осталось. А показываться в таком жалком, беспомощном и абсолютно безденежном состоянии девушке, без которой он всю неделю так страдал и мучился, улетая куда=то вдаль по ночам в изнурительных фантазиях, Павел не хотел. Это было все равно что упасть и не встать посреди людного места. Когда он ехал в новостройки на левый берег в общежитие Лены, не знал, что его ждет, чего он сам хочет и зачем едет туда. Он молился на свой манер и бормотал невнятно, обращаясь к Господу с просьбами о разной мелкой чепухе и одновременно прося помочь в самом важном: “Господи, если ты и сейчас прокатишь меня с этим Ленэнерго, тогда я опять останусь без машины, без копейки... без БМВ! Я тогда скажу тебе такое спасибо! Лучше бы ты сам не поленился повесить меня на костыле в раннем детстве или хотя бы сломал окончательно хребет или шею. Думаешь, я буду еще хоть раз так ломаться и корячиться, чтобы выкрутиться, стать положительным и хорошим человеком? Сейчас! Разбежался! Накось тебе, выкуси...” Павел громко, резко, злобно зашипел. Водитель дернулся, притормозил и испуганно оглянулся. Павел опомнился и снисходительным тоном прокричал с заднего сиденья: - Извини, шеф. Я в порядке. В полном порядке. Подъехав к общежитию, Павел выбрался из машины, попрощался и вошел внутрь. В вахтерке, в маленькой комнатке за окошком сидели две девушки прижавшись тесно, словно делили место на одном стуле. Обе выглядели ничуть не хуже Лены: темные бровки, длинные реснички, яркие губки, но Павел про себя окрестил девушек прелесть какими дурочками. Они болтали и следили за приближением красивого искалеченного юноши. Павел спросил о Лене, ему ответили, что она еще не пришла, и объяснили, перебивая друг друга, что она задержалась на работе на вечерней смене со своим ординатором. Павел не понял шутки, подумал, что его узнали и хихикающий шепоток молоденьких вахтерш скорее всего таких же студенток медсестричек как Лена убедил, что о нем все все знали. - Подождите она скоро придет. Вы можете зайти и посидеть с нами на стуле. А то, когда вернется бабушка Дуня, тогда даже вас никто не пустит никуда. Девушки опять захихикали. Павел разозлился. Всунув голову в окошко, он шумно выдохнул и протянул словно пропел низким музыкальным голосом: - Не волнуйтесь барышни, я плохо хожу, зато отлично умею влазить и вкручиваться. А сидеть в вашей норе я не хочу. Лучше подожду Лену в лимузине. Выходя на улицу, он очень переживал даже больше, чем обычно, что в действительности у него нет никакого лимузина. На улице Павел заметил скамейку напротив. Он перебрался через дорогу и сел. Ему стало совсем нехорошо. На душе было такое чувство как раньше, когда нужно было лечь в больницу и неясно было, сколько он пробудет там и выйдет ли вообще. Павел скривился и застонал, прошептав про себя: “Она чужая. Она тоже чужая, – и перебил, споря с самим собой: - Никогда не пойму эту девушку, этот женский род! Что я должен делать? Тащиться сюда и ждать, маясь на костылях, Лену? Она не понимает, как это противно? Могла бы сама приехать ко мне или позвонить, – обиженно перечислял ошибки и несделанное девушкой, Павел забыл о том, что она сама пару раз звонила ему. - Она не понимает меня и не хочет понять. Я не знаю, как она живет... и чем живет. Кошка. Черт возьми. У меня нет никого. Нет. Никого нет. Только Михфедорович. Я недавно пил коньяк с ним. С прекрасным, умным, близким человеком. А барышни... Ух, как они достали. Я должен научиться манипулировать ими. Раньше мне нравилась только Маша, а потом стало так классно с Леной, а теперь я должен вот так страдать. Я должен завести сотовый телефон. Так невозможно ни с кем дружить.” Павел сидел на скамейке, вращал костыль и мычал какую=то нудную мелодию. К входу в общежитие подъехала новенькая иномарка. Павел мечтательно и завистливо добавил к своим мечтаниям: “И еще машину надо поскорее купить свою. Если у меня будет такая хорошая тачка и сотовый телефон - это все, что человеку надо. Надо слить поскорее какую=то часть Ленэнерго, а оставшаяся половина должна будет покрыть долг и дать еще прибыль.” Павел увидел, как дверь машины открылась, выскочила Лена, коротко помахав рукой, и прямиком направилась, не оглядываясь, в общежитие. Павел не удержался и прогудел громко через всю улицу, не двигая губами: - Ле=ена, Ле=е=ена!.. Я здесь. Я жду тебя... Ау=у! Лена остановилась как вкопанная. Вдруг резко повернулась. Не глядя по сторонам красивой решительной походкой подошла к машине что=то сказала резко и настойчиво. Машина медленно поехала назад вдруг завизжала колесами, развернулась почти на месте и стремительно унеслась. Лена пересекла улицу и, не глядя в глаза Павлу, села рядом на скамейку. - Я так не могу. Если я буду возвращаться домой и ты будешь меня ждать... То тебя нет, ты занят, то потом через месяц встречаешь. Я не хочу, чтобы так было. - Ты уехала к своим на юг первая... - И ты тоже уехал тут же. - Я поехал, чтобы похоронить друга. - А потом, что ты делал? Хоронил еще кого=то? - Я похоронил все надежды, что ты... А ты теперь ездишь на иномарках. Ну=ну... Я был занят. Я собираюсь уехать в Штаты. А ты оставайся тут сама, если я тебе не нужен. Лена встала, посмотрела на юношу долгим взглядом, аккуратно наклонилась, поцеловала на прощанье памятным поцелуем, развернулась ушла, больше не оборачиваясь. Павел тоже встал на костыли и, приладившись, зашагал размашисто по улице. - Пойду домой. Я так дойду домой, – прошептал он. - Она узнает... Махая костылями, Павел шагал домой. Мысли у него были тоскливые. Он думал о том, что произошло за последние полгода в его жизни. Михфедорович скис, опустился и только говорил, что Павел должен скорее уехать на запад, Лена обиделась на что=то и наверное навсегда ушла. С родителями тоже стало невыносимо жить и ругаться. Павел не знал что делать. Раньше он каждый день ходил в институт. Там была девушка, которую он любил, там иногда можно было встретить Виктора, близкого друга и там было много других знакомых и друзей. Потом появилась Лена, Павел почувствовал себя настоящим мужчиной. Теперь все смешалось. У Павла не было друзей, не было денег, никто его не любил, не ждал и не должен был завтра в крайнем случае послезавтра прийти, чтобы вместе выпить пива. Он шел один домой. Было поздно. Улица была светлой, но пустой. Павел шагал и шагал... За ним медленно тащился старый милицейский воронок. Павел не замечал ничего и думал о своем. Это наконец показалось обидным сержанту. Он высунулся наружу и после того как машина обогнала калеку и стала ехать впереди серьезно спросил Павла: - Куда гонишь? Ты что, накурился, ты не пьян? Павлу только этого хотелось. - Еще как пьян, сержант, я очень пьян. Помнишь Хафиза? Я пьян как пчелка, которая впилась в нежный лепесток. Как ночной мотылек влетающий в пламя горящей свечки. Понимаешь? Смотри. Горю=ю=ю=ю! Я горю=ю! Павел закружился в танце, который он обожал, но у него не всегда получалось. Вращая тело и крутя вокруг себя веером костыли, Павел сделал несколько шагов, почувствовал, что теряет равновесие, перестал крутиться, а зашагал широко, равномерно как солдат на марше. Летя стремительно вперед, все убыстрясь, словно двигался вниз с ускорение, Павел работал костылями как ветряная мельница лопастями в бурную погоду. Ускорение, которое влекло Павла не прекращалось. Он махал костылями на пределе возможностей, пот лил с лица, как будто отжимали досуха мокрую рубашку, наконец он не выдержал и побежал как пловец переходя с браса на кроль. Павел бежал на костылях, как на ходулях, передвигая руки одну за другой. Ритм работы, ускоряющийся с каждой минутой, наконец оказался юноше непосильным. Павел почувствовал, что не сможет остановиться, и единственный способ не разбиться насмерть - это немедленно упасть и прекратить этот страшный бег. Павел сжал пальцами костыли, вдруг одновременно резко поднял вверх и грохнулся на асфальт, гася силу падения ударом костылями об асфальт. Когда это все вмиг закончилось, Павел понял, что он сам остался цел и невредим, но костылям пришел конец и добираться домой ему теперь не на чем. Он пошевелился, напрягая мышцы, какие мог, проверил тело и совершенно не почувствовал боли. Тогда перевернулся на спину и приподнялся на локтях. Майская ночь была светла. Уличные фонари горели ярко. У тротуара стоял, дымясь выхлопными парами старенький воронок. Сержант с задумчивым выражением, о чем=то думал и смотрел сквозь приоткрытое окно на инвалида. Павел проверил костыли. Один был цел, а звук ломающейся древесины, падающего столетнего дуба издал минуту назад видимо второй, от него остались три бесполезные части, которые даже не хотелось трогать. Павел разозлился: - Ну что, сержант, догнал меня? Не радуйся. Теперь меня надо поднять, посадить в машину и отвезти домой, а потом еще затащить на пятый этаж без всякого лифта. Уж не знаю, как ты справишься. Да не бойся. Я же все как надо сделаю. Завтра позвоню в участок и расскажу, какой ты добрый... Еще и благодарность пришлю от имени общества инвалидов-колясочников. Сержант опять о чем-то подумал, осмысливая дерзкую, речь искалеченного юноши, и, придя к определенному решению, постучал рукой по передней панели. Машина дернулась с места, быстро удаляясь. Павел остался один и тогда, наконец, с облегчением выругался, словно выплюнул гадость, зашипел: “Удрали, сволочи! Как я доползу на одном костыле? Все ботинки сотру в порошок. Даже если поймаю машину и меня подбросят домой, как потом наверх заберусь? Ладно, что=нибудь придумаю. Какой я дурак. Давно надо было завести сотовый телефон, сейчас бы позвонил домой и мне бы Петька быстренько костыли вниз спустил.” 10. На следующий день утром Павел поехал в институт, двигаясь нервно и неровно на новых костылях. Раньше он бы сильно комплексовал по этому поводу: как же, - молодой человек тащится на новеньких костылях, небось недавно разбился и еле ноги волочит! Ах, какая жалость, юный бедолага. На этот раз Павел не стал куражиться и показывать окружающим, что он умеет выделывать, и что он серьезный человек на костылях, с большим стажем. За одну ночь он снова сильно изменился. Ему было все равно, кто смотрит на него и что видит. Он думал о предстоящих экзаменах и тех зачетах, которые надо было спихнуть поскорее. Павел хотел как можно быстрее сдать сессию и закончить четвертый курс. Вчера вечером, когда Михфедорович приехал за ним, подал руку, чтобы опереться и помог перетащиться в машину, он спросил, как Павел умудрился так драматически упасть на ровном месте и раздробить костыль на совершенно мелкие кусочки? Павел желчно хмыкнул и объяснил, что беда приключилась потому, что он упал не один, а вместе с ним рухнули все мечты и надежды, что у него, Павла, все девушки в жизни теперь видно будут только женщинами легкого поведения. Злобно рассмеявшись, добавил: - А что в этом плохого, да? Хуже если бы попадались тяжелого поведения. А так... еще жить можно. Не волнуйтесь за меня. Я не расплачусь. Уеду хоть сегодня куда скажите, я согласен, хоть к чертовой бабушке... Приехав в институт, Павел почувствовал дрожь, тревогу. Он вернулся в те места, где прошла, можно сказать, первая детская половина юности, первая влюбленность, первые настоящие друзья. Поссорившись, точнее просто расставшись с Леной навсегда, Павел неожиданно для себя опять стал вспоминать Машу, и высматривать ее в толпе сокурсников. Стройную, фигуристую, всегда ярко и своеобразно одетую Машу было бы легко заметить издали. В это время, в конце мая, уже не было занятий и студенты приходили для консультаций, сдачи зачетов или закрытия каких=то прошлых долгов. Павел зашел в кафе, где могла быть Маша, перекинулся с друзьями несколькими словами, но был рассеян, к нему не стали приставать с расспросами, Он вышел наружу, в парк, где собиралась курящая молодежь. Там увидел Гришу и обрадовался, наверное, ему впервые. Павел решил, что Маша наверняка где=то рядом, если некурящий Гриша здесь. Скользя ладонями по ручкам новых костылей, Павел полетел к нему словно к близкому другу. После того, как он разругался с Леной, он уже не боялся никаких соперников и был уверен, что главное - завоевать девушку, а не победить соперника. Оказавшись за спиной Гриши, Павел оперся на костыли, похлопал рукой по плотному плечу приятеля и не дождавшись, когда к нему повернуться, чистым радостным голосом громко спросил: - Грыш, привет, а где наша Машенька? Григорий даже не обернулся, услышав голос Павла. Он быстро отошел к другой группе ребят, взял за руку Катю, девушку покойного Виктора и что=то тихо сказал ей. Павел промолчал, что=то его остановило. Он почувствовал, что жизнь и здесь изменилась с тех пор, как она изменилась для него везде. Пока Павел раздумывал, к нему подошел Крендлих, Крендель, как его называли, - глазастый, симпатичный юноша, который интересовался литературой и искусством. Он всегда относился к Павлу с большой симпатией, а Павел раньше держался с ним грубовато, надменно, с каким=то презрением и смотрел свысока. - Паша, ты лучше не говори Грише о Маше. Они поссорились. Она теперь с Мишей Филькиным. - С Филькой? Маша? Синичкина? С этим скрипачом? А, ну да. Я слышал. У вас же тут всегда такой бардак. Слава Богу, я редко прихожу. Поэтому Грыша так охлаждено повел себя, а=а=а понимаю, он подумал, наверное, что я издеваюсь. Да мне=то что... А Маша где? - Они живут с Мишей вместе, тут рядом, в подвале - снимают комнату у дворника, – охотно рассказал последние сплетни Крендлих, который общался со всеми на курсе и все о всех знал. - Здорово. Молодцы. Я потом к ним загляну. Мне надо бежать... Павел пошел назад в корпус института. Он был не столько взбешен или обижен, сколько стал беспричинно жестким и решительным и думал только об экзаменах. - Я должен сдать все три зачета. Мне не нужны оценки. Зачем я буду тратить время на этот диплом? Мне теперь стипендия не нужна. Такие деньги я смогу заработать за неделю. А, что я сказал вчера Михфедоровичу? Чтобы он готовил вызов в Штаты? Не помню. Он что=то говорил. Я должен уехать. У меня ничего здесь не осталось. Ни друзей, ни любимых, ни родных, ни моих старых костылянций. Так, как я теперь здесь должен жить, я могу жить где угодно. Вот и решено. Сдам сегодня же три зачета за один день и сдам все пять экзаменов за следующую неделю и если сделаю это, тогда точно уеду в Штаты. 7. За несколько недель Павел решил все вопросы, о которых даже не думал раньше. Он сдал сессию за неделю, получил приглашение приехать в Канаду на три месяца от друзей каких=то друзей Михфедоровича, подал документы в канадское консульство в Питере, продал все акции Ленэнерго и расплатился по долгам, вернул Михфедоровичу все, что занимал, отдал триста долларов родителям и заплатил сто долларов однокласснику Михфедоровича, который взялся готовить Петьку по математике в Техноложку. Павел больше не встречался ни с Леной, ни с Машей. Он ходил каждый день к Михфедоровичу и учил язык, а все остальное время торчал в Интернете и читал новости финансовых рынков развитых стран. Шел 1998 год, в фаворе были акции технологических компаний, Павел каждый день делился с Михфедоровичем своими наблюдениями и прогнозами. - Смотрите, как Лусент вырос, - восклицал Павлик, поражаясь успехам технологической компании. - Это просто невообразимо. - Взлет, Павел, - это не более чем процесс, который предшествует падению. А высокий взлет большому падению... - ничего не понимая в акциях высокотехнологических компаний, но хорошо чувствуя природу вещей и владея юмором возражал Михаил Федорович. Занятия языком, изучение истории и теории спекуляций на фондовом рынке, помогли Павлу незаметно прожить месяц, когда пришел ответ из Москвы, что ему дали без интервью визу в Канаду. Так закончилась половина жизни Павла, которую он прожил на родине. Часть 3. 3.1 В начале июля Павел вылетел из родного Санкт=Петербурга в далекий город Торонто, в Канаду. Его провожали только родители. Михфедорович не смог поехать в аэропорт, а брату Петьке предстояла консультация перед завтрашним экзаменом по физике и было решено, что абитуриенту нельзя пропускать важное мероприятие. Павел был в таком опустошенном, автоматическом состоянии, что ему было все равно. Он только хотел улететь поскорее, чтобы закончить очередной несчастливый период жизни, хотя и не очень верил, что там, в далеком чужом мире будет лучше... Три дня назад он позвонил Лене, просто чтобы сказать, что улетает в Штаты, а еще и в Канаду посмотреть на Ниагарский водопад. Но оказалось, что хвастаться было не перед кем, ему ответили, что Лена уехала к родным и вернется осенью. Мама всю дорогу держала сына за руку, молчала и делала вид, что не плачет, отец тоже ничего не говорил и не давал пустых советов. Павел подумал, что он снова обвиняет себя во всем: теперь уже в том, что искалеченный сын уезжает из семьи. Павел не выдержал и, когда вышли из машины, стал перед отцом прямо на костылях, как на коленях, и сказал: - Что ты переживаешь? Мне еще даже нет двадцати лет, а я могу попасть на другой конец света, в Канаду, учиться там или в Штатах. Что в этом плохого? Хуже=то мне не будет. Верно? Отец сломался, обнял его, но прошептал словно в свое оправдание: - Ты мог учиться и здесь. И хорошо учиться. Павел не удержался и ответил резко, но с какой мог мягкостью в голосе: - Но я хочу учиться там. Я не останусь в чужой стране, если мне будет плохо! Эти споры и непонимание, слезы мамы, которая теперь стала плакать не таясь, только побуждали Павла скорее попрощаться со всем, что было ему когда=то дорого и близко, и улететь в другой мир, оставляя прежний почти без сожаления. Оказавшись один в самолете и попрощавшись со всем знакомым и родным, глядя из окна при взлете на родной город, Павел почувствовал себя свободным от всего прошлого, словно заново родился. Молодость и крепкая закалка человека, который пережил достаточно боли и унижения, помогли Павлу стать опять таким, каким он был раньше, но только шуточки его были более ироничными, саркастическими. Когда стюардесса, явно сочувствуя юноше, переспросила, уточняя, какое пиво принести, “безалкогольное?”, Павел возмутился, резко рассмеялся и гневно заявил: - Не надо мне никакого безалкогольного. Что за глупости? И как вам удается отсасывать из пива весь алкоголь? Придумают же такое! Безалкогольное пиво! Вы еще воблу несоленую к такому пиву притараньте. Публика вокруг была в основном мужская и одобрительно смеялась, услышав забавные слова веселого юноши. Павел ожил, и когда ему принесли пиво, буквально набросился на девушку, шутя и заигрывая: - Девушка, красавица! Если вы мне предлагали безалкогольное пиво, то я предлагаю несексуальный поцелуй: пю=пью=пу! - и Павел звонко зачмокал губами. - И принесите мне сразу еще, пожалуйста, две баночки нормального пива. И одну, чтобы я взял с собой. Я далеко еду... На Ниагарский водопад. Через неделю там начнется большое представление, смертельный номер: инвалиды=колясочники на каяках прыгают в Ниагарский водопад. Я может тоже прыгну. Вы приедете посмотреть? Девушка! Ну.. ну... ну хоть поцелуй сделайте "пю=пью=пу" и добившись, что стюардесса послала ему воздушный поцелуй, Павел угомонился и стал расспрашивать всех, кто куда и зачем летит. Подлетая к Амстердаму, где нужно было делать пересадку, он выяснил, что половина соседей летела в Тель=Авив, а другая - в Амстердам или Лондон. Павлу было все равно, куда летит народ и почему, зато он сам за разговором и пивком чрезвычайно улучшил настроение. Общение с соотечественниками вернуло Павлу уверенность в себе. Он по=прежнему не понимал, зачем летит в Канаду, и старался не думать об этом, опять вошел в свою роль, которую привык в играть в жизни, и весело разговаривал с соседями. О себе рассказывал, что он “большой мелкий бизнесмен” и занимается “инвестициями Запада в Россию, а в случае кризиса - наоборот.” В Амстердаме Павел попрощался с попутчиками и был готов костылять по аэропорту в поисках Торонтского рейса. Однако, к нему сразу подъехал служащий на электрической машине и предложил отвезти по длинным переходам в нужный сектор “С”, где уже началась посадка на Торонтский рейс. Павел с удовольствием сам вскарабкался на сиденье. Машина поехала по длинным коридорам. Ничего знакомого, родного вокруг больше не осталось. Окна магазинчиков были освещены ярко, сотни людей проплывали перед глазами. Павел не пытался разговаривать с бородатым дядечкой, который вез его. Он смотрел по сторонам, поражался всему, что видел. Он опять почувствовал себя одиноко, но по=другому, чем раньше, хорошо, защищено. Это чувство спокойствия и надежности так подействовало на него, что ему уже не хотелось, как раньше в самолете, шутить и балагурить, он посерьезнел, перестал даже пытаться с кем=то говорить, он отдался этой новой жизни, принял ее, позволил вести, думал, наблюдал и приспосабливался. Проезжая мимо туалета со значком для инвалидов, попросил остановится, встал на костыли, зашел, посмотрел на чистоту и удобства, воспользовался, одобрил... Дальнейший путь в Торонто Павел в основном молчал. В новом самолете было мало соотечественников. Люди вокруг были приветливые, но чужие. Он пива не пил, спиртного у нерусских стюардесс не просил, зато поужинал плотно и съел все, что подали, еще и умял предусмотрительно три мягкие булки с маслом. Павел знал, что в Торонто его должна встретить пожилая пара, которую по каким=то каналам смог найти в Канаде американский приятель Михфедоровича. Планировалось, что он поселится у них и три месяца будет жить бесплатно, пока ему оформят визу в Штаты как студенту и может быть найдут стипендию. Когда Павел прошел таможню и служащий выкатил коляску в зал встречающих вместе со всем Павловым багажом, он увидел десяток табличек с именами тех, кого встречали и толпу ожидающих людей, только табличку с его именем никто не держал. МихФедорович был надежным человеком, он никогда не подводил и друзья его тоже были людьми надежными. Но МихФедорович ничего не знал о той семье, которая должна была встретить и приютить Павла. Он разнервничался и в первый раз за время пути из Амстердама подумал о том, что будет, если его никто не встретит. “Черт, потеряю деньги... опять и что тогда? Сколько тут надо платить за такси и где я буду жить?” Павел уже боялся, что жить ему будет негде, раз не встретили. В любом случае это надо было проверить. Павлу предстояло дотащить по адресу все вещи: рюкзак Виктора, который был отдан Павлу словно по завещанию друга, и сумку на колесиках, которую специально в эту поездку купили родители. Деньги у него были, он знал телефон и адрес семьи, в которую ехал, но то, что его не встретили было странно и даже обидно. Это значило, что он опять вернулся в реальный мир, покинув аэропорт, где все о нем заботились, все было оплачено и включено в первоначальный счет. Павла подвезли к невидимой черте, отделявшей прибывших от встречающих. В этот момент прямо к нему направилась низенькая полная женщина в розовой кофточке и широких белых шортах, с румяным полным круглым лицом. Она быстро передвигалась, шевеля полными ножками и словно утка покачивалась туда=сюда. - Вот и приплыли! - прошептал Павел. Он скис, когда увидел, кто пришел встречать, под чьим крылышком ему предстоит прожить три месяца. Дурные предчувствия одолели его. Он съежился, как перед операцией, замкнулся в себе, нахохлился, как воробушек, к которому подбежала старая курица. - И не в таких ситуациях выкручивались, - подбодряя, убеждал Павел сам себя. Он знал, что должны были приехать Анна Борисовна и Михаил Михайлович Грелкины. Эта фамилия ему сразу не понравилась еще в Питере, но Павел понимал, что это ничего не значит. У него самого была фамилия не лучше - Горбунов. Павел Борис Борисович Горбунов, как он себя иногда рекомендовал, перечисляя два колена прямых родственников, а про себя добавлял: “Горбунов без горба, зато с двумя костылянциями”. Со словами: “Здравствуй, Павлик! Это я, тетя Аня!” к нему подбежала и осторожно плотно прижалась немолодая женщина с добродетельной улыбкой и прилипчивыми глазами. Она была невысокого роста и поэтому легко смогла обнять и навалиться на Павла, не сгибая ног, а только наклонившись. Павел застыл в коляске с ужасом и не смог уклониться. Служащий, который вез Павла, стал прощаться, чтобы уйти, но тетя Аня возмутилась и приказала что=то по=английски, как Павел отметил про себя, с бесцеремонной недовольностью или с недовольной бесцеремонностью, но быстрое развитие событий не давало ему времени, чтобы спокойно обдумать, что происходит вокруг и подобрать хорошую фразу. Он примерно понял, что сказала тетя Аня: “Подождите, я не могу одна везти его коляску и эти вещи. Вы мне должны помочь.” Когда служащий подчинился, она добавила, как бы про себя: “Я тоже больная женщина...” - после чего стала идти впереди с исключительной сноровкой двигаясь задом наперед, чуть наклонившись к Павлу и расспрашивая его. Он еще никогда в жизни не попадал в руки подобной женщины и при таких обязывающих, очень глубоко и надолго обязывающих обстоятельствах. Он молча страдал и только мычал, обдумывая зачем он сюда прилетел и куда попал? Тетя Аня мало беспокоилась об этом, видимо, решив при первом знакомстве, что юноша не только плохо ходит, но и почти совсем не умеет говорить. - Сейчас приедем, бедненький, мы тут живем очень близенько. Переоденем тебя. У нас уже готова твоя комната... Услышав о своей комнате, Павел стал с меньшим возмущением и протестом слушать странную чужую болтливую тетю, но все же подумал с отвращением: “Если тут все такие приплюснутые, надо поскорее уехать в Штаты.” Он нервно крутился в кресле, поглядывая на служащего, который его вез, и на свою хозяйку. Вскоре вся кавалькада оказалась за стенами аэровокзала и тетя Аня, показав рукой к какой машине подъехать, побежала вперед, грубо постучала в окно и переместившись к багажнику, который сам по себе вдруг открылся, позвала, чтобы Павла подвезли. Ему стало ясно, что дирижером в этом странном, словно придуманном мире, была пожилая энергичная тетя Аня. Всем командовала она. Она приказала Павлу залезть в машину, каким=то образом угадав, что он, если нужно, способен залезть, куда скажут или куда нужно. Павел сделал то, что попросили и цепляясь за все, влез внутрь машины. Водитель вдруг обернулся и спросил его без всякого сюсюканья чисто по=русски: - Ну что, приехал? Теперь будешь жить у нас. Меня зовут дядя Миша. Павел промычал что=то неразборчиво: “Па...вл бр... бр... Грбунв.” Жизнь перестала ему нравиться, но он не смел об этом сказать. “Влип? Сам влип - вот и вылипайся!” - безжалостно подумал он и все же решил, как можно скорее связаться с Михфедоровичем и выяснить, что это за люди и как он мог попасть “в такие руки” и зачем? Никогда еще в жизни Павел не попадал в подобную ситуацию. Он привык, что кто=то заботиться о нем, например, медсестрички, но такая у них была работа, им платили зарплату. Однокурсники в институте всегда тоже подбегали, чтобы помочь, если видели, что Павлу что=то самому сделать трудно. Павел смотрел в зеркало на лицо водителя, разглядывая, а тот в свою очередь разглядывал его. Мясистая старая мордасенция Михаила Михайловича не понравилась Павлу. Он понял, что попал в семью очень=очень простых людей. “Они не читали Гоголя и даже в руках не держали Пушкина,” - вынося окончательный приговор, прошипел Павел. - Тебе сколько лет? Есть девятнадцать? - вдруг поинтересовался дядя Миша и Павел увидел в зеркало, что тот перестал смотреть на него. - Мне скоро будет двадцать, ну и что? - ответил Павел. - Значит, ты уже можешь пить пиво, - просто объяснил свою мысль Михаил Михайлович, - у нас в Канаде не так, как у вас, с этим делом строго. Ты наверное в России, уже все попробовал? Или тебе нельзя? - Можно мне. Мне можно все, - возмутился Павел. - Вы даже сами не пробовали, что можно мне, - злобно ответил Павел и вдруг успокоился, сжался, сник, перестал ругаться и объяснил недовольным тоном: - Я не люблю водку, а пиво пью. Только мне надо подождать, пока пена осядет... - соврал Павел, он всегда пил пиво чисто по=русски сразу, сдувая пену и мучаясь потом от вздутия живота. - Тебе надо коляску электрическую, а не такую... ручную, знаешь? У нас можно ездить где хочешь на коляске и не надо, чтобы кто=то тебя таскал. А мы старые. Мы таскать тебя не можем. Понял? Я тебе достану хорошую электрическую. Почти новую. Знаешь сколько она стоит? Тысячу долларов. Павел уже было хотел в свойственной ему открытой манере сказать, что тысяча - это для него ерунда, что ради хорошей коляски он такую сумму запросто выложит, и что он дома в Питере уже вот=вот был готов купить настоящую почти новую импортную машину за пять тысяч, но не стал откровенничать перед водителем. В это время коляска Павла и все вещи были погружены в багажник. На переднее сиденье уселась тетя Аня, пристегнулась ремнями безопасности, повернулась к гостю и скомандовала мужу: - Давай, езжай, что ты стоишь? Надо скорее накормить Павлика. Он хочет отдохнуть с дороги. Правда? Павел в упор посмотрел в глаза тети Ани и сломался: - Правда, - подтвердил он и потом добавил: - Я еще хочу спать. У себя в комнате. Павел ответил послушно, подумав: “Ну, выпью пива с этим дядей Мишей и что? Потом лягу спать, а завтра утром дозвонюсь к МихФедоровичу и все ему расскажу. Куда он меня закинул...” 3.2 Когда машина остановилась перед неказистым низеньким домиком, Павел вначале не понял, зачем. Улица была пуста, никто ехать не мешал, по сторонам стояли точно такие же домики и их было, если смотреть вдаль невооруженным взглядом, так много, что не пересчитать! Павел подумал, что Грелкины зачем=то к кому=то заехали. Поэтому, чтобы его никто не отвлекал, он устало склонил набок голову и закрыл глаза. Он услышал, как мотор заглох, потом передние двери хлопнули, вскоре со скрипом открылся багажник, вдруг рядом где Павел прислонился к двери, притворяясь, что спит, открылась дверь и рука тети Ани мягко, но настойчиво попыталась вытащить юношу наружу. Павел вздрогнул от прикосновения, злобно растопырил глаза и прошипел: “Не надо меня никуда тащить, пожалуйста, я могу выйти сам”, но потом поддался, выставил наружу ноги, благолепно скорчил рожу тете Ане, схватил костыли и стал дергаться, поднимаясь. Картина, которую он увидел, встав “на свои две”, была еще более удручающей, чем то, что Павел увидел из окна машины: перспектива низеньких одноэтажных домиков, сложенных все как один из красного кирпича, уводила взгляд в бесконечность и он понял, что ему никогда ни на каких костылях, ни на какой коляске отсюда не выбраться. “Я останусь здесь навсегда! Это болото. Трясина. Я попал в лапы старой, цепкой и болтливой женщины. Торонтской нимфы Калипсо. Черт. Тетка проклятая! Ну и ситуация! А я что? Старый больной Одиссей в инвалидной коляске?” - с тоской подумал Павел, играя классическими образами и говоря сам с собой, словно рассказывал друзьям о своих приключениях и невзгодах. - А центр далеко? - спросил Павел тетю Аню. - Мне надо поскорее попасть туда, у меня там дело. Очень важное, большое... - Какое дело? Нам сказали, что ты приедешь в гости. До центра от нас недалеко, но там таким, как мы, делать нечего. Там только офисы, нищие спят на улице, - объяснила тетя Аня. - Вот и хорошо. Туда=то мне и нужно. Я занимаюсь акциями и хочу поскорее попасть на биржу, на улицу, где торчат эти офисы. - Никто у нас не ходит на биржу. Чтобы купить акции, надо позвонить брокеру, – сбивчиво объяснила тетя Аня, которая отличалась здравым умом и знала куда надо идти по всякому поводу. Павел не понял, что она имеет ввиду, занервничал, потому что относился с недоверием к брокерам, брокерским компаниям и считал всю эту братию наполовину жуликами, а к тете Ане вообще не имел никакого доверия. - Мне надо поговорить с кем=то, узнать у нормальных людей, что сейчас гребут, на что есть хорошие заказы, - пробормотал Павел, не зная, как объяснить то, что ему нужно, и чувствуя сам, что его слова в этой скучной, однообразной, одноэтажной стране звучат абракадаброй... Этот разговор происходил на узкой асфальтовой дорожке, которая вела к дому. Павел шел впереди, а за ним почти рядом сбоку следовала тетя Аня, которая немного растерялась. Ее муж между тем доставал вещи Павла из багажника. - Павлик говорит, что он должен зайти на биржу. Ты понимаешь что=нибудь? – прокричала она своему старику недовольно и тот тут же ответил: - У Фрумкиных сын работает в Роял банке, можно позвонить и узнать. Я закрываю машину? Тетя Аня больше ничего не сказала и увлекла Павла вперед, осторожно обогнав его, быстро двигаясь на коротких тяжелых ножках, первая подошла к двери и открыла, приглашая живым маханием руки войти в дом молодого гостя=инвалида. Павел в это время воспользовался моментом, чтобы застолбить планы на следующий день. - Я должен завтра сразу позвонить домой и сказать родителям, что я добрался. Сейчас там ночь. Они, наверное, волнуются. - Утром позвоним. Купим карточку и ты сможешь, когда захочешь, звонить от нас. Павел не знал, что такое “карточка”, но мирным голосом согласился: - Хорошо, - и повторил на всякий случай: - На биржу я тоже должен попасть завтра, и лучше с утра. Тетя Аня ничего не сказала и Павел подумал, что наконец добился независимости от этой приветливой, чужой, непонятной женщины. Когда они прошли в гостиную, все изменилось и он снова попал в полную зависимость от хозяев. В узкой длинной комнате было почти пусто, стоял старый диван обитый разноцветной тканью, камин был закрыт проржавевшей решеткой, на обеденном столе в соседней комнатке накрыт обед. Тетя Аня провела гостя в детскую, которая должна была стать его комнатой. Павел посмотрел на раскладной диван, на котором должен был спать три месяца или пока не получит студенческую визу в Штаты. “Хорошо, что диванчик низенький. Но если я упаду на него, от него ничего не останется. Только пружинки. Плохо.” Павел представил, что если разложить этот диван, свободного места в комнате вообще не будет. Дядя Миша занес вещи Павла и через несколько минут, даже не дав возможности переодеться, его позвали на ужин. Павел умел подчиняться обстоятельствам, но стоило почувствовать, что появилась хоть малейшая возможность самому управлять, Павел был готов сделать все, чтобы доминировать, манипулировать. На ужин выехал в своей коляске. Тетя Аня хозяйничала у стола в новом платье, словно старенькая неугомонная пчелка, а дядя Миша с удовольствием наблюдал за всем вокруг и постепенно усваивал только что выпитое спиртное. Когда Павел подкатил к своему месту за столом, хозяйка подскочила и сама отодвинула стул до того, как Павел подвинул бы его своей коляской. Он уже пришел в себя и освоился с новыми людьми, новыми обстоятельствами и отношениями. И наконец решил отстоять себя. - Анна Ивановна, где у вас Интернет? Я слышал, что на Западе все имеют дома Интернет, а теперь я сам на Западе. Мне надо послать письмо другу. Хозяйка растерянно посмотрела на мужа. Тот странно рассмеялся и возразил скрипучим голосом: - А мы не на Западе, мы на Востоке. Павел подумал, что ехидный тон, каким ответил дядя Миша, относится к нему. Он напрягся, приготовился ответить, но тут дядя Миша добавил со знанием дела: - У нас Интернет в университетах, в библиотеках, тут одна есть рядом... Павел понял, что дядя Миша не хотел никого обидеть, а просто отдыхал, получал какое=то свое удовольствие, отвечая определенным ироничным образом на все вопросы. Начали ужинать. Павел ел все без разбора: маринованные грибы, кислую капусту, проголодавшись и наслаждаясь едой, которую купила и приготовила тетя Аня. Дядя Миша спокойно закусывал и вдруг предложил выпить пива. Тетя Аня добавила обоим мужчинам в тарелки еще капусты и сказала: “Нет.” Павел продолжал есть, думая о своем. Он не участвовал в споре, кому, что можно пить и какой он, Павел, молоденький или ему уже можно все. Когда тетя Аня выяснила, что ему уже почти двадцать лет, только тогда вынесла пиво заранее заготовленное для мужа. После этого она стала беспокоиться о мужчинах: старом ироничном муже и молодом госте, Павле, пьющими за здоровье друг друга крепкое пиво. Павел глотал залпом, объедаясь пеной и потом жуя, очищая губы языком, говорил о чем думал, рассчитывая на взаимопонимание. - Мне надо выучить язык и подождать три месяца, пока друзья в Штатах сделают мне визу. Я привез с собой документ, что закончил четыре курса института и был самым лучшим студентом. Когда Павел произнес слова “студент” и “Штаты”, лица хозяев изменились, посуровели, почернели, помрачнели. Дядя Миша посмотрел на него тяжелым взглядом и промолвил с давлением: - Если ты приехал к нам, мы тебя вызвали и... и... - последнее “и” прозвучало значительно, угрожающе, очень угрожающе. Тетя Аня попыталась успокоить его, но безуспешно. Хозяин почему=то был очень возмущен словами гостя и не сдерживаясь объяснил. - Мы тебя вызвали, и встретили как надо, и ты будешь жить у нас, а если тебе нужно поехать туда и поступить там в университет, тебе придется вернуться домой в Москву и... и... Павел хотел было возразить, что он приехал не из Москвы, а из Санкт=Петербурга, но понял, что лучше не спорить об этом. Так бы и закончился этот день. Дядя Миша несколько раз грозил Павлу полицией и высылкой в Россию, если Павел будет себя вести неподобающим образом. Тетя Аня шипела на мужа, прятала пиво и рассказывала Павлу какие=то истории про тех, кто приехал в Торонто и не подчинился законам местной жизни. Павел не мог понять реакции хозяев. “Ну что с того, что я поеду учиться в Штаты?” - недоумевал он. Ведь его пригласили на три месяца. Угрозы полицией Павла мало пугали, он не очень боялся вернуться назад на родину в Питер, в Россию. В конце ужина, переговорив Бог знает о чем, Павел, который больше пива не пил и только слушал, узнал много интересного о хозяевах. Например, что они приехали в Канаду уже больше пятнадцати лет назад, что они не были бездетными, что у них был сын, который два года назад куда=то уехал учиться и больше они о нем ничего не знали. Он только звонил на Рождество. Теперь они боялись, что Павел тоже уедет в Штаты. Павел понял, что учеба в Штатах стала синонимом всего самого страшного, недопустимого и запрещенного в этом доме. Закрыв дверь и очутившись один в маленькой комнатке, в которой предстояло прожить несколько месяцев в доме чужих, незнакомых, чрезвычайно прилипчивых людей, Павел с тоской, удрученно уставился в одну точку. Он устал невыносимо, ему не хотелось двигаться, но мысли бурлили и голова работала неутомимо. Он думал, что должен будет первым делом сделать: найти способ, как передвигаться в этом городе, и что ему может дать электрическая коляска, о которой говорил хозяин, и далеко ли можно на ней уехать по улице, которой не видно конца и на которой стоят только однообразные низенькие кирпичные домики – деревня “Торонтонщина”, как он сразу окрестил трехмиллионный городишко. Впрочем он понимал, что электрическая коляска могла действительно очень помочь и выручить. Павел видел такие устройства по телевизору, хотя судя по виду, они должны были быть очень тяжелыми со всеми своими батареями и если такая штука остановится, - размышлял Павел, что он будет делать? Средство передвижения - это то, что было ему сейчас больше всего необходимо, чтобы стать свободным. Павел ругал себя, что так и не успел сдать на права и не мог купить машину. В то время как Павел сидел один за закрытой дверью в комнате, которая на какое=то время стала его, Грелкины убирали со стола остатки ужина. Михаил Михайлович двигаясь от стола на кухню, что=то доедал, допивал и втолковывал жене, что он знает где достать Павлу отличную электрическую коляску, почти задаром. Анна Борисовна мыла тарелки, не спорила с мужем и только один раз крикнула с просветлением: - Знаю я, где найдешь коляску. У Хрунцевых недавно умерла бабушка, вот и думаешь у Петьки за бутылку своего “Абсолюта” получить коляску, чтобы водку вместе распить. Знаю я вас. Павлику нужно учить английский, чтобы он не жил здесь, как мы... К тому времени, когда Павел закончил свои размышления и готов был двинуться к своим вещам, чтобы готовиться ко сну, Анна Борисовна закончила мыть посуду и побежала к гостю, чтобы узнать, как он устроился и все ли в порядке. Уже ночью ложась спать Павел с тоской сам себя спрашивал: “Спать негде, покоя не дают, это не город, а какая=то темная дремучая деревня. На черта я сюда приехал? С мамой и Михфедоровичем мне было так хорошо, никто никогда не вкручивался таким ласковым штопором в мою личную жизнь... Лучше было остаться в Питере, ложиться каждый месяц в больницу и делать пять клизм перед обследованием, чем вот так страдать!” Павел наконец устал думать о плохом и, лежа на кровати, стал мечтать, как Лена вернется в Питер, позвонит ему и узнает, что он уже в Канаде... и о том, как вернется когда=то домой и встретится с Леной и с Машей. Но мысли о девушках не привели ни к чему хорошему, Павел раздраженно перестал думать о них и уснул. 3.3 Несколько следующих дней Павел осваивался на новом месте с чужими людьми в другой стране. Он пару раз позвонил домой, сказал, что у него все идет хорошо, даже дозвонился Михфедоровичу, пожаловавшись на то, куда попал. - Это настоящая всеми богами забытая чистая богадельня, - звоня с уличного телефона закричал он в трубку, поскольку связь была плохая. - За мной бегают, как за слабоумным. Никто ничего не делает. Никто ничего не читает, только целыми днями сидят перед телевизором. Его даже не выключают, а там идет такая мурня. Зато работать на акциях тут просто блеск, никаких проблем... Павел уже успел разобраться, как, в принципе, работать с акциями, как открыть инвестиционный счет в банке, у каких банков есть хорошие брокерские конторы. Он даже наметил, какие акции купить, но пока не открыл счет, держал деньги у себя, готовился и присматривался. Жил он вполне свободно. У него была своя электрическая коляска, которой он научился управлять за несколько часов, а Михаил Михайлович каждый день очень гордился тем, что смог достать такую хорошую вещь почти задаром и по этому случаю в сумме пропил, наверное, с полторы сотни. Дом, в котором жил Павел был расположен так, что если ехать по улице на восток, примерно через полкилометра, можно было выехать на одну из главных улиц в этом районе, которая называлась Роял Йорк. Там находилась центральная районная библиотека, в которую можно было легко въехать на инвалидной коляске, а рядом была Объединенная канадская церковь, где каждый день давали бесплатные уроки английского языка. Это были те места, где Павел проводил большую часть времени. Он писал латинскими буквами письма Михфедоровичу в библиотеке и посылал по Интернету, лазил по финансовым сайтам, а в церкви учил английский язык вместе с несколькими беженцами тамилами, двумя близнецами из Хорватии и русской девушкой Ниной. Девушка стала тоже с первой же минуты знакомства опекать Павла, заботиться о нем, все рассказывать, “просвещать” - как это называл Павел с легкой иронией. Ему впрочем было не противно внимание молодой женщины. Павел решил, что в этой стране у всех появляется легкий пунктик в голове по этому вопросу. Нина была беженкой, жила с маленьким сыном одна, но Павел не думал о ней. Акции, деньги, планы на будущее, Штаты, свобода, своя машина - вот то, что большего всего волновало его. Павел уже успел осмотреть центр города. Дядя Миша сам его свозил. Павлу все понравилось: и стеклянные громады офисных зданий в даун=тауне и четырехэтажный подземный магазин, куда он смог заехать на своей старой раскладной коляске. Особенно понравилась ему веселая набережная, где сотни людей гуляли, катались на коньках и Павел представил, что и он бы мог гулять вечером на своей электрической коляске здесь, если бы жил в центре, смотрел бы на симпатичных девушек, бегающих мимо, здоровался, знакомился и радовался... Однако в целом жизнь у Павла была неторопливая, неинтересная, скучная. Он почти не общался ни с кем и очень страдал от этого. Письма из дома и от МихФедоровича, которые он получал каждый день в библиотеке совсем не развлекали. Они приходили, из=за разницу во времени, когда Павел спал, а отвечал он обычно, когда в Питере спали. В четверг поздно вечером, когда в Питере уже была глубокая ночь и переписываться было не с кем, Павел выехал из библиотеки с учебниками и фильмами, которые он брал с собой, чтобы просмотреть дома, и поехал к дороге, которая вела к дому. Павел уже привык видеть самых разнообразных людей на улицах Торонто: и низеньких полных женщин в белых платках и темных платьях и мальчишек едущих на доске в безразмерных штанах и строгих бородатых сикхов с огромной чалмой, обычно работающих таксистами. Все это этническое разнообразие людей и культур не удивляло Павла. Однако на этот раз он вдруг обратил внимание на пожилого человека в чалме, стоявшего рядом с машиной, который вдруг коротко кивнул или поклонился, обращая на себя внимание, и обратился к Павлу: - Здравствуйте, сэр, я приехал вас встретить, чтобы отвезти на встречу в центр города. Пожалуйста, - с сильным нерусским, индийским акцентом сказал на грамматически правильном английском невысокий пожилой бородатый мужчина в шапке напомнившей Павлу один из куполов церкви “Спас на крови”. - А если я не поеду, что будет? - спросил Павел, раздумывая. - Я не знаю, сэр. Мне заплатили, чтобы я приехал сюда, подождал вас и отвез на Квинсвэй в ресторан на набережной. - Я как вы узнали, что надо взять именно меня? - с недоверием, но заинтересованно спросил Павел, бегая глазами по сторонам, разглядывая странного бородатого собеседника, его машину и безлюдные окрестности публичной библиотеки. - Мне сказали, что это будет молодой человек лет двадцати в коляске, у него будут светлые волосы, голубые глаза и он должен будет выехать из библиотеки, - объяснил встречающий. Павел взволнованно обдумывал, что с ним произошло и почему. У него появилась масса вопросов. Он успел посмотреть, что за рулем никого нет и водитель один. Но кто ищет встречи с ним? Он пробежал в памяти все, что произошло за последние несколько дней и не смог вспомнить ничего, что бы показывало, что за ним кто=то следил. Никто никогда его не преследовал. Кто узнал, кто он, какой он и где именно должен быть сейчас? - Вы знаете этот ресторан? - спросил Павел. - Да, меня оттуда вызвали, - ответил водитель. - Там много людей? - Там есть люди. Много, - кивая бородой подтвердил водитель. - А сколько вам заплатили? Много? - задал Павел, как он думал, решающий вопрос. - Мне заплатили двадцать долларов наличными и сказали, что заплатят еще двадцать, если я вас привезу. - А это много? - не удержавшись попытался уточнить Павел, который хотел по цене сделки понять, кто и зачем ищет его. - Я не знаю. Я работаю по специальным заказам. У меня есть подъемник для колясок... Я уже потратил один час, чтобы сюда приехать и ждать вас, и если вы не поедете, мне это уже будет не выгодно, а если... Там много людей, это публичное место. Я бы не стал везти вас куда=то в опасное место. Я дорожу своим бизнесом. Вы можете не ехать, если... - Нет, я поеду! - воскликнул Павел. - Открывайте двери. Я готов. Павел подумал, что никто не может знать его в этом городе. Никто здесь никогда не видел, как он умеет драться костылями. Сейчас он уже не возил их с собой, разъезжал на новой коляске, но руки у него были сильными, чрезвычайно сильными, и всегда можно было подобрать какую=то дубину, чтобы защитить себя при наличии опасных обстоятельств. После нескольких усилий, споров и оправданий Павел согласился, чтобы механизм сам поднял его в коляске в “минивэн для специальных нужд”. По дороге он сидел далеко от водителя и они не общались. Когда выехали на набережную, освещенное вечерними огнями озеро и светлый нимб вокруг небоскребов центра города показали Павлу, где он находится. Машина вскоре подъехала к низкому широкому зданию, с двумя длинными крыльями, протянувшимися вдоль берега озера и центральной частью в виде двухэтажного особняка с балконами, колоннами и маленьким парком в центре внутренней площади. На паркинге перед этим домом машина остановилась и водитель помог Павлу выбраться наружу. Место было людное. Павел успокоился и пошутил: “Ну где же мой граф Монте-Кристо?” - как он стал называть про себя таинственного человека, который заплатил или должен был заплатить 40 долларов, чтобы привезли Павла сюда для какой=то одному ему известной цели. Павел проверил, не потерял ли вещи: книги, фильмы, попробовал как едет коляска, после этого водитель ничего не говоря, показал рукой, куда нужно ехать, и пошел сам впереди. Павел поехал за ним и незаметно оглядывался по сторонам. Все выглядело нормально. Рядом по дорожкам вдоль озера шли люди, гуляли, дальше, ближе к дороге, иногда проезжали поодиночке на коньках или велосипедах. “У меня нет никаких долгов. Я никого не обидел. Однако кто=то же следил за мной, - спорил сам с собой встревоженный, заинтригованный Павел. - Иначе как этот мужик в чалме узнал, как я выгляжу и, самое главное, где я? Меня в Торонто точно никто не знает. Значит, это все катится из Питера. Но кто, почему?" В это время сикх=водитель, который шел впереди, остановился перед дверью лифта, вызвал кабинку на первый этаж и совершенно бесцветным голосом заметил: - Вам надо подняться на второй этаж, сэр. Павел молча кивнул и огляделся. Сбоку за дверью был виден бар, бармен и пара посетителей. Все казалось естественным, обычным. Он на всякий случай помахал бармену рукой издали, чтобы его заметили и запомнили, потом зевнул, расслабляя нервы, а может, искушая судьбу... Вдруг, когда еще не открылась дверь лифта, к ним подошел официант и передал деньги (одну ассигнацию, как заметил Павел) сикху=водителю. Тот сунул бумажку в карман, как=то заметно расслабился, видимо, волновался тоже, и стал ожидать, пока клиент=Павел заедет в лифт. После того, как водитель, сопровождавший его, получил деньги, Павел понял, что теперь должен рассчитывать только на себя, и насторожился. Он обругал себя, что даже не запомнил номер машины и хотел было прямо спросить у водителя имя и номер, но в это время лифт остановился, Павел не стал медлить, въехал один, нажал кнопку второго этажа и двери закрылись и он поехал. Через несколько секунд он выкатился в прихожую перед большим залом. Вокруг было пусто и только впереди, в конце зала метрах в пятнадцати от Павла, у окна сидел человек. Тот, видимо, ждал гостя давно. Когда Павел выехал из лифта, человек спрятал в портфель компьютер и листы бумаги, сунул в карман сотовый телефон и нервно покрутив в руке, приготовил сигару. - Здравствуйте, Павел, - вежливо поздоровался первым он издали. Услышав родную речь, Павел вдруг успокоился, даже развеселился и с усмешкой ответил: “Приветик!” Он замялся, подумал, что еще должен сказать что=нибудь такое умное, оказавшись в подобной ситуации, но человек, сидевший напротив окна в темных очках и бейсбольной кепочке, не дал времени подумать и скомандовал четким, спокойным, вежливым голосом: - Подъедьте сюда ближе и сами налейте себе воды. Я не хочу вас смущать. Павел подумал, что ответить: “А я и не люблю смущаться. Я бедный русский инвалид, а не какая=то курица, чтобы смущаться...”, но ничего не сказал, подъехал к столу, взял бутылку минеральной воды и тут же медленно и значительно отъехал подальше в сторону. Человек в темных очках посмотрел на Павла долго, необъяснимо долго, словно в первый раз увидел его, и коротко произнес: - У меня к вам небольшое дело. Вы хотите побыть здесь, освоиться немножко, поговорить, покушать или мне можно сразу перейти к делу. - Я могу сначала покушать, - возразил Павел, который к этому времени уже все просчитал и решил, что ничто не может угрожать. Ему вдруг стало так интересно понять, что происходит, почему какой=то человек, который его лично никогда не знал, в этом Павел был уже убежден, приглашает его таким странным образом в такое необычное место, тратит деньги. Ради чего? Что ему нужно? Кому может что=то понадобиться от Павла? Деньги? Перевод, отмывание преступных денег через контору инвалида? Что=то типа того, что предлагал покойный Виктор? - Павел не мог ничего понять, зато перестал бояться и стал болтать бессмысленно, рассеянно, чтобы потянуть время, присмотреться, разобраться и сделать все, что нужно самым лучшим образом, чтобы было хорошо ему самому. - Вы же знаете, как я живу... Целыми днями в библиотеке сижу за книжками. А вы привезли, притащили сюда голодного, несчастного инвалида в коляске, а теперь спрашиваете: не хочу ли покушать или чего я изволю? Давайте, давайте, я изволю поесть немного, если вы не против. Я люблю есть вкусненькое, чтобы вы знали... - Пожалуйста! Нет проблем. Как вам угодно, Павел. Вот, вазу не хотите ли? - каким=то странным, насмешливым, ироническим голосом, но таким, словно сам обвинял себя и злился на себя, поинтересовался собеседник в очках, взял в руки маленькую вазу с фиалками, которая стояла у него на столе, коротким жестом сбросил на пол цветы и со всей силы, но и особенно не целясь, запустил пустую вазу Павлу в голову так метко, что нормальному человеку трудно было бы увернуться. Павел следил за движениями собеседника и летящую вазу увидел сразу, но он не смог быстро увернуться или найти, чем защититься. Он так и не нашел ничего хорошего и просто выставил наискось с углом отражения перед собой две пластиковых коробки с кассетами фильмов, которые непроизвольно сжимал до этого в руках и которые разлетелись на кусочки от первого знакомства с маленькой летящей вазой. Сам Павел при этом никак не пострадал и остался цел. Образовалась пауза. Павел искал, куда можно смыться, как закрыться в случае новой агрессии, но собеседник больше никакой враждебной активности не проявлял, и вообще не проявлял никакой активности. Он будто чего=то ждал. Павел задумался. “Как он узнал, что я говорю по=русски? Он даже ни слова не сказал по=английски. Значит, он меня точно как=то вычислил до этого, именно меня. Он знал меня еще в России. Иначе, как он узнал, что я соглашусь приехать сюда? Не всякий бы согласился, мне кажется. Кто этот тип?” - Так что, вы будете кушать? Вы говорили, что проголодались? Павел промолчал. - Вот и хорошо. Значит я могу рассказать историю, почему и как я ваш нашел. Это вас наверное очень интересует. Не так ли? Или вас интересует только то, что мне от вас нужно? В словах этого человека была такая наглая ирония, и он вел себя так по=мефистофелевски, что Павел вначале рассердился, потом смирился, потом решил подождать, чтобы самому понять, почему и что произошло. Павел включил мотор коляски и поехал к столу, ближе к собеседнику. - Что вы сказали?.. - переспросил Павел, чтобы потянуть время, и тут же испугался, что в него опять может полететь тарелка или ваза. – Говорите, я слушаю. - Я знаю вас, Павел, относительно давно, примерно полгода. Не пытайтесь вспомнить, что вы делали полгода назад, это не важно и не поможет. В это время я стал искать человека, который мне нужен. Павел задумался, зачем он может быть кому=то нужен, поскольку стало ясно, что искали именно его. Он снова почему=то вспомнил Виктора с его нелепой идеей зарегистрировать бизнес по приему иностранных альпинистов и оформить все ради каких=то налоговых льгот на Павла - инвалида. - Вам нужен настоящий инвалид? - спросил Павел доверительным тоном нейтральным голосом и, сказав это, сам устыдился, как глупо и нелепо этот вопрос сейчас прозвучал. Дело было даже не в звучании. Все было плохо. Павла раздражал не только сам этот худенький, наверное, очень невысокий и достаточно молодой человек, но и вся манера разговора. Несмотря на темные очки и другие мелкие способы скрыть и не показать собеседнику свою внешность, Павел видел в нем что=то неприятное, с чем хотелось бороться, даже не бороться, а драться жестоким и беспощадным образом, сечься на саблях или на мечах. Собеседник Павла был человеком исключительно волевым, беспощадным, умным, ироничным. То, как он говорил, паузы которые делал, то, как прикасался губами сигарой к губам, - все это было так отвратительно, высокомерно оскорбительно... На глупое предположение, что Павла нашли потому, что был нужен инвалид, молодой человек в темных очках ничего не ответил. - В это время я стал искать людей, которые вскоре могли понадобиться. И тогда я каким=то образом узнал про вас. Это все звучит очень непонятно, но это так, как оно есть. Вот как я узнал о вас. Теперь почему... - пробормотал, прикладывая сигару к губам, молодой человек. - Почему я выбрал вас? Я следил за вашей жизнью, я узнал кое=что из того, каким вы были раньше, я даже знаю некоторые эпизоды вашего детства, Павел. А сейчас я приехал только ради вас в Торонто. Я не хочу говорить о том, какие у вас достоинства, Павел. Чтобы вы поняли, о чем я говорю, и почему так трудно вам понять, а мне объяснить все это, лучше я расскажу о себе. Так будет лучше. Человек замолчал, Павел посмотрел на него и не понял, то ли он изучает его, Павла, чтобы понять, можно ли открыться, то ли задумался, вспоминая, о чем=то своем. - Вы можете не бояться рассказывать о себе. У меня рот на замке, если нужно. Я много болтаю, когда мне нужно понять, что делать... - успокаивая и подбадривая собеседника, с искренней чистосердечностью ответил Павел, играя голосом как искусный музыкант. Молодой человек посмотрел на него, повернув голову и улыбнулся чистой, Павловой, детской, раздолбайской улыбкой и сквозь смех попросил: - Я знаю, что вы умеете великолепно петь “Аллилуйя”. Можно вас попросить, Павел? Окажите уважение. Я подсознательно давно этого хотел, и когда вы сейчас замурлыкали своим таким знаменитым голосом я... я вспомнил про этот ваш шедевр. Пожалуйста, вам же не трудно. Вы же еще ребенок... Не обижайтесь, ребенок - это хорошо. Павел ничего не ответил. Он подчинился вежливой и уважительной просьбе странного гостя, расслабился, сел прямо, развел в разные стороны глаза, как достопочтенный баснословный Будда, и никого не видя, извинился: “Я должен чуть=чуть подумать о чем=то.” Молодой человек мерно закивал, глядя на него. Павел наконец почувствовал, что готов и запел тонким, чистым, страстным детским голоском так, как у него не получалось уже много лет: "Алли=луу=ййяяя=Аааа=ллиии=луууйяяя". Молодой человек радостно рассмеялся и искренне произнес на каком=то странном языке: - Спасибо, брат. Малая толика радости за все, что я пережил. Извини, маленькая слабость. Я очень не люблю бездарных людей. После этого возникла пауза. Павел выпил воды и на всякий случай оглянулся, а молодой человек пыхтел сигарой, выдувая дым неизвестно откуда и как, потом вдруг стал кусать ногти и заметив это, дернулся и продолжил свой рассказ: - Задолго до того, как я узнал о вас, Павел, - импровизируя, играя какую=то роль и балагуря каким=то странным образом, языком и выражениями, молодой человек опять по видимому стал обидно издеваться над Павлом, над всем, о чем он сам говорил. - Я тоже испытал однажды нечто подобное. И теперь не знаю, как избавиться от этого!!! - он зло, жестоко рассмеялся. - Года два назад, или уже почти как три ко мне пришел тоже такой человек. А надо сказать, что в то время я находился в камере предварительного заключения. Я никогда не был уголовником. Меня усадили за то, что я не дал взятку должностному лицу. Если вы понимаете, как это у нас происходит. Я стал думать, как смогу теперь дать взятку, о которой меня раньше вежливо попросили, чтобы теперь отпустили, если в таком месте уже сижу. До этого я занимался импортно=экспортными операциями, ввозил из Турции какие=то тряпки, а вывозил то, что было выгодно. Потом сам перестал ездить, организовал людей, которые этим занимались. И вот меня держат, пока я не решу вопрос с деньгами. А как? Я сам этого сразу не сделал, а теперь надо кого=то другого просить помочь решить этот вопрос. Понимаете сложность? Ну, не важно. Меня не выпускают, не доверяют, но просят поскорее вернуть деньги, которые я типа сильно задолжал. И в это время меня вдруг вызывают на разговор и оставляют наедине с каким=то человеком, которого я никогда в жизни не знал, но он тоже как=то так прятался и не показывал себя, как я перед вами с этими очками. Очень похожая ситуация, понимаете? Я тоже сам пережил такое. И тогда мне сказали, что есть некая организация "Орден четырех", мне, правда, сказали просто "Орден". Потом я сам подумал и по смыслу назвал "Орден четырех". Мне сказали, что могут помочь, если я соглашусь с определенными условиями. Какие бы вы ожидали условия, если знаете ситуацию, в которой я оказался? Я подумал, что мне предлагают деньги прямо здесь, где я сижу, чтобы я расплатился с ментами, а потом я должен буду вернуть благодетелю, когда выйду на волю. Я решил, что менты так помогают мне выкрутиться, раз я не смог сам никак найти деньги. Оказалось, нет. Мне предложили следующее: человек, который со мной говорил, давал миллион долларов, которые я могу использовать, как хочу. Вы спросите, какое было условие? Было. Небольшое условие. Если я соглашусь взять деньги, я обязуюсь заработать еще, скажем, три миллиона или по крайней мере два и найти еще трех таких людей как я, которым можно доверить по миллиону и которые тоже согласятся выполнить подобное условие. Вы же математик, Павел? Это какая=то странная форма осеменения, когда каждое семя должно вырасти и дать три семени, которые улетают Бог знает куда. Кто=то придумал такую штуку. Наверное очень подлый человек. Очень подлый. В природе таких штук я думаю нет. Я спросил, а что будет со мной, если я не исполню хоть одно из условий: заработаю, например, один миллион или найду только двух людей. Что со мной будет? Мне ответили, что значится, так и будет. Я спросил, перед кем буду отвечать. Ответили: ни перед кем. Это просто останется на моей совести. Я рассмеялся этой чепухе и конечно взял деньги. Вы представляете где я сидел и что такое там иметь деньги. Меня били каждый день за то, что я не дал ментам сорок тысяч, а тут мне практически без всяких обязательств предложили миллион. Молодой человек замолчал и Павел не удержался. - Вы не за что не должны были отвечать. Это ничего не значит. Вы ни за что не отвечали. Все правильно. Надо было взять деньги, расплатиться и выйти, - успокаивая чувства, видимо сильные, тяжелые чувства молодого человека в очках, который искренне рассказывал свою историю, объяснил Павел. - Мне тоже так показалось, - серьезно и без сарказма согласился молодой человек, какое=то время попыхтел сигарой и сказал: - Давайте, лучше оставим этот вопрос. - Вы действительно смогли уговорить этого странного человека дать за вас взятку и он вам помог выйти, а потом еще дал миллион! - воскликнул Павел, пытаясь представить, как это все произошло. Он уже не думал о самом себе, был увлечен историей человека, который выглядел и вел себя очень необычно. Павел любил такого рода истории и таких странных, необычных людей. - Примерно так, только в совершенно противоположной последовательности. Он дал мне открытый лист на покупку оффшорной компании, куда я просто должен был вписать имя. Бесплатно. А выбираться на волю мне предстояло, как угодно, и без помощи его, и без этих денег. Вначале мне тоже это показалось неправильным. Я попытался схитрить и спросил: “А как же быть, если документ загребет какой=то пьянчуга=вертухай или мальчик=шмональщик?” Мне сказали, что, значится, так и будет, что мне тоже все это достается даром. Логика в этом, наверное, есть. Правда, Павел? Мне напомнили, что я ведь когда=то сам ходил через таможни и знаю, как надо решать такие вопросы. - Он вас искушал. И что? Он так и бросил вас там? Неужели ему было трудно помочь? - воскликнул Павел возмущенно. - Это не могло быть проверкой. Я знаю. В такие моменты людей нельзя проверять... Я сам могу голову проломить кому хочешь за такую штучку! - Наверное. Я знаю. Он сказал, что когда я дал согласие нарисовать три лимона из одного, значит, должен был знать, как это делается, что мой срок пошел и все бумаги у меня на руках. - Как же вы выбрались? - Я бы не хотел говорить... Хы=хы=ха=ха=ха=ха! - рассеялся молодой человек. - Никогда не думал, что об этом кому=то расскажу. Очень благородная история. Я такой больше не слышал. Я даже подумал устроить вам такую же... Ха=ха=ха! - опять рассмеялся молодой человек и зло, и с настоящим удовольствием. - Устроить проверочку. Павел, но вы мне спели лично свое знаменитое “Аллилуйя”. Спасибо. Успокойтесь. Я больше никогда не буду делать вам никакой гадости. Честно говорю! - голос собеседника вдруг остыл, словно на него вылили ушат холодной воды. - Помочь вам тоже, впрочем, не могу. Я изучил вас как родного. Я знаю о вас практически все. Мне не известны детали, но я знаю вас! Когда выбираешь человека, это как рожаешь ребенка. Я никогда не слышал, как вы поете, об этом говорят, очень хвалят... Понимаете мою слабость? Я столько провозился с вами, Павел, я специально приехал сюда. Знаете, я ведь никогда раньше не был торговцем, бизнесменом или бандитом. Лет пять назад я работал в институте... не важно в каком... кстати, тоже математическом! Анализировал статистические данные! Теперь тоже анализирую... Я был нормальным, даже довольно приятным человеком. Мне было тогда примерно двадцать лет. У меня была жена. Красавица. Дочка. А теперь я вижу, что я на десять лет старше вас, Павел. У меня нет ничего, чтобы я ценил. Даже хлебного зернышка, которое можно посадить, у меня три паспорта, есть деньги, яхта и я должен “осчастливить” еще двоих таких ребят, как вы. Они тоже будут очень рады... Ха=ха=ха! - Вы приехали сюда, чтобы дать мне миллион? - с ужасом, жестко и не доверяя выводам логики своих собственных мыслей, спросил Павел. - Да подожди! Что ты привязался к этой сумме? - вспыхнул собеседник. - Думаешь, это так важно? А то, что я, нормальный человек, не хуже тебя, живу черт знает где, общаюсь черт знает с кем и не знаю, когда, как и куда выберусь из этой жизни? Ты первый у меня! Я сделал все три круглых лимончика, понимаешь? Ты это понимаешь? Как подписался сразу. И ты первый, кому я это дело преподнес. А теперь думай, что тебя ждет. Понял? Видишь? Я знаю, ты совсем не дурак, “ти зиввесь, - точно передразнивая голос и манеру Павла говорить в таких обстоятельствах. - на костылянциях,” - молодой человек поменял сигару, прикурил новую от старой, как заядлый курильщик, и выпалил зло: - Зачем деньги нужны? Я знаю, ты можешь, Павел, согнуть, кого хочешь, в дугу... и если будет нужно сам согнешься, еще и на пол упадешь с поклоном. А ну упади... Хы=хы! Ха=ха=ха! Не хочешь? А я знаю, что могу тебя заставить лечь на пол... Ладно, не бойся, тебе повезло, я не буду. Когда ты родился, была такая эпоха, для тебя деньги - это... это даже было не зло, как и для меня. Деньги - это... это... грязь, нет, прах, нет, это что=то такое нудное и страшное... Это как огромная муха, которая летает вокруг, летает, кусает и чего=то от тебя хочет, будто у тебя жар и температура выше сорока, горячка и жар. И звук такой эта муха издает: Жу=у=у, жу=у=у=у! Знаешь, как это, когда трясет, лежишь, умираешь, ты понимаешь, что вот ты остался один, что больше никого в мире не осталось, и что только летает эта муха и нет никакой возможности избавиться от нее, потому что такая получилась жизнь, потому что ты сам болен и муха - это ведь не самое страшное? Знаешь, что страшно? Знаешь? Понимаешь? Вот это... Когда ничему не веришь. Упаси тебя от этого. Я потом сам увидел и убедился - я стал нерусский! Я не верю, что в нашей тюрьме матушке что=то получится. Я никому у нас не верю: ни хорошим, ни плохим. А это страшно! Все потому, что сразу плохо поделили. Не так расписали имущество. Надо было каждому, кто согласится взять ответственность, просто дать миллион. И все. Не надо было никого унижать. Кто не согласился, - хорошо, пусть ему отпечатают на гербовой бумаге уважение, дадут хорошую пенсию или позволят поступить в какую хочет партию и заседать там. А кто согласился взять на себя деньги - это другое дело, потом пусть отчитается: почему взял, для кого взял, где деньги теперь и сколько заработано. Чтобы была открыта бухгалтерия... Понимаешь? Ха=ха=ха! Чтобы вся бухгалтерия, эта черная книжечка! В это время Павел уже совершенно окончательно понял, что перед ним сидит сумасшедший человек, и что ему сейчас действительно предложат миллион. Как предложат, где предложат - это уже было не важно. Он понял, что то, о чем говорит сейчас этот человек - это не важно, что Павел согласится, возьмет эти деньги, примет ответственность и потом, был уверен, заработает сколько надо и рассчитается по всем долгам. Молодой человек, который говорил с ним и который признался, что был когда=то просто академическим работником, убедил Павла, что он сам может взять на себя любые обязательства. Павел поразился, как этот странный человек, которого он совершенно точно никогда в жизни раньше не видел, узнал о нем, Павле? Неужели от Михфедоровича? Это была первая догадка. Потом Павел начал вспоминать “самые главные тонкости беседы”: “Если он хотел, чтобы я спел “Аллилуйя” - это было совершенно давно. Когда и кому я пел? Уже, кажется, как год никому. Это не Михфедорович, точно, тогда кто? У этого типа ничего не высосешь, не выспросишь. Он меня знает как... как...” - Павел не придумал, как обозвать чрезвычайно осведомленного собеседника и опять стал внимательно смотреть и слушать его. Молодой человек не обращал внимания на задумчивость Павла, он прерывал и начинал свой рассказ, когда сам хотел. - Русского человека бессмысленно уговаривать: мол, ты должен заработать деньги, - слово "деньги" было произнесено с такой интонацией, что сразу стало ясно отношение этого человека лично к ним после всего того, что ему, видимо, пришлось пережить. - Это не какой=то иудей, американец и не немец, которому сказали: “Ешь свой хлеб в поте лица,” он и есть. Русские вообще не любят хлеб. Они уважают его только на словах, но гонят из него квас... водку гонят и даже не едят, а занюхивают! Надо было сразу конкретно сказать сколько заработать. Ничего не добьешься, пока не включишь русскому человеку счетчик! Почему этого раньше никто не понял в этой стране? Сразу, когда младенец рождается надо объяснить, что он должен в жизни сделать и он все сделает! Стоп! Нет! Я не прав. Это поняли давно. Пятилетку за три года - помнишь? Пожалуйста, это нам по плечу! Справимся, сделаем, выполним, неважно как. Мне сказали: сделай из миллиона еще три, я ночи не спал, жизнь проклял, семью и друзей, родину, веру потерял, но сделал. У меня когда=то было два друга. И оба меня посадили. Зачем это было делать? Сажать вдвоем? Достаточно было одного. Где они теперь, эти други? Нет их. Я в этом не раскаиваюсь? Но это эмоции. А надо было в самом начале сказать каждому русскому человеку: заработай один миллион и все будет в порядке. Ленин ошибся. Он научил как делить, а надо было объяснить как умножать. Ах, да... забыл сказать: миллион чего? Рублей? Золотых? Долларов? Идея должна быть вечной, тогда в нее можно поверить, а чем русского человека увлечь? Чтобы он жил не хуже немца, чтобы заработал пять килограмм золота до тридцати пяти лет, чем конкретно? Понимаете, Павел? Вот и придумал какой=то русский умник - эту штучку - “Орден четырех”. Хоть четыре человека будут знать, что им делать конкретно... Павел, вы когда сами с этим повозитесь, поймете, я знаю, вы не глупее. Павел слушал не прерывая. Он никому не сострадал, ни о чем не переживал, а только думал с восхищением: “Ну и жизнь у меня! Надо будет Михфедоровичу рассказать, что я встретил еще одного такого же умного человека, как он, только более молодого и очень озлобленного и наверное совсем одинокого. Значит, он очень богат...” Павел опять, не слушая, присмотрелся к собеседнику, человеку, который рано или поздно должен был дать ему миллион. Как даст, когда даст - Павел не знал, но был уверен, что именно так и произойдет. “Крутой гад! Мы теперь как братья, как молочные братья...” “Братишка”, так Павел стал называть “молочного брата” про себя, был старше, но казался молодым человеком. Он был жесткий, умный, коварный, ехидный, каким может быть только очень взрослый человек, несчастливо проживший свою жизнь, но энергия и страсть, которая бродила в нем показывали, что в этой бочке еще очень бурное, неспокойное, молодое вино. Только Павел подумал об этом, “братишка” сказал, словно услышал его мысли: - Если у тебя так получилось, что жизнь тебя опустила, не важно, как и каким образом, а ты вопреки всему остался гордым. Чем ты будешь гордиться? Жизни=то нет. А ты думаешь, что проживешь ее или прожил! Но сказать: “Спасибо, жизнь... Спасибо, матушка=жизнь” ты уже никогда не сможешь и не захочешь. Кто это придумал?! После это вдруг молодой человек улыбнулся, оттаял, посмотрел внимательно на Павла и ехидным, сладостно=ехидным, тоном, изменившись, вновь став человеком иронии, а не агрессии, похлопал по портфелю, который лежал на столе, и, дразня Павла, спросил: - Ну что, господин инвалид, не терпится? Я понимаю... как никто другой. Когда принесли мой миллиончик, я ничего не хотел видеть, взвешивать, подсчитывать и заглядывать. Я только мечтал поскорее выйти и знал, что должен делать дальше. Павел, не волнуйся, в моем лице жизнь не будет тебя обижать. Ты хороший парень... Я даже не думал. Дай Бог, другие будут не хуже. Знаешь... мне сейчас очень не просто. Я сделал эти деньги... высосал из жизни все и отдал взамен! А теперь должен был выбрать тебя, чтобы закончить это дело. Ты первый, Павел Борисович. Понимаешь? С тобой хорошо. Есть свои проблемы... представь... вот я сделал то, что я сделал, прожил так, как прожил жизнь, а потом все может получится очень неприятно. А мне все равно! Ты этого еще не понимаешь. Ну, ладно... откроем наши закрома. Что у нас там? Бу=умажечка... одна маленькая бумажечка, но с печатью, - и высоко в воздух была поднята круглая печать. - С этой печатью. Такая маленькая смешная печать, а что с людьми делает!.. Павел! Берешь?! “Братишка” протянул страничку какого=то документа и круглую печать с маленькой ручкой, лежавшую в кулечке, и тут же отдернул, не отдав. - Ой=ой=ой! Денежки! Сыпется такой деньган! - закричал он издевательски. – Возьмешь это, Павлик, - и кранты тебе, никого из друзей больше не останется. Зароешь их в землю и будешь ненавидеть... этих попрошаек, как своего братика Петю. Хочешь денежки, Павлик? Целый миллиончик. Это тебе не хухры=мухры, не два каких=то ведра картошки... крутняк, как ты любишь говорить! Сумма серьезная! Что ты будешь с ними делать? Будешь зарабатывать? Прибыль загребать лопаткой. Это будет очень хорошо. Просто прекрасно! Но если ничего не нагребешь? Что будешь делать? Кого обвинишь? Пока не скажешь, кого обвинишь, денежки не дам и все обращу в шутку, разорву на хрен в капусту эту бумажку, а бумажка серьезная, два раза в жизни такую тебе не напечатают. Понимаешь? - Не волнуйся. Я заработаю. Сдохну, но заработаю. - А если профукаешь миллион, что будешь делать? – не унимался “молочный брат”. - А если потеряю деньги, скажу, что так и было. Я не хочу, чтобы ты со мной играл так. Что тебе надо? – Павел взбесился и приподнялся в кресле. - Я хочу, чтобы ты понял, что это не лотерея. Это мои деньги и я кому хочу, тому и даю. Если тебе не надо, поворачивай свою коляску и жужжи на хрен отсюдова. - А тебе тоже так вставляли, когда ты свои бл...кие бабки получал? - Я в клетке сидел, Паша, а не в торонтской колясочке, мне менты зубы чистили каждое утро и почки стимулировали. У тебя ноги не работают, но ты можешь с женщиной жить. Я знаю. А я не могу. У меня это вычистили, когда сунули в мясорубку... И я не знаю, что бы я сделал с этими деньгами, если бы мне какой=то лох домой принес. Прогулял бы скорее всего за пару лет. Я не знаю, что ты будешь с деньгами делать. Я на твоем месте не был, а тебе на моем быть не советую. Поэтому и ждал пока ты сюда выедешь... - Я не прогудю в кабаке эти деньги. Если ты хочешь это знать. Но если я потеряю... Я буду играть на акциях. Я это умею, я это люблю. И если потеряю, то не для своей радости. Вы же, как я понял, это так и придумали. Иначе зачем не только мне, но и другим такие деньги давать. Вы хитрый. Все продумали. Я не знаю, кто у вас в банде самый главный и вообще, кто вы такие, но если вы хотите дать миллион, я возьму. - Не бойся, я больше никогда тебя не увижу. И ты меня тоже. Никакой банды у меня нет. Я нашел еще пять человек, которым могу доверить деньги, а мне нужны только два, но таких надежных как ты, у меня больше нет. Не обижайся, я дам деньги. Но только троим. Больше ни фига никто не получит. Не было уговора о такой благотворительности. Мне надо было посмотреть по тебе, и раскумекать, как будут реагировать на такое дело другие, я еще до конца не избрал... “Братишка” неожиданно резко встал, быстро подошел к Павлу, стал у него за спиной, положил руки на плечо и, похлопывая, держась так, чтобы тот его не видел, даже закинул голову. Он о чем=то думал молча, потом сказал пустым, чужим голосом: - Хорошо. Меня все устраивает. Твои бумаги на столе. Прощай, Павел. Дальше разберешься сам... Павел развернул коляску, оглядываясь, но увидел только, что “братишка” вышел в коридор и закрыл за собой дверь. У него сперло дыхание, защемило сердце, словно он опять летел куда=то вниз, как снилось иногда, и вновь он как бы проснулся, дернулся, нажимая на кнопки коляски и не попадая. Когда справился с механизмом и сердито жужжа моторчиком, на всех парах подъехал к столу, он схватил папку с бумагами, положил на колени, приоткрыл, заглянул, увидел, что там стопка бумаг и печать в кульке, закрыл опять и проверил, что осталось на столе. Объедки, короткие огрызки сигар, полупустая бутылка красного вина, корзинка с булочками, блюдо с нетронутыми бараньими ребрышками. Павел не увидел ничего важного и, пригнувшись, заглянул под стол, чтобы быть уверенным, что забрал все, теперь принадлежащее ему одному. Он взялся опять за папку, потом вдруг оглянулся, посмотрел назад, сунул папку за спину и, подъехав вплотную к столу, схватил бутылку вина, не найдя чистого стакана, приложился из горлышка, отрезал ребрышко и стал быстро, нервно, отрешенно жевать, думая без остановки. Ему страшно хотелось вытащить и проверить все документы и печать, посмотреть, все ли есть, все ли на месте, но он понимал, что здесь, в ресторане, этого делать нельзя, не нужно. Все, что у него есть в папке, - это все, больше никто ничего не добавит и жаловаться не кому и совета просить тоже. Если нет чего=то и все эти бумаги стоят не дороже вчерашней газеты, тогда и вся эта встреча должна быть забыта, как какой=то дерзкий, но лукавый сон. Павел грыз баранью косточку, его глаза ничего не видели, а лицо было сморщенно и обезображено, как мордочка голодного мелкого грызуна, который затащил в свою темную нору старый орешек или шишечку. Он бубнил какую=то глупую привязчивую бесконечную песенку, которую когда=то лежа в больнице сочинил: “Что делать, милый друг, когда Еда, как ком, пардон, дерьма? Люди отвратительные, Палаты омерзительные, Вставать нельзя, А мучает понос...” Павел откусил хлеб, дожевывая холодную баранину, и добавил в набитый рот большой глоток вина, опустошив бутылку. Потом опять достал папку, приложил к животу, приоткрыл и пролистал страницы. Текст был на английском языке, страниц было много, читать нужно долго и Павел смирился. Он опять спрятал бумаги. Пора ехать домой. Но возвращаться с этими бумагами в комнатку, в которой он уже больше недели жил в доме Грелкиных, совсем не хотелось. Все деньги он носил с собой в поясе, который сшила перед отъездом мама. Павел думал, что делать. Если снять гостиницу и жить отдельно, на это могли уйти приличные деньги, которых потом не хватит, чтобы получить доступ к капиталу, доставшемуся ему сегодня. Он понимал, что бумаги в папке - это еще не деньги. Это проблема, большая трудная проблема, которую он пока не знает как решить. Никто в чемодане миллион на такую встречу не приносит. Как и где получить деньги? Как потом переезжать границы, если нужно будет ехать в Штаты или возвращаться в Питер? Мыслей было много, решений надо было принять тоже очень много, наличных денег, как Павел подсчитал и оценил, немного, тратить их нужно было теперь осмотрительно, но и жить с Грелкиными казалось совершенно невозможным. Павел понял, что его жизнь опять кардинально изменилась. Он был человек ума, если идея казалась не глупой и справедливой, Павел верил ей. Он решил, что это не может быть шуткой и не будет глупым розыгрышем. Значит, ему теперь предстоит разобраться во многих и многих новых вопросах, научиться тому, о чем он раньше не мечтал. И главное - что делать с этим миллионом, если он действительно у него есть? Проанализировав всю ситуацию, Павел понял, поверил, что деньги эти действительно шальные и отвечать за них ни перед кем не нужно. Надо только проверить и убедиться, что они действительно есть. Но что делать дальше? Потратить жизнь, чтобы заработать три миллиона и, может быть, разориться, полностью опозориться в конце концов на всю жизнь? Или показать язык, забрать деньги и зажить в свое удовольствие: помочь маме, болвану Петьке, купить машину МихФедоровичу... И себе тоже такую, в которую можно въехать на коляске и вернуться с почетом домой. Никогда раньше Павел не имел и не брал на себя никаких обязательств. Если даже он кому=то что=то обещал, пользуясь своей неспособностью, он перед людьми и перед самим собой всегда легко уходил от ответственности. Не так оказалось на этот раз. Павел думал, конечно, как можно будет зажить на славу, но рассматривал это не как возможность - наилучшую из всех возможностей - а как свидетельство того, какой он сильный, взрослый, настоящий мужик и три кислых лимона заработает легко, почти за месяц или вроде этого... 3.4 Павел вызвал лифт и спустился вниз. Там попросил позвонить, чтобы приехала машина для инвалидов. Домой он вернулся, когда было за полночь. Его ждали. Грелкины выбежали на улицу, когда огни машины брызнули в окна гостиной. Павел сразу попал в руки тети Ани. Его не упрекали, не делали замечаний, только настойчиво спрашивали, где он был так долго и почему не позвонил. Павел сказал, что задержался в библиотеке. Ему возразили, что библиотека уже давно закрыта, тогда Павел рассмеялся и рассказал о неожиданной встрече с другом, которого знал еще в Питере, в детстве. Потом вдруг добавил, что этот друг - очень милая и хорошенькая девушка... Павел сказал, что сыт, устал, хочет спать и уехал в свою комнату. Прислушавшись, и решив, что никто уже не залезет к нему, он спрятал в тайник в сумке конверт с бумагами и печатью. Павел почувствовал, что горит. Ему страшно хотелось пить. Он боялся подумать, что заболел и старался не обращать на себя внимание. Он подъехал к столу, на котором стояло круглое, с одной стороны увеличительное зеркало и наведя на себя, минуту безмолвно гримасничал, рассматривая себя, потом стал говорить сам с собой как с близким другом тихо, негромко, шепотом, глядя в свои глаза, расплывшиеся выпукло и широко по стеклу увеличительного зеркала: - Спокойно, мистер Паша. Пришло мое время. Я должен куда=то съехать отсюда. И чем быстрее, тем лучше. Я могу жить в Канаде, где захочу, пока не закончится виза. У меня целых полгода... чуть меньше. Куда мы пойдем? Знаешь? А я знаю. Если снимать комнату в хорошем месте и в приличном аппартменте с лифтом, чтобы рядом было метро - это выйдет долларов восемьсот. Как мы найдем возможность, чтобы тратить такие деньги? Это значит выкинуть в сумме целую половину моего личного капитала только на жилье - очень глупо. Четыреста в месяц я могу, но не больше. Это - максимум, только две тысячи за пять месяцев... А если мы, Пал Борис Борисыч, за полгода не разберемся и не сможем положить лапу на весь миллиончик, тогда надо будет поменять к нам отношение, мистер ПалБэБэГор. И сказать, что мы просто болваны, и возвратиться домой. И перестать выкобениваться. Значит, я должен придумать, как жить здесь в этом доме. С тетей Аней... и научиться дружить с дядей Мишей. Почему они так привязываются и лезут в мои дела? Что, им больше делать в жизни нечего? Однакось... Я могу снять квартиру с кем=то другим, вдвоем, вместе. Отличная идея. Если я сам выберу жильца - хуже, чем эта богадельня, я никогда больше не попаду. Верно? А ведь могу, например, Нине предложить, чтобы эти месяцы мы снимали жилье вместе? Если я потом уеду, она скорее всего к тому времени успеет найти работу... Непременно надо завтра поговорить с ней. Она тоже обо мне все время заботится. Значит, не откажется. Это прекрасный выход... Павел разнервничался, вытер со лба пот, подъехал к сумке, которая лежала на кровати, приподнял вещи и проверил, все ли в порядке. Конверт с документами и печатью был на месте, спрятанный под нижней обшивкой. Павел с детства привык делать везде тайники, подполья, полости, он заранее подготовил сумку в дорогу. Читать и изучать бумаги он решил завтра с утра, если все будет в порядке, а потом поехать на курсы английского языка в церковь и поговорить с Ниной. Павел свалился на кровать, но сразу уснуть не смог. Он боялся думать о том, что сегодня произошло. “Орден Четырех”, деньги, обязательства, как получить миллион, что потом делать, кого найти, кому передать деньги, как заработать - все это было то, что беспокоило Павла. Думать об этом было нельзя. Не думать об этом тоже было невозможно. Это были крамольные мысли. Очень крамольные. Самые=самые... Павел представил Нину, подумал о ней. Она попала в Торонто из Минска, осталась как беженка и жила с сыном в старом частном доме. Павел иногда разговаривал с ней в перерывах занятий. Он знал, что Нина снимает комнату в частном доме, и там хозяева сердятся, что каждый вечер шумный, неугомонный малыш мешает смотреть телевизор. Нина обижалась, доказывала Павлу, что ребенок есть ребенок, но переехать и поменять жизнь не могла. Он подумал, что Нина охотно согласится поселиться с ним вместе в обычном многоэтажном доме и больше не будет ничего бояться. И ему тоже это будет выгодно. Он сможет разобраться с бумагами, деньгами. Нина - это “восточная женщина”, как он сразу придумал называть ее. Наверное, она была старше его, - худенькая, стройная, с прямыми черными волосами, очень умными, внимательными, добрыми глазами, с виду - как девчонка=подросток=старшеклассница. Она нравилась Павлу. Его только иногда раздражал Тима, Тимофей, маленький, беспокойный мальчик, сын Нины. Павел не любил детей. Они всегда хотели только покататься с ним в коляске, а теперь, когда она у него была электрическая, этого приходилось опасаться еще больше и думать, как бороться с Тимой. Поэтому Павел чуть сторонился Нины, когда на переменках она выводила сына на улицу и они оба бежали к Павлу, чтобы, соответственно, покататься и поговорить по душам с соотечественником. Павел должен был завтра же уехать куда угодно, иначе могло произойти все, что угодно... Грандиозный скандал! Он вспомнил, что у него рылись в вещах. Раньше это было не так важно. Смешно, противно, ну и что? Мало ли где, кто в чем у него не рылся? А теперь, когда у него оказались такие бумаги и такие деньги... Павлу сразу по приезду показалось, что в вещах роются. Он придумал, как это проверить. Подсунул сзади под сумку с колесиками полоску бумаги. Вечером бумажки не было. Куда делась? Кто стащил? Павел не знал. Но раньше было незачем долго думать об этом. Утром Павел дождался, пока хозяева уедут в магазин, достал конверт и стал разбираться с бумагами. Это были регистрационные бумаги на компанию с длинным цифровым названием, а также договор покупки на имя Павла, был устав, решения учредительного собрания и еще несколько документов с адресом адвокатской компании, которая оформляла все эти документы и сделки. Павел потратил полчаса, чтобы бегло прочитать все, ему показалось, что все выглядит нормально, вполне пристойно. Но что с этим делать? Он понял, что должен нанять какого=то адвоката в Торонто, который поможет разобраться с тем, как реально получить контроль над деньгами, который знает и имеет возможность связаться со всеми, с кем надо в Штатах, и с его помощью получит деньги. Проверив бумаги, Павел подумал, что теперь первым делом надо поговорить с Ниной, узнать как она относится к идее поселиться вместе, чтобы разделить пополам плату за аренду. Павел решил не ехать на урок, а поработать в библиотеке и встретить девушку на улице, когда закончатся занятия. Нина получала социальное пособие как беженка, нигде не работала и не пропускала ни часа занятий, училась старательно, как отличница в средней школе. В библиотеке Павел нашел в Интернете всю информацию, которая была нужна: интернет=сайт адвокатов, просмотрел законы, какие деньги можно получать в этой стране не резиденту, какие могут быть в каком случае налоги, кто вообще должен платить налоги и как стать тем, кто не должен вообще никому ничего платить. Павел собрал несколько десятков страниц важной информации, распечатал за три доллара на библиотечном принтере и удовлетворенный, считая, что сделал все, что нужно, поехал встречать Нину. По дороге заехал в пиццерию, где привык обедать. Он заказал гавайскую пиццу с ананасом, достал из сумки свою банку кока=колы, и выехал на улицу, чтобы на свободе с удовольствием пообедать. В его голове продолжали крутиться англоязычные обороты юридических терминов, это была каша, но постепенно вырисовывалась и понималась картина, в которой стало ясно, что делать со всеми документами. А вот как жить дальше? Так Павел опять подумал о Нине, испугался: что, если она не согласится? Потому что было совершенно не ясно, согласится ли она. Что тогда делать? Где и как жить? Снимать квартиру одному было дорого и, чтобы найти дешевле, пришлось бы уехать далеко от центра и от метро. Сможет ли он жить там без своей машины? 3.5 К трем часам дня Павел подъехал к Объединенной Канадской церкви на углу Роял Йорк и Ля Росс. Вскоре из нее стали выходить последовательно, как обычно, все знакомые: корейцы, потом филиппинцы, потом два брата=близнеца хорвата. Все махали Павлу рукой и уходили. Он тоже махал на прощание, ожидая Нину. Наконец, она выбежала как девчонка, быстро и часто топая ножками, удирая от сына, который молча гнался за ней. Вдруг Нина увидела коляску Павла. Он закрутил колеса и поехал навстречу. Изменившись в лице, уже не убегая ни от кого, улыбнувшись, так что на щеках появились ямочки, Нина автоматически, не глядя поймала за руку сына и показав на Павла другой рукой закричала: - Побежали. Вот Павел, видишь? Давай он тебя сейчас покатает. Ребенок тут же бросил руку мамы и побежал первым вперед к коляске Павла. Тот сморщился, подумал: "Ну что такое? Как увидят инвалида в коляске, так сразу суют ему катать ребенка. А это дурная примета... Я что, таксист или водитель каруселей в детском парке?" Однако потом улыбнулся, скорчил страшную рожу, высунул язык и болтая головой из стороны в сторону безвольно затряс туда=сюда языком и закричал: - Спанюк! Прывет! Привет, шпанюк! Хочешь покататься на коляске вверх головой? Он протянул крючками два указательных пальца, вцепившись в которые ребенок залез по нижним конечностям инвалида к нему на колени. Павел тогда опять спросил: - Что молчишь? Кататься надо как? Как надо кататься на Паше? Вниз головой. Понял? Ну ты и г=гу=упый." Нина возмутилась: - Перестань называть моего сына глупым шпанюком, - она выговорила оба эти слова с одинаково глубоким отвращением. - И не надо возить ребенка вниз головой. Почему это вам так нравится? Это ведь ужасно... - Не волнуйся. В Канаде твой сын не станет шпанюком. Поехали, парень. Ты кто? Паровоз? Тепловоз? Мотоциклист или мас=с=сина? - спросил Павел, который не любил когда дети к нему приставали, но умел с ними разговаривать. - Матасиклист... - прошепелявил двухлетний Тимур, обожая и мотоциклы и само это слово. - Ну, матациклистом, так матациклистом, - согласился Павел, глядя с хитрой улыбкой на маму ребенка и вдруг заревел страшным голосом: - Я=я=я=хуу! Шевелись дрындулетище! - и полностью, как мог, вдавив пальцы в кнопки управления, Павел врубил на всю катушку мотор, чтобы поднять на задние колеса электрическую передвижную инвалидную коляску, но так и не смог проехать как хотел. Покрутившись туда=сюда с ребенком на коленях, он вернулся и громко заявил Нине: - На старой модели, вручную, без этого дохлого электрического моторчика, я бы мог подняться. - Почему ты не пришел? Где ты был? Если не выучишь английский, ты не сможешь здесь остаться... - Я не хочу оставаться, - возразил Павел и сразу перешел к тому, что его волновало. - Мне надо, чтобы мы куда=то поехали - мне нужно с тобой серьезно поговорить, чтобы нам никто не мешал... Давай пойдем на детскую площадку. Хорошо? Нина ничего не ответила, улыбнулась искусственно и у нее на щеках появились как тень грустные ямочки. Трудная жизнь молодой и красивой женщины научила ее чувствовать нюансы интонации голоса собеседника. Поведение Павла, его слова и настроение вдруг стали настораживающими. Он чего=то от нее хотел. Нина очень рано, в восемнадцать лет родила сына, начала жить одна, сразу увидела, что никто ничем не готов и не будет помогать, если только не получит что=то, что ему нужно. Павел, как ей показалось, сейчас тоже стал таким. Она раньше относилась к нему легко, свободно, подружилась в первые же дни и общалась с ним, как к самым близким человеком. Павел любил шутить и дразнить Нину, дурачился с ее сыном, или ни с того ни с сего начинал давать умные смешные советы как надо жить ей самой, но сейчас Павел не думал о ней, ее сыне, а только о самом себе. Нина это почувствовала, сжалась, замкнулась. Она согласилась выслушать Павла, чтобы не отказывать просто так, без видимой причины этому несчастному, очень интересному, приятному и теперь уже по=товарищески близкому ей человеку. Павел не заметил и не понял этих сложных чувств и размышлений, он не оглядываясь поехал вперед, на детскую площадку возле школы. Там отпустил ребенка в его мир, а сам развернулся, ожидая Нину. Вышло так, что он оставил девушку позади, и теперь она быстро шла к нему, задумавшись о чем=то. Павел ждал и смотрел на нее. Раньше Нина казалась ему низенькой, милой девушкой, он никогда не брал в школу свои костыли и не вставал в полный рост, и не сравнивал себя с ней, но сейчас, глядя на нее и ожидая пока она подойдет, Павел подумал, что она совсем не такая низенькая, как ему почему=то казалось раньше. - Твой ребенок сбежал, пока ты сюда добралась. Он будет там кувыркаться еще полчаса, так что у нас есть время поговорить... Нина, у меня очень хорошее предложение. Я не могу жить с этими Торонтскими чужими родственниками... которых я не выбирал. Мне их навязали. - Кто навязал? - переспросила Нина нахмурившись, она уже включилась и слушала внимательно. - Жизнь. Не важно. Но я там жить больше не хочу. Так и знай. Ты тоже, если я правильно понял, не знаешь что делать с бабулями, у которых живешь, что они каждый день тебя достают, что ребенок бегает и топает как угорелый... - Он это не делает, я же тебе объясняла... но допустим, что ты хочешь сказать? - возразила Нина, которая вдруг перестала бояться, что Павлу что=то нужно от нее и теперь наоборот она вдруг подумала, что Павлу плохо и он пришел, чтобы сам попросить у нее помощи и только не умеет это делать. - Я хочу предложить... я думаю, нам лучше жить вместе. Ты говорила, что платишь четыреста пятьдесят долларов за свою комнату и тебя каждый вечер достают, что ребенок шумит, трясется весь дом, а я ничего не плачу, где я сейчас живу, но я заплачу сколько нужно, лишь бы я мог жить так, как я хочу и не спрашивать разрешения у моих "родственников". - Ты предлагаешь, чтобы мы жили вместе? - недоверчиво переспросила Нина и показала всем своим видом, что она об этом думает: она сжалась как от холода, казалось, ее голова ушла в плечи, глаза были наоборот широко раскрыты, а губы плотно сжаты и растянуты. Она не понимала, о чем говорит Павел и даже не хотела догадываться. Павел действительно, как она уже сама догадалась, пришел, чтобы попросить ее помочь, но просил о помощи каким=то таким странным опосредованным образом, что она не могла понять, что это значит и что на это ответить. - Я не так выразился! Это просто маленькая ошибка в лексике. Не жить, а снимать жилье вместе, хорошее жилье, - поспешил объяснить свои намерения Павел. - Ты сама говорила, что у тебя тут рядом есть знакомые, которые снимают двухкомнатную квартиру в большом, нормальном доме с бассейном, детской площадкой и лифтом рядом с метро за 750 долларов, - Павел перечислял все достоинства дома, как что=то немыслимое, о чем нормальный человек думает только когда называет три желания, как в сказке. - И ты сказала позавчера, что у них в доме сейчас должна освободиться такая же квартира. Ты говорила, что одна не можешь это потянуть, что у тебя только пятьсот сколько=то долларов есть на жилье. Давай снимем вместе. Это классный выход. Я могу платить половину и ты сэкономишь долларов сто в месяц по сравнению с тем, что платишь сейчас, а жить там будет намного лучше, - Павел перевел дыхание и выпалил опять настойчиво, но чистосердечно, правда по=прежнему довольно сложно и запутано. - Проще мне жить в одной квартире с тобой и Тимкой, а тебе со мной, чем нам врозь, вместе с этими русско=канадскими неродными родственниками и бабулями... - Павел, я получаю пособие. Максимум, что я могу потратить - это 510 долларов на аренду жилья, мне нет смысла платить меньше, - обратив внимание только на неточность в расчетах, возразила Нина и это Павлу очень понравилось, он успокоился. Смелую идею сразу не отвергли по причине чувств. - Хорошо, ты будешь платить свои 510 официально, а я 750-510 - это 240 долларов, потому что вас двое, а я один, но поскольку квартиру мы будем использовать поровну, я готов доплачивать 750 делим пополам, получаем 375 минус 240, выходит 135 долларов я буду платить кэшем, наличкой, лично тебе. Вам же лучше будет! Эти деньги ты сможешь потратить на себя и... и... на вас обоих с Тимкой. - Павел, даже не думай об этом. Я не буду жульничать в этой стране. Я получаю деньги даром, мне дают возможность учиться, учить язык. Я не хочу, как другие делают, этих нелегальных операций. Извини меня... - Хорошо, извиняю, извиняю... - пробормотал Павел задумчиво. - Согласен. Никто не будет делать никаких нелегальных операций. Ты платишь за вас двоих две трети и я плачу одну треть - это нормально? Легально? Зато я покупаю продукты, а ты все готовишь на всех нас троих. Подходит? Это будет совершенно легитимно. Согласна? - легко считая в уме цифры и проверяя все возможные варианты, возразил Павел. - А чего ты боишься? В Канаде, как я понял, ты можешь жить где хочешь, сколько хочешь, с кем хочешь и никому никакого нет дела. Почему мы не можем жить вместе? У меня будет своя комната, у вас будет своя... - Там большая комната проходная, - перебила Нина, внимательно слушая и думая. - А если арендовать с двумя спальнями, это, значит, гостиная с кухней и еще две отдельные комнаты=спальни, - объяснила она Павлу и самой себе, представляя какие есть возможности и какие сложности могут возникнуть - тогда это стоит почти тысячу, но я не могу брать такую квартиру, потому что если ты уедешь и перестанешь платить, что я буду делать одна? У меня нет таких денег. - Мы не будем брать такую квартиру. Зачем? Я тоже не хочу тратить лишние деньги. Мы возьмем первую, в которой проходная комната и спальня и все будет в порядке. Давай перегородим эту проходную комнату шкафом и живите там... А я вообще прихожу домой поздно вечером, когда ребенок спит. Я только не хочу, чтобы кто=то рылся в моих вещах... - Никто в твоих вещах рыться не собирается, - гордо возразила Нина. - Так я поэтому и предлагаю, чтобы мы снимали вместе квартиру, - ответил Павел. - Мне очень важно жить с тобой, потому что все, кого я знал раньше всегда где=то как=то во мне рылись. Ну что? Ты решила? О чем ты думаешь? Что в этом плохого? Если я буду тебе мешать, ты скажи, я уеду или что=то там переделаем, еще какую=то перегородку повесим, вклеим или поставим. Я уже видел по телику как это все легко тут делается... - Ты сказал, что будешь ездить в магазин и покупать продукты, а как ты будешь ездить? Куда ты все положишь? А если тебе не понравится, как я готовлю? Я ненавижу ругаться и спорить... - Успокойся. Я не буду спорить. Посмотри на меня. Я три года прожил в больнице и знаешь что там ел? Неужели ты думаешь, мне будет трудно съесть, то, что ты приготовишь? Да, я могу гвозди есть. Дай мне гвоздь. Я сейчас съем, чтобы ты перестала выдумывать умышленные отговорки, а продукты я могу покупать еще лучше, чем некоторые. И таскать мне ничего не придется. Я уже видел как это тут инвалиды делают. Я могу к своей колясочке прикрепить сеточку, в которую можно накидать с полсотни килограмм всяких полезных тяжелых продуктов: фруктов, мяса, хлеба и газированных напитков. Ну что? Ты согласна или нет? Что ты меня так мучаешь? - Я согласна, согласна. Только в том доме сегодня последний день сдачи. Если не заплатить за квартиру, она быстро уйдет. - Так в чем дело? Поехали и заплатим. У меня с собой этих канадских долларов на целый месяц. - Но... Но, но там надо еще заплатить взятку - 300 долларов, чтобы эта квартира нам досталась... - Ну и хорошо, ладно, давай заплатим. Я могу заплатить. У меня есть эти 300. Нина, мне нужно срочно куда=то уехать от моих мифических родственников: тети Ани и... И я заплачу сколько надо, чтобы это сделать поскорее. Мне очень, понимаешь, очень нужно сейчас несколько дней побыть одному и спокойно подумать. - А если Тимур будет тебе мешать? - Твой ш=ш=шп... Тимка мешать не будет, я буду думать вечером, когда ребенок должен спать, и потом, у меня будет дверь - могу закрыться, и у меня будут наушники - никого, если захочу, не буду слышать. Поехали скорей давать взятку, а то если эта квартира уйдет, я не хочу жить где=то далеко от метро и катить по пыли каждый день двадцать минут на моей старой коляске. - Постой. Мы будем с тобой жить вместе? - неожиданно с сильным и глубоким чувством спросила Нина, глядя на Павла в упор и ее лицо менялось: ямочки двигались по смуглым щекам, нос морщился, а глаза играли, полнясь странными мыслями. - Я тебе предлагал, но ты сказала, что лучше, Павел Батькович Горбунов, мы просто будем вместе снимать квартирку... - Нет, нет, я хотела сказать, что снимать квартиру... - смущенно перебила Нина. - Я и говорю: будем жить вместе и раздельно в общей квартире. Канадская коммуналка. Это же класс! Не создавай из этого какой=то проблемы. У меня родители жили точно так всю сознательную жизнь, пока я не разбился, - пробормотал Павел задумчиво. Сейчас его больше волновала перспектива жить отдельно, в своей комнате, куда никто не имел никакого доступа, чем тот факт, что он возможно вскоре будет жить вдвоем с девушкой, Ниной, в одной квартире, так как он мечтал когда=то поселиться с Леной. Он чувствовал в себе отчаянную решимость сделать все, что угодно, только бы получить скорее доступ к “своим” деньгам, поскорее начать отрабатывать оброк, чтобы заработать нужную сумму и заплатить дань, только не знал на что лучше всего решиться, где жить, с кем, что сейчас делать. Павел боялся брать какие=то обязательства. Ему хватало того, что вчера на себя повесил, но он понимал, что по=другому в тех обстоятельствах, в которых оказался, возможно ничего нельзя будет решить. Нина пошла звать ребенка и пока ловила шустрого и непослушного сына на детской площадке, Павел отъехал в сторону, ближе к метро. Через несколько минут вся кавалькада: Нина, Тимочка, Павел в своей коляске уже дружно шествовали и передвигались на юг, к высотным домам, верхние этажи которых были видны издали, даже отсюда. - А у тебя есть какие=нибудь документы? - спросила Нина, которая шла рядом с коляской Павла и препятствовала попыткам сына перебежать на другую сторону и залезть на колени Павла. - У меня с собой все документы, которые нужно, все деньги... Не все, но хватит, не волнуйся, - ответил Павел. - У моей подружки знакомые купили дом, я спрошу, может, у них останется в квартире какая=то мебель. Ты говорил, что нужен будет шкаф. - Все, что будет нужно, купим, ни у кого больше не нужно ничего спрашивать и просить, - возразил Павел. Он со вчерашнего дня сильно изменился, часто рассеянно отвечал, занятый своими мыслями. - Знаешь, сколько стоит здесь шкаф? Дороже чем велосипед, - Нина привыкла сама решать проблемы, недаром смогла каким=то чудом выехать в Канаду с сыном, без денег, плохо зная английский. - Соседка, я небогат, но шкаф купить мы сможем, если будет действительно нужен, - расплывшись в улыбке, очаровывая и успокаивая Нину, душевным голосом ответил Павел, используя свои самые верные средства успокоить, расположить кого=то к себе. Нина замолчала и тоже задумалась о чем=то, продолжая машинально бороться с попытками ребенка перебежать дорогу, чтобы влезть Павлу на колени. 3.6 Дом, к которому они подошли, стоял на широкой улице в сотне метрах от метро. На вывеске перед входом висела старая пыльная табличка, зачем=то оповещавшая всех проезжающих мимо: “Вакантных мест нет”. Павлу этот дом сразу очень понравился. Они проехали мимо бассейна, откуда доносились веселые крики детей, значит не всегда дети торчали дома. Метро было рядом. Недалеко был и огромный парк. Павел понял: он сам должен решить вопрос, чтобы они непременно въехали в этот дом. Он должен был сам поговорить с комендантом, суперинтендантом. Павел приготовился встретить жесткого, хитрого человека, берущего левые деньги за свою работу. Павлу предстояло выбить без всякой взятки квартиру и так таким образом показать Нине, что он умеет очень хорошо, свободно и правильно жить в любых обстоятельствах. Дверь открыла немолодая квадратная женщина с мясистым носатым лицом. Молодые люди поздоровались с ней. Женщина ответила: “Хэллоу”, и спросила, кто им нужен, с таким тяжелым славянским акцентом, что Павел тут же выехал вперед на своей коляске. - Нам нужна квартира, которую, как нам сказали, сегодня освобождают, - заявил он по=русски, резко изменив все свои планы ведения переговоров. Видя молодую женщину с ребенком, которого та удерживала за руку и инвалида в электрической коляске с жестким, господствующим тоном в голосе, жена суперинтенданта сразу решила отдать квартиру странной семье, лишь бы не навлекать на себя, очевидно, еще большие неприятности. - Она стоит 770 долларов в месяц, - заявила хозяйка. - Нам сказали, что 750, - раздраженно рявкнул Павел, но про себя быстро подсчитал, что это лишних 240 долларов в год, и подумал: может, лучше дать взятку? - 750 было в прошлом году. Вот тогда бы и приходили, - таким же грубым и недовольным тоном ответила женщина и сквозь прищуриность опухших, дряблых век оценивающе посмотрела на семью из трех въезжающих. - А можно заплатить прошлогоднюю цену, а не теперешнюю? Мы же соотечественники, - не зная, что делать, машинально продолжал торговаться Павел. - Можно. Но я же вижу, вы не хотите платить, - прозрачным глубокомысленным оборотом речи с прямым намеком ответила грузная женщина. Павел сильным, мужским голосом рассмеялся и спросил: - Мы можем посмотреть комнату, хозяйка? А там видно будет... Суперинтендатша угрюмо кивнула, словно знала, что ей так и ответят. - Пойдемте, я вам покажу... Подождите, - вдруг пробормотала она, вспомнив о чем=то. - Мы посмотрим сами. Комната пуста? - Пуста. - Тогда дайте ключ, мы не можем подписывать бумаги, пока не посмотрим помещение. Получив ключ и узнав номер квартиры, Павел и “его семья” поехала на двенадцатый этаж, где в дальнем углу узкого коридора нашла нужную квартиру. Нина открыла дверь и хотела было первая войти, но Павел остановил ее: “Пусти первым Тиму, пусть забежит ребенок”. Этот ритуал был моментально выполнен и в квартиру вошла и въехала вся странная семья. Павел сразу сориентировался и направился в свою комнатку, заехал и остановился посередине. Комната была пуста, но Павлу все очень понравилось. В это время в проеме двери остановилась Нина и, сморщившись, вопросительно посмотрела на него. - Я могу тут жить, - ответил Павел. - Мне нравится. Только надо будет потом разобраться, как мне пользоваться ванной и туалетом, но я знаю, что надо делать. А как ты? Нравится? Нина пожала плечами и ничего не сказала, крутя головой. Она о чем=то думала и смотрела на Павла и на сына, который обследовал переднюю комнату служащую гостиной, прихожей и кухней. - Мы сюда въезжаем или как? - с напором спросил Павел и только тогда она ответила: - Да=а... Но о чем ты договорился? - Ты видела сама эту тетку. О чем с ней можно договориться? Квартира наша, но она хочет получить какую=то взятку. Не потому, что ей так нужны деньги, просто этой старой грымзе необходимо внимание. Не попроси она взятки никто бы на нее не посмотрел. Но она решила, что мы не дадим. Ты что, не поняла? Поэтому она сказала, что надо платить 770 долларов в месяц. Если хочешь, я сейчас дам ей триста и будем потом платить 750, но это не выгодно. Правда, если ей дать только 200... Ты сказала, что дают 300. Решай сама. - Я не хочу давать взяток... - виновато пробормотала Нина, у которой голова шла кругом от сложности новой обстановки, запутанных шуточек Павла. - А кто хочет? Спроси, хоть одного... Никто не хочет, просто иногда не только принять, но и дать взятку очень выгодно. Тут нам лучше согласится на 770, а там будет видно. - Тогда давай заплатим 770. - Ха=арашо=о... Я прямо сегодня могу въехать, а ты когда? Не забудь, что ты сама должна заполнить все эти бумажки и обговорить с хозяевами задаток... - Хорошо, - четко повторила Нина, имитируя уверенную и решительную Павлову речь. - Я тоже сегодня перееду. - А где ты будешь спать? - почувствовав какое=то раздражение, въедливо и с сомнением поинтересовался Павел. - Голодная на голом деревянном полу? - А ты как будешь? - возразила Нина. - Я спать вообще не буду. Мне нужно поработать. У меня висит на шее сто страниц текста не читанного на страшном юридическом английском, я должен прочитать, перевести, понять и сделать важные животрепещущие выводы. - Так ты зарабатываешь переводами? - с сомнением спросила Нина. - Я не зарабатываю переводами. Я занимаюсь не этим. Я из денег делаю деньги. Есть такая очень важная профессия. Вложение средств или делание инвестиций. Это как природа сеет семена... Если говорить грубо, я занимаюсь фондовыми спекуляциями. Тебе это о чем=то говорит? Нина ничего не ответила и присмотрелась к Павлу внимательно. Павел медленно поехал по гостиной кружась и закручиваясь, Тимур принялся гоняться за ним, стараясь вскочить на подножку или догнать и вцепиться сзади в коляску. Павел делал вид, что не обращает на него внимания, но часто безосновательно вихлял и ускорялся, когда дело доходило до того, что его вот=вот догонят. Вдруг он остановился, позволил ребенку распоряжаться им и его устройством как хочет, посмотрел на Нину и веселым, уверенным голосом заявил: - Очень здорово. Намного лучше, чем я живу... Если здесь посередине поставить шкаф или повесить какую=то занавеску, ты меня даже не увидишь. Я ведь могу совсем не жужжать. Эта коляска очень плохая. Лучше я буду ездить на старой и тогда буду катиться так тихо и неслышно, как по льду, - объяснил Павел, который никогда в жизни не ездил по льду и не знал, как это делается. Ему очень понравилось в этой квартире, он почувствовал себя как дома, даже лучше. На кухне был хороший холодильник, в гостиной выход на широкий длинный балкон, с которого открывался прекрасный вид на центр города. Заехав в туалет, Павел представил, что сможет легко сам со всем справится: и с ванной, и с самой туалетной службой, а в комнате, которую он сам определил себе, в которой ничего не было кроме окна, двери и стен, он сразу представил, как хорошо сможет устроится даже в первый самый трудный день - отстегнет от старой коляски мягкий пенополиуретановый коврик с сиденья, постелит на пол и ляжет навзничь, как на плохой кровати. Он представил, что завтра же купит свой ноутбук, подключится к Интернету и вообще не должен будет ездить каждый день в библиотеку, сможет отсюда торговать акциями и следить за всеми последними биржевыми сводками и новостями. Блеск, а не жизнь. Он мечтал только об одном: лишь бы скорее получить право на уединение, размышления, подсчеты и вычисления, чтобы как можно скорее и с наименьшим риском заработать из миллиона еще три и стать полностью свободным. Мечта об абсолютной свободе окрыляла его. Он готов был бежать к ней не останавливаясь. Рядом с Ниной и ребенком Павел совсем перестал бояться думать о деньгах, о том, что ему предстояло. Он был как гусар на веселой вечеринке перед битвой. - Да, я перееду сюда сегодня. Прекрасная квартира. Тут никто никому не будет мешать, - повторил он. - Сначала перееду я, - возразила Нина, которой почему=то вдруг захотелось спорить насмерть с Павлом. - У тебя кроме чемодана ничего нет, а у меня переносной телевизор и Тимкина кроватка и еще мой спальник. Павел возмутился, заметив, что ему противоречат просто так из злого умысла и выпалил раздраженно и бессмысленно: - А я могу спать три дня возле двери сидя или стоя. Я так делал много раз, ну и что? Нина вдруг прыснула и, не выдержав, расхохоталась, двигая головой как восточная женщина в кольце сцепленных над головой замком рук и сверкая веселыми, игривыми глазами, захлебываясь от восторга, прокричала: - А я, а я... Если ты сделаешь самую страшную глупость, я сделаю еще большую! Но я, но я... делать не буду, - смеясь больше всего второму найденному решению, Нина воскликнула и заплясала, схватив за руки Тиму, который подбежал и прилип к маме, видя ее впервые в таком экзальтированном состоянии. - Мы будем жить в этой квартире и плясать. Тра=та=та=та. И будем радоваться жизни и кричать. Ля=ля=ля=ля, - запела Нина, сочиняя примитивные стишки в порыве искренней радости. - Хватит плясать, а то опять дотопаетесь, что прибегут соседи, - промолвил Павел, косо смотря на веселящуюся девушку, с которой он не мог разделить таким простым образом общую радость. - Поехали лучше, пока не поздно, отдадим ключнице деньги и ты подпишешь контракт. Только сама все делай и давай я сразу дам деньги... Нет, постой, лучше я дам не сейчас, а когда будет нужно... Нина перестала веселиться и серьезно посмотрела на Павла, обдумывая, что он сказал и оценивая. - Ты прав, - согласилась она. - Я ведь должна все это оформить на себя. Ты даже не живешь в Канаде. Ты приехал как гость... - Какая разница. Поехали! Эту квартиру надо брать, пока не поздно... Я же видел, она ждала, что кто=то из нас одумается и кинет ей что=то в лапу. Но ты ничего не сказала, поэтому я играл другую роль. Если сейчас придет не такой лох, как мы, эта комната улетит, понимаешь? Она сделает вид, что никогда не видела нас... Или что мы сразу не дали никакого окончательного решения... Я знаю как эти гнусные тетки ведут себя: клизму больному даром не поставят. Понимаешь? Это у меня шуточки такие. Больничная лексика. Я долго изучал клиническую медицину с самой неприятной стороны. Ки=ид! Поехали! Давай хватайся... - Павел помог ребенку взобраться и поехал в дверь, уверенный, что женщина восточного типа спорить не станет и сама откроет ворота, чтобы устранить впереди препятствие. Выехав в коридор, он остановился, ожидая пока Нина закроет дверь. Павел не смотрел на Нину и общался с Тимой. - Сколько у тебя зубов? Давай, сам считай. Мальчик улыбнулся, не стал считать и ответил внятно: “Два”, но для инспекции на всякий случай широко разинул рот. Павел уставился в ротовую полость юного собеседника, увидел два ряда чистых прямых хороших зубов и с сомнением переспросил: - Зубов сколько? Лопухенция. Чего два? Это два уха и то бывает не у всех. А сколько зубов? У взрослого человека - шестнадцать с каждой стороны, а если с детства глупый мэн ел конфеты и того меньше. Сколько у тебя? Давай посчитаем. Нина в это время закрывала дверь, услышала слова Павла, недовольно возразила: - Лучше бы научил кушать ложкой. Павел рассердился: - Я вообще не должен никого учить. И ты, кстати, меня тоже. Мы что? С тобой будем все время ссориться? Ты же сказала, что не любишь ругаться! Чему хочу, тому и учу. - Если ты хочешь ссориться, тогда мы будем ссориться. Павел рассердился. Ему показалось обидным, что опять кто=то задумал им командовать. Он решил, что это произошло потому, что он не смог как надо было справиться со старой жадной теткой=суперинтендантшей. Павел развернул коляску и не обращая внимание на Тимура, который хорошо удерживался, цепляясь за коляску, уставился на Нину с отвращением и злобой и поехал вперед, наезжая колесами ей на ноги. Она отпрыгнула в сторону, испугалась и закричала с ужасом: - Перестань! Что ты делаешь? Павел будто не слышал. Он смотрел на кнопки и ноги Нины, дергая устройство, рывками продолжал гоняться и наползать на девушку. Она снова закричала: - Перестань! Я сейчас... - А ты что делаешь? - чужим, угрюмым голосом въедливо поинтересовался Павел, остановившись. - Я не лезу в твои дела. Я не учу тебя, как жить, только шучу иногда... А ты! Я не прошу тебя стирать мои рубашки или готовить обед. - Ты врешь. Ты сказал, что я должна буду готовить обед. Значит, и рубашку попросишь стирать... Что, я должна буду отказывать потом и сказать, что мы договаривались про обед, а про рубашки нет? - Что ты взъелась? Хочешь - стирай или не стирай! - закричал Павел, уверенный, что девушка после этого перестанет спорить и сама остановится на одном из возможных решений. - Ты сам сделаешь так, что я потом должна буду стирать. Павел злобно, с ненавистью, очень театрально взвыл: - А что я должен делать? Чего ты хочешь? Какая ты коварная женщина!!! Мы обо всем договорились. Ты сама сказала, что вам дают 500 долларов, чтобы снять квартиру и что глупо не воспользоваться этой возможностью. А мы тут на двоих нашли дешевле. Поэтому я предложил, что буду покупать еду, а ты готовить обед. Не нравится - не готовь. Мне ничего не нужно. Давай так: я буду платить ровно сколько нужно - 375 долларов в месяц, отдавать ровно половину тебе, потому что ты должна на себя все оформить, а ты сама разбирайся, что тебе нужно. Я буду покупать еду и оставлять в холодильнике, а дальше - это уже не мое дело. Если у тебя какие=то нарушения психики относительно кухни и стирки, это меня не касается. Я в общем, в этом вашем бабьем феминизме, никогда не был замечен. Только не надо меня ни в чем упрекать. Договорились? У меня знаешь, сколько сейчас проблем! Ты даже не представляешь. А если бы знала, ты бы даже пылинку боялась сдуть с меня. Понимаешь? Постой. Вот оно что! Ты была готова стирать мои рубашки? - А что, ты думаешь, я считала, что ты будешь сам стирать? Или ты будешь жить вместе со мной в одной квартире, а ходить грязным? Павел вдруг резко развернул коляску и поехал по коридору к лифту сотрясаясь от смеха и чтобы скрыть это, щекоча ребенка пальцами подмышками. - Что в этом смешного? - обиженно спросила Нина, торопливо следуя за коляской и обдумывая, что такое она сказала и почему совсем не обижено, а весело и нахально смеется Павел. Он ничего не ответил. Ему было страшно приятно и смешно. Мысль о том, что несчастный инвалид в колясочке с достаточно вредной манерой поведения, может ругаться с молодой красивой женщиной, которая готова была, оказывается, не только жить с ним в одной квартире, готовить обед, но и сама заранее согласилась стирать и убирать за мужчиной=соседом. Павел подумал, как странно у него складывается жизнь в этой стране: "Почему они, словно нарочно, влепляются в мою жизнь? Она хочет стирать рубашки. Тетя Аня тоже первым делом захотела постирать рубашки. Очень трогательные люди. Хе=хе=хе! Все женщины независимо от возраста в этой стране просят постирать рубашки. Хе=хе=хе. Наверное потому, что нигде нет никого проще, чем бросить в стирку рубашку, - Павел язвительно улыбнулся. Он успел узнать, как легко постирать в Торонто и что денег стоит разве только химчистка. Мысли его потом опять вернулись к Нине: - МихФедорович не преминул бы улыбнуться по этому поводу, но ничего бы не сказал. Неужели она не понимает? Стирка все равно создает совершенно интимные отношения. Нет... она сказала, что понимает. Она сама сказала, что хочет жить со мной и влазить в мою жизнь. Ну и пусть влазит. Мне что, жалко? Лучше она, чем какая=то чужая настырная тетка..." Нина следовала за Павлом по коридору, догнала и поравнялась с коляской. Она схватила сына за руку, сняла с коляски, подхватила на руки и с обидой в голосе спросила Павла: - Так что ты хочешь делать? Мы будем разговаривать с этой женщиной? - Будем, - коротко ответил Павел. Он думал уже не о том, как они с Ниной переедут в эту квартиру, а как все это объяснить тете Ане. “Я не могу от них уйти. Я не могу быть такой сволочью! - заорал сам на себя Павел. - Они ни в чем не виноваты. Они хотели, чтобы я остался с ними жить... Как я могу уйти? Если я сейчас приеду и скажу, что... Что я скажу? Что я не уважаю людей, которые копаются в моих вещах? Как я могу оттуда уйти? Я должен это как=то объяснить!" Нина уставилась на него вопросительно. Павел показал, что занят и просит не беспокоить. Он поднял руку ладонью перед собой и зашипел. Вдруг все понял: что он должен объяснить Нине и что сказать тете Ане. - Подожди. Ничего не выйдет. Я не могу просто уйти. Я не могу переехать. Я должен объяснить почему... Но не знаю, как это сказать. Я могу очень хорошо манипулировать, но... но как можно манипулировать, если ничего не нужно от них? Нина посмотрела на него, стараясь понять, о чем он говорит, но ничего не поняла. - Ты будешь переезжать? - спросила она недовольно, не понимая, что происходит с Павлом. - Понимаешь, у меня остались обязательства, - ища слово, Павел выделил “обязательство” и с отвращением затрясся, словно хохотал: - Я не могу никуда уехать от этих Грелкиных. Если я это сделаю, буду гадом, и никогда себе не прощу. - Ты говорил, что живешь у чужих людей, которые тебя просто пригласили. - Просто - не просто. Никто не знает. Откуда я знаю как? Но они пригласили. Я у них живу. - Ну и что? - Не знаю, как думаешь ты, но я человек математический. Если мне никто не помогал, то и я никому не буду помогать, даже если попросит самый несчастный человек, такой же несчастный и глухой, как например старый Бетховен. Чихать мне на него. Он глухой, а я безногий. Ну и что? Но если меня пригласили пусть даже совершенно бездарные люди, я не могу им сделать плохо. Если я сейчас уйду... что я им скажу? Я могу уйти, только если я... если... Когда человек женится ему все прощается, понимаешь? Нина сделала все, чтобы понять, о чем говорил Павел. Он закусил губу и оправдался, глядя на Нину, жалким голосом: - Я не могу уйти. Тогда я плюну им в лицо. Понимаешь? Они это так поймут. Я понял - они не хотели мне ничего плохого. Если я сам теперь сделаю им плохо, я... Не могу! Павел вспомнил, что Нина была сама готова стирать его рубашки и носки, без всякого побуждения, поэтому сможет легко сказать, что они собираются пожениться и тогда Грелкины отпустят Павла. - Что тебе нужно? - спросила Нина и нахмурилась, так что глаза ее совсем сузились. - Нина, я буду сам стирать свои рубашки, клянусь, и я не буду никогда ходить грязным, но мне надо, чтобы ты поехала со мной туда, где я живу сейчас и сказала, что мы хотим пожениться. Только, чтобы они в это поверили и тогда они согласятся отпустить меня. - А как ты им потом объяснишь? Или ты предлагаешь еще и пожениться специально... - резко и раздраженно рассмеялась Нина. - Я больше замуж не собираюсь. Чтобы ты знал. - Я не буду говорить, что мы немедленно хотим пожениться, мы скажем, что решили жить вместе, чтобы проверить чувства. Ну что ты не понимаешь как это можно сказать. Придумай что=то. Какая разница. Ну так что? Ты пойдешь со мной к тете Ане? Нина кивнула и вздохнула почему=то. - И будешь со мной обниматься и за ручку держаться, чтобы достоверно... - хитро играя глазками спросил Павел и скорчил рожу как ребенок. Тима, который слушал молча разговор взрослых, тоже скорчил рожу и даже оттопырил уши, смеясь и глядя на маму. - Буду обниматься, и целоваться, еще и нос вам обоим вытирать... 3.6 Этот вечер прошел суматошно, беспокойно, в разъездах, разговорах, спорах и объяснениях. Когда Павел приехал к Грелкиным вдвоем с Ниной, те побоялись предъявлять какие=то права на Павла, тем более, что не знали, что Нина живет в Канаде как беженка. Они как=то странно переглянулись, Павел истолковал это немое общение, зная, как сложилась судьба в семье Грелкиных: мол, и то хорошо, уезжает не в Штаты, а здесь же, к девушке, к нашей, русской... Павел поэтому уверенно пообещал почаще заезжать в гости, забрал вещи, погрузил в машину, которую они наняли с Ниной и отвез все в новую квартиру. Заодно пришлось взять несколько банок грибов, овощных консервов и варенья, матрац без рамки - все это отдали Грелкины. Квартиру Павел получил без всякой взятки за 750 в месяц, зато вынужден был заплатить сразу за три месяца вперед, но это, как он просчитал, было даже к лучшему. При всей своей осторожности он все же боялся потерять наличные доллары, которые возил с собой, и был только рад, что избавился от лишнего беспокойства. После того как Павел выложил сам вперед 2250 за квартиру, Нина успокоилась, стала намного более уверенной и перестала “цепляться за каждое слово”, как это Павел назвал. “Видишь, а ты тревожилась. Зря,” - Павел не преминул это отметить. “Я не тревожилась. Я просто не знала, как это получится,” - возразила Нина, но Павел не стал спорить с ней. Нина с Тимой решили отложить переезд на выходные, потому что от новой квартиры к церкви, где проходили уроки английского, расстояние оказалось чуть ли не вдвое большее, чем от прежнего Нининого дома и она решила дожить на старом месте до конца недели, а потом перейти в другую школу и переехать в новый дом. После того, как Павел оплатил три месяца ренты, она перестала бояться, что новая квартира может скоро целиком оказаться на ней, на ее ответственности. К Павлу она снова стала относиться как к близкому родственнику, младшему брату и даже приемному сыну - очень по=матерински. Павел был занят мыслями о переезде, деньгами - как их получить и что надо будет с ними сделать, и не обратил внимание на это. Поздним вечером Павел остался один в квартире, где в спальне лежал на полу матрас Грелкиных, вдоль стены напротив были выставлены все его вещи, а он сам сидел в своей старой коляске и переезжал из комнаты в комнату и на балкон. Ему было одиноко, нехорошо. Никогда раньше он еще не испытывал такого чувства пустоты, одиночества, брошености, как сейчас. Думать о делах совсем не хотелось. Сквозь стены доносилась тихая далекая музыка, и это только усугубляло чувство одиночества. Павел не выдержал и выехал в коридор. Он знал, что в доме должны были жить много русских семей. “Если много, как сказала ключница, значит не три, а больше, наши ребята тут могут быть на каждом этаже”, - подумал Павел и закричал необычным, оперным голосом: - Мужики=и=и! Выйдите! Пи=иво у кого=нибудь есть? Длинный узкий коридор целую минуту оставался пуст, но затем дверь напротив открылась, вышел толстый мужик в длинных широких трусах и наверное хотел выругаться, но увидев инвалида в коляске, растерялся и просто спросил: - Это ты орал? - Я не орал, а спрашивал. Пиво есть? - объяснил, уточняя Павел. Мужик угрюмо посмотрел на инвалида и ничего не ответив, вернулся в комнату, но дверь не закрыл. Оттуда донесся страшный мат и в конце тирады членораздельный мужской голос: "Отнеси трах=перетрах инвалиду бутылку." Потом в коридор вышла пожилая недовольная женщина с бутылкой пива “Корона” в руках и приблизившись к Павлу без всякого сочувствия, зло, как попрошайке, передала пиво и, ничего не сказав, вернулась к себе в квартиру. Павел подъехал к двери, откуда вынесли подачку, и пробасил низким сочным голосом: - Спасибо, брат. Обязательно завтра верну. Я просто только сюда въехал... Возвратившись к себе в пустую новую квартиру, Павел поездил по комнатам туда и сюда с бутылкой в руке, как озабоченная собака ища наилучшее место, выехал и на балкон, но наконец остановился в “своей” комнате, лег на матрас, открыл о коляску бутылку и уставившись в потолок, задумался, что ему с этими деньгами делать. Павел совмещал в себе характер дерзкого игрока, который уверен, что своевременный счастливый случай даст возможность выиграть самую главную ставку в жизни и больше не беспокоиться ни о чем, и осторожного инвалида, который давно понял, что может рассчитывать в этой жизни только на свои сильные руки, коляску, колеса, и ум. Павел хотел заработать из миллиона как можно скорее целых три, но понимал, что это несбыточная мечта, которая может нивелировать все его большие деньги. Когда Павел играл на русских акциях, он следовал больше своей интуиции, чем каким=то законам, хотя и читал, учил, запоминал и верил другим, настоящим, рыночным законам. Думая о том, как лучше распорядится деньгами, Павел хотел купить на треть суммы дом за триста тысяч, а лучше за пятьсот и взять на двести кредит под низкий процент и жить в своем доме, а не в этой квартире, на треть купить акций канадских компаний и еще на треть акций российских... Но это была такая линия поведения, которую в реальной жизни трудно было осуществить. Павел не знал, может ли он купить дом в Канаде, кто ему даст кредит, сколько он должен платить, если продаст потом и получит прибыль. Все эти вопросы пока не имели решения и он решил не думать об этом, а сосредоточится на том, чтобы заработать на акциях как можно больше. Он перестал смотреть в потолок, и дав возможность отдохнуть глазам, перевернулся на живот, приложился к бутылке и стал читать бумаги на английском, которые принес с собой. Вдруг в дверь осторожно постучали. Павел дернулся, занервничал, стараясь быстро залезть в коляску. “Тут же нельзя жить одному. Никакого покоя не дают. Еще хуже чем с моими старичками...” - подумал Павел раздраженно. Забравшись в коляску, он поехал к двери, уверенный, что это скорее всего здоровенный толстый сосед решил зайти к нему в гости и выпить бутылку пива с инвалидом. Открыв дверь, Павел увидел молодую девушку, которая улыбнулась искренне, по=русски. - Ну, что еще? - недовольно вырвалось у Павла и не дав возможности спросить его о чем=то, сам ответил по=русски: - Мы только въехали и не знаем, кто жил тут и куда они делись. - Я знаю. Меня Нина попросила к вам зайти... узнать, как у вас... Она только что позвонила. Вас зовут Павел? Услышав, что к нему задавились и подняли с пола по звонку Нины, Павел взбесился, хотя и скрыл это внешне. “Что за человек! - подумал он. - Я можно сказать должен был за одну ночь прочитать сто страниц поганого канцелярского текста по=английски, а она подсылает эту шпионку, чтобы проверить, что я тут делаю...” Потом Павел вдруг одумался, успокоился, даже обрадовался, перевернулся из одной крайности в противоположную, и заботу о нем Нины неожиданно для себя принял с улыбкой. Он представил, что она сидит одна у себя в чужом доме, уложив Тимку спать, думает о нем, звонит подружке и та едет на другой этаж, чтобы только проверить, как у него дела... Все это пронеслось в голове Павла, как вихрь, он стал весел и спокоен и ответил с улыбкой: - У меня все прекрасно, передайте моей милой Ниночке, что я все сделал, на горшочек сходил, зубки почистил, пивка выпил и... и как раз читал на ночь "Условия открытия инвестиционного счета для нерезидентов", когда вы так вежливо и своевременно постучали. Передайте пожалуйста, что я ее целую, помню и жду. Девушка смотрела на странного, сладкоголосого, страшно ироничного или даже ехидного инвалида и не нашлась, что ответить. - Я передам... Я скажу, что у вас все в порядке. Нина сказала, что грибы в банке, которые вам кто=то дал могут быть плохими и чтобы вы без хлеба не ели их. - Слава Богу, что она предупредила. Я как раз хотел эти грибы открыть, - четким голосом без тени шутки ответил Павел, который внутренне хохотал и веселился как ребенок. - Если вам нечего кушать, я могу принести... Или давайте поедем к нам. Муж тоже еще не ужинал... - предложила добрая девушка. - Спасибо, но у меня... печенка больная, я не могу есть поздно, Нина поэтому и говорила, чтобы я не лопал эти консервы. Не волнуйтесь, все в порядке. Я до завтра доживу. - ровным голосом, казалось, очень искренне, ответил Павел и почувствовав, что разговор, пожалуй, закончен, попрощался: - Спасибо, что заглянули. Мы еще увидимся. Привет моей Нине... и вашему мужу. Когда Павел закрыл дверь и остался один, он вернулся в свою комнату за пивом и кусая губу, нервно думая о всем, что произошло в последние дни, выехал на балкон, занял хорошее тихое место возле стенки, где не дуло так сильно и полностью погрузился в размышления. Он опять подумал о Нине, о том, как она беспокоится о нем, о женщине, Нининой подружке, которая пришла к нему проверить, все ли у него о-кей, он подумал о женщинах вообще, как они буквально норовят залезть в его жизнь, вспомнил Лену, подумал, что не надо было отпускать ее, и если бы они стали жить вместе, она бы тоже прилипла к нему и не оставила так обидно и так просто. Одновременно он думал о деньгах, о том, что должен совершить... Павел сделал последний глоток из бутылки, поставил на колено и как раньше, дома, в Питере, глядя в зеркало, теперь здесь, дома, в Торонто, обращаясь к пустой пивной бутылке, заговорил низким, выразительным, не своим обычным голосом. “Она хочет, чтобы я не мешал ей обо мне беспокоиться. Ну и что? Я не буду мешать. Я никогда в жизни никому не давал обо мне беспокоиться. Ну и дурак. МихФедорович очень обо мне беспокоился, я это видел, но он никогда не делал это так, как все эти женщины. У нее значит есть ее задача, а у меня моя. Я должен сделать все, чтобы скорее заработать из лимона три - вот это моя цель. Дом я тут не куплю. Никто не даст мне кредит. Если оформить дом на Нину, то как я могу быть уверен в ней? А чего я боюсь? Если она стащит, слямзит пол=лимона, мне же будет лучше. Я не должен тогда за них отвечать! Нет! Нет, нет, нет, нет! Я все равно повешу на себя всю сумму... Почему я так спешу? Меня никто не гонит. Можно купить хороший дом, подождать пока вырастет в цене и жить прекрасно, потом продать дом и рассчитаться с долгами. Если я объясню, она поймет, что это ведь совсем не мой... заработанный мной миллион, что мне только доверили, чтобы я заработал с его помощью еще другим такие деньги. Если я расскажу, она поймет. Правда?” - спросил сам себя Павел, обращаясь к бутылке, стоявшей на колене. Он надул щеки и был готов медленно, расслабляясь выдохнуть, когда услышал справа из-за перегородки балкона спокойный, немного нудный и недовольный хриплый русский баритон: - Лучше не ври бабе про свои миллионы. Они это дело умеют быстро раскумекивать. Скажут: где твой миллион? Покажи! Нет его! Вот когда, мол, потратим вместе, купим дом, мебель, красный кабриолет, наймем прислугу и перевезем маму, но не твою маму, а мою маму, вот тогда, значит, у тебя есть миллион. Лучше никогда бабам ничего не говори про деньги. А вот если скажешь уверенным тоном, что у тебя, например, такой имеется скажем огромный хоботище... Это очень, очень обрадует милую. Да не бойся. Ври напропалую. Думаешь они когда=то смотрят на это или циркулем меряют. Для этого надо иметь математический склад ума, а какой у них? Им бы лишь бы было гордиться чем=то... Павел ничего не ответил, но чуть не вывалился с кресла. Он понял, что сосед за стенкой, который тоже наверное сидел один и дул пиво, тоже русский, какой=то умный, усталый, разуверившийся в женской природе циник, который услышал весь его грустный диалог с пустой пивной бутылкой, ничему не поверил и дал свой “правильный” совет. Значит не знал, что Павел инвалид и в коляске. “Куда я попал. Ну и дом. Одни наши мужики. Русский человек хороший. И пивом выручит и как жить научит и как выкрутится объяснит”, - Подумал Павел и стараясь говорить по прежнему не своим, “чужим” голосом, ответил. - Спасибо, брат, я тут должен ночь перекантоваться. А завтра сюда въедет инвалид в коляске с бабой и ребенком. Ну давай попрощаемся, дай мне пивка бутылочку. Павел протянул руку через перегородку и почувствовал, что ему вкладывают в ладонь холодную поллитровую пивную консервную банку. - Спасибо, брательник, никогда не забуду щедрый дар. Павел засуетился и поспешил скорее уехать внутрь, закрыв балконную дверь. Он проехал к себе в комнату, выключая везде свет и когда свалился на матрас, открыл банку пива и следя за частым дыханием, успокоил себя: - Завтра все будет нормально. Я скажу Нине, что так жить нельзя. Пусть она завтра же переедет сюда. Помолчав немного и глотая крепкое баночное пиво, Павел высказался вслух опять: - Я не хочу зависеть ни от какой женщины, но я не могу не зависеть от них. Я не хочу зарабатывать никакие деньги, у меня лично есть полный, целый миллион, даже больше теперь, но я должен заработать... Если я удвою, будет четыре - это самое главное, потом останется только удвоить опять... - подумал Павел, глотая пиво из банки без остановки, опустошая ее. Потом он упал на матрас и расслабился. Через несколько минут он уже крепко спал. - У меня будет все хорошо... все сделаю... Нина меня поймет... А если не поймет, я с этими деньгами все сделаю... Мне надо из миллиона сделать два, а потом еще раз удвоить... Это просто. Я только должен буду попасть... 3.8 Павел спал беспокойно: ему снились красивые девушки с длинными распущенными волосами, с которыми он голый почему=то не обнимался, как делал обычно раньше в полусне, а дрался на шпагах. Барышни подшучивали над ним. Иногда их было несколько и он одновременно дрался с ними изо всех сил. В руках одной сильной, развитой белокурой дамы была длинная тяжелая цепь, которой она крутила вокруг себя как мельница и вдруг зацепила Павла за пояс, он должен был отбиваться от других и стараться вырваться из цепного плена. Девушки были не жестокие, милые, но махали теперь уже кривыми саблями резко и четко, хотя улыбались, переглядывались между собой, стреляли глазками в ту часть Павлового организма, которая была видна ниже цепи и хихикали. Они ничего не говорили, но Павел почему=то слышал визгливые возгласы, словно это звучали их мысли: “Ой, умора!” “Девчонки, посмотрите, что у него там - обхохочешься”. “А зачем ему, он должен ездить в колясочке”, хотя Павел твердо стоял на своих двоих и даже выдерживал рывки железной цепи, которая дергала его, чтобы сбить с ног. Павел хотел оправдаться, сказать, что он не может драться шпагой со столькими девушками с саблями, и одновременно иметь серьезный мужественный вид в определенном месте. Но он ничего не сказал и вдруг провалился в какую=то яму, в которой было темно, никого не было и никто уже не угрожал, стены были из земли и вместо шпаги у него в руках была лопата. Он был одет, рыл лопатой стены, двигаясь куда=то, но отваливающаяся мягкая, жирная земля сваливалась под ноги и Павел чувствовал, что он стоит в этой земле по колени, даже чуть выше, а над головой такой же низкий свод. Он бьет лопатой вверх и топчет ногами землю, уминая, чтобы приподняться, но места остается все меньше и меньше, наконец, Павел проснулся, найдя себя зажатым между матрасом и стеной. Ему показалось, что у него зашевелились пальцы на ногах, он, садясь, приподнялся на руках, наклонился, чтобы проверить. Нет, ноги и пальцы на ногах не шевелились, и Павел перевалился боком на матрас, тяжело дыша и окончательно просыпаясь. Он понял, что вряд ли теперь быстро уснет, полез на коляску, чтобы не тратить даром времени и сходить в туалет. Добравшись в ванную, он стал исследовать, как может обслуживать здесь сам себя: помыться, сходить в туалет. Павел перелез в ванную, лег, проверил, сможет ли достать краны и шланг душа, потом опять цепляясь руками вернулся в кресло, посмотрел в зеркало, в котором были видны только его глаза и оскалившись, с угрозой прошипел "Ш=ш=ш! Кыш=ш!Кыш=ша!" - Завтра, Павел Батькович, надо будет купить классный компьютер, подключить телефон и залезть отсюда в Интернет. Если бы я мог сейчас послать письмо Михфедоровичу... И надо каждый день писать маме. Что там Петька делает? Балбес. Не поступит... У меня будет миллион, а он вырастет балбесом, бездарем. У меня будет даже не один миллион, а больше. Если я смогу заработать три, почему я потом не смогу заработать больше? А как ты будешь зарабатывать? - глядя себе в глаза спросил сам себя Павел грустным, вялым голосом. - Лучше всего, наверное, купить три дома в хорошем месте и подождать пока они вырастут в цене за несколько лет. Вон сколько людей каждый год переезжает в Торонто. А самое лучшее, если бы я мог делать то, что хочется для души - я бы находил художников и скупал картины, ездил бы по разным студиям, искал хороших, интересных настоящих ребят и брал за центы картины, которые потом могли бы вырасти в десятки раз. Вот это прекрасная была бы жизнь, только чтобы заработать на этом, надо потратить много лет... Можно еще накупить русских акций. Если они за пять лет втрое вырастут, вот и все дела... а если не вырастут? Я могу купить еще и хороший дом в Питере или даже Москве, даже два. Но как потом вытащить оттуда деньги? А почему я должен вытаскивать? А кстати, где я найду моих троих, мой орден четырех? Они что должны будут выехать тоже в Канаду или Штаты? Ты это понимаешь? - указав на себя пальцем в зеркало, спросил Павел. - Вот это будет проблема еще... Так, давай обдумаем спокойно, не суетясь. Сколько я могу заработать, где заработать, за какой срок. Можно ли это сделать за год? Нет, конечно. Тогда все ясно. Я застрял здесь надолго, на много лет. Значит так и надо будет строить теперь жизнь. Павел опять стал думать о девушках, о Нине, о том, что она согласилась с ним жить и скорее всего, он ей нравится. Это опять пробудило в нем желания. Он застонал. - Я не могу заниматься девушками. У меня просто не будет сил и не будет времени. Я должен сделать все, чтобы скорее заработать деньги. Но тогда, она тоже как Лена, уйдет от меня. Или плюнуть на все эти деньги... Я же могу кому=то их передать целиком. Тогда выйду чистый, как соленый огурчик из банки, на мне ничего не будет висеть. И что тогда? Кто захочет с тобой жить с таким жалким инвалидом. Нина чувствует во мне этот миллион... Или не миллион, а то, что я могу заработать огромные деньги. А если я сдамся, мне останется только пить пиво, получать социальное пособие, собирать торонтский фольклор и готовить первый канадский словарь мата русских неудачников. 3.9 Утром Павел проснулся измученный снами, противоречивыми мыслями, светлыми планами, незнакомой обстановкой, другим воздухом в многоэтажном доме и матрасом, на которому он всю ночь ерзал и ворочался, как=будто валялся, как больной пьяный бродяга на земле. После завтрака Павел забыл обо всем, что было вчера, что докучало и беспокоило ночью. Он сел на старую коляску, вставил костылянции в ножны, как он называл крепление на коляске для костылей, и поехал к метро, чтобы поймать такси и вовремя попасть центр. Вызвать машину он не мог, потому что телефон еще не работал. Ему предстоял разговор с адвокатом, который говорил по=русски и должен был помочь связаться с американским коллегой и перевести в Торонто деньги, окончательно узаконив переход миллиона со всеми накопленными процентами на имя Павла. Потом надо было проверить, позвонила ли Нина в телефонную компанию, чтобы подключить телефон, и купить переносной компьютер типа ноутбук. В случае успешной реализации планов, Павел должен был к вечеру быть подключен к Интернету и быть уверен, что деньги получит вскоре. С деньгами все прошло на удивительно легко. Павлу пришлось открыть инвестиционный счет в ТД=банке, и вся сумма завтра должна была уже быть переведена туда. Адвокат - невысокий, пухленький, моложавый человек с какой=то двусмысленной манерой общения все время, Павлу казалось, показывал, что он ни слову Павла не верит, но несколько раз повторил, что если Павлу еще будет нужно перевезти в Канаду любую сумму таким же образом, что он должен не мешкая и не сомневаясь идти к нему, надежному, свободно говорящему по-русски адвокату. Оказалось, что сложнее всего было купить хороший компьютер. Выбор был небольшой, цены ужасные. Павел наконец нашел в китайском квартале небольшой компьютер “Сони”, который можно было спрятать за спину в рюкзак. Вечером, еще засветло, он вернулся домой. Ему хотелось поскорее проверить, работает ли телефон, включить новый компьютер, подключиться к Интернету и проверить почту, чтобы не ехать в библиотеку. Открыв дверь квартиры своим ключом, никого не ожидая увидеть там, забыв, что вчера им с Ниной дали два ключа, Павел лихо крутанул колеса, въезжая внутрь и был уже готов дать по тормозам, чтобы остановится, развернуться и закрыть за собой дверь, когда услышал топот ног и увидел Тимура, бегущего навстречу. Павел растерялся и прокатился в центр гостиной, не останавливаясь и оглядываясь по сторонам. - Где ты был? Уже семь часов. Павлик, ты будешь учить английский? Ты второй день подряд все пропускаешь, - как ни в чем не бывало Нина вышла из его комнаты и набросилась на Павла с упреками. - Что вы тут делаете? - спросил Павел с недоумением, поскольку был уверен, что они должны будут переехать только в воскресенье. - Мы тебя ждем тут уже два часа, - ответила Нина и открыла холодильник. - Смотри, я все купила. Здесь хлеб, масло, колбаса, а внизу бананы, апельсины, и еще я купила в русском магазине “Боржоми”. Тебе же нужно “Боржоми”? Это все, что я смогла притащить. А что ты делал? Ты что, вообще не будешь ходить на английский? Павел старался не показать своих чувств. Он замотал головой, отрицательно отвечая на вопрос, но вместе с тем в нем росло раздражение, он, наконец, не смог себя сдержать и выпалил: - Я хотел бы приезжать домой, вот в ту мою комнату, когда я хочу и когда мне надо. У меня есть мои дела, которые я должен сделать... Не=зави=симо от того, есть ли у меня еда... и вообще - я могу питаться, где хочу. Спасибо. Я “Боржоми” не пью, я пью пиво. Ты мне вчера еще подослала какую=то свою тетку. - Она сказала, что ты был очень странным. - Да я и есть странный. И был, и буду. Я очень странный. А теперь тем более. Странно, что ты этого сразу почему=то не заметила. Павел отдышался, но продолжая сердиться чистым, дикторским, бесстрастным никого не обижающим голосом заявил: - Вчера мы решили, что вы с Тимой приедете в воскресенье. Я правильно понял? - Ну и что? Я и собираюсь переехать послезавтра. А что такое? - Хорошо, переезжай и приезжай когда хочешь. Это не мое дело. Извини, пожалуйста, я был не прав. Но не надо меня спрашивать, где я был и что я делал? Ты даже не представляешь, как это глупо! Вот спроси меня, и я тебе отвечу, что был утром на улице Колледж=стрит и мой адвокат посылал в Штаты факс, на который мой другой американский адвокат, лоер, должен был выслать сюда деньги, на которые я должен здесь работать и зарабатывать на жизнь... и не только на жизнь, но даже больше. Намного больше! Ты даже этого не представляешь. Нина посмотрела на Павла свысока и с отвращением - видимо, он ее обидел. Она открыла дверь холодильника, достала коробку “Ланч” с наклейкой “1.99” и бросила, шмякнув о стол. - Вот и ужинай сам со своим лоером, - обиженно воскликнула она и взяв за руку притихшего сына, вышла из квартиры. Павел махнул рукой вслед ушедшей Нине и пробормотал: “Женщины - это такие человеческие существа, которые крутятся вокруг и, что бы ты ни сделал, за это осуждают.” Он не обратил внимания на ужин в пластикой упаковке, лежащий на кухонном столе, прокатился в свою комнату, вытащил из=за спины коробку с компьютером, положил на пол, сполз из кресла вниз, лег на живот и начал изучать замечательное устройство. - Мне надо столько всего скачать из Интернета, и русский установить, и поставить музыку, и насосать песен и аккумулятор зарядить... еще надо будет купить принтер, но это потом. Я теперь могу писать МихФедоровичу и маме по=русски, не то, что в этой библиотеке! Павел подключил компьютер к телефонной сети, установил бесплатную на три месяца программу доступа в Интернет, которая поставлялась вместе с компьютером и лежа на полу на животе с радостью увидел, что все заработало. Он мог получать и послать письма прямо отсюда, из своей комнаты, лежа на животе и печатать по=русски... Осталось только наклеить на клавиши родные буквы кириллицы и дождаться, пока завтра рано утром по=торонтски МихФедорович и Петька, если тот сможет правильно во всем разобраться, ответят ему. Сейчас на родине было раннее утро, почти три часа утра... Павел посмотрел в Интернете заглавные русские новости, проверил, сколько теперь стоят на бирже РТС акции Ленэнерго, которые он недавно продал, после этого, усталый, довольный, но утомленный решением различных проблем за целый день, перевалился на спину и застонал. Тут он вдруг опять вспомнил Нину и снова застонал, только уже на более высокой и болезненной ноте. - Опять я что-то не то сделал. Господи, у меня сегодня был такой трудный день... А когда я приперся домой и хотел хоть чуть=чуть отдохнуть и проверить, как работает новый компьютер, мне открывает дверь Нина с Тимкой и со своим чертовым ужином... Я не хочу есть. Что я должен был делать? Обнять ее? Сказать: “Спасибо, дорогая, милая подруга. Давай, пожалуйста, еду подогрей и подожди, пока я закончу свое важное дело”... Ууух! Я не знаю, как мы будем теперь жить! У меня нет сил жить с этими умными и красивыми женщинами. Надо было остаться с Грелкиными. Теперь я должен буду потратить полжизни на Нину... и еще полжизни на эти деньги, но тогда мне вообще ни фига не останется. Надо как=то объяснить ей, кто я такой, сколько у меня ног... и костылей, и какие деньги, откуда я взял их и какие за это принял обязательства. Если она не сможет меня понять, значит, вообще никогда ничего не поймет, а если поймет - чего мне бояться? Павел попал в ситуацию, из которой сам не мог найти выход. Сейчас в России наступила глубокая ночь и общаться было не с кем. Павел думал о Нине, о себе, он был охвачен чувствами и не пытался куда=то сбежать, но думая о завтрашнем дне, он представлял, как получит на счет все дарованные огромные деньги и после этого уже ничто другое не будет интересовать его. Этот день мог стать для Павла решающим. Он это понял. “Если я сейчас даже не могу подумать о том, чтобы послать МихФедоровичу пятьдесят тысяч или сколько будет нужно, чтобы он... чтобы тетя Лена не мучилась так, и Петьке тоже послать несколько тысяч, чтобы этот болван взял хороших репетиторов, если я не могу этого сделать, значит этот миллион никогда не будет моим личным. Я не буду свободен, пока не отдам долг... Мне завтра будет двадцать лет! Двадцать лет. Я еще ничего не сделал в жизни сам, а так много прожил.” Думая о том, что завтра ему будет двадцать лет (а если следить за русскими, родными часами, так эти двадцать лет ему исполнилось уже часа четыре назад), - Павел вытащил из сумки записную книжку, взял телефон и позвонил Нине, а услышав ее голос, запричитал с обидой: - Куда ты удрала? Ты что, обиделась на что=то? Я тоже так могу обижаться. Очень гнусно так обижаться и поступать. Понимаешь? Мне завтра исполнится двадцать лет, а если считать по нашему времени, российскому, так уже... сейчас исполняется! У меня нет ничего. Понимаешь? Ни бутылочки. Я уже не могу бегать и просить по соседям. Можешь приехать и что=то привезти? Я не хочу профукать этот день просто так... Нина ничего не ответила. Павел тоже больше ничего не говорил, но волнуясь, задышал в трубку часто, как обиженный ребенок. Не получив ответа, Павел злобно затрясся. Он на этот раз ничего не сломал, лег опять животом на пол перед компьютером и открывая свойства, характеристики, принадлежности, стал изучать новое устройство, больше не думая ни о чем. 3.10 Через полчаса, когда Павел вдоволь покопался и наигрался, изучая новое устройство, и поменял в компьютере установки так, как ему хотелось, в дверь постучали. Павел решил, что это опять по просьбе Нины к нему ломится для проверки или для поддержания питания, ее подружка. Павел закрыл компьютер, перелез в коляску и не спеша поехал к двери. Он сейчас рад был встретить любую гостью. Повернув замок, откатился в сторону, чтобы быть готовым открыть дверь. Он крутанул назад колеса, отъезжая и открывая дверь. На пороге он увидел Нину. Она была одна, без Тимки. - На, бери, как ты просил. Я купила “Мартини”, - сказала она, протягивая в бумажном кульке бутылку. - Только никому не говори, что я это принесла тебе. Ты еще маленький. Тебе только двадцать лет. - Меня завтра будут поздравлять. Просто я хотел объяснить, почему я... Павел не закончил оправдания, Нина не слушая, зашла в квартиру, поставила на кухонный стол бутылку в кульке, прошла к балкону, открыла большую, высокую дверь, но сама осталась в комнате и прошептала громко, так что Павел услышал: - Я не знаю, кто ты и что ты делаешь? Откуда у тебя могут быть деньги? Не хочу это слушать. Но если ты думаешь, что можно привезти сюда, например, двадцать тысяч и потом жить здесь всю жизнь... - Я не хочу здесь жить всю жизнь, - ответил Павел громко и рассудительно. Больше всего он сейчас боялся, что сосед по балкону опять пьет там пиво, услышит этот спор, вступится за мужскую честь и расскажет Нине какую=нибудь циничную шутку о длине хоботков. - Ты не можешь жить в этой стране и не работать - возразила, обернувшись, Нина, глядя на Павла с сожалением. - Смотря что кому приходится понимать под словом “работа”. У меня не двадцать тысяч, кстати, а больше! - воскликнул он, подумав о чем=то. - А если хочешь знать - ровно в пятьдесят с половиной раз больше, чем двадцать тысяч, вот и считай сама, если ты такая умная. И это не в рублях, не в канадских долларах, а в американских. Ну что? Думаешь, от этого теперь нам будет легче жить? Иди сюда. Пошли! - позвал Павел повелительным голосом и поехал на коляске в свою комнату, где в углу стояла другая, электрическая коляска. Он вытащил из=за сиденья папку “братишки”, достал маленькую круглую печать и затряс в воздухе: - Вот это мой миллион! Понимаешь? Сколько хочешь? Сколько тебе нужно? Говори! Давай я шлепну, поставлю подпись и у тебя будет миллион. Не бойся, подойди сюда. Давай! Вот эта печать, плюс моя подпись - и тогда я свободен. Не у меня, а у тебя будет миллион. Хочешь? Это так просто. Бац! Шлепнул печать - и потом ты сама за все отвечаешь! Хочешь? Бери! Почему не берешь? Ты же хотела носки стирать и рубашки! Не будешь брать? Правильно. Значит, будешь спать спокойно. А я другой. Я взял да и взял! Теперь у меня эта печать и будут деньги! Павел выплеснул все, что мог. Нина слушала истеричную, страшную, жестокую, непонятную речь Павла и думала, что ответить. Ей казалось, что он совсем свихнулся. Похоже, на деньгах. Ей стало очень жаль юношу. Она наконец смогла избавиться от всех страхов и почувствовала в себе именно те чувства, которые и раньше испытывала к нему. - Мне не нужен миллион, - ответила она, улыбнувшись жалкой улыбкой, без ямочек, мягко, и рассудительно. - И больше не говори об этом никому, никогда. Понимаешь? Не думай, что у тебя есть какой=то миллион. У тебя, конечно, может быть миллион. У меня тоже. Но не думай об этом! И тогда все будет нормально. Вразумительные, трезвые слова и покровительственное отношение Нины рассердили Павла. - Ошибаешься. У меня и так все будет нормально. Но если я не буду говорить о деньгах, а думать о них, уж точно сойду с ума. - Хорошо, давай говорить... Будем говорить и думать. Говори, - словно и раньше, она не исключала такую возможность, скороговоркой пробормотала Нина, и лицо ее сжалось и сморщилось. - Я должен был взять, иначе все будут меня потом считать совсем чокнутым. Хы=хы=хы! Думаешь, у меня завелись тараканы в голове? А у меня тараканов нет. Зато есть печать в сумке. Звучит, хы=хы=хы, по сумасшедшему. А как ты хочешь? Неужели я должен быть похож на нормального человека. Нет, Нет! Я очень нормальный человек. Я самый, что ни на есть нормальный... Слушай: однажды, это было давно, очень... два дня назад, меня позвал человек. Он дал миллион, целый, настоящий, американский и даже чуть больше, если хочешь знать - это почти миллион с четвертью канадских! Представляешь? Правда, такое бывает только у сумасшедших? Он сказал, что я могу взять, если хочу, а могу и не брать. Тогда деньги достанутся кому=то другому. Он ничего об этом не сказал, но я так понял. Наверное, он не хотел будить во мне жадность... Но закон есть закон, и правило - это правило. - Он тебе дал печать и сказал, что теперь, Паша, у тебя миллион американских долларов? - переспросила Нина и жалкий тон ее слов опять рассердил Павла, но он постарался удержаться и спорить не стал. - Ты права. Он мне дал печать и бумаги. Я сегодня был у адвоката в центре города, и тот все проверил. Вот визитка его, - Павел достал из бумажника карточку и протянул Нине. - С бумагами все в порядке. Печать какая надо и завтра, если деньги перелетят нормально, я получу на свой счет в торонтском банке больше миллиона. - А если не перелетят? Тебе дали просто так миллион? Просто так? - продолжая сомневаться и переспрашивая, повторила Нина. Она теперь перестала относиться к словам Павла с недоверием. - Это какой=то филантроп? Филантроп, да? Или какой=то фонд, который помогает инвалидам? - Да. Типа филантроп. Только я бы не рискнул назвать этого человека так, - с ироничной улыбкой ответил Павел. - Там, где он сидел, за такое слово могли очень легко, хы=хы=хы, чик=чик, башку снести или так отфилантропить, что потом вспомнить будет противно. Не важно кто, какая разница? Дал деньги и сказал: “Ты должен заработать три миллиона и отдать людям.” Вот и все. Просто и красиво, как в цирке. - Они тебя заставляют отрабатывать? Дали деньги и?.. - прошептала Нина, задумчиво и с явным сомнением в голосе. - Ты не понимаешь... Посмотри! Кто может меня заставить кому=то что=то отрабатывать?... Ты, наверное, вообще ничего в жизни не понимаешь. Я никому ничего не должен. И никогда не буду. Все эти деньги теперь мои, понимаешь, полностью мои. Ну и что? От этого только хуже. Как ты не понимаешь?! Смотри... У тебя Тимур. Это твой сын. Ты женщина и рожаешь детей. Зачем? Потому, что никто кроме тебя не может. Я, например, не могу. И ты не можешь сказать: мне лично дети не нужны, я проживу и так, и пусть другая рожает. Ну и что? Тебя это не спасет. Другая тетка родит, ну и что, понимаешь? Я тоже не могу ничего сейчас сделать. Я должен родить. Я беременный, Нина. Еще хуже. Я не знаю как ты Тиму рожала и не хочу знать, но мне позавчера предложили миллион. Все. Я беременный. Я взял. Какое теперь дело, кто мне дал и почему? Понимаешь? Все! Больше говорить не о чем. Теперь у меня есть это условие, которое я должен выполнить... Не трогай меня. - Значит ты кому=то должен? Ты раньше говорил, что никому ничего не должен... - следя за Павловыми словами и теряясь, пропуская то, что слету не понимала, воскликнула Нина. - Должен. Но это другое. Как ты не понимаешь? Я должен маме, младшему брату, моим близким друзьям. Я МихФедоровичу хочу подарить пятьдесят тысяч, я ведь ему тоже в сущности должен, я тебе говорил, это мой самый близкий друг... Что ты все время придираешься? Это совсем другое. Как ты не можешь понять? Мне дали миллион - Павел показал на левой руке указательный палец. Я должен заработать три - Павел другой рукой показал три средних пальца. - И тут больше говорить не о чем. Я это сделаю... Если мне, конечно, не станут мешать. - оговорился Павел и вздохнул глубоко и шумно. - Кому ты должен? Ты знаешь? - опять спросила Нина и посмотрела на Павла пристально с ожиданием. - Ведь тебе же сказали кому вернуть? Правда? Ну, так кому? Павел замотал головой, но тут же ответил утвердительно: - Я знаю кому. Это должны быть очень сильные люди. Люди с умом и честные... и сильные, очень сильные. Я потом найду. Это не самое трудное. А вот сделать три лимона - это будет посложнее, вот это будет фокус. - У тебя действительно есть деньги? Миллион долларов? - спросила Нина. Павел кивнул и уточнил значительно: - Целый миллион. В американских. Завтра будет, увидишь, если не веришь. Нина вдруг спросила: - А зачем ты мне об этом говоришь? - Чтобы ты... чтобы ты тоже взяла ответственность. - Какую ответственность? За что? Я не понимаю... - За то, что я должен заработать три лимона и не меньше. - Павлик, о чем ты говоришь? Ты думаешь сможешь заработать здесь в Канаде какие=то деньги? - А что мне тут делать? - пробормотал Павел. - Никогда не думал, что я буду так жить. Не волнуйся, я все рассчитал. Я не такой дурак. - Ты ничего не сможешь рассчитать... как ты говоришь. Если ты ничего до сих пор не заработал... - возразила Нина. Павел рассердился. - Обижаешь. Я ведь сюда приехал как-то. Согласна? Значит, смог. Заработал? И у меня с собой в кармане несколько тысяч канадских долларов, ты видела, когда я платил вперед за квартиру за три месяца этой толстой суперше. Нина согласно кивнула. Павел вдруг успокоился, задумался. Грызя ногти, он смотрел на девушку и думал. - Я решил приехать, чтобы жить в этой чужой стране. Знаешь почему? Потому, что тут тот, кто работает на акциях, не должен бегать, как колбасник=единоличник, и покупать и продавать колбасу. Знаешь, сколько я сам пробегал по Питеру? Даже торчал целую ночь на улице, как старушки за пенсией - помнишь, раньше показывали по телику очереди перед сберкассой? Я сам лично ночевал несколько ночей перед одним банком вместе с одной девушкой. Нет, перед нами была очередь огромная... - рассмеялся Павел, словно оправдывался. - Так что мы были там не одни. Нина до этого слушала молча. Тут она насупилась и переспросила: - У тебя была девушка? - У меня были девушки. - признался Павел и вдруг опять рассердился. - А что? Я похож на человека, у которого были только бабушки? У меня были две девушки, с которыми я дружил. Я не такой, как ты, наверное, думаешь. Я совершенно нормальный человек. Я могу даже в футбол играть. Конечно... - Павел вдруг зашипел, сморщился, задурачился и выдавил со смешком: - Я никогда не пытался играть в футбол этим делом! Нина поняла пошлую иронию его слов, но ее смутило другое, не это. Павел перестал сердиться, успокоился. - Я должен несколько лет жить здесь, в Канаде. Тут не только бесплатная медицина. Для меня это сейчас важно. Мне пока нельзя ехать в Штаты. Там налоги меньше, но за все надо платить. Здесь полно инвестиционных фондов! И везде работают ребята ничуть не глупее меня. Понимаешь? Этими инвестициями я давно занимаюсь. Ты спросишь: я что, думаю этих ребят переиграть? - Павел подождал и Нина кивнула, соглашаясь, что спросит. - В том=то и дело! Понимаешь! Все, такие как я, мальчики=умники надеются эти фонды переиграть. Я тоже так думал вначале. А потом понял - зачем? Я не должен соревноваться с ними. Я могу их использовать. Манипулировать ими! - и Павел пошевелил пальцами в воздухе, показывая, что умеет это. - Пусть они себе живут и занимаются своим делом. Я буду только смотреть на них. Внимательно наблюдать и запоминать... Как паук, да?! Ну, типа. Я даже готов заработать чуть меньше, чем зарабатывают они. А что в этом стыдного? У них огромный штат сотрудников, другие расходы. Колоссальные! Накладные! А у меня ничего нет! Я легкий. Я работаю один. Хитрый? Да? Я хитрый. Очень. Ну и что? Я никого не обманываю. Я сам выбрал один очень крупный канадский фонд и давно за ним слежу, проверяю все крупные его сделки за последние десять лет. Это все есть в библиотеке. Они ни разу не ошиблись. Я тоже так хочу. Понимаешь? Там, где они покупали приличный пакет акций, они всегда получали прибыль больше ста процентов за год или два. Меня это очень=очень=очень устраивает. - Ты хочешь купить на все деньги этот фонд? - ужасно сморщившись, словно ей сейчас должны были вырвать зуб, с испугом воскликнула Нина. - Я знаю, что нельзя покупать на все деньги что=то одно, - уверенно возразила она. - Ты не поняла, я и не собираюсь покупать акции никакого фонда. Это просто пенсионный фонд. Они не могут даже продавать свои акции. Я покупал те же самые акции, что и они. Понимаешь? Это же так просто, как в детском садике. - А как ты можешь узнать, что они покупают? Пойдешь работать в этот фонд? - Ну что ты зарядила? Как я узнаю, как узнаю? Что, я похож на человека, который пойдет работать в какой=то фонд? Этот фонд обязан сообщать о всех крупных покупках, которые сделал за последний квартал - вот и все. Значит, с интервалом в три месяца я могу узнать все хорошее, что купил этот фонд, и самое главное, посмотреть историю и проверить, сколько они платили за акцию. А дальше очень просто - если цена окажется ниже, я с удовольствием нагребу сколько смогу того, что купил фонд. Все гениальное очень просто или это просто бред, который никто не понимает. Понимаешь? Я все проверил. Я рассчитал у себя в тетрадке то, что раньше купил этот фонд и потом продавал. Все сработало как надо. Сто процентов в год, примерно... - Где покупал? Из России? - не поняла Нина. - Ну что ты хочешь увидеть во мне какого=то дурака? Почему из России? Я здесь покупал, в Торонто, за неделю, по тетрадке. Мысленно! В воображении! Я смотрел в Интернете, что купил фонд три года назад и если потом через три месяца цена акции была ниже, то я покупал себе, но не реально покупал, а просто записывал на бумаге, что столько=то купил и за столько. Тебе что и эту тетрадку показать? Вот это моя гениальная идея... Ну что? Что будем делать? - спросил Павел. - А что делать? - словно очнувшись, переспросила Нина. - Ты будешь мне помогать и ничего не будешь требовать? А потом мы будем жить свободно, как нормальные люди? - спросил Павел и Нина кивала или отрицательно мотала головой, в зависимости от утвердительного или отрицательного ответа. - Ты согласилась? Вот так согласился я, - вздохнув, словно, прочитал длинный сложный монолог и ему восторженно захлопали зрители, сказал Павел. - И теперь мне с этими деньгами надо что-то делать. - А если ты ничего не заработаешь? Все потеряешь? Павел опять рассердился и горячо протестуя, закричал: - Ну что ты хочешь от меня? Чтобы я доказал прямо сейчас, что нет! Нет! Не потеряю! А если и потеряю, ну и что? Он же сказал, что у него три миллиона, понимаешь? Значит, если я все профукаю - даже если! У него останется еще двое и кто-то из них заработает. Если он меня нашел, думаешь, другие глупее? Нина испугалась, стала перед Павлом на колени, обняла его и прошептала: - Не волнуйся, ты все сделаешь. Я верю... А ты можешь показать эти документы... на миллион? - Могу. Но не покажу. - Почему? - Потому, что ты не веришь. Ты, как Фома, хочешь воткнуть палец. В меня. В мои раны. А я не хочу, - серьезно ответил Павел и вдруг дико расхохотался: - Я ничего тебе сейчас не могу доказать. Просто ты должна мне поверить. Я же тебе поверил! С этими гребаным деньгами я постарел на десять лет. Бай-бай, милое. Кончилось мое детство. Давай, позвоним, вызовем машину и привезем сейчас сюда Тимку. Ничего, что разбудим. Я ведь теперь даже не смогу тебя проводить. А уже поздно. Что вам там делать? У меня завтра день рождения. Мне завтра будет двадцать. Представляешь? Поедем! Заберем Тимку, купим пиццу, кока=колу, и отпразднуем эту двадцатку с твоим мартини... 3.11 Поздно вечером, когда пицца была съедена, а сонный Тимофей окончательно уснул на полу в комнате Павла, притворившись вначале, что упал как убитый, и был потом поднят мамой и перевезен Павлом в детскую кроватку в гостиной. Молодые люди, уединившись, сидели вдвоем на полу в спальне, пили мартини с колой и закусывали фисташками. Павел так устал за эти дни, что сейчас хотел только одного - лечь спать и завтра начать новую жизнь, взрослого, состоятельного двадцатилетнего человека. Он поднял стакан и произнес тост, чтобы как=то завершить это ночное празднование своего двадцатилетия: - Давай за тебя. Ты такая... Я так рад, что встретил здесь тебя. Нина на этот раз не разгадала Павловых чувств. Она держала в одной руке стакан, а в другой одну из последних фисташек и тщетно пыталась раскусить зубами упрямую скорлупку. Она тоже чувствовала себя хорошо, ей было приятно, но она ничего не ответила и, нервно кусая орешек, спросила о том, что ее сейчас чрезвычайно интересовало: - А ыткуда ты знаэш пра всэ ети акцыи? Павел устало произнес, словно сделал последний выдох: - Я умный. У меня ножки ходят хреново, зато башка варит хорошо. Очень хорошо. - А почему ты выбрал меня? - вдруг спросила Нина. Павел ничего не ответил. Вопрос Нины прозвучал просто, но он подумал, что она проговорилась. Нина больше не спрашивала ничего. Павел медленно произнес, глядя в потолок: - Я любить хочу. Я просто хочу любить. Понимаешь? Я могу любить тебя. И Тимку. Я это понял сегодня. Он такой шпанюк, как я... Я вас люблю. Я хочу любить вас... - прошептал Павел. - Это то, что называется жизнь. Позволить ближнему любить себя - это намного труднее, чем возлюбить ближнего. Нина, я хочу любить вас. Ты должна позволить. Я вот тебе позволяю, и Тимка меня любит, а раньше я никому не позволял, даже маме. Злой был. Очень злой. Я больше не буду... Я так устал сегодня. Давай будем спать?.. Вдвоем? Нина замотала головой, испугавшись. - Давай. Пожалуйста, я так хочу, - взмолился Павел. – А то я буду хитрить. Остался последний день. Я завтра стану взрослым. Нина ничего не ответила. Павел протянул руку, и когда она подала свою, вдруг резко, сильно привлек девушку к себе, обнял, прижался и задышал глубоко, часто, шумно, словно бежал на костылях по длинной=длинной дороге и уже не мог остановиться... Торонто, 2 июня 2004. ДОПОЛНЕНИЕ. Рецензия на роман И.Соханя "Орден четырех" см. полный текст В журнале "Нева", 10, 2005 http://magazines.russ.ru/neva/2005/10/shesst15.html Ирина Шестакова "Новые герои нового времени" Роман Игоря Соханя 'Орден четырех', выпущенный киевским издательством 'ЮРИЗ', захватывает буквально с первых страниц, давая повод поразмышлять о многом. Читая его, разные люди, вероятно, будут воспринимать его по-разному: одних увлечет необычная, в чем-то даже экзотическая интрига; другие усмотрят в нем явные признаки 'романа воспитания' и некие психолого-педагогические находки; третьим будет любопытно отражение в произведении нашей постперестроечной действительности, ломки 'совдеповской' психологии и т. п. При всем том лично мне наиболее интересным показалось другое - то, что не лежит на поверхности, но, на мой взгляд, помогает понять подспудно-глубинный смысл романа. I Наверное, всякий, кто знаком с серьезной классической литературой, обратит внимание на то обстоятельство, что новый роман Игоря Соханя имеет явную связь с миром идей и художественных образов Ф. М. Достоевского. Хотел того автор или нет, сознательно ли 'выстраивал' подобное 'генетическое родство' или же совершенно не имел его в виду, - так или иначе при чтении 'Ордена четырех' возникают невольные ассоциации с Достоевским и напрашиваются вполне отчетливые параллели. Эти параллели, между прочим, оказываются чрезвычайно продуктивными при осмыслении произведения, позволяя максимально отчетливо определить его социально-философское наполнение. Действительно, проведем некоторые аналогии и сопоставления. 'Большое романное творчество' Достоевского отражает российскую действительность 1860-1870-х: именно в это переломное время, последовавшее за реформами Александра II, капитализм в стране начал развиваться стремительно, бурно, лавинообразно, - Россия, что называется, 'рванула' в капитализм. Резкие изменения в социально-экономической жизни не могли не отразиться в литературе, в которой появляется новый герой - человек, вступающий в схватку с враждебным ему социумом, противостоящий ему, пытающийся 'подмять' его под себя. Если в центре внимания литературы 1830-х оказывается так называемый 'лишний' человек (Онегин, Печорин), в искусстве 'критического реализма' 1840-х - 'маленький человек' (гоголевский Акакий Акакиевич, абсолютно бессильный перед социумом), то теперь, начиная с 1860-х, его место занимает грандиозная фигура героя-концептуалиста, 'героя-идеолога' - Родиона Раскольникова, Льва Мышкина, Ивана Карамазова. В 'Ордене четырех' речь идет о 1990-х годах, том смутном и для всех нас слишком памятном времени, когда после сокрушительного развала системы под названием Советский Союз, после 70 лет мучительных экспериментов с 'социалистической экономикой' мы - в сущности, уже проросшие в эту систему всеми своими корнями - оказались напрочь вырванными из нее и отброшенными в самое начало капиталистической эволюции, вступив - в который уже раз за свою историю! - в эпоху пресловутого 'первоначального накопления'. Причем для большинства населения 'одной шестой части суши' эта радикальная смена макроэкономических координат оказалась совершенно неожиданной, свалившись как снег на голову. Вот эта-то переломность, кризисность, даже катастрофичность эпохи, созвучность социально-экономического контекста и составляет, собственно, базовое основание, позволяющее проводить параллели между новым произведением И. Соханя и творчеством великого русского романиста. Впрочем, имя Достоевского возникает непосредственно в самом 'Ордене четырех' - и, кажется, совсем неспроста. Одного из персонажей зовут Михаилом Федоровичем, и главный герой, Паша Горбунов, говорит однажды своему другу 'МихФедорычу', что тот - 'кососимметричный, но совершенно полный тезка достопочтенного Федора Михайловича'... Павел Горбунов живет в Санкт-Петербурге - и это тоже представляется не случайным. Не в Москве, не в Рязани, а в том самом Петербурге, в котором живут герои Достоевского. Вспомним, что говорил о Петербурге гениальный эпилептик - он называл его 'самым умышленным городом на свете'. Паша Горбунов тоже отзывается о 'Северной Пальмире' с каким-то недоверием и враждебной отчужденностью: 'Зачем было строить город в эпицентре влажности? Что, нельзя было тут какую-нибудь тюрьму забить? Нет, построили дворцы, нарекли столицей, потом удрали, отреклись, а мы должны тут киснуть...' Паше 19 лет - он чуть старше Аркаши Долгорукого (героя романа 'Подросток') и младше Родиона Раскольникова из 'Преступления и наказания'. Но между ним и персонажами Достоевского достаточно много общего. Тот же Аркаша Долгорукий не просто беден - он незаконнорожденный, то есть увечен социально: двусмысленность его происхождения провоцирует его на бесконечную конфронтацию с окружающим миром, ему постоянно мерещится, что все над ним насмехаются, - и, пытаясь отвоевать себе место под солнцем, он хочет стать ни более ни менее как 'Ротшильдом'. Копить годами по крохам, 'добывать хлеб в поте лица своего', отказывать себе во всем и скопидомствовать, мучительно - по копеечке - накапливая состояние, он не желает. Аркаша желает - 'разом весь капитал'. Чтобы сразу - миллион. В этом, пожалуй, главное сходство между ним и Пашей Горбуновым: Паша тоже беден, он тоже калека (в самом буквальном смысле: 'У меня ножки не ходят', - говорит он о себе), и он тоже хочет сразу 'целый капиталец'. Тот самый миллион. II К слову, о Ротшильде. Для эпохи капитализма Ротшильд - фигура опять-таки не случайная, а, можно сказать, знаковая, некое имя нарицательное, ставшее ее своеобразным символом. 'Деньги - Бог нашего времени, и Ротшильд - пророк его', - с горечью заметил однажды Генрих Гейне, имея в виду фантастически быстрое и колоссальное по масштабам обогащение финансового дома Ротшильдов. Паша Горбунов вроде бы нигде не упоминает этого имени, - но симптоматично, однако, что 'сколотить капитал' он намеревается посредством фондовых спекуляций. А по сути, именно со спекуляций и махинаций начинал в свое время (еще в середине XVIII столетия) родоначальник знаменитой банкирской династии - Мейер Амшель Ротшильд. 'Деньги - Бог нашего времени...' Для понимания идеи 'Ордена четырех' слова Гейне являются в каком-то смысле ключевыми. 'Деньги - те же костыли', - говорит Паша, прибегая к наиболее близкому для себя сравнению. см. полный текст В журнале "Нева", 10, 2005 http://magazines.russ.ru/neva/2005/10/shesst15.html