Однажды я просыпаюсь и понимаю, что не могу ни сдвинуться с места, ни пошевелиться, и это сомнительным образом уравновешивается фактом, что время остановилось тоже. (Из вчерашнего дня я помню, что мне запретили говорить, потому что в последнее время эхо стало слишком гулким и гуляет не умолкая, стоит произнести слово.)

Что-то сделать я, конечно, могу. Встать со стула, пойти выпить чаю за болтовней с друзьями, прогуляться по улице или предпринять что-то более серьезное и даже опасное.

Я в состоянии различить, пью ли я сейчас чай или нет. Но непонятно, чем сегодняшнее чаепитие будет отличаться ото всех остальных, когда бы и где бы они ни происходили.

Вопрос даже не в том, могу ли я отличить вчерашнее чаепитие, от сегодняшнего, а в том, стоит ли вообще их различать. Их сходство запечатлено по крайней мере в одинаковом названии, а чем таким важным они разнятся?

У меня не осталось возможности отличить ту точку и тот момент, в котором я был, от того, где я оказался. Поскольку вот на этом стуле сидела кошка и на том могла бы сидеть кошка. Я еще мог бы различить два стула по тому, что на одном сидит кошка, а на другом – нет. То есть я могу определить, сидит на некотором стуле кошка или ее там нет, поскольку я знаю, что такое кошка (и что такое стул). Но если ни там, ни там кошки нет, то оба стула в этом смысле равноправны: кошка может сидеть и тут и там.

Изотропность и изохронность этого факта и всех других фактов, которым мы действительно дали себе право доверять и для которых нашли способ удостоверять их, не оставляет нам возможности найти разницу между двумя точками пространства, идет ли речь о поведении кошек или – даже тем более – о фундаментальных природных закономерностях, открытых нам(и).

А если чудесным образом случается что-то уникальное – хождение по водам, – удостоверенное только нашим присутствием при этом, то подобное происшествие может удостоиться места в легенде, стать символом, мифом, частью Священной, но никак не летосчисляющей истории.

Не то, чтобы подобные чудеса не признавались происшедшими или важными. Как раз наоборот. Но они не вписываются в наше представление о законах природы, для которых существенны изотропность и изохронность.

Ходи вы по воде равно в Мытищах, в Рейкьявике, в тазу и в ванне, вас можно было бы занести в историю с пометкой:"Выдающийся ходец по воде. Первое хождение наиболее авторитетными источниками отнесено к 33 г. н. э. С 1976 г. Х.п.в. включено в обязательную программу Олимпийских игр."

А непременные эпитеты чудесных событий: "знаковые", "значительные", "знаменательные", "символичные" – обнаруживают нашу склонность рассматривать их как нечто, не являющееся действительным предметом, а символически отсылающее к действительным вещам и предметам, размещенным в пространстве и времени.

Означающее знака может быть из того же теста, что и означаемое: из жести или плоти. Но значительность знака, и в частности чудесного события, как его свойство значить ни к жести, ни к плоти, ни к естественной истории не имеет прямого отношения.

Исторические же события требуют пространственно-временной координации.

Конечно, можно сказать, что различие между точками пространства мы обнаруживаем за счет разницы во времени, если, положим, двигаться из одной точки в другую. Но как найти разницу между моментами времени, если события и закономерности, которым мы можем себе позволить доверять, – изохронны? Оказавшись в другом моменте времени, мы не найдем у него существенных для нас качеств, чтобы отличить его от исходного, поскольку совокупность всех событий, свершение которых мы могли бы удостоверить, в любой из моментов времени одна и та же.

Сопоставлять времени вращение бронзовых шестеренок, собственные колебания кристалла кварца или изменение состояний электрона в атоме может быть в высшей степени полезным для человечества занятием, но это все равно что сопоставлять ветру колебание мочала на плетне. Ветер здесь можно ухватить только отчасти.

Если же упорядочивать время как прошлое, настоящее и будущее, то во-первых, моменты прошлого неотличимы друг от друга, как и моменты будущего. Причем еще неизвестно, что является большей абстракцией и чисто мыслительной схемой, а не, так сказать, действительным положением вещей: ньютоновская модель линейного однородного времени или будущее, существование которого в любом смысле вообще под большим вопросом.

Еще хуже ситуация – возможно самая важная для нас – с различением двух точек или моментов времени в которых находимся мы сами. Точка, в которой нахожусь я – если угодно, моя душа, – никак не изменяется относительно меня самого. Наша мысль и жизненная сила может тщетно трепетать, чтобы вырваться из этой точки и сдвинуться с места, пока наша самотождественность – аксиома для нас.

Современное западное представление о пространстве и времени соотносится прежде всего с научной картиной мира, а наука стремится упорядочить эту картину, находя в изменчивом инварианты. Это приводит к тому, что наше время и пространство сжимаются в своего рода точку сингулярности, которая заключает в себе и нас и весь мир, состоящий теперь из неразличимых точек изотропного пространства и моментов изохронного времени.

Человеческая деятельность более чем способствует таким ощущениям. Технология посвящена пожиранию пространства и замедлению времени, растягиванию его в один бесконечный момент настоящего путем разгона технологических процессов до скоростей, которые мы не в состоянии воспринять как длительность.

Скажем, в наше время емкость цифровых носителей информации и скорость микропроцессоров пока возрастают с течением времени примерно экспоненциально, то есть линейное увеличение этих параметров сопровождается экспоненциальным сокращением отрезка времени, необходимого на подобные разработки. О многих числовых характеристиках научно-технического прогресса можно сказать то же самое. Это означает, что при сохранении этой тенденции в пределах двух десятилетий нам предстоит преодолеть предельную точку, получающуюся при суммировании упомянутой бесконечно убывающей геометрической прогрессии из отрезков времени, требующихся на равные шаги по пути прогресса.

В этой ситуации человек оказывается участником забега Ахиллеса и черепахи – в роли черепахи. Пока Ахиллес экспоненциально ускоряет свои равные шаги, черепаха теряет всякую возможность гнаться за ним. Она просто успевает добраться только до некоторой предельной точки, через которую ей уже не перевалить.

С другой стороны, ответ на вопрос, что такое "быть человеком" изменился за последние полвека. Физические границы субъектности, индивидуальности и просто человеческого тела размываются. Можно не чувствовать собственную руку под обезболивающим уколом, но строить новые пределы и конфигурации собственной презентированности – представленности в мире.

Хайдеггер пишет 2) о пред-ставленности пред-мета как основе новоевропейского научного взгляда на мир и как способе удостоверения существования сущего. Человек – это часть сущего, и рефлексия западного человека увязывает обоснование его собственного существования с его пред-ставленностью для других людей. Даже больше того, идеал объективности требует от человека быть представленным объективно, то есть не человечеству, а миру, сущему, как если бы сущее могло быть субъектом, которому представлен человек.

Стремление к построению наиболее полной и точной картины мира, включающей самого человека и при этом пред-ставленной и предоставленной человеку, новоевропейскому субъекту, сочетается с желанием человека по возможности наиболее полно явить, пред-ставить себя миру, доведя таким образом до полноты и свое собственное существование.

Существование современного человека – это его активная презентированность в мире. Она активна потому, что должна быть актуальной, постоянно находиться в процессе актуализации. Недостаточно один раз явиться народу. Надо каждое мгновение предъявлять себя миру, то есть изменяться в этом представлении, утверждая свое существование в нем.

Как уже было сказано, пространственно-временная конфигурация этой презентированности далеко не совпадает с мировой линией человеческого тела.

Скажем, если нарисовать карту Земли не на основе обычной физической меры расстояния, а введя меру расстояния как время, которое нужно потратить, чтобы передать управляющее воздействие от одной точки Internet до другой 3), то карта изменится до неузнаваемости.

Но чем более высокой будет степень презентированности людей или институций через Internet в разных точках Земли, тем ближе друг к другу окажутся эти точки на новой карте. Достижение идеала вселенского западного гуманизма превратит такую карту вовсе в одну точку, сделав Человека вездесущим и заключив Все в пространство вездесущности человека, которое представляет собой одну точку.

Складывается драматическая необходимость сочетать по возможности наиболее широкую презентированность в мире с реальной точечностью и узостью человека, который должен без устали поспевать за прогрессом.

От человека современности требуется быть осведомленным, целеориентированным экспертом в своей области, который прилагает конструктивные усилия в ее устроении, служащем миростроительству, поскольку интерференция узких областей и дисциплин составляет механизм науки, техники и культуры с весьма тонкой настройкой, к которому опасно подпускать непосвященных, то есть не обладающих узкой специализацией.

С одной стороны, только такое экспертное конструктивное участие человека в мироустройстве делает его частью современной культуры, которая взамен обеспечивает ему существование, утверждаемое его презентированностью в ней и зафиксированное в его самотождественности.

С другой стороны, конструктивное участие современного человека, без которого невозможно поддержание механизма культуры в порядке и непрерывном разрастании, ставит ему условием все время быть в курсе изменений в узкой области, где он еще способен быть истинным знатоком только благодаря узости этой области.

В остальном он свободен быть кем угодно: петь в хоре, писать философские эссе, воспитывать детей – все равно ему оставаться здесь профаном 4) из-за неизмеримого количества специальной информации, поэтому для человечества совершенно неважно, как именно он отдыхает. 5)

Ускорение прогрессивных научных и культурных изменений, сроки которых исчисляются чуть ли не часами, не оставляет возможности адекватно отслеживать их, не отказываясь при этом от личностного константного ядра, с перестройкой которого уже не поспеть. Хотя выбор подходящего решения все больше становится ценностным, организующим, ценности для него диктуются не личностью в старом понимании.

Таким образом, самотождественность конкретного человека входит в противоречие с современной западной цивилизацией, хотя задача последней – устанавливать и утверждать самотождественную и самоопознаваемую человечность человека, но метод достижения этого заключен в отказе от самотождественности, необходимом, как минимум для конкретной личности. 6)

В рамках западной культуры невозможно сохранить самотождественность, которая в качестве самотождественности познающей и действующей личности и субъекта познания составляет ее основу.

Вряд ли это плохо. Самотождественность расположена во времени. Значит, мы присутствуем при конце времен и начале новых. Чтобы понять, что за новые времена нас ожидают, мне хотелось бы еще поговорить о нынешних, обратившись к такому интимному занятию, как чтение романов. Между романом и читающим есть зазор, через который можно подсмотреть и узнать кое-что о времени.

Возьмем "Хазарский словарь" Милорада Павича. Это представитель более или менее нового литературного жанра – книги-словаря. С ней изменился наш способ проводить за чтением время.

Ясно, что такая книга не предназначена исключительно для последовательного чтения страница за страницей. В то же время это и не однородный список словарных статей для поиска и справок. Формально к ней в точности подходит определение гипертекста, который широко используется в сети Internet. Гипертекст в Internet используется в чисто инструментальных целях, для структуризации хранения и поиска информации, а Павичу удалось вырастить причудливое дерево своей книги для чтения, что, несомненно, можно встретить в различных формах у множества других современных авторов, например у Борхеса.

Впрочем, как раз последний, насладившись очарованием своих садов расходящихся тропок, как правило, прорезает пеструю поверхность повествования отрезвляющим и разрешающим маршрутом линейного сюжета.

Однако я хотел бы заметить, что линейное, последовательное построение повествования диктуется читателем, а не автором, в голове которого события спутаны, а персонажи ведут себя, как хотят. Как только стопка отпечатанных листов, заключена в переплет, как в гроб, становясь пригодной для чтения, читатель цинично заявляет, что, мол, произошла смерть автора.

С помощью "Словаря" Павич мстит читателю за свою авторскую смерть. Власть читателя над константной линейной структурой текста утеряна. Его способность читать перестает быть внешним формообразующим фактором текста.

Отец Феоктист Никольски из "Словаря" говорит:"…Каждый пишущий всего лишь в двух строках безо всякого труда может убить своего героя. Для того же, чтобы убить читателя, то есть существо из плоти и крови, достаточно превратить его в персонаж книги, в героя жития." 7)

А персонаж отличается тем, что книга в целом не является предметом его произвола. Читатель же властвует над текстом еще и в смысле единой, хоть и не единственной, интерпретации, которую он дает линейной книге. Естественно, интерпретаций может быть сколько угодно, но читатель в состоянии построить свою собственную сообразно своему уму и наклонностям. Для книги, подобной "Словарю" Павича, это принципиально невыполнимо: чтобы интерпретировать книгу, ее надо сначала прочесть, иначе это будет интерпретацией чего угодно, но не данной книги. Но никто не может похвастаться, что действительно прочел ее от начала до конца .8)

Книга-словарь обязана современной западной культуре своими специфическими отношениями с автором и читателем, где первый избегает смерти, не фиксируя себя в тексте, а второй в обмен на власть над книгой получает вселенную в карманном исполнении и самостоятельность выбора путей в ее пространстве. 9)

Ее вселенная оформлена как словарь, символизирующий полноту, всеохватность и законченность. Ведь алфавит заключает в себе весь язык, а энциклопедия – картину мира. Ясно, что словарь – это символ, а не истинная структура книги.

Точки входа в книгу-словарь помечены, по меньшей мере, алфавитом. Но эта множественность сводится каждый раз к некоторой единой процедуре каждый раз, когда мы приступаем к чтению или продолжаем его: читатель должен снова и снова входить в книгу, и неважно, какая буква на вывеске над каждым входом. Чтение книги все время только начинается.

Надо заметить, что вместо словарной формы можно было бы выбрать что-то другое. Например, это могла бы быть книга-летопись. Такой символический порядок присущ, скажем, изложениям мистической истории ариев или жанру fantasy. Мистическая история разворачивается скорее в плоскости причин и следствий, чем во времени, и в этом близка к мифу. Все сюжеты мистической истории развиваются в координатной сетке порождений, противостояний и убиений, вне которой нет никаких подлежащих осмыслению событий, точно так же как традиционная западная историческая наука полностью уложена в пространственно-временное русло.

То есть в известном смысле пространственно-временная организация исторического знания – это тоже символ – символ веры, что история как наука ограничивается пространственно-временными отношениями, а не знаменательным Божьим присутствием. Хотя в действительности для современной истории это не так, и ее целью в большей степени оказывается концептуализация событий, а не их течение.

То же самое верно для литературы. "Историей" ведь называют еще и повествование или рассказ. Поэтому за алфавитным, гипертекстовым или просто линейным порядком в книги стоит другое организующее начало, а именно ее пространственно-временная структура, в которой разворачиваются события и само сказывание повествования.

Порядок развития событий в книге соотносится со структурой ее внутреннего времени. Кроме того, и даже прежде того, текст, занимая время читателя, организует его, и наоборот – что по сути то же самое, – читатель вносит в текст свое представление о времени просто постольку, поскольку текст помещен во время читателя, занимает его, расположен и размещен в нем.

Время повествования и время читателя не совпадают, но должны каким-то образом укладываться одно в другое без разрывов, между ними необходимо некоторое соответствие. Иначе целостность повествования или самотождественность читателя разрушается – смотря по тому, что окажется крепче .10)

Линейное строение текста обусловлено нашим представлением о времени, проистекающим из эпохи Ньютона и Лапласа. Жития средневековых святых и прочие старинные истории построены на совершенно другом представлении о времени. Это уже сегодня мы восстанавливаем единую нить жизни Христа, а в Новом Завете среди множества количественных уточнений о численности людей, рыбы, хлебов, заповедей и т. д. присутствует, в лучшем случае, календарь и почти нет упоминаний о длительности, сроках, датировках и времени как таковом – в нашем понимании, разве что Ангел, стоящий в море, клянется , что времени уже не будет.

Время в книге-словаре отличается от линейного времени традиционного романа-дневника не потому, что события в нем нельзя выстроить по порядку, а потому, что этот порядок не важен для такой книги. Он не выражает логики и развития событий, если здесь вообще можно говорить о логике или развитии.

Скажем, время книги-словаря отличается от средневекового циклического времени. Современные литературные конструкции часто наполнены персонажами, сюжетами и фрагментами именно из средневековой истории, поскольку проекции старых представлений о времени и пространстве на современные нам, как и принцип разнообразия, положенный в основу европейской средневековой культуры 11), оказываются рыхлыми, податливыми и позволяют создавать в своем материале любые структурные каркасы.

Успешно эксплуатируемые в современных интеллектуальных бестселлерах, древние и средневековые сюжеты лежат в такой дали от нас, что не привязаны к нашему ощущению времени. Их возраст придает им налет архетипичности, а невозможность привести во взаимно-однозначное соответствие их и нашу временную структуру растворяет особенности их собственного времени, делает связь событий в них универсальной формулой, в которую рассказчик может подставлять свои значения, и делает их благодарным материалом для подмены их собственного временного остова темпоральным костяком, присущим книге- словарю.

Этот каркас, как уже было сказано, должен быть в значительной степени изоморфен времени читателя, иначе тот просто не в состоянии будет его воспринять как время.

Поскольку время книги и читателя находятся в соответствии, объяснение структурных особенностей времени книг-словарей следует искать как раз в нашем современном мире, где такие произведения пользуются шумным успехом и рождают настолько сильный отзвук в наших душах.

И наоборот, очерк времени и пространства книг-словарей прояснит представление современного человека об этих предметах. Конечно, можно сказать, что это представление будет лишь обыденным, а не научным и уж тем более не философским. Правда, подобные книги вызывают наибольший восторг и резонанс именно у философов и ученых – вероятно, это случайное совпадение… 12)

В западной культуре крайне важную роль играет самоосознание человека. При всей переменчивости мира и обстоятельств у нас сохраняется потребность выделения и фиксации некоторого наличного константного ядра, твердого дна своей человечности, которая обеспечивает возможность и основу нашего существования. Этой основой может быть семья, душа, интеллект, субъект познания или действия, государство, ткань обыденной жизни, способность любить или даже творить зло – почти что угодно.

Остальное остается внешним по отношению к человеку как таковому. Получается, что изменчивость присуща внешнему. Человек, конечно, тоже меняется и замечает перемены и за своей константной основой. Для сохранения самотождественности своей человечности человек рассматривает свою основу как неизменную не просто в любой момент времени, а во временной протяженности. Скажем, человек это не ребенок, не взрослый и не старик. В каждом из этих состояний он подвержен изменениям, но вся индивидуальная жизнь, заключая в себе перемены, в пространственно-временном целом составляет нечто неизменное, которое могло бы служить основой человечности.

То есть неизменная основа человечности имеет протяженность во времени. Но похоже, что вне этой протяженности времени вовсе нет. Эту протяженность основания человеческой самотождественности можно назвать культурным временем, то есть время может наблюдать только самотождественное существо, воспринимающее в качестве структуры времени именно свою специфическую неизменность, когда все остальное изменяется, или наоборот, изменения всего остального, когда остаешься неизменным ты сам.

В ранних культурах представление о времени в нашем понимании вообще может отсутствовать, поскольку формула самотождественности их членов, с нашей точки зрения, умещается в моментальный временной срез или, максимум, в суточный цикл. Это менее вероятно для северных культур с выраженным сезонным климатом, где как правило, самоопределение человека соотносится с годичным циклом, откуда вытекает циклическая модель сельскохозяйственного времени.

Она свойственна и для средневековой Европы. С цикличностью здесь взаимодействует еще и христианское ожидание конца времен, который отчасти вписывается в циклическую модель, завершая вселенский цикл, но кроме того и специфически ориентирует действия людей от начала мира к его концу, выходя за рамки циклической модели.

Кстати, слухи о конце времен свидетельствуют о конце нынешних времен, но также и о начале других – о преобразовании структуры человеческой самотождественности. 13)

Поверхностная повседневность современной жизни тоже отчетливо циклична – в самом общем смысле, не только для рутинной обыденности, но и для высокого творчества. Технологизм, сформировавший европейскую современность, принципиально основан на почти дословном, доскональном, константном повторении, повторяемости действий, движений, мыслей, процессов, и это напрямую связано с нашим понятием об истине. Даже уникальность произведения искусства обычно дает в западной культуре начало стилю и школе, тогда как, например, в традиционном Китае уникальность новизны практически не играет роли в эстетике.

Повторяемость – это еще не цикличность, поскольку она предполагает не возвращение в исходную точку, а просто потенциальную возможность повторения и воспроизведения. Однако вместе с воспроизводимостью есть второе качество, так же тесно связанное с истинностью. Действие – например, научный опыт – должно быть решающим, то есть должна быть возможность сделать тот или иной вывод в зависимости от его результата. Значимые действия целенаправленны, их результат не определен однозначно и поддается оценке. Таким образом, действие может быть специфицировано как удачное или неудачное, в зависимости от цели и результата.

Если действие воспроизводимо и ориентировано на достижение цели, то в рамках западной культуры неудача действия возвращает нас к исходной точке отсутствия задуманного результата, откуда можно вновь и вновь пытаться повторить воспроизводимое действие. Это касается в том числе обыденных рутинных практик, например, утоления голода, в котором мы можем добиться лишь временного эффекта, после чего возвращаемся в состояние голода, практически не отличимое от исходного.

Таким образом, неудача как неотъемлемое свойство любой деятельности современных людей придает ей подобие цикличности, которое мы отчасти опознаем в современных литературных построениях на средневековом материале.

Однако в отличие от Средневековья, пара воспроизводимость–неудача обеспечивает не цикличность времени, а своего рода неразличимость разных его моментов, что и определяет структуру современного культурного времени – и пространства, где все точки равноправны и потому неразличимы в смысле воспроизводимости в них значимых событий, явлений или действий.

Какие бы действия мы не совершали, у нас нет средств отличить от исходного пункта точку пространства–времени, в которой мы в результате очутились, и современное культурное восприятие пространства–времени видит их сросшимися в одну точку, из которой вырастает пучок потенциально возможных явлений и действий и в которой собираны смещенные и наложенные друг на друга явления, события, страны и персонажи.

Подскажет ли книга-словарь, откуда на этот раз возьмется новое время, а главное, стоит ли вызывать его к жизни после нынешнего конца времен? Может быть, имеет смысл воспользоваться этим событием, чтобы уже не реанимировать время вовсе, а похоронить насовсем? Или в таком случае однажды утром мы найдем во рту золотой женский ключ и вскоре вовсе закончим свои дни, как доктор Сук, более не предержимые в этом мире никакой универсальной целокупностью?

Если мы так же не испугаемся этой оторванности от целого, то возможно, сможем обнаружить ключ, взглянув на тело Адама Рухани, составленное из всех нас, и живших и живущих ныне. Но это не означает, что оно огромно. Напротив, его тело – это одна точка, одно Я, от которого не сделать ни шагу в сторону, потому что все пространство и время собраны в одной точке.

Тело Адама Рухани расчистило для себя место, и это место стало нашим пространством и временем в некотором материале и каким-то образом.

Адам Рухани – это нынешнее тело нашей самотождественности, растянувшееся в мире и давшее нам в своих протяженностях время и пространство.

Сегодня самотождественность ускользает от нас. При попытке сохранить и удержать, собрать частицы тела Адама время дает течь. Время утекает в сновидение. Явь мешается со сном, а тот становится тем плотнее, чем интенсивнее старания собрать разлетевшиеся куски в одну истинную явь.

Это сновидение перестало быть провидением, а стало только повторением, наложением и совпадением событий и персонажей в мороке воронки утекающего времени.

Наша единственная явь теперь стала сновидением и другой яви нет. Все, что кажется нам свидетельством о ней, все равно не дает нам вырваться из сна, в котором мы персонажи и участники и который вмещает в себя и координирует весь наш мир.

Мы не можем проснуться, потому что, мы не спим, а стали действующими лицами сна.

Но если мы не можем пробудиться, это означает, что сон видим не мы.

А тому, кто видит сон, ведь доступна и явь. Вот он-то и есть новое тело нашей самотождественности, протянувшееся, давая нам новое пространство и время.

Раз мы знаем, что находимся во сне и из него есть ход к яви, мы причастны к сновидцу и можем снова пробиться к свету реальности.

Узнать о нем не означает искать его. Достаточно быть в состоянии по- европейски привычно выяснять об этом спящем некоторые истины.

Мы можем начать прямо сейчас.

Итак, dormio ergo sum. Вот что в основе истинного сновидца. Кто спит, для того есть и сон, и явь, и пробуждение. Он соединяет их, а значит, мы можем выйти к яви по этому мосту.

И тогда начнется новое время, эпоха Пробуждения.

Она расширит наши темпоральные взгляды от представления об изохронной стреле времени, устремленной из прошлого через настоящее в будущее, ко времени, направленному от сна к яви через пробуждение. Суть события будет состоять именно в пробуждении, и момент пробуждения будет наделен достоинствами движения, темпоральности и высшей истины – всего того, что кажется нам исчезающим в нынешнем конце времен.

А сегодня я, обездвиженный, не перестаю задавать себе вопрос (насколько это позволяет мне моя немота), стоит ли стольких усилий возвращение себе возможности обладать движением – или все же не следует терять другой надежды – принадлежать к роду недвижимому.
 
 
 

Примечания

1)Павич М., Хазарский словарь. Роман-лексикон в 100 000 слов. Женская версия. – СПб., Азбука, 1998.

2) Это будет иметь отношение к делу ниже, поэтому мне хотелось бы обратить внимание на оборот речи:"Хайдеггер пишет, что…" Конечно же, Хайдеггер, к сожалению, уже давно ничего не пишет. Это не "он пишет", а "я читаю". Presens относится здесь ко мне. Я это знаю, а все равно говорю "пишет". Вероятно, имеется в виду, что слова Хайдеггера обладают для меня смыслом в моем настоящем. Но далее есть еще "что…". В мое настоящее помещается не просто то обстоятельство, что Хайдеггер пишет или писал. В мое настоящее помещены слова, написанные Хайдеггером. Или, скажем, Бибихиным.

Насколько это мне доступно, я улавливаю мысль Хайдеггера (или, допустим, Бибихина), а эта мысль разворачивается в другом времени – времени своего текста.

То есть в минуты чтения течение моего времени совпадает с темпоральным развертыванием мысли Хайдеггера в ее собственном времени.

3) В математическом смысле такую меру легко построить.

4) Шанс профессионально овладеть предметом своего увлечения означает стать узким специалистом еще в одной узкой области.

5) В отличие от первых шести дней творения, из Библии нельзя узнать, как Господь проводил свой weekend.

6) Видимо, поэтому сегодня на Западе так популярен дзэн-буддизм, а не даосизм или конфуцианство. Акцент дзэна на отказе прежде всего от личности и от времени, который несколько десятилетий назад выглядел на Западе как оригинальный и слабопонятный нонсенс или интеллектуалистская игра в парадоксы, сейчас привлекает обычных людей, вовлеченных в западное научно-техническое производство, как раз своей понятностью и близостью.

7) М. Павич, Хазарский словарь. Роман-лексикон в 100 000 слов. Женская версия. – СПб., Азбука, 1998.

8) Хотя бы потому, что у него нет ни конца, ни начала.

9) В книжных магазинах постмодернистского толка продавцы уже не присматривают за посетителями в уверенности, что книги сами о себе позаботятся и вора погубит попытка стащить с полки понравившуюся вселенную, потому что, лишь заглянув туда, он уже потерялся в ней.

10) См. примечание 2).

11) Во многих средневековых соборах трудно бывает найти две одинаковых капители или химеры. Европейское Средневековье представляет собой бесконечно разнообразную орнаментальную ткань.

12) Я намеренно ссылаюсь только на роман Павича, хотя уже возник целый пласт художественной и культурологической литературы в жанре книги-словаря. В числе примеров последней, в числе прочих, можно привести библиографические списки или – в меньшей степени – хрестоматии как особый самостоятельный жанр построения текстового универсума на заданную тему.

Удовольствие создания такой библиографии в данном случае я оставляю Вам, читатель.

13) В детстве я не мог понять, как это после конца света наступит тысячелетнее царство Христа и из какого ведра будет черпаться эта тысяча лет, если время к тому времени уже кончится.