Надо мной шумел посаженный в железную клетку вентилятор. Я расположился за столиком кафе. Таких в Сингапуре тысячи. Многоэтажные жилые дома стоят на бетонных сваях, так что под ними имеется пустое проходное пространство, void. Часто там ставят с десяток открытых кухонь с закопченными вывесками "Деликатесы мистера Лима", "Лапша золотого дракона" и т.д., столики с исцарапанными, проженными пластмассовыми стульями и кормят население дешевой, но порочно вкусной китайской стряпней.

Было поздно для ужина, и поэтому в заведении было пустовато. Подбирая вилкой жареные овощи, я следил за молодым горбуном-китайцем, мывшим посуду в пластмассовом тазике рядом с лотком напротив. Круглый горб вздулся на его спине, словно кто-то сидел у него на плечах под одеждой. Наверно, его позвоночник на рентгеновском снимке напоминал бы горную сосну с китайской акварели. При виде уродства всегда как-то не по себе, словно боишься заразиться и стыдишь себя за эту боязнь. Становится странно, что в этом навсегда изувеченном теле сидит такая же жизнь, как в тебе, и он, когда просыпается, видит в зеркале бесформенный хребет, бугрящийся над плечами, и думает: "Это я. Zao shang hao. Доброе утро." "Встретить горбуна - к удаче, - пытался припомнить я, - Или монаха?.. Или похороны?.. Неважно, доедай свой рис." И все-таки он не давал мне покоя.

Из-за квадратных крашеных бетонных опор, в черном нагретом электролите вечернего воздуха проступила фигурка в светлых шортиках и рубашке, с худыми ногами и рюкзачком за спиной. Типичный сингапурский школьник, который решил срезать дорогу домой, пройдя через кафе. Он приближался, и каждый шаг из потемок на свет стоил ему пяти лет жизни. Двадцать, сорок - когда он поравнялся с моим столом, люминисцентные лампы, тусклые и резкие одновременно, выхватили на лице его тяжелые морщины. Ему было не меньше шестидесяти, когда он миновал меня, безразлично скользнув по мне взглядом. Теперь он был обращен ко мне спиной. Ему, должно быть, стукнуло девяносто, когда темнота улицы с противоположной стороны void'а растворила беззащитную белизну его рубашки без остатка, съела его кости с присохшим жилистым мясом и, насытившись, разлилась благоуханием невидимых цветов, доносившимся даже сквозь запах дороги, жареных овощей и горелого масла.

Горбун так и крутил и полоскал свои тарелки, опустив взгляд в запятнанный бетонный пол. "Урод... Старик... Прямо как про Будду," - подумал я. - "Как и было сказано в пророчестве, сначала ему навстречу попались больной, старик, затем похороны. А потом ему подвернулся монах, после чего он испытал просветление, стал Буддой, великим человеком, и его любят и почитают вот уже две с половиной тысячи лет."

"Больного и старика я уже видел, - рассчитал я, - осталось повстречать еще покойника (символически выражаясь - Смерть) и монаха; тогда я испытаю просветление и завтра не пойду на работу."

И Смерть предстала предо мною не далее как через минуту. Где она тебя ни застанет, к ней никогда не сумеешь подготовиться. Как ни старайся, своя или чужая, она все равно нагрянет врасплох, и ты поступишь как-то кургузо и неуклюже, непростительно мелко в сравнении с грандиозным и трагическим таинством ухода живого. Итак, я еще раз зачерпнул жареного рису. В образовавшейся ямке, зажатое меж валунами рисовых зерен, обнажилось тело крупной мухи, мертвее мертвого. Вы раздраженно скажете: глупости, какое отношение к Смерти имеет муха, даже и мертвая! В спокойном состоянии духа я с вами не согласился бы и стал бы навязчиво спорить, что все живое заслуживает восхищения и защиты. Однако тут, к сожалению, я поддался первому чувству: с неприязнью отодвинул тарелку, подумал: "Вот козлы!" - встал, покинул кафе, и отправился к автобусной остановке, даже не заметив за соседним столиком бритого буддистского монаха в голубоватом хлопчатобумажном костюме. Монах ел палочками лапшу и все поглядывал мне вслед. Ну, да на европейцев в Азии всегда глазеют.