Действующие лица:

Чебутыкин
Маша
Вершинин
Буньип

Маша сидит слева от стола. Чебутыкин за столом по правую руку пьет кофе. Пожалуй, выходной день. Они посреди разговора.

Чебутыкин: Да в какую Москву! Москвы-то и на свете нет!

Маша: Как нет? Мы там с сестрами родились!

Чебутыкин: Да вы уж тут сорок тысяч лет здесь живете. Какая Москва? Была, да на небо уплыла. Какое кофе у вас злющее! А вы добрая моя, хорошая. Мне с него сегодня точно не уснуть, так что давайте назовите-ка на вечер гостей, военных. Впрочем, они всегда сами приходят.

Маша: Военные, у них допуск к секретам. Здесь надо прожить десять лет, чтобы получить допуск к секретам.

Чебутыкин: Бог с Вами, милая вы моя, вы здесь уже сорок тысяч лет. Каких вам еще секретов?

Маша: Сами знаете, волшебная кость. Военные знают, где волшебная кость. У них допуск.

Чебутыкин: Да, без военных здесь было бы однообразно, одна пустошь была бы...

Маша: А с ними ведь спокойно. Знаете, как у них: такой белый свет...

Чебутыкин: Как в мертвецкой. Я бы лучше при свечах посидел... (Пауза) Тогда было бы, как в церкви...

Маша: Белый свет - и единицы хранения. Как можно хранить единицы? А у военных они лежат себе тихо и хранятся. А между ними где-то волшебная кость в прелестном ящичке, лаковом с перламутром, обитом изнутри красным бархатом. А точнее, в зеленом крашеном деревянном футляре с по-военному практичной защелкой. И всегда светло, а при входе приколот расчерченный листок, по которому все можно отыскать.

Не то что здесь у нас ночью. Помните, Пастернак писал (роется в сумочке, достает сначала крупный камень, обломок песчаника, кладет его на край стола, продолжая искать, и наконец извлекает сложенный вчетверо истертый на сгибах лист, разворачивает и читает из него): "...И низко, по пояс в сугробах, волоча сверкающие цепи ветвей по глубокому снегу, брели дремучие деревья на ясный огонек в окне." Словно это скоморохи на колядках. Но деревья ведь не бредут! Они там стоят, они никуда не могут добрести, даже если они совсем под окном.

Ночью, может быть, ветер, а может быть, тихо. А деревья стоят. В темноте. И никто их в тот момент не видит. Я не говорю, что им страшно, но даже если вообразить, что им страшно в темноте, они все равно стоят. В походе, в палатке можно повернуться на другой бок, запрятаться в спальник с головой. Можно выйти, пройтись. Будет жутковато, но потом можно вернуться, поворошить костер... Но вот так стоять там в темноте ночь за ночью!..

А может, и нам только кажется, что мы куда-то бредем, к какому-то там окну, а на самом деле мы как-то вот так ужасно стоим посреди, день и ночь, может быть, у самых окон. Я помню, когда идешь к Московскому университету ночью, в общежитиях окна такие все теплые, желтые. И там, за окнами везде молодая жизнь, все любят друг друга, причем как-то походя, легко. Зайдут по пути в бедную комнату друг к другу и обронят любовь, не обломок, а сразу всю. Легко было тогда любить. А здесь мы стоим в темноте под самыми чужими окнами, но туда не попасть, и вокруг все ушли, ничего не творится. И город-то наш не уездный, а столица, и из него уже дальше никуда. А нам надо обратно, в Москву.

Чебутыкин: Ведь нам тут двигаться никуда и не надо. Протянул руку - в холодильнике вино, сыр, салат вчерашний, настоялся, сок дал. Посмотрел вниз - и уже на палубе яхты, в открытом море. Скалы в отдалении какие-то (при слове "скалы" Маша вздрагивает, Чебутыкин не замечает) - красота! Моргнул - звезды, моргнул - солнце встает. Некуда ехать. Мы уже тут, в самом центре. Центральнее некуда. В самой столице и есть. 

Маша: Здесь самолеты пожирают тишину, проедают в ней дыры, словно моль. Весь комод полон дырявого тряпья, и с утра городу нечего надеть. А кожа у него серая, в складках, в оспинах, и улицы забиты автобусами, словно позавчерашними буханками... Правда, к вечеру в кафе хорошо. Словно в поезде, в вагоне-ресторане, где тебя качает от тепла. И людям вокруг некуда деться. Рано или поздно они с тобой заговорят и познакомятся, и останутся поблизости. Но они встают, идут к дверям и спрыгивают прямо на ходу, под откос, в кофейную гущу оврага. А я остаюсь и сижу, потому что нам надо доехать, добраться! В Москву! В Москву! В Москву!

Длинная пауза.

В прихожей раздаются шаги, и в тот самый момент, когда из полутьмы показывается Вершинин с зеленым крашеным ящичком в руках, Маша, оборачиваясь на звук, рукавом нечаянно смахивает со стола камень, который стукает о дощатый пол. На авансцене появляется Буньип, и все, включая него, замирают, а вдали раздаются и удаляются сирены пожарных машин, пока не сходят на нет.

З а н а в е с