Сочинение I. Козел
(О творчестве Л. Н. Толстого)

Как и многие, я не люблю Льва Николаевича Толстого. Полдень его жизни безнравственен, ее закат пронизан лицемерием, а откровения об утре ее омерзительны. Положительные герои романов его имеют вид и характер достаточно неприятный, но Толстой словно нарочно описывает их незначительные, но отталкивающие черты: маленькие руки кн. Андрея, сухой старческий запах изо рта кн. Василия, усики маленькой княжны - все осязаемо физиологическое, как будто графу нужно было, чтобы мы его героев осязали, как, вероятно, он сам бывало щупал своих любовниц в клопастых спальнях почтовых станций.

Я никогда не желал осязать кн. Василия, но меня заставляли в школе. Это в пятнадцать-то лет заставлять мальчика осязать старческое тело! Меня принуждали сквозь жесткое сукно кителя запускать пальцы в блеклый жир оплывшего туловища фельдмаршала Кутузова. Наташа Ростова призывно разевала мне свой большой некрасивый рот, и я в ужасе откидывался на спинку дешевого стула из фанеры. И не в притоне, не в гнезде растления и порока - нет, в безобидной советской школе!

Ненасытное либидо графа, которому надо было непременно все пощупать, сочеталось в нем с танатической кровожадностью, холодной и изобретательной. Равнодушно, но обстоятельно облапав своих героев, он столь же безразлично предавал их закланию, причем для каждого выдумывал подходящую смерть, словно в американских боевиках: от пули на пыльной обочине или от горячки, под шпицпруттенами или под паровозом. Он написал для детей рассказ про черепаху. Он там подбирает черепаху на дороге, и это служит поводом, чтобы в двух словах рассказать читателям-ребятишкам про черепах. Когда рассказ закончен, Толстой, как он пишет, отшвыривает черепаху в грязь. Она ему уже больше не требуется. В этой истории он выдает себя с головой: именно так он обращается со всеми своими героями. Он их не любит. Он убивает не для того, чтобы поплакать над своими мертвецами, а в назидание живым, дабы они учились у него.

Готовясь к учебному году, мне в каникулы пришлось читать его чудовищный четырехтомник. Я добрался до эпилога и остановился. Я так и не узнал, чем все закончилось. В эпилогах, когда все нити повествования развязаны, герои, более не загнанные своими заботами, с праздной и светлой улыбкой сходят к вам со страниц, чтобы остаться с вами, жить долго и счастливо и умереть с вами в один день. Хотя под конец Толстой, к счастью, уже прикончил большинство из своих монстров, я не мог допустить, чтобы горстка тех, кому удалось ускользнуть от разящей руки графа, вторглась в мою жизнь. Я перехитрил их и не стал читать эпилога, куда они все устремились. Эта ловушка и стала для них могилой. Могилой!

Но надо отдать ему должное, есть люди гораздо похуже Толстого. Я совсем не хочу сказать, что он пал ниже низкого. Он не воровал. Он пытался любить ближнего своего всеми доступными ему способами. Он читал из Конфуция и много работал в поле. Нет, он не шайтан и не антихрист.

Но и не Лев он, а козел!

Однако легко сказать, козел. Звучит оскорбительно, хотя бы мне и не нравились его книги, хотя бы я и выражал настроение многочисленной, но безмолвствующей части населения. По праву или нет, презирая в нем писателя и человека, не следует ли мне уважать в нем опочившего в, так сказать, печальной сени вечных олив? Достойно ли пачкать имя умершего? Впрочем, Лев Николаевич сам изо всех сил старался порвать со своей дворянской ухоженностью, хотел, подобно крестьянам, поливать почву бессмысленным тяжким потом, измараться в ней, провонять телесными выделениями, словом, ненавидел и хотел поскорее похоронить, предать земле не только других, но и себя самого, причем как можно более публично.

Но все же? Ведь он уже не может ответить на мои личности. Скажем, вот если бы передо мною была крашеная белым дверь с медной ручкой, которую только толкнуть, как окажешься на светлой веранде, где за столом пишет, насупившись, бородач с офицерской выправкой. Смог бы я, шагнув к нему, принять его взгляд исподлобья, тяжелый, как удар палаша, и отчетливо произнести: "Лев Николаевич, вы - козел"?

Он, верно, и не понял бы меня. В те времена так не выражались. И не допустил бы меня никто к писателю в кабинет. Но все же? Может быть, наоборот, я бы неожиданно обнаружил себя на коленях, целующим его великую мозолистую десницу? Быть может, я конфузливо подсовывал бы ему для автографа детгизовское издание "Анны Карениной", оставшеeся мне от бабушки, упиваясь запахом из его подмышек?

Может быть, лучше назвать козлом какого-нибудь современного политического деятеля, благо есть выбор? В этом будет меньше лицемерия, чем в суде потомков над усопшим. Однако политический деятель вряд ли оценит мою искренность, а главное, опять же до царя далеко, так что его, как правило, легко и ругать.

Если уж быть до конца честным с самим собою, козлом следовало бы называть не далекую историческую личность. А надо здесь и сейчас подойти на улице к стопудовому парнише в спортивных штанах и люберецкой кепке (лучше, чтобы он был с друзьями, так выйдет еще честнее с самим собой) - подойти к нему и сказать: "Ты (или "вы", так воспитаннее) - козел." Однако есть в подобной ситуации что-то несправедливое уже по отношению ко мне.

Словом, куда ни кинь - все клин. Что ни скажи, все выйдет не так. И раз уж податься некуда, то надо оставаться, где стоишь, то есть сказать то, что так и не решился в свое время нацарапать на парте:

- Лев Николаевич Толстой - козел!

Сочинение II. Правда жизни
(О повести Л. Н. Толстого "Смерть Ивана Ильича")

"Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки..."

Л. Н. Толстой, "Смерть Ивана Ильича"

Я тут прочел наконец "Смерть Ивана Ильича" и не могу молчать. Мне многие говорили: "Вот, тебе не нравится Толстой, а ты прочти хотя бы "Смерть Ивана Ильича". Возможно, это самое сильное и искреннее из того, что он написал."

Прочел. И примечания прочел (Толстой Л. Н., Собрание сочинений в 12-ти томах. Т. 11. М., "Правда", 1984 - все цитаты ниже взяты оттуда).

Из примечаний я узнал, что Крамской, Чайковский, Стасов и множество других деятелей культуры просто писали кипятком от "Смерти Ивана Ильича". Писатели, художники, композиторы - да что там, абсолютно все ходили с обмоченными брюками, а дамы - так просто стеснялись появляться на людях, пока еще оставались под впечатлением повести, несмотря на длинные платья по моде того времени. Ромен Роллан, говорят, не отставал от дам у себя во Франции.

Не понимаю! Так мне и жить уродом!

Ну, что? Всю повесть граф привычно, набитой рукой возит рожей по грязи чиновника, честного, неглупого, хорошего профессионала. Да, Иван Ильич думал о карьере, а не о смысле жизни. Может быть, его надо за это пожалеть, а не топтать в дерьме с такой ненавистью вместе с остальными героями.

Между тем Толстой описывает их всех с такой уж гадливостью своим суконным языком (который критики назвали по-библейски библейским). Кстати, о языке. Как и в "Крейцеровой сонате", в начале повести Толстому удается живая, по-федотовски характерная сценка (может быть, служба в русской армии склоняла к этому жанру). Но после этого начинаются многие страницы монотонного бичевания "жизни", поэтому, видимо, и язык весь прибитый к земле и в рубцах.

Среди героев же есть только один хороший человек - мужик Герасим (возможно, автор не подозревает, что позднее тот утопит Муму). 

Словом, как обычно, очень своевременная книга. Причем ведь вот, например, Чехов и бичевал, и то, и се, а мне хотелось плакать, когда я читал "Душечку", мне ее было жалко, что у нее все так нескладно со смыслом жизни, о котором она и не подозревала. А ведь в сущности "Душечка" ничем не отличается по замыслу от "Смерти И. И.". Или когда читаешь "Шинель", когда смотришь "Осенний марафон" Данелии - плачешь, смеешься, примеряешь, может быть, шинель на себя самого, но никогда не испытываешь неприязни, сухого осуждающего отвращения ни к героям, ни к автору.

Наконец, о "торжестве реализма  и правды в поэзии" (А. Лисовский), от которых случился духовный энурез у Стасова, Крамского и всего прогрессивного человечества.

Умирание Ивана Ильича, по многочисленным свидетельствам, было списано с действительного случая с Иваном Ильичом Мечниковым, братом знаменитого врача, о котором последний писал: "Я  присутствовал при последних минутах  жизни моего старшего брата (имя  его было Иван Ильич, его смерть  послужила  темой  для  знаменитой  повести  Толстого  "Смерть  Ивана Ильича" [В. В.: Какая честь!]). Сорокапятилетний брат мой, чувствуя приближение смерти от гнойного заражения, сохранил  полную ясность своего большого  ума."

Как вспоминала Т. А.  Кузминская, "Толстой почувствовал в Мечникове, когда  он  был в Ясной Поляне, незаурядного  человека". Позднее его "предсмертные  мысли,  разговоры  о бесплодности проведенной им жизни", со слов вдовы покойного, Кузминская пересказала Толстому. Тот, видно, за идею ухватился, даже имя решил не менять, чтобы вся округа знала, о ком он. Но не мог удержаться, чтобы не передернуть и здесь, чтобы быть правдивее самой жизни. (Какая может быть правда жизни у писателя, посвятившего себя бичеванию жизни?) И. И. Мечников умирал с мыслями о бесцельности и бессмысленности своего бытия и, наверняка, с его большим умом не первый раз он задумался об этом. Ходульный графский Иван Ильич преставляется, как и жил, в тумане. Конечно же, ведь только Его Сиятельству дозволено рассуждать о вечном, а не какому-то провинциальному прокурору.

Я еще понимаю Достоевского, когда он делает в своих книгах котлеты из ненавистных ему Тургенева и Гоголя, что, впрочем, вызывает больше улыбку. Но тут-то зачем было посмертно превращать симпатичного тебе, "незаурядного" по твоему же собственному мнению, человека в гнусную черно-серую карикатуру, иллюстрацию твоей ненависти к жизни, собственной и чужой!

Козел! Ко-зел.  

Приписка

Почему? А кто ж его знает - почему?

А. П. Чехов, "Душечка"

Меня просили еще поработать над моим текстом. Добавить аргументации. В конце концов, это же школьное сочинение. Может, его какой-нибудь школьник скачает из Интернета и, конечно, получит на уроке заслуженную пятерку.

Я решил, что для литературно-критической солидности надо добавить про толстовский язык. Действительно первая глава, анекдотец из провинциальной жизни, выражает живым обыденным слогом весь (впрочем, довольно пыльный) замысел графа, что, мол, memento mori, к которому дальнейшие полсотни страниц o tempore, o mores мало что добавляют, да к тому же еще и прописаны они все в той же бытовой манере, которая в таких количествах и с таким пономарским нравственным запалом подходит главным образом для любителей мыльных опер. (Разве что на самой последней странице Толстому удалось прорваться куда-то.)

Singapore, 2003-2004