Времена кончаются часто. Достаточно хотя бы насморку опуститься на нас, как все дела насмарку и повествовательному течению событий конец. Эта малость придает нам чувство времени.

Пока я не отрезан от прошлого, оно мое настоящее. Если что-то погружается в сумерки, чтобы всплыть в воспоминаниях, то между воспоминаниями о прошлом и мною пролегла темная вода забвения. Если же что-то, однажды случившись, не отпускает нашу память ни на миг, то оно так и остается нашим настоящим. Если происшедшее покидает нас, оно не пристает к нам вплотную, а отнесено от нас на расстояние. Это расстояние - забвение.

Между мною и прошлым - вода забвения, река времени. Она течет не от прошлого ко мне или от меня к прошлому, но мимо, и отделяет меня от прошлого. Время течет не из прошлого в будущее и не наоборот, а мимо.

Можно ли не мерять время памятью? Тогда ему есть и другая мера - забвение, между мною и прошлым стоит забвение: настоящее, до него забвение и только до забвения - прошлое. Прежде чем стать прошлым, почти все случившееся с нами сначала отступает в забвение, которое поэтому ближе к нам, чем прошлое. Забвение хотя тоже пройдено, но еще не ушло, а скорее, наоборот, пришло. Выходит, кстати, забвение принадлежит даже скорее будущему, чем прошлому. Будущее - это приходящее. Забвение тоже не проходит и не уходит, а приходит, и отрезает от прошедшего.

Забвение образует немой невидный холст, на котором написано время и настоящее. Без него настоящего не было бы видно, его было бы невозможно выделить. Настоящее пишется по холсту забвения, а прошлое - за холстом.

Но кое-что еще не отступает и не уходит, хотя и не подступает к горлу как настоящее, но встает вплотную.

Болезнь - из такого неотступного. Она уже стала мною. Нет болезни без больного. Больной - это я, а раз есмь я больной, то болезни нет. Болезнь - строчка в справочнике, а есть только я болеющий.

Нас могут мучить: несправедливость, побои, оскорбления, разлуки. Но все это, придя откуда-то, так и не становится нами самими. Мы юлим под кнутом или хитрим под судом, изменяя нашу боль и участь уловками и увертками от подступающего страдания.

В болезни страдание не приходит, оно уже пришло и стало нами. От него нельзя удалиться и спрятаться, поскольку с любым моим движением страдание перемещается вместе со мной, потому что страданием стал я сам.

То есть не болезнь стоит ко мне вплотную, а мое прежнее здоровье. Сам я болен, а прежнее здоровье стоит вплотную ко мне, если я чувствую себя больным.

Одни не могут отказаться от здоровья, хотя уже больны. Другие сразу забывают себя здоровыми и отдаются болезни. Но желание снова выздороветь означает в том числе, что ты признаешь себя за больного, но тебя ничто не отделяет от тебя самого, еще здорового час, день или год назад. Ничто не отделяет тебя от прошлого, которое явно прошло, потому что ты признал себя изменившимся. Прошло, но не ушло под воду. Его не надо вспоминать, оно с тобой, но не в тебе, а в прошлом.

Болезнь дает нам ощущение чистого прошлого, смыкающегося с настоящим без зазора. Прошлого, в котором я больной стою лицом к самому себе здоровому, бывшему, теперь отчетливо отстраненному от меня, но смежному со мною нынешним.

Чтобы разобраться со временем, обычно обращаются сперва к настоящему. Говорят, что настоящее вправду присутствует или существует, в отличие от ненастоящего, которое само не существует в том же смысле, в каком настоящее - существует. Ненастоящее только, может ббыть, свидетельствует о существовании чего-то другого. Нам мнится в сумерках человек, а по-настоящему там куст. Фальшивые деньги неполноценны в сравнении с настоящими. Они свидетельствуют не о самих себе как о деньгах, а, скажем, о том, что на свете есть нечестность. (Впрочем, настоящие деньги говорят о том же самом.)

Если я больной не потерял надежды снова стать здоровым, то я настоящий - здоровый, хотя вроде бы наоборот я болььной в настоящем, а здоровье в прошлом. Я знаю о себе, что вся моя суть, сила моего тела и мысли, неожиданно пригашенная тяжестью болезни, смысл моего бытия, как я его переживаю и как я в нем осуществляюсь, то есть становлюсь настоящим, - все это лежит во мне здоровом, и это мое существо пока никуда не ушло, а только поприбито болезнью, как трава градом. Нынешняя болезнь - из чего-то ненастоящего. В моем настоящем я больной - ненастоящий сам для себя. Если непременно надо разместить себя где-то во времени, то выходит, больной, я живу не в настоящем.

Нынешняя моя болезнь дает почувствовать прошлое вплотную ко мне. Но сама она не принадлежит настоящему.

Настоящее ускользнуло от меня. Я стремлюсь от болезни назад к здоровью. Болезнь толкает меня к прошлому здоровью и напоминает обо мне настоящем. Раз она - ближе всего ко мне - гонит и теснит меня, то выступает для меня ближайшей угрозой. Какого рода эта угроза? Я больной - это ненастоящее. Ненастоящее грозит стать настоящим. Можно перетерпеть боль от быстрого удара. В ней нет угрозы. Однако такой же силы страдание болезни угрожает обещанием своего пришествия и царства, которое по сути уже началось, но еще не покорило меня.

Значит, страдание болезни заставляет нас почувствовать вплотную к нам не только прошлое как неожиданно потерянное настоящее здоровья, но и будущее как пришествие страдания.

Такой вывод может показаться тривиальным: очевидно, мы лечимся, чтобы не разболеться вовсю и надолго.

Да, но речь о том, что страдание, подступившее и даже заступившее одной ногой в нас дает почувствовать мне будущее вплотную, без зазора, в который в лучшие времена умещается мое здоровое повседневное планирование наперед, мои ожидания, предвкушения и намерения - эти воспоминания о будущем. Если от прошлого нас отрезает непрозрачный поток забвения, то от будущего - кристальная река ясности наших предчувствий, ожиданий и прожектов. Наши планы предстают нам в ярком свете, который затмевает темный лепет будущего. Болезнь же нарушает планы. Та поколебленная уверенность в себе, те нарушенные планы, та истощенность сил - это не дымка, не мутное стекло недомогания, закрывающее будущее от моего болезненно усталого взора. Напротив, это будущее, проступающее и приступающее ко мне сквозь грохочущий свет синематографа моих видов на будущее, приглушенный болезнью.

Болезнь дает нам ощущение чистого будущего, смыкающегося с настоящим без зазора. Будущего, в котором я больной стою лицом к своему будущему страданию без конца, подступившему ко мне из-за упавшей пелены моих видов на будущее, но отчетливо отстраненному от меня, потому что я настоящий - здоровый.

Я для себя настоящий. Ощутив прошлое и будущее, я нахожу себя в зазоре между минувшим здоровьем и пришествием страдания, в зазоре, щели, куда вроде бы закатывается мое настоящее. Однако ныне я не настоящий, не в настоящем.

Хотя может быть, "настоящее" о времени и "настоящий" в смысле "истинный" - совсем разные вещи, которые я свел в оддно только игрой слов? То, что в русском языке "настоящее", в западных языках - скорее, "присутствие". Получается, что допустим, в по-немецки рассуждение про "настоящее" не пройдет.

Надо заметить, что у Хайдеггера немецкое "присутствие" для моего бытия и латинское - для моего настоящего в итоге тоже сходятся в понятии истины как открытости, то есть прямого доступа к миру как он есть вот здесь, к миру настоящего. Возможно, если бы Хайдеггер писал по-русски, ему не пришлось бы придумывать алетейю. Хотя конечно, можно попробовать пользоваться словом со значением поуже, допустим, "нынешнее", а то и вовсе образовать неологизм, какую-нибудь нейтральную "нынь" (как рань или глубь) или Nun и так добиться терминологичности.

Но все же, что такое - "настоящий"?

Вот в старые времена бывало настоящее благородство. Сегодня такого и не встретишь. В чем тут жалоба? В том, что наше-то время ненастоящее. Это и не время, а безвременье. В культурах, где герои и мудрецы принадлежат старине или древности, прошлое более реально, чем сей момент, которому придается не много значения, и сиюминутность не воспринимается как нечто особенное и выделенное.

Или: настоящее искусство совсем пропало. Говорящий полагает, что истинные шедевры - вот они, вещественные и наглядные, на стенах музеев; или же по крайней мере, он носит настоящее искусство в своем сердце как наиреальнейшую насущную правду, пламенеющую прямо сейчас. А остальное - только мусор, уносящийся с ветром времени и не существовавший никогда взаправду.

"Настоящий" - "именно такой". "Настоящее" - оно вот. "Вот" может быть только сейчас, оно настаивает на себе, наставая.

Если я еще не признал болезнь, но моей здоровой настоятельности уже не хватает, то я больной отделен от себя настоящего, здоровую истинность которого я так остро ощущаю, недомогая, то есть пытаясь, но не умея достигнуть за немочью. Говорят "недомогая" вообще. Недомогая до чего? До себя самого в полноте своего полуденного настоящего и до мира, где я раньше мог и домогался быть, а теперь - не домогаю. Стою вплотную - и не дотягиваюсь.

Из зазора, в который я загнан болезнью, мне вплотную даны мои прошлое, настоящее и будущее, и от всех них я отрезан. То есть мне представлено время, от которого я отстранен и на которое смотрю со стороны.

Что такое "я" вне моего времени? Где я? И когда я? Раз я вне времени, значит, я никогда. Нет-нет, не вспоминайте к слову о смерти, как у Хайдеггера или Левинаса. У них смерть - это вовсе не "никогда", а нечто непрозрачное, совершенно отличное от меня. Здесь, скорее, к месту хайдеггеровское Ничто. У него "Я" в ужасе выдвигается в Ничто, откуда ему вплотную приоткрывается Бытие. А здесь "я", заболев, скатывается в зазор "никогда" и оттуда наблюдает некоторую картину времени. И это "я" нисколько не мертвое. Оно думает и видит, а кроме того, в болезни добавляется еще отчетливое страдание, которое я сам.

То есть благодаря страданию я вижу время, стоя вне его.

Каково страдание при болезни? Один из случаев страдания - ощущение боли. Живое существо испытывает боль настолько непосредственно, что оно не может в ней обмануться. Если я испытываю боль, то я не могу ошибаться в том, испытываю ли я ее в действительности. Аналитические философы почти выставляют постулатом: "Мне больно, следовательно я существую."

А остальное страдание болезни - можно ли ошибиться в нем? Скажем, у кого-то кариозная дырка в зубе, но еще не болит. Человек уже болен, хотя пока не испытывает страданий или лишений. А другой человек ослеп по болезни. Ему уже и не больно, но его лишения чудовищны. Каковы страдания этих двух несчастных?

Если человек с зубом не знает о своей дырке, то болезнь еще не пришла в его "я", а только в его зуб. Зуб - это только тело, а страдает все-таки не только тело, а весь человек. Тело само по себе вряд ли может страдать. Нельзя сказать: тело его страдает, а сам он веселится без забот. (Кстати, признавая за животными способность страдать, мы, видимо, вынуждены признать за ними что-то большее, чем только их тело. Это что-то мы убиваем ради их мяса и кожи.)

Поэтому для страдания болезни недостаточно, чтобы она захватила только тело.

Если человек с зубом знает о своей дырке, он может страдать страхом перед потерей зуба, будущей болью, перед зубным врачом или платой за лечение. Такая озабоченность, как и любая другая в жизни, уже ближе к страданию, однако человек больше захвачен, скажем, страхом перед бормашиной или комбинациями и планами, как организовать себе лечение. Страдание пока не поставило его лицом к себе. Он боится, как боялся бы какой-нибудь субботней порки на конюшне.

Вот кого болезнь действительно проняла до мозга и костей - это другого, ослепшего. Примечательное ощущение, о котором идет речь в начале, возникает у него даже и без боли тогда, когда он, забывшись, пытается действовать, как он привык зрячим. Фантомное здоровье создает для него двойственность настоящего.

Слепота ужасна. При ней, как и при других тяжелых болезнях и потерях, не слишком-то забудешься и обманешься. Душа бьется в попытках решить, как теперь жить без глаз, без руки, без ног, и страдает куда больше, чем тело. Редкое забытье только иногда вызывает приступы фантомного здоровья.

Картина меняется, когда на меня наваливается жар или боль, когда я даже точно не знаю, что еще в моих силах, а что уже нет. Удачное слово "немочь" или, скорее, "недомогание" артикулирует безостановочное карабкание и соскальзывание обратно под неожиданно навалившейся, выталкивающей и вытесняющей тяжестью, тяготой мира. Достаточно совсем легкого телесного нездоровья для невозможности продолжать продвижение моего "я" в том виде, в каком оно было задумано мною. Несильный, но неотпускающий кашель и тяжелые колики ставят нас в одно и то же положение по отношению к нам же здоровым. Кого-то высмеивают за то, что он, чуть чихнув, бежит писать завещание. Но его ощущение верно: даже легкое страдание болезни выставляет его за привычные пределы самого себя, то есть в область, где "себя" уже нет - такое можно принять и за смерть. Причем переносимость страдания гарантирует, что мысль и душа больного, попавшие в странную область "никогда", еще не искажены и не замутнены чем-то непомерным, то есть адекватны не хуже здоровой.

Ровное, переносимое страдание болезни раскрывает мне вид на время. Что мне с этого вида? Мало ли про него сказано и без того? Прочувствовать прошлое, настоящее и будущее можно и по-другому, когда повседневность несет тебя кувырком или когда, наоборот, замирая, смотришь в звездное небо и струна твоей души впрямь отзывается миру - и простору его времени.

Причастность - вот о чем речь в предыдущем абзаце. Недомогание выталкивает меня в непричастность ко времени. Но не в абстрактную вневременность, допустим, картезианского субъекта, а куда-то, где я не узнаю сам себя и как раз самоочевидность собственного существования начинает подводить. Однако ведь каким-то образом я и больным остаюсь в мире! Значит, самоочевидность моего существования, пока я простирался во времени, не была полна. Немощное отстранение от времени - не только ущербность, но и более отчетлливо просматривающееся мое вневременное положение, ощущение которого иначе лишь иногда проблескивает в минутных настроениях.

Даже если и так: болезнь пополняет картину меня самого, - что мне с того? Разве только лишнее напоминание, что мы не вечны и надо спешить осуществить лучшее из возможного. (Кстати, если "я" - как заставляет увидеть болезнь - стою вне времени, то и выражение "мы нее вечны" совершенно теряет смысл, потому что "вечность" вместе с любой другой протяженностью во времени более не применима ко мне.) Спешка осуществить лучшее говорит о том, что мы все же признаем ограниченность наших сил и знаем: когда-нибудь они нам изменят. Тогда наступит старость. А пока молодость. Старость принимает ограниченность сил и видит, каким может быть окончание. Молодость только притворяется, а на самом деле не слишком верит в поставленные ей пределы, полагая свои возможности неограниченными.

Мы не верим в вещи, в которых у нас нет случая убедиться. Молодость, не верит в свои пределы, потому что хотя и жаждет, но не умеет их достичь и ощутить. То есть она недомогает до своих пределов. Расцвет молодых сил оборачивается слабостью такого недомогания. (Отсюда и характерные перепады настроений от эйфории всемогущества к бессильному самоуничижению.) С этой стороны молодость отличается той же универсальной ограниченностью сил, как и старость, не только в факте ограниченности возможностей, а наоборот, в самом переживании их безграничности.

Болезнь до срока ставит меня в положение старика. Недомогание выставляет меня из времени, отшибает мою временную составляющую, дает мне почувствовать мою вневременность с видом на то, что мы обычно осознаем и переживаем как время. То есть вневременность характерна и для старости. Молодость в своем недомогании не отличается от старости. Вневременность, проступающая в недомогании, присуща и молодости как полноте сил, и человеку вообще - не как существу ослабленному и убогому, а именно как сильному.

"Вне времени" не означает, что времени вовсе нет. Я наблюдаю время извне. Неожиданно я переступаю границы своих возможностей, или наоборот, силы уходят с отливом, и вместе с ними откатывается время, оставляя меня больного на песке за своей чертой. Вне времени я тоже каким-то образом есть, причем из сказанного ранее получается, что вневременная часть меня точно так же имеет быть и во мне повседневно сильном.

На этом я пока заканчиваю, поскольку целью этого текста было только показать, что человек лишь отчасти погружен во время, как бы его ни трактовать: как физическое время от Ньютона до Пригожина, априорную схему болезненного Канта, длительность Бергсона или станс мгновения Левинаса, - и мне предстоит задуматься о том, каким образом мне удается пребывать, когда время отброшено.