Я расскажу вам, как добраться из Сингапура в Усад, и вы не заблудитесь. 

Из Сингапура, где орхидеи детскими ртами упрашивают взять их на руки, а бронзовые сверчки роняют пригоршни мелочи на гранитные скамьи; где на обочине, словно осенние листья, жгут бумажные деньги с золотыми квадратами и погибельная экваториальная благодать понуждает вас бежать не медля или остановиться навсегда. 

В Усад Орехово-Зуевского района, где половина населения делает марлю на ткацкой фабрике с древними корпусами из по-хлебному надкрошенного красного кирпича, на старом кладбище встали вперемешку кресты и сосны, а в дорожной пыли шаркают ножкой курочки-пеструшки, те же самые, что перед малайским кафе в сингапурском Гейланге. 

И вы не заблудитесь. 

Потому что как ни перетасованы, как ни раскинуты по земле дороги, где-то есть посаженное на ось тяжелое чугунное колесо с пружинами и гирями, и оно может вращаться только в двух направлениях. 

Когда вы прикроете за собою дверь, погрузитесь в лифте на самое дно дня, затопленного светом и выползете из бетонной расщелины void'а, Колесо тихо стронется, повернется на волос и еще на один в такт вашим первым шагам. Солнце швырнет вашу тень вам под ноги и вобьет ее по плечи в асфальт. 

Если прибавить шагу, расплавленная жара липко хлынет вам за воротник. Поэтому не спешите. Сверните задами столетних, но нарумяненных двухэтажных купеческих домов в белых кудряшках лепнины - бок к боку, два миллиона за дом. Не спрашивайте, два миллиона чего. Два миллиона бессмертных душ. В Эвертон-парке остановитесь у китайской лавки, набитой лапшой в целлофане и иероглифами, купите кокосовое мороженое, как вы любите, на бамбуковой палочке с аккуратными прожилками на круглом срезе. Обойдите стороной похороны под выцветшим навесом из желтой стеклоткани, который уже разворачивали над десятками похорон. Сегодня вам не туда. 

Пересеките шумную Кантонмент Роуд и присядьте на скамью в длинном лиственном нэфе Дакстон-парка. Деревья, заламывая руки, станут умолять вас бросить дурь, передохнуть и вернуться домой, но вы поднимайтесь и идите дальше. Сразу за Танджонг Пагар Роуд вы окажетесь на станции метро Танджонг Пагар, и под резкие перекрестные разговоры китайских тетушек вагон принесет вас через полчаса в аэропорт Чанги, квадратный искусственный ломоть, который обрывается в море, словно выбитая из-под ног табуретка, и за ним нет больше никакого Сингапура. 

От первого терминала ваш полупустой изработавшийся Ил-96, словно на пробу, скакнет сначала недалеко - до Бангкока, где его китовое брюхо, по которому прокатывается голодная керосиновая судорога, насытится пассажирами на остаток пути. Соседнее с вами кресло займет молодой батюшка, возвращающийся из австралийской православной миссии. 

Чугунное колесо разойдется, закинет солнце за горизонт, а вас выбросит в ночное небо. Посмотрите в иллюминатор. Это не город наброшен на ночь круглой звездой-полынью, паутиной в росе огней. Это вам представилась возможность взглянуть на вращение Колеса. Более вам не увидеть его спиц. Они сливаются в черном кружении. Удивительно, как вам в одиночку удалось придать ему такое стремительное вращение. Часовые пояса сменяются внизу слишком быстро. Нет смысла подводить стрелки на часах, которые вам подарила ваша любовь два... нет, уже три года назад, а теперь она в другом городе, другом мире, который лежит далеко от линии Сингапур-Усад, и потому дорогу туда я, к сожалению, вам объяснить не смогу. 

Триста человек в тускло освещенном длинном пенале как бы едят, как бы пьют, как бы курят. Они как бы пьяны или ждут прибытия. Нельзя взаправду пить, есть, курить и даже ждать на такой скорости, когда ваш желудок принимает стаканчик бесплатного алкоголя в километре от места, где вы его опрокинули. У вас есть десять часов, чтобы выяснить у батюшки все об этой и той жизни. 

Посадка под сомнительные аплодисменты, тряский бетон, рукав, ведущий в аэропорт - и вы покидаете продолговатый скоростной мир. Сразу идите к паспортному контролю "для граждан", минуя длинную очередь иностранцев. Человеческий сквозняк, непрерывно тянущий мимо контрольных будок, навсегда сорвал и унес улыбку с лица женщин-прапорщиков, работа которых - листать, листать, листать маленькие книжечки, искать и не находить в них некой утерянной и необходимой истины, без которой им не выбраться из своего стеклянного заточения. 

Ступайте мимо заполонивших Шереметьево таксистов. Они будут разгуливать вокруг в кожанках и черных войлочных кепках независимым шагом, руки в брюки, и обращаться к вам, словно пытаясь втянуть в заговор, о котором известно всем, кроме вас. Но вы выбирайтесь на воздух и идите прямо к микроавтобусу, который за двадцать рублей понесется через утреннюю гризайль асфальта, бензина, берез и осеннего неба, пробуя и перекатывая вас на толстом языке из искусственной кожи, и выплюнет у метро. 

Вам в последний вагон из центра. Чугунное колесо станет запинаться на каждом шаге ваших ног, которые уже не принадлежат вам и даже скрыты от ваших глаз, пока толпа несет вас по переходу на Кольцевой. Первый вагон из центра, матовые отпечатки лбов и щек на стекле дверей. По лестнице, потом направо и налево, мимо ларьков, мимо черных на желтом цифр обменных пунктов. 

Вы подниметесь в лифте с исписанными стенами. Ваш ключ от квартиры все еще подходит к замку. Я умолчу о том, что вы станете делать несколько следующих дней, с кем вы будете встречаться и где бывать, потому что это лишь остановка, а в остановках вам не нужно моего руководства. 

В один из дней вы наконец спуститесь в метро и доберетесь до римского пантеона станции метро Курская-кольцевая. Идите наверх, а затем налево вдоль пыльного аквариума Курского вокзала. В самом конце здания продают билеты на Горьковское направление. Вам выдадут визу в стукающую на стыках страну военного цвета, электрификация которой завершилась, а счастье так и не наступило. Мимо вас всю дорогу будет течь ярмарочный караван ее граждан - горластых торговцев мелочью, калек и нищщих с баянами. 

Вас ждет пересадка в Орехово-Зуево, где вы обойдете по путям дощатый товарный цвета поздней осени. 

Не пропустите станцию Усад. От станции - пешком, мимо деревенских и городских домов, дореволюционных фабричных корпусов, бревенчатой художественной школы послевоенной постройки, где в воскресной пустоте мерзнут на стенах зеленые акварельные яблоки. Зайдите к дяде Жене на работу. Он отложит дела, запрет контору, и вы долго будете топтаться и выбирать в продовольственном магазине. У моста, где недоуменно разлился перед плотиной заросший ивняком Киржач, за которым голая роща робко выглядывает из-за бугра, вы сойдете с асфальта и, ступая в нитку, спуститесь вниз к реке по узкой тропинке, вслепую петляющей между высокими заборами, сколоченными и скрученными из чего попало, чтобы защитить крошечные картофельные наделы. 

На берегу вы отомкнете грубую калитку небольшого участка с банькой, сложенной из крупных  бетонных блоков. Там за калиткой прислонен колун с приваренной рукояткой, сделанной из железной трубы. Труба когда-то была покрашена. Краска стерта руками налысо, и тусклое железо пахнет даже на холоде. 

Сейчас вы будете колоть подмокшие березовые чурбаки, переодевшись в телогрейку. Топить печь на корточках, носить воду из Киржача. Пока жар расходится, вы уже успеете пропустить по стаканчику с дядей Женей, закусив огуречным кружком с прилипшими хлебными крошками. В сумерках, весь в саже, вы будете пьяно обливаться водой с осколками робко тыкающегося в кожу раннего льда и возвращаться в парную. Над столбом вишневого огня из трубы, над безвременной ноябрьской ночью будет дыбиться Колесо. Недвижное. 

А потом, уже в темноте, вы соберетесь и подниметесь на мост. Отчетливое водочное опьянение как-то необыкновенно сочетается со стоячей, близкой темнотой и далеким фонарем, весь свет которого оседает на ветвях соседней с ним облетевшей ольхи, и ноябрьским подморозком без снега. Вы повернетесь в сторону станции, лицом к черному ветру. Поднимете ногу. Сделаете шаг. Колесо медленно начнет вращение в обратную сторону.