На главную | Публикации о Б.А.Чичибабине | Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях

Леонид Фризман

Русская история в стихах Б. Чичибабина

Я верен Богу одиноку
и, согнутый, как запятая,
пиляю всуперечь потоку,
со множеством не совпадая.

Б. Чичибабин

Как и один из его предшественников и кумиров, Чичибабин имел все основания называть свою любовь к родине странной. Он страстно изучал русскую историю, знал ее в деталях, воскрешал ее в своих стихах, но видел в ней преимущественно одно: бесконечную полосу жестокостей и угнетения, пыток и казней.

Я дышал историей России. 
Все листы в крови — куда ни глянь. 
Грозный царь на кровли городские 
простирает бешеную длань. 

Клича смерть, опричники несутся. 
Ветер крутит пыль и мечет прах. 
Робкий свет пророков и безумцев 
тихо каплет с виселиц и плах... 

Любовь к России не только не удерживает поэта от упреков, обращенных к родной стране, напротив, она обусловливает их остроту и бескомпромиссность.

От плахи до плахи по бунтам, по гульбам 
задор пропивала, порядок кляла,— 
и кто из достойных тобой не погублен, 
о гулкие кручи ломая крыла... 

Скучая трудом, лютовала во блуде, 
шептала арапу: кровцой полечи. 
Уж как тебя славили добрые люди — 
бахвалы, опричники и палачи. 

Он, Чичибабин, ее славить отказывается, не может он простить ей, что она «не добра еси к чадам своим».

«Грозный царь» с его «бешеной дланью» — скорее всего Иван IV. На это наталкивает и упоминание об опричниках, и то, что его злодеяния постоянно были в памяти Чичибабина. Но возможно, «грозный царь» — это обобщенный образ. Мы знаем, что был и другой русский монарх, деятельность которого вызывала острое неприятие поэта. Можно даже сказать, что ни один деятель русской истории не вызывал к себе у Чичибабина такого страстного отношения, как этот. Речь идет о Петре I. Известны два стихотворения Чичибабина о первом российском императоре. В 1972 г. он написал «Проклятие Петру». Мы располагаем уникальным материалом, помогающим глубже и разностороннее понять это стихотворение,— письмами поэта к Г.Померанцу и З.Миркиной.

Чичибабин не разделял «деликатное отношение к Петру, которого вообще всегда любила русская интеллигенция, вероятно, за ту силу, которая всегда поэтична даже в насильнике и убийце... А по-моему, все, что сделал Петр как «полководец и герой, и мореплаватель, и плотник», и Петербург, и военные победы, и ум, и обаяние, и дерзость — все зачеркивается тем, что он своими руками рубил головы осужденным стрельцам и сам присутствовал при пытках, в том числе, говорят, и собственного сына. Этого никаким гением не перекроешь. Роль в истории этого палача и самодура, по моему невежественному мнению, несколько преувеличена. Во всяком случае, если не все, то какая-то значительная часть его дел после смерти пошла прахом, как и следовало ожидать от дел самодура».

К этому письму Чичибабин приложил текст «Проклятия Петру» написанного, по его словам, за два дня до получения писем Г.Померанца и З.Миркиной. Перед нами — ярко выраженная инвектива. Анафора «Будь проклят...» повторена в стихотворении шесть раз: четырежды с нее начинаются строфы, дважды она «упрятана» в начале второго стиха строфы. И проклят он за свое отношение к людям, за то, что стелил «души, как солому», «за то, что кровию упиться ни разу досыта не смог».

И стихотворение Чичибабина, и его письмо вызвали возражения корреспондентов. Вот что он им ответил: «О Петре все, что вы мне наговорили, я знаю сам. Неужели вы думаете, что я настолько темный? Помню все. На уважении к Петру сходились все — и декабристы, и народовольцы, и западники, и чуть не младшие славянофилы (молодая редакция «Московитянина»). Понимаю всю ненависть Петра к азиатчине, безмерно восхищаюсь его широтой, разносторонностью, пожалуй, и силой. Но когда узнаю, что он вот своими руками рубил головы — и не в бою, не саблей, а на плахе, топором, осужденным людям,— не могу ничего с собой поделать. Вот тут где-то проходит граница между нашими душами. И этого никакими доводами устранить нельзя». В конце письма он вновь вернулся к той же теме и добавил: «О Петре еще вот что. Ужасно не то, что деспот может крыться в любом из нас, в самом лучшем, а то, что палач. Понять деспота можно и нужно, палача — нельзя и не надо».

Сопоставляя эти письма с «Проклятием Петру», можно отметить и сходство оценок Петра, которые содержатся в них и в чичибабинском стихотворении, и расхождения между ними. И там, и здесь — главное, что вызывает отвращение поэта,— это жестокость первого российского императора: «Палач», «Сам главы сек!», «от крови пролитой горяч», «кровию упиться ни разу досыта не смог». Но если в письмах Чичибабин «понимает» ненависть Петра к азаиатчине и даже «безмерно восхищается» какими-то его качествами, учитывает, что «время было такое: XVII-й, начало XVIII-го, жестокость была нормой», то в стихо­творении нет ни слова ни о каких-либо достоинствах Петра, ни об обстоятельствах, которые как-то смягчили бы отношение к нему. Напротив. Чичибабин обвиняет его и в том, что он «крушитель вер, угодник дамский», «нравственный урод» и даже в том, что он трус, который «от нелепицы стрелецкой натряс в немецкие штаны».

От коллизий петровской эпохи тянутся, по убеждению Чичибабина, зримые нити в наши дни. «За боль текущего былому пора устроить пересмотр»,— заявляет поэт в первой строфе стихотворения, а в последних дважды решительно утверждает, что и сам он — жертва Петра: «А я служу иной заботе, а ты мне затыкаешь рот», «руби мне голову в награду за то, что с ней не покорюсь».

В стихотворении «Церковь в Коломенском», написанном примерно тогда же, когда и «Проклятие Петру» и воспевавшем «царевну средь русских церквей», Чичибабин обращал к ненавистному монарху саркастические слова­:

Как же ты мог, возвеличенный Петр, 
съехать отселева? 
Пей мою кровушку, пшикай в усы 
зелием чертовым. 
То-то ты смладу от божьей красы 
зенки отвертывал. 

Посылая Г.Померанцу и З.Миркиной «Проклятие Петру», Чичибабин сопроводил его замечанием: «Получилось, сам понимаю, не шибко умно, односторонне и даже почему-то с каким-то славянофильским привкусом, но так написалось, и я постараюсь уравновесить и, говоря словами Григория, рассказать о светлом Петре в другом стихотворении». 

Спустя много лет Чичибабин действительно написал другое стихотворение, которое назвал «Еще о Петре», но трудно согласиться с тем, что русский царь предстал в нем «светлым». В нем, правда, нет ни проклятий, ни крепких слов, таких, как «палач», «христоубийца», «урод», которыми насыщено стихотворение 1972 года. Но Чичибабин умело и многосторонне использует оружие иронии.

Этот бес своей персоной, злобой на бояр 
да заботушкой бессонной всех пообаял,— 
оттого и до сегодня, на обман щедра, 
врет история, как сводня, про того Петра. 

История, приукрашавшая Петра, закрывавшая глаза на его жестокость, казни и пытки, сопровождавшие его царствование, — главный предмет полемики поэта. «Я ж истории не верю, и никто не верь»,— убежденно заявляет он. Это к историкам, прославлявшим царя, он обращает саркастические вопросы:

Не за то ль к нему хранится в правнуках любовь, 
что свободных украинцев обратил в рабов? 
Не его ль добра отведав, посчитай возьми, 
русских более, чем шведов, полегло костьми? 

Это им он напоминает, что последствия петровского царствования были совсем не такими, какими их принято изображать:

... уж какие свет и тихость там, где он прошел! 
От петровского почина, яростно-седа, 
не оставила пучина светлого следа: 
дух в разладе, край в разрухе, а как помер он, 
коронованные шлюхи оседлали трон. 

Подхвачена во втором стихотворении мысль, нашедшая выражение уже в первом,— что небожеское, нехристианское царствование монарха, «обидевшего православный люд», привело к отчуждению народа от недоброго правителя.

А Русь ушла с лица земли 
в тайнохранительные срубы, 
где никакие душегубы 
ее обидеть не могли. 

А народ от той гнетущей власти — суеты 
уходил в лесные пущи, в темные скиты, 
где студеная водица, сокровенный мрак, 
ибо зло от зла родится, а добро — никак. 

Чичибабин и здесь устраивает пересмотр былому «за боль текущего»: «... и доныне больно ребрам от царевых дыб». «Наше время — слава зверю...», — напоминает он.

Интересно противопоставление, которым Чичибабин завершает стихотворение:

Все дела того детины, славе вопреки, 
я отдам за звук единый пушкинской строки. 

Интересно и потому, что в своей оценке Петра поэт спорил не только с декабристами, народовольцами, западниками и славянофилами, но и с Пушкиным: как мы помним, в его глазах участием Петра в казнях и пытках зачеркивается «все, что сделал Петр как «полководец и герой, и мореплаватель, и плотник» — пересмотру, таким образом, подлежала и пушкинская строка.

«Деликатное отношение» к Петру, оценки его деятельности, оправдывавшие и замалчивавшие деспотизм и жестокость первого русского императора, вступали в настолько непримиримое противоречие с этическими принципами Чичибабина, его представлениями о Добре и Зле, что поступиться ими он не мог.

Может быть, память о зверствах времен Ивана Грозного или Петра I так волновала Чичибабина потому, что, по его убеждению, они не ушли в прошлое: то, что происходит сейчас, он воспринимает, как повторение бы­лого.

У мира прорва бедолаг. О сей минуте 
кого-то держат в кандалах, как при Малюте. 

Там где-то Грозный радуется казням, 
горит в смоле свирепый Аввакум. 

О, что уму небесные законы, 
что град Петра, что Царскосельский сад, 
когда на дыбе гибнут миллионы 
и у казнимых косточки хрустят? 

Творящееся на Руси «не привидится злыдню во сне»:

Так и пляшет топор, без вины и без смысла карая, 
всюду трупы да гарь, да еще воронье на снегу, 
и князь Курбский тайком отъезжает из отчего края,— 
и отъезд тот во грех я помыслить ему не могу. 

Это читаешь и не поймешь, про историю ли ведет речь поэт или про наш сегодняшний день. И не потому, что мы непонятливые, а потому, что так оно и написано.

В 50—60-х гг. Чичибабин написал несколько стихо­творений о Ленине и Октябрьской революции. Взгляды и эмоции, которые нашли в них выражение, были не только характерны для того времени, но, можно сказать, обязательны для советского поэта, хотевшего увидеть свои стихи в печати. Мы, однако, напомним из них лишь те, которые Чичибабин отобрал для сборника «Мои шестидесятые», вышедшего в 1990 г., когда их оценки и трактовки не только утратили былую обязательность, но и ожесточенно оспаривались, низвергались, даже осмеивались. Чичибабин заявляет:

Мы все разрешим 
и все отопрем 
вершиной вершин — 
моим Октябрем. 

В стихотворении «Плывет „Аврора”», давшем название чичибабинскому сборнику, вышедшему в 1968 г., прославленный крейсер фигурирует как «революции моей призывный призрак».

Смотрите все, в ком верен дух: 
искать простора, 
лечить истории недуг 
плывет «Аврора». 

Она плывет «надеждой к нашему окну», распугивает вельмож и бюрократов и даже направляется в «межгалактическую высь».

Всю жизнь — за Лениным — отдам 
без уговора, 
когда по вспененным годам 
плывет «Аврора». 

В стихотворении «Как я видел Ленина» поэт уверяет: «у меня и у Советской власти — общие враги», «мы учились жить у Ленина, а потому и смотрим вдаль уверенно». Ленин в этом и в других подобных стихах — символ нравственной чистоты и самоотверженности:

Ленину больно от низости нашей любой, 
ложью и ленью мы Ленина раним невольно, 
водку ли глушим или унижаем любовь, 
Ленину больно. 

Можно привести бесконечное количество документов, как опубликованных в годы гласности, так и известных ранее, которые камня на камне не оставляют от того идиллического ленинского облика, который рисовал Чичибабин. Можно сказать, что инфантильное противопоставле­ние Ленина Сталину, а также ленинских идей и советской действительности разделяли многие современники поэта. Можно повторять многочисленные аргументы, опровергающие и общую позицию и отдельные оценки, которые воплощены в его стихах. Но есть вопросы, занимающие меня сейчас более, чем то, в чем Чичибабин был прав, а в чем заблуждался.

Вернувшись в литературу после многолетнего вынужденного молчания, Чичибабин почти одновременно выпустил две книги стихов: «Колокол», изданный им, напомню, за счет автора, и «Мои шестидесятые», выпущенные киевским издательством «Днiпро». Как неоднократно подчеркивал Чичибабин, «Колокол» — это его главная книга, вобравшая в себя самое глубинное и сокровенное в его взглядах. Тот факт, что ни одно из его стихотворений вроде «Плывет „Аврора”», «Как я видел Ленина» и им подобных не попало в этот сборник, более чем знаменателен. А почему они вошли в сборник «Мои шестидесятые»?

Вдумаемся в название этой книги. Чичибабин как бы говорил им: вот зеркало моих взглядов шестидесятых годов­, вот каким я был в то время. Хотелось ли ему отречься от многого, что он тогда думал и писал? Конечно. Вспоминая «свои шестидесятые», он позднее писал Г.Померанцу и З.Миркиной: «Чувство панели я испытал сполна, причем без всяких оправдывающих мотивов, ибо я продавался с удовольствием и упоением: как-никак у меня вышло четыре омерзительнейших книжки». Одной из этих «омерзительнейших книжек» и был сборник «Плывет „Ав­рора”».

Перепечатка этих стихов в 1990 г. была честным и мужественным поступком, она была покаянием Чичибабина, так и надо ее воспринимать, если мы хотим понять духовный мир поэта. В одном из интервью, данных Чичибабиным после выхода сборника «Мои шестидесятые», на вопрос о стихах о Ленине, поэт ответил: «Стихи эти написаны давно. Сегодня о Ленине я написал бы иначе. Мое отношение к нему не было ровным на протяжении всей жизни... Сегодня Ленин для меня — фигура трагическая». Позднее он вернулся к этим размышлениям в статье «Просто, как на исповеди»: «Окончательная правда о Ленине, вероятно, сказана будет нескоро. За семьдесят с лишним лет нашей народной жизни накопилось столько зла, которое в нашем сознании, справедливо ли, несправедливо ли, связано с этим именем, что разобраться в этом очень непросто».

Менялось и отношение поэта к Октябрьской революции. «Сегодня, — писал он,— уже невозможно славить революцию, прощать ей ее преступления не в человече­ских силах. Когда читаешь о всех ужасах красного террора, да и белого тоже, когда пробуешь представить, как живых людей в землю зарывали, как живых в паровозные топки бросали, как живых пилами распиливали, кажется, с ума сойдешь, сердце не выдержит — разорвется или остановится­».

Но углубление в прошлое, его беспристрастная и справедливая оценка не имеет для Чичибабина ничего общего с шараханьем из стороны в сторону и охаиваньем того, что вчера было предметом поклонения. Такому он возражал резко и страстно:

Мне чужд азарт пьянчуг и краснобаев, 
цвета знамен сменивших на очах, 
в чьих святцах были Ленин и Чапаев, 
а нынче вдруг — Столыпин да Колчак... 

Тот крестный путь вменив себе в устав, 
я красным был и, быть не перестав, 
каким я был, таким я и останусь. 

Он, конечно, не остался таким, как был. Время принесло и разочарования, и обретение иных истин, и новое, более глубокое понимание происшедшего. С высоты этого понимания он говорил, что «революция во всем, что ею порождено и ей сопутствовало,— это тоже наше наследие, к тому же самое близкое и прямое, самое кровное и живое, и не все в этом наследии — зло и грех, есть и добро и подвижничество. За нашей революцией «стоят благословляющие и вдохновляющие фигуры прекраснейших и благороднейших русских людей — от Радищева и декабристов до лейтенанта Шмидта. Она была, ее не перечеркнешь, не забудешь. Мы приняли ее наследство, страшное, темное, безобразное, но нам не избавиться от него. Это не только безответственно, безнравственно, но, в конце концов, и безграмотно, противоестественно, просто невозможно. Наш долг, наша задача, наше дело — пока еще не поздно, покаяться во всех ужасных, непостижимых грехах революции, государства, своих собственных (а их у каждого немало), исправлять ошибки револю­ции, искупать ее преступления, не словами, а поступками, делами, трудами...».

Чичибабину чужды те, «кто за собой вины не чует», кто отвергает «и мысль о покаянье». Он мыслит и чувствует иначе:

И тучи кровью моросили, 
когда погибло пол-России 
в братоубийственной войне,— 
и эта кровь всегда на мне. 

Незадолго до смерти он написал одно из самых проникновенных, выстраданных и мастерски сделанных стихотворений — «Я родом оттуда, где серп опирался на молот». Первые его девять строф, 36 стихов, составляют одно предложение: повторяющиеся вновь и вновь однотипные синтаксические единицы воскрешают кровавые картины нашего прошлого:

Я родом оттуда, где серп опирался на молот, 
а разум — на чудо, а вождь — на бездумие стай, 
где старых и малых по селам выкашивал голод, 
где стала евангельем «Как закалялася сталь», 

где шли на закланье, но радости не было в жертве, 
где милость каралась, а лютости пелась хвала, 
где цель потерялась, где низились кроткие церкви 
и, рушась, немели громовые колокола... 

где судеб мильоны бросались, как камушки в небо, 
где черная жижа все жизни в себя засосет, 
где плакала мама по дедушке, канувшем в небыль, 
и прятала слезы, чтобы их не увидел сексот... 

Все это помня, все это воскрешая, Чичибабин не отрекается ни от чего. Это его крест, который «годы с горба не свалили», его история, его жизнь.

Размышлял Чичибабин и над самыми недавними событиями, связанными с именем Горбачева. Стихи о нем поэт написал тогда, когда этот деятель уже потерпел свое историческое поражение и получил долю хулы, может быть, большую, чем заслужил. Чичибабин, как всегда, пошел «всуперечь потоку»:

И вот бесовством общим не задет, 
не столь по разуменью, сколь по зову, 
поскольку он уже не президент, 
шепчу сквозь боль спасибо Горбачеву. 

Горбачев, по Чичибабину, виноватый без вины. Он «влип... в распрю зол» и «стал, как смерть, всем россиянам тошен», но хотел, «прозрев душой, от страшных наших дел не разрушенья, а преображения». И в том, что мы «нуждой обозлены», «нет его особенной вины, он до того силком сошел со сцены». Вероятно, оценка Чичибабиным Горбачева не менее спорна, чем его оценки Ленина или Петра. Но дело ведь не в том, где он прав, а где нет. Пусть его стихи и не содержат справедливых и взвешенных суждений о том, каким был каждый из названных деятелей. Зато они позволяют видеть, каким был Чичибабин.

В истории нашей литературы немало поэтов, в творчестве которых большое место занимала историческая тема. Вспомним хотя бы Волошина или Антокольского. У каждого из них был к этой теме свой подход. Был он и у Чичибабина, и своеобразие его видится в том, что его подход по преимуществу этический. Он тяготел к оценкам прошлого с нравственных, гуманистических позиций. И искал в прошлом не только, а может быть, и не столько правду, сколько праведность.

1996 г., Харьков