На главную | Публикации о Б.А.Чичибабине | Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях

Лидия Либединская

Несколько слов о Борисе Чичибабине

Наверное, так уж повелось с волошинских времен, что человеческие отношения, завязывающиеся в Коктебеле, всегда значительны и прекрасны. Конечно же, я давно знала стихи Бориса Алексеевича Чичибабина, при первой возможности покупала его книги, хранила некоторые газетные вырезки с его стихами, видела его выступления по телевидению. Особенно запомнилась мне одна передача: усталый, чуть сутулый человек на лесной поляне, среди травы и деревьев, ровным голосом, в котором, однако, чувствуется скрытое волнение, говорит об очень важных и сокровенных вещах, говорит доверительно, без всякой назидательности и вместе с тем с непоколебимой уверенностью в правоте своих убеждений. А потом читает стихи, свои стихи, в которых та же доверительность и та же убежденность... А на художественном совете фирмы «Мелодия» мы принимали пластинку Бориса Чичибабина и навсегда запомнился его голос и особая неповторимая манера читать стихи.

И вот я еду в Коктебель на столетие волошинского Коктебеля, и наша общая знакомая говорит, что в Коктебель приедут Чичибабины, и просит передать им что-то, что именно — теперь уж и не припомню.

Тенистые дорожки коктебельского парка, такое яркое после дождливой Москвы крымское небо, горячее солнце и неповторимый коктебельский воздух, настоянный на листьях и травах, перемешанный с соленым морским дуновением. Я направляюсь к корпусу, где мне предстоит прожить десять счастливых, безмятежных дней, наполненных разговорами о поэзии, встречами с друзьями, с добрым старым волошинским домом. Бывают в жизни такие блаженные дни! Навстречу мне по дорожке шли два человека: высокий мужчина в клетчатой рубашке с короткими рукавами и распахнутым воротом, легкие светлые волосы, подсвеченные солнцем, подчеркивали загорелость его лица, а рядом — красивая женщина, показавшаяся мне очень молодой. И хотя я сразу узнала его, подойдя к ним и представившись, спросила:

— Вы Борис Чичибабин?

Но вместо ответа он обнял меня, и я не успела передать ему приветы и поручения от нашей общей приятельницы, как он познакомил меня со своей женой и заговорил со мной так, как будто мы были знакомы уже невесть сколько лет и недавно расстались. Они пошли провожать меня до корпуса, в котором, кстати сказать, и сами жили, а потом мы вместе пошли в столовую и оказалось, что и сидим мы за одним столом, и разговор, начавшийся на дорожке, все продолжался и продолжался...

По вечерам мы спускались к морю и подолгу сидели, слушая, как плещутся волны, и Борис Алексеевич по нашей просьбе читал свои стихи, читал охотно и щедро, а его Лиличка подсказывала ему, когда он изредка забывал ту или иную строчку. А потом, вернувшись в парк, так же долго сидели на скамейке возле нашего корпуса — расставаться не хотелось,— курили и разговоривали, и я поняла, как горячо и подчас болезненно переживает Борис Алексеевич все, что происходит в стране, как нелегко ему, а подчас и невозможно принять происходящее, и он говорил обо всем открыто, с присущей ему честностью и прямотой. Но он не только говорил, он принадлежал к числу теперь столь редких людей, которые умеют слушать и спорить. Спорить, не соглашаясь, но без раздражения, слушать внимательно и уважительно. В нашем возрасте, когда уже так часты и неизбежны потери и так мало приобретений, наша так неожиданно возникшая дружба с Чичибабиными­ была для меня драгоценным подарком.

А потом была Москва. И я счастлива, что нам довелось прожить несколько дней вместе, бродить по нашему Замоскворечью, я так старалась показать и Борису Алексеевичу и Лиле свои любимые переулки, возрождающиеся из небытия старинные особняки. Я повела их в музей Тропинина и никогда не забуду, с каким вниманием разглядывал Борис Алексеевич полотна и самого Тропинина, и крепостных мастеров его времени. Казалось, он впитывает в себя все увиденное, чтобы потом наедине с самим собой все это пережить еще и еще раз. Его все так живо интересовало: и история того или иного дома, и новый «лужков» мост через водоотводный канал, именуемый москвичами просто Канавой, и татарские названия улиц и переулков — Ордынка, Балчуг, Толмачи... И это было не вежливое любопытство, а подлинный, человеческий интерес. Борис Алексеевич обладал замечательной способностью радоваться самым, казалось бы, обыденным вещам: прогулке, картинам, вкусному обеду, серьезному разговору, шутке, краткому знакомству с интересным человеком. Впрочем, ему все люди были интересны, и они это чувствовали и старались обернуться к нему лучшей своей стороной.

И еще я никогда не забуду встречу Бориса Алексеевича с немецкими студентами-русистами в Русском лицее в Трубниковском переулке. С каким вниманием слушали его эти молодые юноши и девушки, какие вопросы задавали! И как откровенно и страстно отвечал на них Борис Алексеевич. Встреча длилась несколько часов, и как огорчены были студенты, что не всем досталось купить книгу любимого поэта. Впочем, дома у нас оказалось еще несколько пачек книг, и на следующий день они были доставлены в лицей, и все, кто в тот вечер оказался «обездоленным», смогли стать ее счастливыми обладателями.

В ту нашу последнюю встречу Чичибабины собирались в очередной раз в Израиль, и мы условились, что по их возвращении мы снова обязательно встретимся после Нового года в зимней Москве, я так мечтала погулять с ними по Москве, запорошенной снегом, с деревьями в серебря­ном инее.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. И 16 декабря пришла горькая весть. Но об этом лучше не писать — больно. Для меня Борис Алексеевич всегда живой, всегда такой, каким я увидела его в Коктебеле, — освещенный солнцем и овеянный соленым мор­ским ветром.

1995 г., Москва