На главную | Публикации о Б.А.Чичибабине | Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях

Елена Мовчан

"Над синим морем розовый шиповник..."

15 декабря 1994 года от нас ушел Поэт Борис Чичибабин. Весной следующего 1995 года наша страна не то чтобы праздновала, но отмечала десятилетие Перестройки, и в одной из телепередач, на которой присутствовал Михаил Сергеевич Горбачев, был задан вопрос, за что мы — с высоты опыта этих прошедших десяти лет — благодарны и чего не можем простить ему, застрельщику этого переворота в нашей жизни. С интересом слушая ответы выступавших и наблюдая за реакцией на них Горбачева, я подумала, что благодарна Михаилу Сергеевичу за то, что объявленная им гласность дала мне и многим другим возможность узнать Поэта Бориса Чичибабина. Я ни в коем случае не хочу сказать, что истинный поэт, каким был Чичибабин, может быть поэтом милостью Горбачева или какого бы то ни было правителя. Борис Алексеевич Чичибабин — Поэт Милостью Божьей и таковым в любом случае остался бы он в великой русской поэзии. Однако счастливое стечение обстоятельств, которое называется горбачевской перестройкой, дало ему краткое мгновение прижизненной славы, нам — радость прикосновения к его удивительному слову, а мне — еще и счастье общения с этим светлым человеком.

Я познакомилась с Борисом Алексеевичем в Кокбетеле, о котором он писал как об уголке земного рая:

Да озарит печаль моих поэм 
полынный свет, покинутый эдем — 
над синим морем розовый шиповник. 

Это было летом 1988 года, и его имя только начинало выплывать из забвения.

<...> Поэт Чичибабин первый раз в Доме творчества писателей «Коктебель» в качестве полноправного хозяина этого Дома. Жил он там очень скромно и незаметно вместе со своей женой Лилей и давним другом их семьи Наташей. И вот посреди сезона традиционный вечер поэзии. Обозначенные на афише фамилии никого из нас не заинтересовали, и вдруг тогда еще мой муж поэт Павло Мовчан, который к тому времени уже интересовался больше политикой, чем поэзией, сказал мне: «Пойди на вечер, послушай, правда ли Чичибабин — это интересно». — «А ты?» — «Мне надо писать выступление». Он собирался на какой-то международный симпозиум. И я пошла на вечер. Было довольно скучно, но задание было получено, и я покорно ждала выступления человека, чье имя ничего мне не говорило. Я уже «вычислила» его. Он сидел сбоку, и было видно, что он высокого роста. Непокорные седоватые волосы, выдающиеся скулы, густые, нависшие на глаза брови. Читал он последним, зал уже утомился, но его необычный, глубокий голос сразу же приковал к нему внимание. Сначала я не различала слов, не понимала текста. Голос действовал сам по себе, как музыка. Он был полифоничен, этот голос, а интонация — необычайно естественна, и легкая жестикуляция, сопровождавшая чтение, — очень органична. Он начал с «Судакской элегии», и первую строфу я восприняла так, как если бы слушала орган. Вторая заставила вникнуть в слово. Оно было непривычно:

Как непристойно Крыму без татар. 

Это «непристойно» призывало следовать за мыслью автора.

Шашлычных углей лакомый угар, 
заросших кладбищ надписи резные, 
облезлый ослик, движущий арбу, 
верблюжесть гор с кустами на горбу 
и все кругом — такая не Россия. 

Он дочитал и, спокойно переждав первые на этом вечере бурные овации, прочел еще «Памяти Твардовского» и «Клянусь на знамени веселом» («Не умер Сталин»). Впечатление было очень сильным, и на следующее утро, увидев на набережной Чичибабина в сопровождении двух женщин, я совершенно неожиданно для себя сделала то, чего не делала никогда,— я подошла к нему. С детства привыкшая к литературной среде, я то ли интуитивно, то ли по опыту знала, что талант — это одно, а личность, которой он выпал, — совсем другое, и не хотела разрушать образ, созданный от прикосновения к таланту. Но на этот раз я вдруг явственно почувствовала, что талант здесь чудесным образом равен личности, его несущей. Я подошла к Чичибабину и сказала: «Спасибо» и что-то, наверное, еще. Он ответил, что очень любит стихи моего мужа и будет рад, если мы придем к ним, но Павло уезжал, и тогда они все трое сказали, что будут рады и мне тоже. Я пришла к ним с друзьями, и мы разговаривали, и он читал свои дивные стихи. И я была свидетелем начала его славы. Его просили читать, и он не отказывался — по- видимому, была нужда в более широкой аудитории (поклонников в Харькове, знавших наизусть его стихи, было у него очень много), да и просто настроение общее было тогда хорошее и приподнятое. Борис читал в Доме Волошина, и на открытой площадке у дома, и в чайной беседке, и всюду сбегалось множество народа, и хлопали, и просили читать еще и еще, и мы ходили на все эти чтения, и к концу сезона я уже знала многие его стихи. Но вот от наступил — этот конец сезона. Я улетала в Москву, на следующий день уезжали в Харьков Чичибабины. У автобуса­ меня провожали друзья и приятели — такая была традиция у коктебельцев. Подошли проводить меня и Борис Алексеевич с Лилей и Наташей. Уезжать из Коктебеля было грустно всегда, а на этот раз как-то особенно больно. Мы расцеловались, и я вошла в автобус. Села к окну, и сердце сжалось от неясного предчувствия, что больше мне тут не быть, что кончилась моя коктебель­ская счастливая пора. Автобус тронулся, все замахали руками, и вдруг Борис Алексеевич, глядя на меня мудрым, все проницающим взглядом, осенил меня крестным знамением.

С этих пор начались наши с Чичибабиным отношения, которые я не могу определеить одним словом. Конечно, это была не дружба, хотя первую московскую книгу «Колокол» Борис Алексеевич подарил мне с надписью, в которой были слова «неожиданному доброму другу». В наших отношениях, которые не прерывались все эти годы, с моей стороны было восхищение всем, что определялось именем «Борис Чичибабин»: и его стихами, и его внешностью, и достоинством, и манерой поведения, и тем светом, который он излучал, и Лилей, которую он любил и боготворил, и их с Лилей отношениями, и его друзьями, потому что все это было окружено его необыкновенной, доброй и чистой аурой. С его стороны (и со стороны Лили) это было необыкновенное добросердечие, доброжелательность и, может быть, даже нежность — во всяком случае именно это я чувствовала во время наших, слава Богу, довольно-таки частых встреч. Бориса Алексеевича приглашали на выступления в Москву, и они с Лилей приезжали — всегда ненадолго, и виделись мы обычно в Доме литераторов. Я тогда работала в журнале «Дружба народов», располагавшемся во дворике Союза писателей, и Борис Алексеевич с Лилей забегали ко мне и уводили меня в ЦДЛ, в кафе, и там мы тихо сидели и разговаривали. В этих разговорах важно было не содержание, а озарявший их свет, исходивший от Бориса Алексеевича и Лили. А однажды он приехал один. Его пригласили в Италию, и он говорил мне, что не понимает, зачем ему это нужно без Лили, и читал новые стихи, посвященные ей. Я пыталась взбодрить его, говорила, что он едет в хорошей компании (среди приглашенных был поэт Владимир Корнилов). Вернувшись, он сказал, что я была права насчет компании, но впечатлений почти нет, так как без Лили все как будто не освещено. Потом они ездили за границу и вдвоем.

Когда они приезжали в Москву, Борис Алексеевич звонил мне домой, и однажды трубку взял мой сын, в ту пору активно занимавшийся рок-музыкой. Я увидела, как вдруг округлились его глаза, он молча передал мне трубку и, дождавшись конца разговора, спросил: «Кто это?» — «Поэт Борис Чичибабин». — «Вот это голос,— сказал мой сын и спросил: — А нельзя попросить его почитать с нашей командой?» Я рассказала это на банкете по случаю вручения Борису Алексеевичу Государственной премии, чем повеселила Зиновия Гердта. «Передайте привет вашему мальчику»,— сказал мне, прощаясь, Зиновий Ефимович. Сына этот привет очень порадовал, хотя завлечь Чичибабина в «команду» и не удалось.

Борис Алексеевич был необыкновенно чуток и внимателен к чужому мнению, он не спорил, а как-то очень спокойно и твердо говорил свое или просто соглашался, и, наверное, потому его острые, публицистические стихи казались мне естественной речью, а вовсе не граждан­ским поступком, и как-то не верилось, что он, такой мягкий и даже как будто отстраненный, способен на решительный поступок. Но я была свидетелем того, что очень даже способен. После землетрясения в Армении наша редакция решила провести ряд вечеров с участием авторов журнала, чтобы перечислить деньги от сборов в фонд пострадавших. Тогда такие вечера собирали много народа. Первый вечер должен был пройти в Минске. Зная, как Борис Алексеевич любит Армению, я позвонила ему и пригласила их с Лилей поехать с нами. Он согласился. Обстановка в Белоруссии в то время была очень сложной: едва зарождавшееся демократическое движение резко подавлялось все еще сильной партийной верхушкой. Вечер должен был состояться в день нашего приезда, и встретившие нас белорусские писатели — авторы нашего журнала — предупредили, что аудитория, по их сведениям, будет очень непростой и возможны любые провокации. Кое-кто даже отказался участвовать в вечере. Мне было понятно такое нежелание ставить себя в положение мишени для злобных нападок, и я осторожно посоветовала Чичибабину не читать «Не умер Сталин». Он ничего не ответил. Зал был полон, и первое же выступление обнаружило его состав. Проход посередине четко делил его на сторонников и противников нового политического курса, что в данном конкретном случае означало — на друзей и врагов нашего журнала. Вечер проходил достаточно напряженно, но без явных срывов. Подошла очередь выступать Чичибабину. Он встал, и уверенно, громче, чем обычно, зазвучал его органный голос:

Клянусь на знамени веселом 
сражаться праведно и честно, 
что будет путь мой крут и солон, 
пока исчадье не исчезло, 

что не сверну и не покаюсь 
и не скажусь в бою усталым, 
пока дышу я и покамест 
не умер Сталин! 

И зал взорвался аплодисментами.

На следующий день мы втроем бродили по Минску, мы с Лилей что-то покупали — дело было перед самым Новым годом. Борис Алексеевич шел вроде бы рядом, но вместе с тем совершенно отдельно. А потом было долгое застолье у писателя-публициста Евгения Будинаса, где Борис Алексеевич много и охотно читал и не один раз повторял на бис свою веселую шуточную «Оду русской водке»:

...Быть может, трезвость и мудра, 
а Бог наш — Пушкин пил с утра 
и пить советовал потомкам. 

Я ходила на все его московские выступления и обязательно звала с собой друзей и знакомых, чтобы подарить им эту радость — не только читать, но и слышать Бориса Алексеевича, и видеть его. А ему всегда дарила цветы. Я не знала, как он к этому относится, мне просто нравилось видеть его с цветами. Они ему очень шли. И когда он вставал из-за стола после всех аплодисментов и бесконечных вопросов слушателей и каким-то неуверенным жестом брал огромный букет и шел, держа его перед собой, чтобы передать Лиле, в этом было что-то необыкновенно трогательное и возвышенное.

В последние два года он приезжал реже. И вот в «Литературной газете» читаю объявление о грандиозном вечере поэзии в кинотеатре «Октябрь», который должен состояться 12 ноября 1994 года. Среди выступающих — Борис Чичибабин. Меня приглашает приятельница из редакции «Лит. газеты». Покупаю цветы для Бориса Алексевича и иду. Огромное фойе кинотеатра, где все видны и никого невозможно разглядеть. И только Лилю вижу сразу и замечаю, что чем-то она огорчена. Прохожу к своему ряду и иду на место, переступая через ноги маршала Шапошникова, потом Чубайса, потом Андрея Козырева, через проход сидит Бурбулис, через ряд впереди — Александр Николаевич Яковлев. Бомонд... Начинается вечер. Вторым выступает Чичибабин. Он подходит к краю сцены в коричневом свитере, подчеркивающем его сутулость, оттеняющем бледность и какую-то тотальную усталость его лица. Он начинает говорить, и голос его тоже какой-то усталый — поблекший и тусклый. Он говорит о том, что, никуда не уехав, оказался вдруг без родины, без России. А потом читает стихотворение, и — как в первый раз — я не слышу слов, вернее, не могу вникнуть, но только теперь не потому, что наслаждаюсь звучанием голоса, а потому, что это — совсем другой голос, голос без выражения, без интонации, без чувства. Мною вдруг овладевает беспокойство, что он больше не будет читать, и я подхожу к сцене, чтобы вручить ему цветы. Он не видит меня, я окликаю его, он берет цветы и все равно не видит меня и, держа эти цветы как что-то ненужное, лишнее, читает еще, и я опять не могу вникнуть и так и не знаю, что он читал в тот последний раз.

Во втором отделении я пересаживаюсь из своего «правительственного» ряда к Лиле и спрашиваю, что с Борисом Алексеевичем. «Он не может пережить всего этого»,— отвечает она. Да, конечно: «Пока есть бедность и богатство — не умер Сталин».

Проходит месяц, и мне сообщают о кончине Бориса Алексеевича Чичибабина. Иду на почту дать Лиле телеграмму. Слова не находятся, вместо них звучат строки из потрясающего его стихотворения:

Я так устал. Как раб или собака. 
Сними с меня усталость, матерь Смерть. 

Эти стихи были написаны в 1968 году, когда сгустился мрак, когда поэт был одинок и бесприютен. Но тогда Судьба ниспослала ему Лилю и даровала счастливую жизнь. А теперь... Ну что можно сделать, если «трещина мира проходит через сердце поэта».

...Вечер памяти Бориса Алексеевича Чичибабина в музее Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке 29 марта. Как будто специально к этому дню улице Писемского вернули ее прежнее название, чтобы сразу же возникли в памяти эти прозрачные и ритмически совершенные стихи Чичибабина:

Пусть же вершится веселое чудо, 
служится красками звонкая треба, 
в райские кущи от здешнего худа 
скачут лошадки Бориса и Глеба. 

Зал переполнен. Уже снесены вниз все стулья из музея, а народ идет и идет. У входной двери зала до самого конца вечера стояла толпа. Выступают люди, близко знавшие и любившие Бориса Алексеевича: Владимир Леонович, Булат Окуджава, Зиновий Гердт, Евгений Рейн, Зинаида Миркина, Кирилл Ковальджи, Валентин Берестов, Наум Коржавин, Ефим Бершин, читает свой перевод «Молитвы» Чичибабина на украинский язык поэтесса из Львова Жанна Храмова, поет Лина Мкртчян, изумительно читает сонеты Чичибабина, посвященные Лиле, артистка из Харькова Людмила Важнева. Она старается передать ту интонационную и ритмическую окраску, которая была свойственна чтению самого поэта, и это ей чудесным образом удается. А потом — маленький документальный фильм о Борисе Алексеевиче, его встречи и разговоры на улицах Харькова. И наконец — магнитофонная запись Бориса Чичибабина, читающего свои стихи.

Я сижу рядом с Лилей, вокруг друзья Бориса Алексеевича, перед нами большой его портрет, за столиком под портретом те, с кем вместе он часто выступал. Звучит его голос. И полное ощущение, что он здесь, рядом с нами.

1995 г., Москва