На главную | Публикации о Б.А.Чичибабине | Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях
Евдокия Ольшанская
"...Всему живому не чужой..."
Я сравнительно поздно узнала имя «Борис Чичибабин». В 1967 году на вечере в нашем клубе поэзии поэт Леонид Темин прочитал его строчки:
Не для себя прошу внимания, мне не достигнуть тех высот. Но у меня такая мания, что мир поэзия спасет!
Эти строчки были настолько созвучны мне, что показались моими собственными.
Шли годы, и понемногу проникали к нам передававшиеся из рук в руки стихи с запоминавшимися навсегда строчками: «Красные помидоры кушайте без меня», дивные стихи о Таллинне или такие человечные:
Марленочка, не надо плакать, мой друг большой. Все суета, все тлен и слякоть: живи душой...
Каждое новое стихотворение было событием...
Кажется, в начале 1972 года состоялся в Киеве республиканский съезд писателей. В первый день съезда мне позвонил поэт и преподаватель латинского и древнегреческого языков Юрий Шанин. Он сказал, что вечером у него в гостях будет наш общий друг — писатель Феликс Кривин, который приехал на съезд из Ужгорода, и пригласил в гости. Разумеется, я пошла, и не одна, а с другом, давним поклонником Кривина.
Мы вошли, когда в доме было уже много гостей. Были давние знакомые: Ефим Чеповецкий, Мыкола Руденко с женой, Гелий Аронов. А вот и незнакомые: украинский поэт, земляк Кривина, Петр Скунц и еще двое: молодая обаятельная женщина и ее муж, намного старше, высокий, худой, с лохматыми бровями и обезоруживающей детской улыбкой. Незнакомец представился: «Борис Чичибабин». И добавил: «А это моя жена Лиличка».
За столом, как водится, стали по кругу читать стихи. Читали Феликс Кривин, Петр Скунц, я. Подошла очередь Бориса Чичибабина.
То, что мы услышали, буквально потрясло всех. Борис Алексеевич читал стихи, тогда еще не известные никому из нас, а теперь знакомые всем его почитателям: о «воровских похоронах» Александра Твардовского, о Солженицыне, «Стихи о русской словесности», «Как страшно в субботу ходить на работу», «Сними с меня усталость, матерь Смерть...». Он читал, закрыв глаза, в иных местах как бы помогая ритму стихов легким движением своей большой руки. Закончил чтение, открыл глаза, и их синий свет сразу осветил его усталое лицо, сделал его моложе. Мы, потрясенные, молчали. И лишь Мыкола Руденко, сам прекрасный поэт, сказал то, что чувствовали все: «После этого невозможно читать другие стихи».
Дальше было застолье — теплое, дружеское.
Я уже собиралась уходить, когда ко мне подошел Борис Алексеевич. Он сказал несколько теплых слов о моих стихах, и я подарила ему свою первую книжку. Чичибабин протянул мне бумажку: «Вот наш адрес и телефон. Пишите, звоните, мы с Лиличкой будем рады продолжению нашего знакомства».
Написать я так и не решилась, но когда в июне того же года очутилась в доме отдыха под Харьковом, позвонила Чичибабиным по телефону. Борис Алексеевич сразу же пригласил меня в гости.
Он встретил меня у автобусной остановки. Высокий, сутулый, с закатанными рукавами рубашки, с руками, заложенными за спину, немногословный, он внешне мало походил на поэта, но с первых же минут встречи сразу же заговорил о стихах, и сразу стало ясно, что они в его жизни занимают особое место.
Забегая вперед, скажу, что за двадцать с лишним лет дружбы я почти никогда не слышала от него разговоров на «бытовые» темы, хоть быт их семьи был и нелегок,— всегда он говорил о чем-то насущном для души: о друзьях, о стихах, о событиях в стране, о Боге.
Мы довольно часто писали друг другу письма, а когда Чичибабины, приезжая в Киев, останавливались в гостеприимном доме Риты и Юрия Шаниных, я непременно их посещала. Впрочем, потом они полюбили гостить у меня на застекленной веранде, увитой диким виноградом, которую Борис стал называть «своей» верандой.
Вскоре Борис Алексеевич подружился с моим мужем Олегом, его большим поклонником, и нам очень хорошо было вчетвером. Впрочем, Чичибабину было свойственно соединять людей, которые ему нравились. Поэтому при его приезде мы часто собирались то в одном, то в другом «дружественном» доме. Однажды Борис признался в письме:
«Я в своих мечтах буквально соединяю вместе, буквально вместе, в одной комнатке, за одним столом, за одним общим любовным и важным разговором всех любимых, добрых, любящих литературу, поэзию, стихи и хороших людей,— и почему-то в жизни это никогда не получается». Зато как он радуется в другом письме, что они с Лилей в Москве много хороших людей «перезнакомили между собой»!
Поражали глубина и интенсивность его внутренней жизни, удивительное человеческое достоинство, не разрешавшее ему уходить от самых опасных, болезненных и неразрешимых вопросов.
9 января 1973 года Борису Алексеевичу исполнилось 50 лет. В харьковском отделении Союза писателей устроили его вечер, на котором он прочитал свои лучшие стихи, прозвучавшие диссонансом по отношению к той затхлой атмосфере, которая царила в стране. Вскоре последовали «оргвыводы»: Бориса Чичибабина исключили из Союза писателей.
Может, я и не права, но мне кажется, что он не слишком жалел о случившемся. Если жалел, то, прежде всего, что будет лишен права покупать книги в Лавке писателей. А книгочей он был заядлый, книги очень любил. В одном из более поздних писем он писал:
«Дорогие, родные Дусенька и Олег! Вот мы уже дома. Я только вошел в квариру, только распечатал дожидавшуюся нас «посылку» с киевскими книгами, которые или подарены вами или мы вместе покупали <...> — и сердце и душа сразу переполнились доброй памятью, радостной благодарностью и светлой печалью...»
В его письмах много места занимают книги.
«Когда мы с Лилей перечитываем Баратынского, Тютчева, Фета, после них уже Пастернака читать трудно, тяжело: так у тех, старых, все прекрасно, точно, незаменимо. Как будто эти стихи всегда были, как будто их нельзя было не сложить, не произнести: сам воздух, сам свет без них были бы не теми воздухом и светом».
И все же самой большой поэтической любовью оставался Пушкин. (Не зря одно из стихотворений Бориса Чичибабина начинается строчкой: «Какое счастье, что у нас был Пушкин!») В одном из писем, рассказывая, что Лиля побывала в командировке в милом русском городке Торжке и видела заброшенную могилку Анны Керн, Борис пишет:
«Сегодня мы с Лилей слушали — с пластинки — стихи Антокольского о «Чудном мгновении», читал Козаков, и думали с ней о Пушкине, и я плакал, как, впрочем, плачу всегда, когда слышу — в человеческом исполнении — стихи Пушкина или хорошие слова о Пушкине».
Из поэтов «Серебряного века» он больше любил Марину Цветаеву, чем Анну Ахматову. Однажды я попросила его заполнить анкету, посвященную Ахматовой. И Борис Алексеевич, несмотря на свою нелюбовь к анкетам, выполнил мою просьбу как всегда тщательно, добросовестно и искренне. Его ответы заняли много места и, конечно, много времени. Но какое счастье, что они есть! Позволю себе привести цитату из них:
«Она сказала о Пушкине, что он — автор незаменимых слов, мастер точности, мастер простоты, которая — упорядоченная, гармонизированная сложность, а не что-то другое. У любого поэта, кроме Пушкина, есть неудачные стихи, за которые становится неловко читателю. У Ахматовой таких стихов, таких строк просто не может быть. Сразу после Ахматовой невозможно читать других поэтов ХХ века: они покажутся многословными, неточными, косноязычными...»
При всей любви к книгам он легко расставался с ними. Мне подарил одно из ранних изданий ахматовских «Четок», и видя, что я не решалась их взять, сказал: «Берите: вам они нужнее».
Он очень любил застолья, когда на столе стояли водка и закуска, а за столом велась дружеская беседа и непременно читались стихи.
Помню один из приездов Бориса и Лили к нам в Киев на вечер памяти нашего общего друга поэта Леонида Темина, который я проводила в своем клубе поэзии «Родник». Помимо киевских друзей Темина — Юрия Шанина и Гелия Аронова — приехали и московские поэты Владимир Леонович и Александр Радковский. Борис Чичибабин тогда был в опале, его имя не упоминалось в прессе, ему было запрещено выступать на вечерах. Когда я предложила ему выступить на вечере, он сначала стал отказываться, говоря, что его выступление может навлечь неприятности на «Родник», но я уговорила его. Успех он имел огромный.
А потом поздним вечером и до четырех часов ночи мы сидели за нашим столом, поднимали рюмки за дружбу, говорили о том, что нас волновало, радовались встрече. Стихи читали Борис Чичибабин, я, Александр Радковский. Дошла очередь до Владимира Леоновича. Когда он читал свою поэму о последних днях Александра Твардовского, Борис заплакал. (Об этом вечере вспоминал потом Владимир Леонович в своей прекрасной статье «Колокольная молвь», посвященной Чичибабину и опубликованной в «Литературной газете»).
Когда вновь пришло к Борису Чичибабину заслуженное признание, я присутствовала на многих его вечерах. И все же хотелось бы отметить первый вечер, состоявшийся в сентябре 1987 года в Московской городской библиотеке им. Некрасова.
Зал был переполнен. Приехало множество его поклонников из разных городов, особенно из Одессы. В руках у многих были самиздатовские книги Бориса Чичибабина. Было много бардов, певших его стихи. Вечер вел Леонович, сказавший поразительно глубокое «вступительное слово». Аплодисментами и вставанием встретили Лидию Корнеевну Чуковскую, которая много лет находилась в опале за свою литературную деятельность и была исключена из Союза писателей. Она жила отшельницей, работая над своей замечательной книгой об Анне Ахматовой, за которую получила Государственную премию. Ее приход на вечер был данью уважения и любви к Борису Чичибабину — поэту и человеку.
Выступление Бориса Алексеевича было взволнованным и искренним отчетом поэта перед читателями и перед Временем, и каждая строчка стихов попадала в цель.
Помимо книг и искусства, и он, и Лиля имели еще одно общее увлечение: они очень любили путешествовать и изъездили чуть ли не всю страну. В города Борис Чичибабин влюблялся, как в людей. Сколько взволнованных страниц посвятил он в письмах Чернигову и Кишиневу, Суздалю и Каунасу, Риге и Пскову, Пушкинским Горам и Михайловскому, Судаку и своему любимейшему Коктебелю и еще многим, многим местам! В одном из писем читаем: «Самым большим, еще как следует не переваренным, не отраженным в стихах открытием — потрясением последних лет нашей жизни остается Армения. Когда мы встретимся, я буду говорить о ней неостановимо. Хоть именно о ней лучше всего молчать, но молчать вместе, разделенно. Вы должны обязательно побывать там. Каждый поэт, каждый духовный человек должен, в конце концов, хотя бы раз в жизни увидеть эту единственную, святую, прекрасную, трагическую землю». (Он исполнил свой долг перед этой землей, написав свои четыре «Псалма об Армении»).
Легко представить себе, как мучительно переживал Борис Чичибабин трагедию армянского народа, разорение Грузии, начало кровавых событий в Чечне! Человек обостренной совести, он вину за все это принимал на себя. Невыносимым стало для него и разрушение государства, которое было его родиной. Он справедливо считал, что, борясь против всего ненавистного в существовавшем строе, он вместе с другими расшатал фундамент этого государства — и оно рухнуло. Нет, не об империи он скорбел, а об «общем культурном пространстве». В одном из последних писем он писал:
«Грустно и плохо то, что происходит с культурой, с нравственностью, с духовностью. На многие и многие годы самое великое, самое прекрасное, самое насущно необходимое в жизни, в искусстве останется недоступным для тех, для кого оно создавалось и кому оно нужно, останется невостребованным пропадающими и нищими, лишенными всего этого душами».
Он прожил жизнь на Украине и был связан с ней, с ее природой и культурой не только физически, но и духовно. Одним из святых для него имен был Тарас Шевченко, он с нежностью говорил о Лесе Украинке. Не зря он написал:
С Украиной в крови я живу на земле Украины.
Во время перестройки он поверил в творческие силы новой Украины, которые для него воплотились в именах Мыколы Руденко, Лины Костенко, Ивана Дзюбы... Помню, как он пришел к нам после очередной встречи, а на лацкане его пиджака был прикреплен значок «Руха».
Но шло время, и его стало угнетать то, как русская культура стала отодвигаться на Украине на задний план. На его юбилейном творческом вечере в январе 1993 года ведущая вечер Лина Костенко, которую он так ценил как поэта, позволила себе упрекнуть его за «чрезмерную» любовь к России — и не только от своего имени, но и от имени своих единомышленников. Борис очень тяжело это воспринял, хоть и достойно ответил ей в своем выступлении.
В 1976 году летом мы с Чичибабиными поехали в Кончу-Заспу, в гости к Мыколе Руденко и его жене Раисе. (Руденко к тому времени тоже был исключен из Союза писателей и из партии и находился буквально на пороге ареста.) Хозяева нас очень тепло приняли. Но Борис, увидав на стене портрет Тараса Шевченко, украшенный рушником, возмутился: как можно из человека делать икону?
Чтобы разрядить обстановку, я предложила Мыколе Руденко прочитать его новую поэму «Хрест» — про голодомор на Украине. Он стал читать свою замечательную поэму, мы все были потрясены. После чтения Борис подошел к нему, обнял и поцеловал.
Долгое время Борис Чичибабин непримиримо относился к тем, кто эмигрировал из страны, даже к самым лучшим людям. Он писал:
Но всем живым нельзя уехать с живой земли!..
Да, с Чичибабиным было нелегко дружить, и в то же время дружить с ним было прекрасно! Потому что тех, кого он любил, он одаривал таким душевным теплом, которого вряд ли можно было дождаться от более сдержанного человека. Для него слово «дружба» было равнозначно слову «действие». Пусть простит читатель, что мне снова придется говорить о себе. Не сомневаюсь, что другие близкие люди тоже расскажут о том, как им в тяжелый момент помог Борис Алексеевич.
Уже несколько лет в плане «Рад. письменника» была моя вторая книга стихов, но редактор требовал убрать часть стихов о природе и добавить 3—4 стихотворения о БАМе, КАМАЗе. Узнав об этом, Борис сказал, что для спасения книги нужно решиться на этот шаг. Я ответила, что писать подобные стихи не собираюсь, да если бы и хотела, у меня они все равно не получатся.
Чичибабины уехали в Харьков, и через несколько дней я получила от Бориса письмо, в котором лежало три пристойных стихотворения на «требуемые темы», написанные в стиле Чичибабина (он в стихах всегда узнаваем!) его удивительно четким почерком... Это был явный компромисс. Для себя он давно уже отказался от таких «отступлений», но, спасая книгу друга, совершил над собой насилие.
Разумеется, я не отнесла стихи в издательство, книжка тогда не вышла. Но я на всю жизнь сохранила не только эти три стихотворения, но и огромное чувство благодарности.
Прошло более десяти лет. Многое изменилось в стране. Неожиданно у авторов, которых не печатали по тем или иным причинам, появилась возможность издать стихи за свой счет. Киевские друзья уговорили меня попытать счастья, помогли собрать нужную сумму. Пришла верстка. И тут оказалось, что за последнее время все подорожало и теперь я должна внести дополнительно такую же сумму, а иначе набор рассыплют.
И тут на очередной съезд писателей приехал Борис Чичибабин. Узнав от меня по телефону печальную новость, сказал: «Ничего не предпринимайте! Вечером приходите к нам в гостиницу, и мы все обсудим».
Когда мы пришли, Борис уже все решил: деньги дает он. Я, зная, как трудно они с Лилей жили все эти годы (чтобы свести концы с концами, этот Поэт Божьей милостью, уже пожилой человек, вынужден был работать в трамвайно-троллейбусном управлении), отказалась наотрез. Борис долго убеждал меня, а потом сказал: «Поступайте как знаете. Но если книгу рассыплют, я вам этого не прощу».
А я так испугалась гнева Чичибабина, что наутро сразу же отыскался спонсор — Киевское отделение Украинского фонда культуры...
В последние годы жизни на Бориса Чичибабина обрушилась заслуженная и все же неожиданная для него слава. Нельзя сказать, что это его не радовало: появилась уверенность, что жил и писал не зря. Одна за другой выходили его книги. Была присуждена Государственная премия. Радовали приглашения на литературные праздники в Москве и Киеве, Ялте и Тарусе, в Пушинских Горах и других дорогих сердцу местах. Наконец-то появилась возможность побывать за границей, он съездил в Италию и Германию, дважды побывал в полюбившемся ему Израиле.
Вокруг него появилось множество людей, как-то незаметно оттеснявших старых друзей. О нем писали как о совести русской поэзии, выразителе дум лучших представителей современности. Конечно, это не могло его не радовать. И в то же время он стал молчаливее и задумчивее. Появилась какая-то растерянность, о чем он неоднократно писал в последних письмах:
«Перемены в нашей стране и в моей литературной судьбе застали нас не подготовленными к ним, в растерянности и неуверенности. Все эти публикации, интервью, выступления, которые, судя по вашим откликам, так радуют вас, меня, скорее, огорчают: все это пришло поздно и не так, как мне хотелось бы («а как хотелось бы?» — этого я не знаю, но наверное «не так», если мне от этого не радостно, а грустно, неловко, нехорошо). Я чувствую себя самозванцем, занявшим чье-то чужое, не мое, не свойственное мне место, тем более, что вот уже два года, как я не пишу стихов. К тому же, все, что сейчас происходит со мной, сопряжено с суетой, которой я всегда боялся и противился, а сейчас от нее никуда не деться...»
Потом пришли, прорвались стихи — долгожданные, выстраданные — и не только гражданского звучания, но и удивительно нежные:
В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно... Вот утро ткет паук — смотри, не оборви... А слышишь, как звучит медлительно и нежно в мелодии листвы мелодия любви?..
Чем старше становился Борис Чичибабин, чем умудреннее становилось его сердце, тем чаще мысленно обращался он к Богу. Он не был церковником, считая, что Бог присутствует во всем: в любой былинке, в любом проявлении жизни. Теперь, прощаясь с друзьями, он не только целовал их, но и крестил, как бы ограждая от всего дурного на свете...
Напоследок я подумала о том, что Борис Чичибабин, друживший с самыми остроумными из знакомых мне людей (Юрием Шаниным, Феликсом Кривиным, Гелием Ароновым), сам шутил нечасто. И все же чувство юмора было ему свойственно. Об этом говорят многочисленные его шуточные стихи. Одно из них, посвященное нам с мужем, написано в Коктебеле, куда мы собирались, да так и не смогли поехать вместе.
Привожу это стихотворение, которое своей улыбчивостью нравилось самому автору.
Здравствуй, душенька с телешком и телешко с душенькой,— здравствуй, Дусенька с Олежком и Олежек с Дусенькой!Оба мы, насупя брови с окаянна горюшка, шлем вам две свои любови с окияна-морюшка.Наше вечное спасибо, из любви отлитое, что живете в три погиба, но с душой открытою.Наше вечное спасибо, пусть хоть мир обрушится, за все ночи недосыпа, доброты и дружества.То ли круг нам очертили, то ли так положено,— почему нас не четыре на земле Волошина?Хоть проводим жизнь с другими, умствуя и шастая, есть у нас святое имя: Дусенька Ольшанская.И, сбежав от тех попоек, что с собой не возятся, обнимаем вас обоих и целуем во сердца.Я молюсь, чтоб без усилий хорошо жилося вам, но при том не все в России мнилось в свете розовом.От обиды и обузы бытия лохматого облегчи вам души, музы и княжна Ахматова.Жить во век в ладу со словом писаным и баяным и скучать по встречам новым с вашим Чичибабиным.
Последние строчки, как многие у Бориса Чичибабина, пророческие: сколько ни осталось жить, я всегда буду скучать по встречам с этим удивительным человеком.
1995 г., Киев