На главную | Публикации о Б.А.Чичибабине | Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях

Григорий Померанц

Я взял название своей статьи из стихотворения, которым начинается последний прижизненный сборник Бориса Чичибабина, «Цветение картошки».

Взрослым так и не став, покажусь-ка я белой вороной. 
Если строить свой храм — так уж, видимо, не на крови. 
С той поры, как живу на земле неодухотворенной, 
я на ней прохожу одиночную школу любви. 

Школа началась в лагерях, продолжалась на бурных поэтических вечерах 60-х годов, ушла из литературы вместе с оттепелью,— и все это была школа любви. После недолгого торжества в прямом эфире перестройки, после горечи похмелья Борис Чичибабин оставляет нам эти слова как самое последнее, самое главное, что он сказал, что через него сказалось:

В этой школе, поди, классов сто, а возможно, и больше. 
Но последнего нет, как у вечности нету конца... 

Джордж Оруэлл в статье «Предотвращение литературы» писал, что труднее всего предотвратить поэзию. Стихи можно даже не записывать. Они слагались и в лагерях. Так родился «Тост» Варлама Шаламова («Я поднял стакан за лесную дорогу, за падающих в пути...»); так родились и чичибабинские «Красные помидоры», «Махорка». И так же снова рождались стихи застойного времени. Если положить на одну чашу весов современные стихи, напечатанные советскими издательствами до конца 80-х годов, а на другую чашу — то, что не подавалось в цензуру или что она отсекала, то запретная чаша весов, пожалуй, не легче. Не напечатали при жизни ни строчки Даниил Анд­реев, Людмила Окназова, Александр Солодовников. Не печатались Вениамин Блаженный, Зинаида Миркина. Попали под запрет Семен Липкин, Инна Лиснянская. Целое направление, которое я назвал поэзией духовного опыта (или духовной встречи), официально не существовало. Много лет не печатался и Борис Чичибабин. Во время оттепели он был шумно знаменит, но приспособиться к застою не захотел. Писал для себя и для друзей, иногда печатался за границей, работал бухгалтером в трамвайном парке; был исключен из Союза писателей, предупрежден ГБ о возможности применения к нему ст.190, ч.1. Это, однако, случилось довольно поздно, а уход из дозволенной литературы совершился тогда, когда можно было еще печатать, по крайней мере, сонеты Лиле, стихи о Крыме, Армении, Литве, Эстонии («Дружба народов» взяла бы). Отказ от публикаций был свободным нравственным решением, негромким, но твердым отказом от самой возможности фальши.

С предельной искренностью связан недостаток поэзии Чичибабина, из-за которого мы чуть не поссорились. Я вни­мательно прочел машинописный однотомник и написал Борису, что ему надо бы поработать над некоторыми стихотворениями, где одна-две строфы портят целое. Чичибабин решительно отверг мое предложение. Прошло много лет, пока я понял его резоны. Стихотворение выливалось у него на бумагу под диктовку непосредственного чувства. Возвращаться назад, входить в прежнее настроение и переживать его, как актер переживает Бориса Годунова или Отелло, он не умел, считал для себя искусственным. Во всяком искусстве есть момент лицедейства, стилизации чувства; у Бориса этот момент исчезающе мал. У Пушкина, говорил он, тоже есть плохие стихи, это неважно. Может быть, действительно неважно: слабых стихов у Пушкина очень мало. Но пушкинский тип творчества (прошла любовь, явилась муза), тип творчества по воспоминанию чувства,— этот принцип Чичибабину чужд. Его стихи напоминают его физический облик (недаром поэт сравнивал себя с верблюдом). И эта угловатая искренность сближает скорее с традицией Достоевского и Толстого, сознательно ломавшими изящную тургеневскую фразу.

Виртуозность формы была неприятна царящему Хаму почти так же, как искренность. Но мастеровитость кое-как уживалась с цензурными требованиями и иногда ловко обходила их. Чичибабин оказался слишком прям для уловок. Он не выносил двоемыслия. Куском бесспорной правды оставалась любовь, природа, книги, и Борис Алексеевич отказался выносить свои чувства на сцену. Достаточно было сказать, написать (не печатая):

Не льну к трудам. Не состою при школах. 
Все это ложь и суета сует. 
Король был гол. А сколько истин голых! 
Как жив еще той сказочки сюжет. 

Мне ад везде. Мне рай у книжных полок. 
И как я рад, что на исходе лет 
не домосед, не физик, не геолог, 
что я никто — и даже не поэт. 

Мне рай с тобой. Хвала Тому, кто ведал, 
что делает, когда мне дела не дал. 
У ног твоих до смерти не уныл, 

не часто я притрагиваюсь к лире, 
но счастлив тем, что в рушащемся мире 
тебя нашел — и душу сохранил. 

Чичибабин ушел из официальной литературы просто, естественно, радостно. Вдруг, в середине жизни, к нему пришла счастливая любовь. Она была несравнима со всем, что он до этого знал, и лучше всего на свете. Это чувство иногда приходит в зрелые годы, после нескольких тяжелых испытаний. В молодости кажется, что чудо можно повторить — и почему не попробовать? А потом сердце становится вялым и не трепещет, как прежде... Так бывает часто, очень часто. Судя по литературе — почти со всеми, кто пишет о любви. По крайней мере, в последнее время. И я думаю, что дар Чичибабина — это жизненный дар. Его специальность, как говорила Марина Цветаева, была жизнь. Жизнь и любовь. Он в сорок и пятьдесят лет любил, как в восемнадцать, со всем удивлением красоте, как будто в первый раз увидел женщину, в первый раз испытал радость от ее радости.

Перед встречей с Лилей было одиночество, хлещущее реками, когда двое в постели отрываются друг от друга с отвращением и ненавистью... Я пересказываю Рильке, но мог бы пересказать и Окуджаву, и многих других, и поэтому не вспоминаю таких стихов Чичибабина (они есть и у него). Вспоминаю только итог:

Мне книгу зла читать невмоготу, 
а книга блага вся перелисталась. 
О матерь Смерть, сними с меня усталость, 
покрой рядном худую наготу... 

А потом Бог подарил Борису Лилю. И это было как вторая молодость Фауста. Только без помощи Мефистофеля. Маргариту, подаренную Мефистофелем, Фауст потерял и Маргариту погубил. Божий дар оставался с Борисом до последних его дней. И поэт радовался дару, как язычник, и благодарил Бога, как христианин. В поэзии Чичибабина нет пропасти между царством Афродиты и царством Христа. Все, что от любви,— Божье:

Ты в снах любви, как лебедь, белогруда, 
но и слепым душа в тебе видна. 
Все женщины прекрасны. Ты одна 
божественна и вся добро и чудо, 
как свет и высь. Я рвусь к тебе со дна. 
Все женщины для мига. Ты одна 
для вечности. Лицо твое на фресках... 

А потому о прежнем — не спрашивай:

Не спрашивай, что было до тебя. 
То был лишь сон. Давно забыл его я. 
По кругу зла под ружьями конвоя 
нас нежил век, терзая и губя. 

От наших мук в лесах седела хвоя, 
хватал мороз, дыханием клубя. 
В глуби меня угасло все живое, 
безвольный дух в печали погребя. 

В том страшном сне, минутная, как милость, 
чуть видно, ты, неведомая, снилась. 
Я оживал, в других твой свет любя. 

И сам воскрес, и душу вынес к полдню, 
и все забыл, и ничего не помню. 
Не спрашивай, что было до тебя. 

Лагерные воспоминания не случайно вплелись в рассказ о том, что иногда казалось любовью, что иногда по ошибке зовут любовью. Чувственный плен — та же тюрьма, то же рабство. И даже худшее рабство, чем подневольный труд. Чичибабин это глубоко пережил, но не обвинил в своих падениях чувственность, созданную Богом так же, как цветы и птицы. И когда он говорит о захваченности «звериной» красотой Лили, звериное здесь означает цельность и силу чувства, без всякой рефлексии. Ничего зверского. Ибо рождается из нежности и возвращается в нежность. Ибо одухотворено любовью. Ибо каждый порыв прошел сквозь сердце и чувственный взрыв не заглушил, не отравил ликующую нежность:

...И я, прощенный, нежностью наполнюсь. 
В тебе ж, как сестры милые, духовность 
и чувственность, грудь с грудью обнялись. 

В юности, когда женская красота меня выбивала из себя, я поразился, что в отдыхающей Венере Джорджоне хотелось смотреть на лицо, прежде всего на лицо, а все остальное — потом (это остальное довершает чувство красоты, но потом). И Чичибабин не случайно вспоминает Джорджоне. Он в своей Лиле тоже прежде всего видит кроткое лицо, кроткую душу, принявшую в себя его угловатые страсти, со всеми срывами, взрывами, попойками (об этом и в застольных стихах: «Вечером с получки», в «Оде водке»). Всякое бывало. И сквозь все как родная гавань — Лиля:

Люблю твое лицо. В нем каждая черта — 
от облачного лба до щекотных ресничек 
стесняется сказать, как ландышно чиста 
душа твоя, сестра деревьев и лесничих... 

Чичибабин принимает счастливую любовь как причастие, как Божье благословление:

Отныне мне вовек не будет плохо. 
Не пророню ни жалобы, ни вздоха, 
и в радость боль, и бремя — благодать. 

Кто приникал к рукам твоим и бедрам, 
тот внидет в рай, тому легко быть добрым. 
О, дай Господь всю жизнь тебя ласкать! 

А потому в радость, «что я никто и даже не поэт». Не поэт — в смысле, в котором говорят о человеке: поэт, прозаик... Не литератор. Не профессионал. Это потом особо обдумывалось и разъяснялось. Но если человек родился поэтом, он не может вылезть из самого себя. Вспышки творчества приходят к нему, как страсть. Пусть не­часто. Поэт остается поэтом и без стихов. Достаточно чувствовать в себе творческую силу, образ и подобие той, которая сотворила мир. Чувствовать, как страдание тонет в радости, как грохот событий тонет в тишине, нелепость жизни — в целостном разуме. Николай Кузанский назвал это «совпадением противоположностей» (не гегелевским единством, развивающимся из одного состояния в другое, а простой цельностью движения и покоя). Ум поэта не в силах удержать великую цельность, но творчество стремится к ней и все время вновь ее находит. Поэт открыт боли, но не тонет в ней. Его подхватывает следующая волна, и радость захлестывает боль. А потом снова боль. Так, среди ликования крымской природы вспоминаются сосланные татары.

Шел, где паслись отары, 
желтую пыль топтал. 
«Где ж вы,— кричал,— татары?» 
Нет никаких татар. 
............................................... 
Родина оптом, так сказать, 
отнята и подарена,— 
и на земле татарской 
ни одного татарина. 

Гейне писал, что французский патриотизм расширяет сердце, а немецкий сужает. Я думаю, и во Франции были квасные патриоты, и в Германии — то, что можно назвать патриотизмом вселенского на родном языке, в родном облике. Просто есть два патриотизма, как — по Ленину — две нации в каждой нации (одна из тех фраз, которые Чичибабин у Ленина любил; слово интернационализм было ему близко).

Патриотизм Чичибабина расширял сердце. Его любовь к России — без капли ненависти к другим. Больше того: с чувством ответственности за зло, которое Россия, русские сделали другим; ответственности, которой нет у парламентов, спорящих о Крыме.

В 1948 году, в разгар сталинской политики травли народов, он сочиняет стихи «Еврейскому народу»:

Не родись я Русью, не зовись я Борькой, 
не водись я с грустью, золотой и горькой, 
не ночуй в канавах, счастьем обуянный, 
не войди я навек частью безымянной 
в русские трясины, в пажити и реки, 
я б хотел быть сыном матери-еврейки. 

Это одна из лучших струй в большой реке русской культуры: быть вегда на стороне тех, кого гонят, кого травят, кому плохо. Чичибабин, порвав с национал-коммунизмом, никогда не переставал быть «красным», никогда не расставался с интернационализмом и с этическим социализмом (я назвал бы его социализмом сердца). Думаю, что такой «социализм» неотделим от культуры, воспринявшей Евангелие без посредства Кальвина. И если он мешает стране на пути к богатству — Бог с ним, с богатством; была бы совесть чиста.

Чичибабин мучительно переживал отъезд из Харькова своих друзей — и благословлял их бегство:

Дай вам Бог с корней до крон 
без беды в отрыв собраться. 
Уходящему — поклон. 
Остающемуся — братство. 

Благословение борется здесь с горечью, с мыслью об оставленной России, оставленной ее сынами. Равновесие неустойчиво, и в другом стихотворении горечь вырвалась на первое место. Хотя по-прежнему — без ненависти к уезжаю­щим. Только с болью:

Пусть будут счастливы, по мне хоть 
в любой дали,— 
но всем живым нельзя уехать 
с живой земли. 

Это не риторика, не пустые слова. Чичибабин не мог отделить себя от России, не мог отделить Россию от себя. В «Красных помидорах» он пишет о своей личной беде, о потере свободы, но в образном строе стихотворения эта беда, помимо логики, становится бедой России, и даже не только нынешней, а во все века истории:

Кончусь, останусь жив ли,— 
чем зарастет провал? 
В Игоревом Путивле 
выгорела трава. 

Точно так же становятся личной бедой границы, рассекшие страну. Они все шли по его сердцу и разрывали его. Болезненно чувствительный к праву другого, к чужой обиде, Чичибабин считал себя обязанным не противиться борцам за незалежность, голосовал за независимость Украи­ны. Но когда раздел совершился, он пережил его как собственную смерть. Вернее, он просто не пережил его.

...С мороза душу в адский жар 
впихнули голышом,— 
я с родины не уезжал, 
за что ж ее лишен? 

Здесь только боль. Здесь нет чувства превосходства, желания сохранить командную роль русского центра. И нет желания переложить свои несчастия на других. Чичибабин, может быть, и еще раз проголосовал бы — против себя — за других.

И тучи кровью моросили, 
когда погибло пол-России 
в братоубийственной войне,— 
и эта кровь всегда на мне. 

Для Чичибабина национализм — ругательное слово. Всякий национализм. Достается и русским, и украин­ским националистам. Нет даже оговорки о различии умеренного национализма (цивилизованного предпочтения национальных интересов) от национального экстремизма. В этом (как и во многом другом) его мысль очень прямолинейна. Я не мог его убедить, например, что без Петра не было бы Пушкина. Есть вещи, которые он всегда ненавидит: деспотизм, национализм, подлость, жестокость. Но никогда нет ненависти к народу. Украине посвящено несколько стихотворений Чичибабина. Русским он чувствует себя на юге, а в Москве — «хохлом». Это две стороны одной души, и она разорвана демагогами, политическими честолюбцами... Ему ненавистны паспорта, анкеты, границы:

Во мне, как свет, небесна и свежа, 
приемля в дар огонь лучей палящих, 
смеется кровь прабабушек полячек 
и Украины вольная душа. 

Чтоб жить с людьми, влюбляться и скитаться, 
от трудовых корней не отрешен, 
я б мог родиться негром иль китайцем. 
Творить и думать — вот что хорошо. 

А для анкет на кой мне черт рождаться? 
Я — человек, вот все мое гражданство. 

Можно сказать, что Чичибабин — гражданин мира, космополит. И это верно. Но космополит, который жить не может без своей большой России. Поэзия Чичибабина — живое доказательство, что гражданин мира может любить свою родину страстно и нежно, что патриотизм связан с чужеедством не по природе своей, а по подсо­знательному желанию найти предмет ненависти и излить на него злобу.

В Чичибабине злобы нет. Есть вспыльчивость, горячность, а злобы нет. Слишком много любви, и любовь гасит вспышки гнева.

В творчестве Чичибабина, как в его любимцах, Пушкине и Толстом, любовь раскрывается во всех своих ипостасях: как эрос, филио и агапэ. Это и дружество, щедро диктующее стихи на случай, и крики совести, и «звериное» чувство, заставляющее птиц петь, оленей — драться за самку. Одно очень важное стихотворение Чичибабина называется «Битва»:

В ночном, горячем, спутанном лесу, 
где хмурый хмель, смола и паутина, 
вбирая в ноздри беглую красу, 
летят самцы на брачный поединок. 

И вот, чертя смертельные круги, 
хрипя и пенясь чувственною бурей, 
рога в рога ударятся враги, 
и дрогнет мир, обрызган кровью бурой. 

И будет битва, яростью равна, 
шатать стволы, гореть в огромных ранах. 
И будет ждать, покорная, она, 
дрожа душой за одного из равных... 

В поэзии, как в свадебном лесу, 
но только тех, кто цельностью означен, 
земные страсти весело несут 
в большую жизнь — к паденьям и удачам. 
 
Ну, вот и я сквозь заросли искусств 
несусь по строфам шумным и росистым 
на милый зов, на роковой искус — 
с великолепным недругом сразиться. 

Поэзия Чичибабина пульсирует в поле напряжения, созданном Совестью и Страстью. Его специальность — жизнь. Он посвятил оду неказистой птице — воробью. Он чувствует себя верблюдом среди литературных скакунов:

Он тащит груз, а сам грустит по сини, 
он от любовной ярости вопит. 
Его терпенье пестуют пустыни. 
Я весь в него — от песен до копыт. 

Поэзия Чичибабина, нарушая каноны, выработанные в литературных кружках, вошла в современность, расталкивая мастеров.

Нехорошо быть профессионалом. 
Стихи живут, как небо и листва. 

Во время «оттепели» Чичибабин, подхваченный волной пробужденного гражданского чувства, блистал на харьковских поэтических сборищах, как в Москве — поэты Лужников. Потом он «стал никем» — и вернулся большим поэтом большой России. Мне хочется привести отрывок из недавнего письма Елены Кувшинниковой к моей жене, Зинаиде Миркиной. Я думаю, таких откликов немало:

«Назову вам имя: Борис Чичибабин. Несколько лет назад в каком-то журнале впервые прочла его стихи: «О, сохрани несбыточность любви от прямоты ожесточенной страсти!». Запомнила, стала отыскивать новые стихи. Находила (приходили). Слышала по радио (сообщение о вручении ему премии). И — «Красные помидоры кушайте без меня». И — особенно мне близко (тоненько болит) его стихотворение «Лошадки Бориса и Глеба»...» (Ульяновск, 12 мая 1995 г.)

Это стихотворение без названия, начинается оно просто с первой строки:

Ночью черниговской, с гор араратских, 
шерсткой ушей доставая до неба, 
чад упасая от милостей братских, 
скачут лошадки Бориса и Глеба. 

Плачет Господь с высоты осиянной. 
Церкви горят золоченой известкой. 
Меч навострил Святополк окаянный, 
дышут убивцы за каждой березкой... 

Последние годы Борис часто читал эти стихи. Они стали для него самого словесной иконой:

Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо, 
ни колоска под собой не сминая, 
скачут лошадки Бориса и Глеба... 

Безвременно погибший художник Владимир Казьмин писал, что каждое здание стремится стать храмом, каждая картина — иконой, каждое стихотворение — молитвой. В стихах Бориса Чичибабина, во всей их безыскусственности, есть это стремление. Нет стилизации под святость, но есть то, что составляет самую ее суть: любовь. Любовь как счастье разделенного чувства и любовь как готовность душу свою отдать за ближнего. Не спрашивая у него родословной и не заполняя анкет.

1996 г., Москва