Федор Достоевский 
 
Два огня светили в темень, два мигалища. 
То-то рвалися лошадки, то-то ржали. 
Провожали братца Федора Михалыча, 
за ограду провожали каторжане... 
 
А на нем уже не каторжный наряд, 
а ему уже — свобода в ноздри яблоней, 
а его уже карьерою корят: 
потерпи же, петербуржец новоявленный. 
 
Подружиться с петрашевцем все не против бы, 
вот и ходим, и пытаем, и звоним,— 
да один он между всеми, как юродивый, 
никому не хочет быть своим. 
 
На поклон к нему приходят сановитые, 
но, поникнув перед болью-костоедкой, 
ох как бьется — в пене рот, глаза навыкате,— 
все отведав, бьется Федор Достоевский. 
 
Его щеки почернели от огня. 
Он отступником слывет у разночинца. 
Только что ему мальчишья болтовня? 
А с Россией и в земле не разлучиться. 
 
Не сойтись огню с волной, а сердцу с разумом, 
и душа не разбежится в темноте ж,— 
но проглянет из божницы Стенькой Разиным 
притворившийся смирением мятеж. 
 
Вдруг почудится из будущего зов. 
Ночь — в глаза ему, в лицо ему — метелица, 
и не слышно за бураном голосов, 
на какие было б можно понадеяться. 
 
Все осталось. Ничего не зажило. 
Вечно видит он, глаза свои расширя, 
снег, да нары, да железо... Тяжело 
достается Достоевскому Россия. 
 
1962