На главную | Публикации о Б.А.Чичибабине | Материалы Чичибабинских чтений

Леонид Фризман

РОДИНА БОРИСА ЧИЧИБАБИНА

Эту статью естественно начать с одного из главных, программных стихотворений Чичибабина, которое он назвал “Плач по утраченной родине”. Оно появилось в “Литературной газете” 22 апреля 1992 г., спустя четыре с лишним месяца после беловежских соглашений. Когда вечером 9 декабря возбужденные дикторы телевизионной службы новостей радостно сообщили, что Советский Союз прекратил существование, мало кто осознал подлинные масштабы и трагизм происшедшего. Тихо-гладко прошла ратификация соглашений во всех трех парламентах, и минули годы, прежде чем те, кто тогда растерянно проголосовали “за”, стали требовать их денонсации и метать громы и молнии в “беловежских зубров”. Мало кто представлял себе, что Смоленск станет пограничным городом, что появятся таможни между Харьковом и Белгородом, что москвичи будут выпрашивать и оплачивать визы в загранпаспортах, чтобы побывать в Каунасе или Пярну, что десятки миллионов русских окажутся в новосозданных государствах людьми второго сорта, подвергнутся национальной и языковой дискриминации, оскорблениям, унижениям и даже кровавым расправам.

Вероятно, не представлял себе это в первые послебеловежские месяцы и Чичибабин, во всяком случае в полной мере. Но чутье поэта и человека безошибочно подсказывало ему, что произошла катастрофа. Он был ­охвачен горем и тревогой.

Какой нас дьявол ввел в соблазн,
и мы-то кто при нем?
Но в мире нет ее пространств
и нет ее времен.

Исчезла вдруг с лица земли
тайком в один из дней,
а мы, как надо, не смогли
и попрощаться с ней.

Здесь очень важно это — “тайком”. Кто-то где-то решил за нас нашу судьбу и лишил нас самого дорогого: “ведь родина — она как мать, она и мы — одно”. “Теперь я круглый сирота — по маме и по ней”. Он не идеализирует ее. Он помнит: “она глумилась надо мной”, он знает: ее “не зря назвали, споря с немотой, империею зла”. Но было в ней и другое, за что “мы отдавали жизнь”.

Ее судили стар и мал,
и барды, и князья,
но, проклиная, каждый знал,
что без нее нельзя.

Когда Чичибабин горестно восклицает: “...я с родины не уезжал, за что ж ее лишен”, то скорбь его прежде всего о том, что безжалостная граница пролегла между ним и Россией. В стихотворении “Россия, будь!” он повторяет те же слова и, называя Россию “отечеством”, не может смириться с тем, “что выбыл... не уезжав, из твоего гражданства”. Чичибабин потрясен и возмущен тем, что был произведен “раздел страны ради раздела”. В одном из своих интервью он вновь вернулся к той же наболевшей  мысли: “Я всегда жил в Харькове и никуда из него не уезжал. Но стал человеком без Родины. Потому что моя Родина — это большая страна, по крайней мере та ее часть, что говорит и пишет по-русски”. Это указание на язык как на определитель границ “большой страны, в которой Чичибабин видел свою Родину, для него чрезвычайно существенно и характерно. В этой “большой стране” жили в близости и любви разные народы. В ней “рад был украинский хлеб молдавскому вину”, и,

    как вела любовь,
я приезжал к себе домой
в ее конец любой.

В ней были думами близки
Баку и Ереван,
где я вверял свои виски
пахучим деревам.

Он не может видеть свою родину в “содружестве независимых государств”, потому что убежден: это одна страна и населяет ее один народ: “Из века в век, из рода в род венцы ее племен Бог собирал в один народ”, и “того народа, той страны не стало в миг один”. И не кто-то, а мы, не сумевшие сберечь родину-мать, — виновники происшедшей трагедии:

При нас космический костер
беспомощно потух.
Мы просвистали свой простор,
проматерили дух.

К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет.
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет.

И ведь знал Чичибабин, что “империя — тюрьма, всех обид рассадница”, и признавал, что “сам приложил руку к ее разрушению. Но, видит Бог, не такого разрушения я хотел. Если угодно, я хотел преображения...” Так думали многие его современники и единомышленники. Когда в пору господства коммунистического режима мы жаждали его крушения и мечтали о свободе, казалось, что все, что мы имели, останется при нас, а к этому — еще и свобода. Не думалось о том, что так не будет, что за свободу придется платить, и о том, какой высокой окажется ее цена.

Не народы, не люди выиграли от того, что произошло, — им нигде не стало житься лучше. Теми, кто первыми и сполна вкусил плоды неожиданно обретенной “свободы”, оказались национал-карьеристы, те, кто получил президентские авиалайнеры, министерские кабинеты, парламентские мандаты, посольские должности, кто нажился на обретенных суверенитетах и под сенью нового флага, под звуки нового гимна расширил власть и влияние, а заодно упрочил свой достаток. Им и при “империи” было неплохо, а при “свободе” стало еще краше. Уж они-то не заплачут об утраченной родине. Для них позиция Чичибабина — от недомыслия, а то и от антипатриотизма.

Чичибабину было глубоко чуждо то, что происходило и происходит в Украине. А ведь он любил ее не меньше и уж во всяком случае глубже и разумнее, чем нынешние ретивые поборники ее независимости. За много лет до того, как они развернули свою бурную деятельность, он писал:

С Украиной в крови я живу на земле Украины
и, хоть русским зовусь, потому что по-русски пишу,
на лугах доброты, что ее тополями хранимы,
место есть моему шалашу.

Он слушал пенье “соловьев запорожских времен”, был одарен “блаженной прохладой от источника Сковороды” и убежден:

Вся б история наша сложилась мудрей и бескровней,
если б город престольный, лучась красотой и добром,
не на севере хмуром возвел золоченые кровли,
а над вольным и щедрым Днепром.

“С Украиной в крови я живу на земле Украины...”

 Это стихотворение — одно из тех, за которые Чичибабина в 1973 г. исключили из Союза писателей. В нем усмотрели украинский национализм. Нет, его автор не был националистом, он был патриотом.

В наши дни “патриотические” выкрики приносят такие дивиденды, что лишь ленивые не спешат объявить себя патриотами. В результате на само слово легла опасливая тень. Уж очень несимпатичными порой оказываются те, кто кучкуется под патриотическими знаменами. В действительности в патриотизме, разумеется, нет ничего зазорного. Нужно лишь строго различать патриотов и националистов. Патриотизм — это чувство, а национализм — идеология. Как всякое чувство, патриотизм каждого человека индивидуален, в чем-то неповторим и не может быть уложен в сугубо рационалистические рамки. Лермонтов и Блок были подлинными патриотами, но ни в малейшей степени не националистами. Для желающих усвоить, чем отличается патриотизм от национализма, лермонтовская “Родина” — это почти учебное пособие.

С нескрываемым отвращением Чичибабин говорит о тех, кто в заботах о “свободе” Украины разрушает ее исконный и самой ей жизненно необходимый союз с Россией.

О как бы край мой засиял в семье народов!
Да черт нагнал национал-мордоворотов.

                        “Скользим над бездной, в меру сил других толкая...”

Со взглядами и политикой “национал-мордоворотов” с непримиримой страстностью спорит поэт и в стихотворении “А я живу на Украине”. Живя на Украине, он “стих выплакивал по-русски”.

В свой дух вобрав ее природу,
ее простор, ее покой,
я о себе не думал сроду —
национальности какой,

но чуял в сумерках и молниях,
переполохе воробьев
у двух народов разномовных
одну печаль, одну любовь.

У тех и тех одни святыни,
один Христос, одна душа.
А я живу на Украине,
двойным причастием дыша...

Он, “не жив ни часа без Тараса, Сковороды, Кармелюка”, не имеет ничего общего с “иными патриотами”, которые доводят Украину “до рвоты речами льстивыми с трибун”. Именно в любви и к Украине, и к России — причина того страха, который испытывает поэт за обе страны, “что разорвали свой союз”.

И днем с огнем во мне гордыни
национальной не найдешь,
но я живу на Украине,
да и зароете в нее ж.

Дал Бог на ней укорениться,
все беды с родиной деля.
У русского и украинца
одна судьба, одна земля.

К этой мысли Чичибабин возвращается вновь и вновь, она проходит красной нитью сквозь многие стихотворения, каждое из которых — плач по утраченной родине.

В сердцах не сохранится
братающая высь,
коль русский с украинцем
спасаться разошлись.
Но злом налиты чаши
и смерть уже в крови, —
а все спасенье наше —
в согласье и любви.

                                                “Кто в панике, кто в ярости...”

Как было ему примириться с тем, что “с Украины в Россию уже не пробраться без пошлин”, когда жила в нем кажущаяся сегодня кому-то наивной и несовременной, но благородная вера:

Мы пили плеск одной криницы,
вздымали хлеб с одних полей, —
кто б думать мог, что украинцы
возненавидят москалей?

Но, как слепцы б нас ни разнили,
в той розни выплывет не раз,
что лучшими людьми России
из рабства вызволен Тарас.

                                                  “Современные ямбы”

Для Чичибабина, ежедневно и ежечасно ощущавшего смрад идеологии, которая насаждалась на его глазах, писать такое являло собой акт высокого гражданского мужества, которое всегда было ему присуще и верность которому он сохранил до конца.

Еще далеко было до трагических событий, получивших свое формальное завершение в Беловежской пуще, когда мы услышали мудрый, предостерегающий голос человека, пытавшегося своими “посильными соображениями” уберечь нас от гибельных ошибок, голос Александра Солженицына. “Сегодня отделять Украину, — писал он, — значит резать через миллионы семей и людей; какая перемесь населения: целые области с русским перевесом; сколько людей, затрудняющихся выбрать себе национальность из двух; сколько — смешанного происхождения; сколько смешанных браков — да их никто смешанными до сих пор не считал. В толще основного населения нет и тени нетерпимости между украинцами и русскими”. Пророческие эти предостережения, естественно, не были услышаны. Кто же и когда слушал пророков...

Разумеется, Солженицын как реалистически и демократически мыслящий политик не помышлял о том, чтобы удерживать украинский народ силой, если бы он действительно пожелал отделиться, но видел, что “разнородна эта обширность, и только местное население может решать судьбу своей местности, своей области, — а каждое новообразуемое при том национальное меньшинство в этой местности должно встретить такое же ненасилие к себе”.

Различия в позициях населения разных областей, в его менталитете, в языковой ситуации на востоке и западе республики, в превалирующем там и здесь отношении к России и русской культуре начисто игнорировались в 1991 году, да и сейчас недооцениваются или замалчиваются. Но их ясно видел вермонтский изгнанник, а Чичибабин, живший в Украине и чутко воспринимавший то, что происходило вокруг, говорил о них еще конкретнее. “Для нас, славян, русская, украинская, белорусская культуры неразрывно соединены в истории настолько, что их можно назвать одной культурой. Противопоставление их невозможно. Это противопоставление идет от Западной Украины, которая исторически была разъединена с нашей великой Украиной. Львов никогда не был русским городом. Западная Украина действительно была отделена от русской культуры. Может быть, западным украинцам и в самом деле с рождения не было присуще это чувство неразрывности наших культур”.

Но Западная Украина — это не вся Украина, и распространение ее влияния на остальные “местности” обернулось бедой, которую Чичибабин описал жесткими, но — увы! — справедливыми словами: “Да, русской культуре на Украине очень плохо. Это нечто нечеловеческое, дьявольское, сатанинское! Перестали изучать русскую литературу, она стала заурядной частью мировой. Два или четыре часа на Толстого — это абсурд, этого не может быть! Для нас, рожденных на Восточной Украине, никогда в жизни Пруст или Джойс не могут быть роднее Толстого или Чехова. Русская культура не для русского только, а и для украинца, живущего на востоке Украины, — своя, родная. Наши культуры взаимопроникают. Русская культура так же наложила отпечаток на душу, на совесть украинца, как и на душу и совесть русского человека. Она с детства входила в наш духовный багаж. Пушкин у нас в генах, его явление заложено в нас до рождения”.

Чичибабин знал, откуда шло это “нечеловеческое, дьявольское, сатанинское” — от разнузданного украинского национализма, средоточие которого — Рух. “...Когда возник Рух, — говорил он, — я его приветствовал от всего сердца. Участниками этого народного движения стали люди, близкие мне по духу, любимые мною. Но сейчас я вижу, как Рух переродился в демагогическое, политиканствующее сообщество новых партократов, рвущихся к власти, и я не могу и не хочу его поддерживать”. Рух изображал Галичину неким украинским Пьемонтом, под власть которого ему хотелось бы подмять всю Украину. “Храни нас Господь от такого будущего”, — сказал Чичибабин автору этих строк.

Тонкое, чуткое понимание ситуации в Украине проявилось и в поэзии Чичибабина. Стоит вспомнить два стихотворения, написанные в разное время о двух украинских городах. В их сопоставлении встает нечто глубинное, сокровенное в образе мыслей поэта. Одно из этих стихотворений — “Киев”, другое — “Львов”.

Без киевского братства
деревьев и церквей
вся жизнь была б гораздо
безродней и мертвей.

Киев Чичибабина — не столица независимой Украины (о том там и звука нет!) — но город, где “подуло ­Русью древней от Золотых ворот”, где “от врубелевских фресок светлеет голова”, где “запросто возник” Михаил Булгаков, где “не может светлой не быть славянская душа”. Не украинская, нет! Славянская. Киев Чичибабина — это колыбель нашей общей культуры и общей религии: “Крещение Руси происходило здесь вот”.

Совсем иные чувства вызывал у поэта Львов. Стихи об этом городе Чичибабин написал за много лет до того, как активисты Руха получили там свои депутатские мандаты, а сам он приобрел репутацию цитадели украинского национализма. Но как же велика была прозорливость поэта, если стихотворение его сегодня читается как зловещее пророчество! Да, он видит холодную и величественную красоту Львова.

Твой лик жесток и пышен.
Грозны твои кресты. Державна красота.

Но красота эта — обманная, враждебная, не духовная.

О бедный город лир, на что мне твой обман?
Враждебной красотой зачем ты нас морочишь?
Я верен нищете прадедовских урочищ.
Мне жаль твоей судьбы, ясновельможный пан.

Этот “пан”” устремлен на запад и потому чужд поэту.

Нам все чужое здесь — и камни, и листва.
Мы в мире сироты, и нет у нас родства
с надменной, набожной и денежной Европой.

У нас родство — с Россией! А его-то и нет у Львова, и потому он для Чичибабина был и остается не своим:

Я дань твоим ночам не заплачу ничем.
Ты праздничен и щедр, — но что тебе Россия?
Зачем ты нам — такой? И мы тебе зачем?

Заметим, что нигде и ни разу, ни в гневе, ни в тоске, ни в отчаянии Чичибабин не призывал к восстановлению Советского Союза. Его политическая трезвость оказалась более высокой пробы, чем у многих нынешних политиков. Он понимал, что распад великой страны и возникновение независимой Украины — это свершившийся факт, что дать — по Солженицыну — местному населению решать судьбу своей местности, своей области никто не позволит, что любая попытка утвердить такое право приведет к рекам крови, к гражданской войне. К такому он звать не мог. Он говорил: “Я себе не мыслю Украины вне России, без России, понимаете? Когда-нибудь мы обязательно будем вместе. Я не знаю, что это будет — государство, собратство или какое-то другое объединение, например по типу Британского содружества наций. Но мы должны быть вместе, поскольку мы одна вера, почти один язык (украинская мова и русский язык очень близки, и человеку, живущему на Украине, не нужно переводить Шевченко на русский язык, а Пушкина — на украинский; украинский интеллигент всегда понимал русскую поэзию, русскую душу, русский язык), мы будем вместе, но только в отдаленном будущем, до которого я не доживу”. Сегодня получили подтверждение — увы! — лишь последние слова этого пророчества.

Россия — постоянный, неизбывный предмет раздумий Чичибабина. “Я дышал историей России...” Не познавал, не изучал, а дышал ею. Не мог примириться с тем, что в этой истории “все листы в крови — куда ни глянь”. Он слал “Проклятие Петру”, “царю-христоубийце”, “душегубу”, “плотнику саардамскому” в “немецких штанах” за боль, за обиды, причиненные им народу. В горький час прощания с Твардовским восклицал: “О есть ли где-нибудь на свете Россия — родина моя?”. Когда “с устатку” появляется сомнение: “что проку добрым быть и честным, искать начала и концы” — спасает “особенная сила”, вера “в то, что я — Россия, земля, судьба и сам народ”.

Я за участь свою ни слезы не пролью —
Все, что есть, за Россию прольются.

                                                 “Середина двадцатого века”

Когда злая судьба разводит единоплеменников по разным странам, им не забыть, что

Муза Царскосельская
всем нам мать родная.

Все мы были ранее
русские, а ныне
ты живешь в Израиле,
я — на Украине.

                                               “Не горюй, не радуйся...”

Но любя Россию, Чичибабин никогда не становился рабом этой любви, никогда она не застилала ему глаза, не умаляла трезвости и беспощадности взгляда. Здесь мало вспомнить его строку: “Бессмыслен русский национализм”, потому что для него любой национализм бессмыслен. Гораздо показательнее сказанное Чичибабиным в интервью, которое он дал в начале 1991 г. одной из харьковских газет. На вопрос: “Сейчас много говорят о возрождении культуры. Как вы относитесь к этому и почему?” — он ответил: “Я русский человек. Но в этом смысле я скорее не русофил, а русофоб. Считаю, что мы нация рабов. А какое у раба может быть отношение к культуре? У русских никогда не было культа культуры. И сейчас нет. Поэтому не ее нужно возрождать”.

Не так все просто. Корреспонденту можно сказать: “...не русофил, а русофоб”. Но когда мы читаем стихи Чичибабина, видно, что его “русофобство” неотделимо от “русофильства”, из него проистекает.

Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю —
молиться молюсь, а верить — не верю.

Я сын твой, я сон твоего бездорожья,
я сызмала Разину струги смолил.
Россия русалочья, Русь скоморошья,
почто не добра еси к чадам своим?

От плахи до плахи по бунтам, по гульбам
задор пропивала, порядок кляла, —
и кто из достойных тобой не погублен,
о гулкие кручи ломая крыла.

Жестокость к чадам своим, погибель достойных — вот чего не прощает сын матери, которой молится, но не верит. Беспощадно обвиняющие слова, с которыми он обращается к России, исполнены гнева и горькой иронии.

Скучая трудом, лютовала во блуде,
шептала арапу: кровцой полечи.
Уж как тебя славили добрые люди —
бахвалы, опричники и палачи.

А я тебя славить не буду вовеки,
под горло подступит — и то не смогу.
Мне кровь заливает морозные веки.
Я Пушкина вижу на жженном снегу.

Чичибабин зримо продолжает одну из сквозных традиций русской литературы. Из многих, кого можно было бы назвать в числе предшественников Чичибабина, вспомним хотя бы одного — Максимилиана Волошина. Его обращение к “святой Руси”, которой “сыздетства были любы” “самозванцы, воры да расстриги, соловьиный посвист да острог”, которая отдала “власть — холопам, силу — супостатам, смердам — честь, изменникам — ключи”.

Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору.
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище,
И пошла поруганной и нищей,
И рабой последнего раба.

Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,
След босой ноги благословляя, —
Ты — бездомная, гулящая, хмельная,
Во Христе юродивая Русь!

Последняя строфа не нашла аналогий в том стихотворении Чичибабина, о котором мы ведем речь, но сходные чувства он выражал во многих других своих стихах. Как и Чичибабин, Волошин напоминал о гибели Пушкина (“Неисповедимый рок ведет Пушкина под дуло пистолета...”)

Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца, — Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь, —
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.

Эти строки коктебельского отшельника отзываются у Чичибабина:

Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,
и мне в этой жизни не будет защит, —
и я не уйду в заграницы, как Герцен,
судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

                                         “Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю...”

В сходном с волошинским контексте поминает Чичибабин и Голгофу. Обращаясь к тем соотечественникам, которые решились “уйти в заграницы”, он предрекает и их, и собственную участь.

Уходящему — Синай,
остающимся — Голгофа...

Когда по России катились кровавые волны гражданской войны, когда мыслями и действиями ее участников правили “гнев, жадность, мрачный хмель разгула”, Волошин писал:

А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.

Когда ожесточенно противостояли друг другу Молдова и Приднестровье, когда стонала под гусеницами танков и разрывами снарядов многострадальная земля Нагорного Карабаха, Чичибабин писал:

Душа, свергая в перегрузках
шовинистический дурман,
болит за молдаван и русских,
азербайджанцев и армян.

                                                “Современные ямбы”

Созвучное Волошину сочетание осуждения и восхищения, преданной любви и горьких упреков пронизывает стихотворение Чичибабина “Московская ода”.

Мои ночи в сиянье твоих вечеров,
и московский снежок холодит мои веки,
искаженный твой облик целую в чело,
в твое красное с белым влюбляюсь навеки.

Мне святыни твои — как больному бальзам,
но согласья духовного нет между нами,
поделом тебе срам, что не веришь слезам
и пророков своих побиваешь камнями.

Осуждения не охлаждают любви, но любовь не скрывает от чуткого взора коренные пороки. И чтобы сделать эту антиномию резкой, бросающейся в глаза, Чичибабин строфу за строфой рассекает посредине союзом “но”, может быть, главным словом всего стихотворения.

Ты на празднества лжи собирала детей,
оглашая полсвета малиновым звоном.
НО в пределах твоих, но по воле твоей
с целым миром досель непривычно родство нам...

Свои лучшие думы я выстрадал здесь,
здесь я дружбу обрел, сочинитель элегий,
НО противна душе чернорусская спесь
и не терпит душа никаких привилегий.

Я полжизни отдам за московские дни,
хоть вовек не сочту, сколько было их кряду, —
НО у Красной стены чутко спят кистени
и скучают во сне по Охотному ряду.

Сплошной чередой стоят горькие обвинения в стихотворении “Я родом оттуда, где серп опирался на молот...”. Родина Чичибабина — страна,

где старых и малых по селам выкашивал голод,
где стала евангельем “Как закалялася сталь”,

где шли на закланье, но радости не было в жертве,
где милость каралась, а лютости пелась хвала,
где цель потерялась, где низились кроткие церкви
и, рушась, немели громовые колокола...

Страна, “где судеб мильоны бросались, как камушки в небо”, “где дар и задумчивость с детства взяты под охрану, где музыка глохла под залпами мусорных зим”, “где солнцу обрыдло всходить в небесах адодонных, где лагерь так лагерь, а если расстрел — ну и пусть”, “где пестовал стадо рябой и жестокий пастух”, где бедствия, удушения, расправы тянулись непрерывной и бесконечной чередой. И все это видя, все это помня, поэт признается в конце стихотворения:

...все это было моими любовью и верой,
которых из сердца я выдрать еще не могу.

Незадолго до смерти Чичибабин написал стихотворение “Россия, будь!”. Многое в нем перекликается с тем, что он говорил прежде, но некоторые существенные акценты расставлены по-иному.

Во всю сегодняшнюю жуть,
в пустыни городские
и днем шепчу: Россия, будь —
и ночью: будь, Россия.

“Сегодняшняя жуть” — это, конечно, ситуация, сложившаяся, когда родина поэта “исчезла вдруг с лица земли”, когда он выбыл, “не уезжав, из твоего гражданства” и вынужден обращаться к родной стране “с отпавшей Украины”. Он и здесь остается “русофобом”, и сейчас предъявляет России суровый счет: она “валяет дурака, не верит в прорицанья”, повывелась ее “особенная стать”, “хваленая духовность”.

Ты ж тыщу лет была рабой,
с тобой сыны и дочки, —
генералиссимус рябой
довел тебя до точки.

Отвращение вызывают в Чичибабине и иные черты нынешнего российского быта:

В ларьках барышники просты,
я в рожу знаю всех сам,
смешавших лики и кресты
с насилием и сексом.

Животной жизни нагота
да смертный запах снеди —
как будто неба никогда
и не было на свете...

Но главный эмоциональный стержень стихотворения — пронзительная неизбывная, сыновняя любовь к России. Она и побуждает поэта звать свою страну к очищению, к приверженности подлинным ценностям.

...да будут помыслы твои
светлы и бескорыстны.

...слов былых не уберечь,
их шалым ветром сдуло,
но остаются дух и речь,
свобода и культура.

...Россия, будь, как ты была
при Пушкине и Блоке.

“Россия, будь!” — эти слова, вынесенные в заглавие стихотворения, Чичибабин повторяет вновь и вновь. “Лишь только ты была бы”, — вот что важнее всего для поэта. И не только для него, но и для всего мира:

...весь мир к тебе, — Россия, будь!
взывает: будь, Россия!

Говоря о теме родины в стихах Чичибабина, не обойти молчанием и те, которые он писал о покидавших родину в последние годы. Стихи эти — непростые. Иначе и быть не могло. Непростым, неоднозначным было само отношение Чичибабина к решениям, которые принимали его друзья, навсегда оставлявшие родную землю. Они вызывали осуждение, порой негодование, всегда несогласие. Но превалировало признание права других на выбор другой участи. Ведь и потеря близких, дорогих, казалось, верных и надежных друзей — это тоже плата за обретенную свободу — свободу решать свою судьбу.

Из глаз — ни слезинки, из горла — ни звука.
Когтями на душу собака-разлука.

Он готов пожелать всякого добра бывшим соотечественникам:

Пошли им, Боже, легкой ноши,
прямых дорог
и добрых слов на злое ложе
пошли им впрок.

Но сам-то убежден, “что так нельзя”, и кровный завет состоит для него в том, что “всем живым нельзя уехать с живой земли”. У него нет никаких иллюзий насчет участи тех, кто остается, кому предстоит

свое угрюмое сиротство
нести по гроб,
кому обещаны допросы
и лагеря.

                                                “Не веря кровному завету...”

Одно из самых совершенных стихотворений, посвященных этой теме, — “Дай вам Бог с корней до крон...”. Именно здесь Чичибабин наиболее проникновенен и наиболее терпим. Здесь нет ни гнева, ни осуждения, ни морализаторства: “Я устал судить с плеча, мерить временным безмерность”, “Всяка доля по уму: и хорошая и злая”. Высокая грусть и по уходящим, и по остающимся пронизывает это стихотворение, его печальные и мудрые рефрены:

Уходящему — поклон,
остающемуся — братство...

Уходящего — пойму,
остающегося — знаю...

Уходящему — Синай,
остающимся — Голгофа.

Какой была любовь Чичибабина к родине? Своей, особенной, не похожей на любовь других. Он не исполнял “патриотический долг”, он любил. Никто не обязан да и не сможет любить, как он. На его патриотизм наложили отпечаток и его судьба, и его характер, и несчастное время, когда он вдруг ощутил, что у него отняли родину, и вместо желанного преображения он увидел ее гибель. Эта трагедия омрачила его последние дни, и он всегда будет дорог нам и тем, с какой искренностью, самоотверженностью и поэтической силой он ее запечатлел.

...В начале января 1996 г. харьковской улице, на которой жил поэт, вернувшись из сталинских лагерей, было присвоено имя Чичибабина. Рядом с мемориальной доской — темный горельеф. Чичибабин смотрит на нас и на нашу землю. В его глазах отчаяние и тоска. Нет, не такой он хотел видеть свою родину.

Харьков, 1997