|
Андрей Монастырский МАКАРЕВИЧ И БОРИСОВ |
|
Текст Макаревича «Избранные места из записей Н. И. Борисова» обладает, на мой взгляд, одновременно двумя функциями: это, с одной стороны, самостоятельный литературный текст, с другой- элемент проекта, состоящий из серии работ и инсталляций И. Макаревича, связанных с образом Буратино. Если раньше вся эта серия воспринималась, скорее, как чисто пластическая работа с не очень ясными «краями» и перспективами, то теперь, после того, как возник этот текст, можно говорить о том, что проект полностью состоялся, он обрел вполне отчетливые метафизические и персонажно-литературные очертания. Этот текст как бы «включил» дополнительное освещение в ранее затемненном пространстве той галереи, где в витринах и шкафах хранятся материалы о «пограничных» персонажах русской литературы и концептуальной традиции- герои Гоголя, Хармса, Мамлеева, Кабакова, Сорокина. «Деревянный Борисов» занял в этой галерее свое законное место. Я бы хотел отметить две особенности этого персонажа, связанные с его подчеркнутой экзистенциальностью и метафизичностью. Экзистенциальность я вижу в том, что во многих местах текста происходит мерцание между самим Макаревичем и Борисовым. Пространства жизни Макаревича, его профессиональные занятия и склонности (работа по дереву, фотографирование и т.д.) транспонируются в экстатическое, все более и более удаляющееся от жизни (в процессе развертывания текста) персонажное пространство Борисова, которое в результате превращается в тотальное метафизирующее пространство с основополагающей идеей «ритуального созерцания» основы жизни как НЕРОВНОСТИ (необработанные деревянные поверхности), которые в результате «титанических» усилий должны быть СГЛАЖЕНЫ всеми возможными способами. Этот акт «сглаживания» особо подчеркивается в тексте. Здесь мы имеем дело не только с гладкими, отполированными деревянными поверхностями «книг» и «икон», на которые «молится» Борисов. Сама «молитва» является непрерывным «заглаживанием», действием, обращенным (всеми силами!) на завершение жизни и ее танатализацию, на достижение окончательной гладкости («беспроблемности» мира идей с ее ровными геометрическими формами, противостоящими гнилым местам всегда неровной и проблематичной жизни). В молитве как мастурбационном акте, состоящем из ритмических поглаживаний («полирование» члена), Борисов как бы старается «сгладить» жизнь в ее самом, что ли, «первопричинном» месте. На мой взгляд, «деревянная», параноидальная основа всего этого дела является не целевым бредом Борисова, а прикладной инструментальностью, поскольку именно на дереве он может постоянно осуществлять свою главную идею: ЛИШАТЬ ЖИЗНЬ ЕЕ НЕРОВНОСТЕЙ, обнаружив в этом принципе «неровности» «главную» тайну жизни и причину ее непреодолимой (с точки зрения этой тотальной идеи) невыносимости.
Кроме того, на мой взгляд, необычную глубину экзистенциального объема образа Борисова придает еще одна интересная особенность «взаимодействия» жизненного опыта автора и его персонажа. В одной из акций КД, посвященной Макаревичу («Метеоритная музыка», 1989), он получил полевой опыт «акционного персонажа», опыт телесного нахождения на границе «жизни» и «искусства», который он описал в своем рассказе об этой акции. Он сидел довольно длительное время посередине пустого зимнего поля на кресле недалеко от черного ящика, внутри которого находился свистящий чайник. Поле со всех сторон окружала стена леса. Мне кажется, что этот опыт позволил Макаревичу глубже проникнуть в свой персонаж, передать ему какую-то часть своего тогдашнего, эстетически гомогенного, переживания и в каком-то смысле продолжить этот необыкновенный опыт пребывания между «жизнью» и «искусством». В самых первых записях Борисова мы обнаруживаем образ «кипящего чайника» и «подлокотника от кресла», с которого и начинается его «деревообрабатывающая» жизнь. И совсем близко от конца этой истории Борисов спрашивает себя: «может быть, меня уже в Лес призывают»?- мне этот «Лес» с большой буквы почему-то напомнил тот лес вокруг Киевогорского поля, который можно увидеть на фотографиях акции «И. Макаревичу», где он сидит в кресле на фоне этого леса. Тем самым, на мой взгляд, глубину темы и идеи Борисова, «углубленность» его нахождения в щели между «неровностями» жизни и устремленностью в «гладкие места» освобождения от нее, обеспечивает наличие дополнительного, чисто эстетического, тематизма границы «жизни» и «искусства», который, видимо, и до сих пор остается главной темой концептуального дискурса. |