сруби лесного ореха зеленую ветвь,
показывающую тебе римское пять,
землю всю обойди, охотясь на водную рябь,
нервную, но научившуюся не сметь
нервничать. смелость кусает, как жало.
розга порет до содрогания с точностью, да.
вода весенняя талая все бежала-бежала
по орешку зеленому в свои, не скажет куда, места.
да и ты, наблюдатель, можешь сделать попытку.
ствол ухватить без ненужных слов... но орех не лжив.
он просто делает вид, что умер в твоих руках, и что это пытка,-
потом он схватит твои. орех еще жив.
правильный каменщик прежде чем взяться за
дом, тщательно пробует и исследует свои леса.
чтоб не упасть с довольно значительной высоты -
лестницы проверяют, подтягивают болты.
построено - валят то, что уже не нужно,
тогда-то и видно, что камень тверд, а стены надежны.
так и у нас, солнце мое, между я и ты
рушатся, тебе кажется, наши гнилые мосты,
не бойся. мы можем позволить лесам упасть,
под ними крепкие стены. в этом лесов наших власть.
вечные волны, светлые, чистые, стекло битое,
приходят, сверкающие, от двух америк,
идут, ослепляющие, к скалам нашим забытым
завоевать Арэн. или это Арэн спешит
раскинуть широкие руки скал, угомонить прилив,-
пусть захлебнется отливом и перестанет жить.
море проводит границу суши, или суша границу моря?
море бьется о берег, чтоб полностью с ним совпасть.
каждый по-своему волн понимает спор. а я и не спорю.
я помню тебя в наряде простом,
и блузка, и юбка была проста.
с тех пор как леди оставила дом,
мучит его пустота.
когда ты вошла, мы остались одни,
время встало на якорь твоей улыбки,
пропала - и снялись с якоря дни,
нарушено равновесие зыбкое.
дни внезапно отправились в плаванье
от палящего, через весь календарь, до снежного,
подгоняемые звуками плавными
голоса твоего нежного.
нужда источила мои берега,
ты ушла, я в море безбрежном.
пока ты не отменишь приказ -
я остаюсь мятежным.
когда франциск проповедовал птичкам любовь,
они слушали, трепыхались, бились, потом взмывали
в синь,- стайка летучих франциска слов.
выпустили порезвиться их святые его губы.
потом возвращались на круги своя, порхали вкруг головы
брата, садились на плечи, на капюшон его рясы грубой.
и на крыле танцуя, они играли
и пели. как будто это он сам, птички летали легкие,
были лучшей поэмой его и лучшей ее деталью...
его аргументы были всегда тверды, а интонации мягкие.
мы подготовились: наши дома приземисты,
стены сажаем на скалы, кроем их очень прочно.
иссохшая эта земля нам не задаст беспокойства
с сеном, ты видишь, здесь нет ни стога,
нет ни копны, которых было бы жалко. деревья здесь не помогут,
особенно не устоят особенно при порыве
сильном: ты меня понимаешь - все эти листья, ветки
могут так возопить при ветерке в десять баллов,
что ты застынешь, слушая этот страх,
забыв что сейчас молотят и твой пpиземистый дом.
но нету деревьев, привычных убежищ здесь нет.
может, подумаешь, море поможет,
падающее так красиво с утесов,
нет. когда начинается, то озверевшие брызги
бьют твои окна, как одичавший кот,
вчера еще бывший ручным. осталось прижаться
плотнее, когда пикирует ветер и бьет нас на бреющем,
а мы и заметить не можем. поищем спасенья в пространстве,
бомбит нас пустое пространство, ветер.
странно, нам стpашно от подавляющего ничего.
вернувшиеся, обманувшие время слова,
выветрившиеся от непогоды песенки,
заполняют гармонией новые трещинки,
рвут послушные струны и сердце сталкивают,
грустное сердце, балансирующее на струне.
немая страсть, жемчужинка робкая
в раковине захолустной любви,
мелодии своей хрупкой не дававшая жить,
сверкнет вдруг и выйдет во всей красе,
решившийся деревенщина, в сияющий город.
фасованные эти сказочки многие еще купят,
тысячу тысяч раз: любовь их ранимую,
отесанную погрубей, для улиц. мурлыкающий припой
для пайки всего, что худо, притупляющий боль,
бренчанием усыпляющим, когда пора на покой.