* * *

Трамвай поворачивает направо,
троллейбус сломан,
автобус не приходит...
Ничего, подождем.
Пятно бензина на асфальте
похоже на тень собаки...
Оно станет радугой
под дождем.
 

* * *

Безногие птицы летят до конца жизни,
кофейная гуща в чашке черной раскрыта перчаткой,
взгляда жалости нет — только жесть
под кошачьими лапами — мягкими хищными крыльями,

безногие птицы летят разрезая ветер
на сквозняки в этой душной кофейне где кофе кислый,
и обломок луча перекушенный твердым клювом
на ложечку падает словно в ладонь подаянье...
 

ХЛЕБНИКОВ

Хлебников ходит присыпанный снегом,
валенки дырявые галоши текут:
черная река вместо ног,
в голове пруд...
Площадь Мира снова стала Сенной,
Хлебников ходит рядом со мной,
ему говорят: — Вот пирожки, еще не остыли...
а у него за спиной крылья,
Хлебников трубит в пластмассовый рожок:
не трогай ангела — получишь ожог,
не смотри в лицо Бога береги часы,
тает снег и течет на усы,
а я все хожу по площади по Сенной
и Хлебников ходит рядом со мной.
 

ЛОЖНАЯ ЗВЕЗДА

Ложная звезда ползет на крышу,
скребет пустыми лучами по жести...
— Крысы, — говорят жильцы, —
их много теперь расплодилось.

А приемник шипит, в телевизоре рябь,
словно там работает ветер:
ложная звезда забралась на антенну
и никому не светит.
 

* * *

Тихий весенний трамвай номер тридцать один
идет по мостам и бульварам, а день позади
бежит к остановке, и дверь открывает
теплый вечерний трамвай номер тридцать один.

На мысли похожи дома и на песню трамваи
неспешные плавные легкие как облака,
старинным портвейном меня Петербург накачает
и пьяным разбудит у Нарвских Ворот, а пока

тихий весенний трамвай номер тридцать один
идет по мостам и проспектам, а день позади.
 

* * *

Такое солнечное настроение,
что женщины становятся моложе,
а дети превращаются в динозавров
имена которых мне и не выговорить:
крылатый птеронодон крутится возле меня
и ловит мои слова как зазевавшихся насекомых...
В юрский период мы ходим пешком,
а до мелового — две остановки на троллейбусе:
на окна его словно вкладыши
наклеены наши улыбки...
 

* * *

Странным налетом подернулись люди в трамвае,
грибы прорастают сквозь кожу сидений,
я разрезаю вагон пробегая от края до края
синенья и пенья...
Мы никуда не успеем:
впереди покрывают асфальтом дорогу,
дымится земля, и на барабане катка
песчинки хрустят и сверкают,
так кожа растет молодая,
и трамвай мой в разрезе
не хуже, чем твой бутерброд,
где между прогулками тесно уложено время
чашечки кофе с пирожным в кафе неподвижном...
 

* * *

Гипсовые копии
следов ангела
девушки прикладывают
к собственным стопам...

А сверху кричат им:
— Барышни!
Следы такие холодные,
неровён час еще простудитесь,
скорей надевайте туфельки —
ведь вам танцевать до утра!
 

* * *

Не перебегу дорогу перед машиной,
не упаду глазами в огонь костра —
что-то случилось...
но я помню как сквозь скарлатину
шары на окне из синей глины —
их боялась даже жара...
"Ах, лягушонок...он прыгнул
с поребрика в пропасть
через чужую гранитную тьму,
смешной лягушонок, городской лягушонок-ребенок:
время лишь глиной казалось ему..."
 

* * *

Девочка в зеленых очках
едет на велосипеде,
прозрачные колеса
я подношу к своим глазам,
и стройные ноги
жмут на педали
царапая переносицу...

Девочка в зеленых очках
на новом велосипеде
переезжает мост:
пыль превращается
в бабочек белых
синих стрекоз...

И я расстилаю дорогу
по огородам, картофельным грядкам,
сараям,
сквозь заборы деревья и крыши,
для девочки в зеленых очках
на чудесном велосипеде...
 

* * *

К Восходу идет Закат:
под землей словно крот
обратное солнце ползёт...

Человек копает червей
и золотые лучи
вытягивает по волоску
отряхивает от земли...

Как одежда его грязна!
Но зато лопата — огонь...

— Я не рыбу иду ловить,
мне не нужно снастей и крючков.

Он поднимает банку полную света...

— Я не рыбу иду ловить!

Его голос из мотыльков,
его тело из ветра...
 

* * *

День ускользнул словно ящерица
из рук ребенка —
в ладони извивается хвостик
а ящерицы уже нет...
 

МАЛЕНЬКАЯ ГРОЗА

Сенокос укатал электрика,
сеном пахнет даже вода,
железные кошки заброшены
дальше последних столбов...
И лампа моя подмигивает:
это скачет на проводах
низкое облако, маленькое,
и хохочет: — Трах-Тарарах!
 

* * *

Дерево спилили, остался пень,
по годовым кольцам ползет муравей,
иногда он встает словно человек
и лапы очищает от липкой смолы,
от опилок мелких, серых как смерть...
Постоит, и снова вперед идет,
несколько шагов — кончается год,
и дорога становится все темней —
к середине дерева ползет муравей,
там — гнилая пропасть, черная дыра
до сердца земли, до начала лет,
там не было ни дерева, ни муравья,
ничего там не было, только — свет...
 

* * *

На вырубках — спелые ягоды,
Солнце пьет сок,
на вырубки бросает подкидышей
сосновый лесок...

Плачет кто? — Ветка треснула.
Из под ног птица — словно крик.
Тропа и змея на вырубках —
две сестры.

На вырубках Солнце пьяное
в спину бъёт кулаком,
и кровавые капли — ягоды
под зеленым молодняком.
 

* * *

В день рожденья мой приносят феи —
сморщенные дряхлые старухи:
кто — цветок небесный, незабудку,
кто — фиалки, темные как ночь,

где видны лишь только окна дома,
лампа желтая да на столе бутылка —
это я справляю день рожденья,
и цветы — единственные гости...
 

* * *

Дождь затягиватся печным дымом
сплевывает окурки на огород,
рваным рубероидом вороны
затыкают в небесах дыры,

но едет голубой трактор,
а в тракторе два мужика —
вестники перемены погоды
прорвавшиеся сквозь облака,

из прицепа сыпется сено
полное теплого света,
трактор едет и постепенно
возвращается лето.
 

* * *

В моем доме дети
охотятся на волкозайца:
уши вянут от крика и лая,
полы прыгают как лягушки...
 

Я им кричу: — Хватит!
я топочу ногами,
я бросаю в них тапку,
но даже собака меня не боится...

Ведь пущенная мною тапка
всего лишь — летающая тарелка
неразвитой цивилизации
в созвездии Волкозайца
галактики Подкроватной...
 

* * *

Горсть черники в ладони твоей —
нет ничего вкусней!
Темные пятна оставили ягоды —
словно буквы выпустила из руки...

Но можешь узнать по моим губам
все до последней строки.
 

* * *

Я ехал к тебе так быстро, что
встречные пчелы
изрешетили меня как пули...
Только пыльца и мед
остались в моем сердце.
 

* * *

Сосчитанный детской считалкой
я уже не выйду из круга,
и клеймо — пятерня чужая
горит на моей спине...

А шкаф перестал быть добрым,
и кровать оказалась низкой,
с криками: — Вода! Вода!
ходит за мной всегда
Энеки-Бенеки... Кто это?
Какое там си колеса?

Энеки-Бенеки, Энеки-Бенеки,
Энеки-Бенеки Ба!
 

* * *

На старенькой клеенке
рисунок стерся и полинял:
белое пятно съело грушу, сливу,
надкусило яблоко,
и однажды оно примется за меня...
Ничего не поделаешь,
оно растет как и всё.
Уже в центре — цветок-дыра,
и жена говорит: — Клеенку
сменить пора...
Но пальцы мои
ползают словно мухи
по фруктам забытым наполовину...
И не поднимаются руки.
 

* * *

Зажигая спички одну за другой,
ловлю огоньки в твоих глазах,
ночь становится коридором:
под босыми ногами скрипят половицы...
Падающие звезды
сгорают в небе
не успев приземлиться...
 

ПЕРЕВАЛ ТОРУГАРТ

Не проехать никак — снега по колено,
и начальник заставы неприступнее Эвереста,
в моем паспорте есть печати:
золотая, красная и
простая,
а также много пустого места,
где можно нарисовать горы,
под колючей проволокой — эдельвейсы,
сусликов да птиц с хохолками,
и ничейную землю потрогать руками...
 

* * *

Вот он — великий язык Любви
легкий сверкающий
танец серебристой форели — вверх по ручью:

словно медведь,
поймавший лапами рыбу,
радуюсь каждому слову...
 

ВЫБОРЫ

Я выбираю птиц,
улетающих неизвестно куда,
камни падают, белеет доска,
а я стою возле открытой двери,
и комнаты полны песка,
коты прыгают выше и выше,
собаки крутят хвостами как вертолеты,
делегаты несут мандаты,
депутаты занимают место,
а я отдаю свой голос
птицам небесным.
 

* * *

В подзорную трубу из пивной бутылки
я наблюдал кораблей затылки,
солнечная амальгама заливала глаза,
и волна трепетала крыльями стрекоза,
и качалась на ней то-ли лодка бумажная,
то ли чайка отважная,
то ли просто пивная пена,
но крыша ехала постепенно
словно весенний трамвай по мосту,
крыша ехала сметая всяческую суету.
 

* * *

Зимние грузовики
собирают снег,
зимние грузовики
летят к реке:
там они строят пирамиды,
стряхивая с железных крыльев
все до последней снежинки...
Зимние грузовики
собирают снег,
но зимы не становится меньше
в городе заиндевевшем
сфинксов белых
львов ледяных...
 

* * *

Отыграй за меня январская скрипка снега,
отстучи ритм руки моей деревянная старая дверь,
сегодня такое высокое небо,
что каждый шаг поднимает вверх...
А внизу снеговик в моей шапке и куртке
идет на работу вдоль сонных улиц...

Моя тень под его ногами
синяя-синяя...
 

* * *

Трамвая звонкая застежка проезжает:
другая сторона проспекта становится дальше,
провода качаются: прыгает небо —
никак не пролезет в щель между рельсами...
 

* * *
                              моему старенькому компьютеру

На стуле скрипучем сидеть перед синим экраном,
где каждая буква звездой расцветает на небе,
сквозь открытую дверь наблюдать за полетами птиц:
слова на бумаге — всего лишь неясные тени
их песен в полях электронных...

Мой приятель поэт говорит, что писать лучше ручкой
или пером или кистью — возможно и лучше,
но я разучился писать и теперь лишь брожу
по клавишам белым камням в ритме неспешной прогулки
в сумерках между домами с расширением txt или doc...
 

БОЛЕЕТ СЫН

Кошка на коленях —
символ уюта,
чайник на плите —
символ покоя.
Как бы мне вписаться в эту картину...
 

* * *

Не говори никогда и нигде,
лучше когда-нибудь или
давным давно
мама была самая красивая женщина,
а отец — самый сильный мужчина,
и я не знал ни о докторе Фрейде,
ни о царе Эдипе,
я и говорил-то с трудом,
а читать вовсе не умел,
но даже тогда понимал, что
мама — самая красивая женщина,
а отец — самый сильный мужчина.
 

* * *

Вот и собралась наша семья —
словно лесная поляна, где
всякому растению есть место,
и никогда не бывает сорняков.
 

* * *

Как много людей в храме —
целый костер под ногами Спасителя...
Но и для моей маленькой свечки
найдется место.
 

* * *

Большая собака
неизвестной породы
на крыше дома напротив
вычесывает солнечные лучи,
в шерсти ее длинной как свет
я согреваю взгляд...
Она долго бежала наверх
сшибая сосульки
царапая морозные узоры на стеклах
разгоняя облака...
а теперь сидит высунув горячий язык
и волны любви захлестывают окна.

Cанкт-Петербург
 1995

к обложкам