оригинал этого текста расположен на странице Ильи © June 2000

Братишкина любовь

й, батюшки… Говорить об этом как-то неловко даже. Но, уж коль начал, то извиняюсь заранее. Было это давно, уже шестнадцать годочков тому. Я ещё пацан был, четырнадцать мне едва исполнилось. Городок наш, хоть довольно немаленький был уже к тому времени, а всё ещё много оставалось жилья старого, деревянного, начавшего гнить.
Нет, то — не частные, личные дома были. Они же завсегда бывают чистенькие, ухоженные, с садами-огородами, коль хозяева-то у них хорошие, толковые. А эти — государственные, поставленные на скорую руку, — заводы у нас тут надо было жильём рабочих обеспечивать, вот и тяпали-ляпали скорей-скорей, лишь бы больше, больше. А толку-то? Ставили их в тридцатых, а в пятидесятых они уже разваливаться стали. А чего уж о шестидесятых толковать?
Вот, и жили мы, что называется, под божьей милостью. Трое нас было — мать, брат Федька, да я — Василий, — Васька значит. Отца мы схоронили, а я его и помню-то плохо. Пил он по-чёрному и допился до смерти. Матери тяжело было, она на трёх работах работала, чтобы нас вытянуть, да не просто абы как, а чтобы не хуже других были, уж больно матушка наша — гордый человек, дай ей бог здоровья доброго. Федька-то на шесть годков меня старше, он, как подрос, матери стал помогать, да и меня сызмальства к самостоятельности приучили, и правильно это.

рат в тот год с армии вернулся, отслужил честь по чести. Ему, значит, — двадцать, а мне — четырнадцать. Федька видный парень был. Он и сейчас мужик хоть куда, ну а парень был — сок. Высокий, плечистый, кудрявый.
Одна единственная комнатушка была у нас, перегороженная шкафом. По одну его сторону матушка спала, по другую — мы с Федькой. Две кровати наши стояли напротив друг друга. И вот, помню я тот день, прямо как сейчас. Поздно уже было, спать мы с Федькой улеглись. Мать ещё чего-то по хозяйству делала, а я уже заснул. И снится мне сон. Вот уже честно вам скажу — всё, что снилось мне, накануне наяву было. Мишка-битюк с дружками своими на пустыре меня зажали и, извинясь, сосать заставляли. Они постарше меня были года на два, на три. Я отнекивался, отбрыкивался, но Мишка, всё ж-таки, разок засунул мне в рот письку свою. Я вырвался и убежал домой.
Хотел Фёдору всё рассказать, да не решился как-то. Стыдно ведь! Думал подожду, пока. Коль ещё приставать будут, тогда расскажу. Вот, значит, и снится мне вся эта канитель. Только во сне ещё хуже было. Будто не одному Мишке-битюку я сосал, а всей его шлёп-бригаде, прости господи.
Это ж надо такое учинить, даже во сне-то! Да, долгий сон был, тяжёлый. Перед глазами так и мелькали х…и, яйца да волосня ихняя. Проснулся я среди ночи, лоб у меня мокрый был от поту. Мамка уже тоже спит…
И тут услышал я поскрипывание лёгкое. Чуть-чуть так, еле слышно. Что такое? Глянул на Федьку, — темнота-то не совсем кромешная у нас была, фонари с улицы в окно светили чуток, — а у него одеяло трясётся вроде. Думал, может показалось мне. Пригляделся — так и есть. Обе руки у него — под одеялом, и оно трясётся.
Я уж тогда понимал — что это значит. Дрочил Федька. И сам я уже пробовал это занятие. Но не сравнивать же четырнадцатилетнего шпингалета и двадцатилетнего парня! Ему-то уж не в такой же степени надо было как мне!

ыла у него девка — Анька, но она ж ему не давала до свадьбы-то. Понятия тогда совсем другие были. У нас же все друг про друга всё знали, девчата и боялись поэтому позволять себе лишнее. А парням что делать? У них уже яйца пухнут, а жениться в двадцать лет ещё вроде рановато. Вот и тряслись ихние одеялки, как у моего Федьки.
Гляжу я, значит, на брата, а в голове звенеть начало. Так и хотелось подойти к нему, забраться под его одеяло. Я это любил делать ещё чуть ли не с пелёнок. Вот, я и решил осмелеть. В один прыжок я оказался в его кровати, он даже опомниться не успел, только проворчал:
— Чего не спишь-то, ё-моё?…
А я на этом не остановился. Откуда смелость взялась? Рукой своей, как бы нечаянно, я раз — и прикоснулся к его х…ю. Чувствую — стоит колом. Думаю, будь, что будет! Засунул руку ему в трусы и ухватил.
Федька дёрнулся:
— Ты чё?
Ну, соображаю, пора в открытую говорить:
— Федь, — говорю, — ты дрочил, я видел. Хочешь, я тебе сам?
— Ты не дури давай…
А руку-то мою не убирает. Я и давай водить туда-сюда, вверх-вниз. Потом, уж не знаю, как это назвать, но словно подтолкнул меня кто-то.
Я залез под одеяло и взял в рот. Здоровый!… Едва во рту поместился. И, что интересно, не ощущал я противности, как на пустыре. Наоборот — нравилось мне, хоть смейтесь, хоть корите. Вдруг Федькины руки взяли меня за голову и потащили вверх. Я вынырнул — глаза его горят, зашептал он тихо, чтобы мать не разбудить:
— Это кто ж тебя научил?!
— Пацаны.
— Ты знаешь, как эта херня называется?! Вафлёром хочешь быть?!
Я испугался, начал хныкать да и заложил ему всё про Мишку-битюка. Фёдор помолчал, потом говорит:
— Ладно, я завтра этим блядогномам яйца поотрываю, но чтоб ты у меня не смел этого, слышишь?
— Слышу.
— Всё. Иди спать.
— Федь, можно я с тобой останусь?
— Иди, я сказал.
— Ну хоть на пять минут. Пожалуйста…
— Ладно, на пять минут.

ежу, пялю зенки в стенки… А у него всё торчит. Думал я, думал — не убьёт же он меня, брата родного, в конце-то концов. И решился:
— Федь…
— Чего тебе?
— Ты не спишь?
— Засыпаю. Иди к себе.
— Слушай, Федь, можно я тебе ещё немножечко пососу, а? Я больше никому никогда не буду!…
Фёдор запыхтел, но ничего не ответил. Я и опять нырнул к нему под одеяло. Как только засосал опять, так мне хорошо-хорошо стало… Сосу, сосу, сосу… А под одеялом-то душно, силушки нет! С меня уж пот льёт, уж дышать нечем стало. Федька наверное почувствовал это. Он отбросил одеяло и положил мне руки на голову. Я разошёлся, прямо как паровоз… Фёдор привстал:
— Васёк, не чмокай… Мать услышит.
— Ладно, — говорю, — хорошо тебе?
— Здорово.
Это меня ещё больше подхлестнуло. Я уж порядком устал, но заставил себя ещё работать. Федька уж тоже вспотел. Трусы мешали ему, я их стащил с него, и он стал ногами по-всякому выделывать — то раскинет их, то сожмёт…
Видать, от этого ему ещё лучше делалось. Чувствую, дышит он шумно, дёргаться начал, так я ртом ещё сильнее заработал. Ещё чуток, и он чуть не кричит:
— Вась, погоди… Хорош… Вынь изо рта… Да что ж ты… Ой…
Ну сами понимаете, в рот мне тут полилась сперма по научному, а по-нашенски — просто спущёнка. Тёплая такая, вязкая… Я изо рта-то его х…й выдернул, так она, родимая, в рожу мне стреляет, рожей увернусь, она — в шею, в грудь, конца и края ей не видать. Федька стонет, мне аж боязно стало:
— Федь, — шепчу, — не стони так, мать бы не услышала.

от ведь, кино-то какое! То он меня урезонивает, то я его. Наконец Федька отспускался, и я побежал в коридорчик наш, к умывальнику. Как глянул на себя в зеркало — едрит твою в кабанку — вся рожа залита как сметаной словно. Аж сопли висят и не капают только по причине густоты своей. Я давай умываться изо всех сил. А вода-то холодная! Спущёнку только в клей превращает, а ни хрена не смывается, собака. Не дай бог, мать в туалет встанет…
Я — хвать мыло, давай рожу свою мылить… Помню, мыло ещё в глаза попало. Короче — намучался я тогда. Мать, слава богу, не вышла. Отмылся вроде, возвращаюсь обратно, Федька всё так же и лежит, как лежал — без одеяла, без трусов своих семейных чёрных. Спит, что ли? Подошёл я и лёг прямо на него. Обнял меня руками — не спит. Заговорил со мной:
— Сильно устал?
— Есть маленько, — говорю.
— Я тебя сильно напачкал?
— Есть маленько, — отвечаю.
Это уж я с ним играть начал, образно говоря.
— Васёк, ты смотри, не ляпни кому-нибудь по простоте-то!
— Не ляпну.
— А я тебе с получки ручку куплю дорогую, какую ты хотел, помнишь?
— Не надо мне никакой ручки. Я её всё равно через день потеряю.
— А чего ты хочешь?
— Спать с тобой до утра. И не гони меня.
Я действительно тогда хотел этого больше всего на свете. Федька надел трусы, я лёг на бок, и он обнял меня сзади. Было ещё не совсем уж поздно, я посмотрел на часы, когда возвращался из коридора — без пяти час.

ороче — заснули. Думаете, всё на этом? Какой там! Слушайте дальше, коли не противно вам. А, собственно, чего противного-то? Это — жизнь наша. У кого бывает такое, у кого — нет, так у того что-нибудь другое тайное на душе имеется.
Среди ночи где-то опять я проснулся. Видно не суждено было спать-то. Отчего проснулся? Да от Федьки, от кого же ещё? Руками сжимает меня во сне, и х…й его мне в задницу упирается.
Наверное, Анька ему снится… А мне ничего, приятно. Я и давай задницей-то специально поворачивать, чтобы х…й его стоячий лучше почувствовать. Он, наверное, тоже проснулся, а может, и не спал давно:
— Вась, — говорит, — давай я тебя туда?
— Куда? — не понял я.
— Ну…, в попку.
Я как-то тогда не ожидал этого, не был готов. Да делать нечего.
— Давай, — говорю.
Встали мы из постели, чтобы не скрипела она, трусы сняли, Федька и говорит мне:
— Васёк, если будет чуток больно, ты потерпи. Но, только не пищи, а то что матери-то говорить будем? Ну, а если уж невтерпёж придёт, тогда скажи, я уж не стану.
— Потерплю, — отвечаю, — давай.
Нагнул он меня, я рукой за спинку кровати уцепился. Начал он пристраиваться. Присел чуток, старается вправить… Не тут-то было. У него у самого ещё опыта-то в этом деле не было никакого, не говоря уж про меня, пацана. Туда-сюда…, чувствую, залупа его упёрлась мне в дырочку и вползать стала. Боль я почувствовал.
— Больно, — шепчу ему.
Отстранился он, на ладонь поплевал, х…й смочил и — опять. Вроде, побольше залез. Ан, всё ж — таки, тяжело это было. Попка-то у меня тогда совсем маленькая была, детская, а елдёнка у него — для любой манды находка! В общем, уж и так, и сяк крутились-вертелись, а никак он, бедный, не засунет толком. И тут умишко мой мальчишеский подсказал:
— Федь, а если смазать?
— Можно, а чем?
— Маслом постным. В коридоре в шкафчике бутылка стоит.
— И то правда.
Федька сходил и принёс бутылку. Наклонил он её круто — аж на пол пролилось. Он выругался, х…й смазал и — туда. Пошло, пошло, поехало! Скользкий-то х…й сухому не ровня, да и попка моя, видать, уже расширилась за это время. Заполз в меня братишка на всю катушку, аж яйца его к моим прижались. Спросите — больно ли было мне? Да не столько больно, сколько страшновато. Всё-таки такая палка! Как бы, думаю, не повредить мне там печёнки-селезёнки всякие.

у него, видать, так хорошо пошло… Добился, чего хотел, аж дрожит весь дрожью мелкой. Руками меня то за грудь обхватит, то — за шею, за живот. Долго он меня е…ал-то! Или мне это так показалось тогда? Короче, стал я уже покрякивать. Он тогда протянул руку, взял пальцами мою пипирку и ну её дрочить. Мне сразу легче стало, а через минутку-другую чувствую — кайф этот, балдёж, по книгам — оргазм подходит у меня. А Федька всё сильней толкает. Х…й его хлюпает у меня в попке — масло ведь там. Я уж сам кончил и, чувствую, Федюня на подходе. Ой, как он застонал-то! Это было уж очень громко. Тут мать-то и проснулась.
Слышим её голос:
— Федь… Вы чего там, а?
Федька от страху вынул свою елду из меня и отвечает:
— Мама…, ты спи. Я курить выходил…, задел пальцами ноги о порог. А голос-то у него как дрожал! Ведь в это время у него из х…я спущёнка хлестала мне на задницу, да на ляжки.
Ё-моё! Опять в коридор идти! Как же я жопу-то буду мыть и ноги?… Да ещё и мать проснулась.
К счастью, мама быстро засыпает у нас. Федька сам вывел меня в коридор, нашёл какую-то старую тряпку, намочил её, обтёр меня как следует, потом сполоснул.
Заснули мы уже где-то к утру. А он, едва рассвело, вскочил и давай полы у кровати вытирать от масла. В общем, все следы скрыли. Будете осуждать его? Или меня? Дело ваше. Только вот будущее показало, что мы с ним очень нужны друг другу.

еперь уж мне — тридцать, а ему — тридцать семь годков. Он женился на своей Аньке, да я бобылём не остался, даже перегнал его в детях. У него — две дочки, а у меня — трое, дочка и два сына. Хаты мы поставили на другом конце городка нашего.
А с этим делом?… Да ладно уж, чего скрывать, — до сих пор бывает. Он, как выпьет малость, сразу начинает баньку топить и меня с собой тащит. А закроемся с ним в парилочке, обнимет он меня и шепнёт:
— Васятка, лучше тебя никого и нет. Я бы и жить-то без тебя не смог.
Ну, тут ещё большое значение имело то, что он оказался в окружении одних баб — жена, да две дочки. И то они отличались характерами, скажем прямо, не ангельскими. Вот, я для него и был всегда эдакой отдушиной. И мне хорошо было — как он меня иногда в попку-то сделает, так я после этого и с бабой своей лучше сплю, она мною завсегда довольная была, никогда не жаловалась.
Ну, вот, вроде и всё. Коли надоел я кому, так вы уж простите. Одно скажу вам на последок — вы не бойтесь этого, когда ну… мужики с мужиками, или, бывает, бабы с бабами… Это даже помогает в другом, ей-богу! Главное, чтобы люди дороги были друг другу, нужны в жизни нашей нелёгкой.
Ну, а когда этого много становится в жизни, да со многими людьми у одного-то, так это, конечно, негоже. Блядство ведь никого никогда до добра не доводило. Ну, всё, надоел я вам. Живите сами как хотите, а других не судите.

199 * г.
Ефим Алексеев

* * *