Памяти Ант. М.
И когда я научусь от всего отключаться и нормально засыпать? Все люди как люди, а тут вся жизнь поделена на дебюты, миттельшпили и эндшпили. Пробую закрыть глаза. Мигом всплывает сегодняшняя партия. Казалось бы, спи спокойно, выиграл ты ее… почти выиграл… никуда он от тебя не денется. Что же тогда меня мучает? Что?
Включаю свет. Позиция на доске. Ну да, все тут ясно. Если будет умницей, получит мат в восемь ходов, если дуриком окажется, и того раньше. Парень он вроде неглупый, так что сдаться должен без доигрывания. Вот сейчас дома проанализирует хорошенько и скажет мне завтра… блин, уже сегодня… своим тоненьким голоском: „Сдаюсь“. Я получу заветное очко и за два тура до конца турнира официально подтвержу „мастера“. Блин, и какой деятель придумал каждый год звание подтверждать?
Прокручиваю партию заново, с первого хода. Защита Нимцовича. Малый, который со мной в „нимцовке“ тягаться вздумал, — Миша Немцов. Потому и запомнил, что у него кликуха „Нимцович“. Своим четвертым ходом, рокировкой, перевожу партию в основную ветку варианта Рубинштейна. Много партий я выиграл этим дебютом. Не знаю, за что его люблю, вроде и красоты в нем особой нет. Фартовый он для меня, поэтому и люблю.
Вспомнил я этого Немцова. В прошлом году с ним играл. Как раз после того, как вздул его, я и выполнил норматив мастера спорта. Если поднатужиться… да-да, я его засыпал на варианте Найдорфа в „сицилианке“. Ходов двадцать он выстоял. Раньше он совсем по-другому выглядел. Очкастый такой, чернявый, худосочный и противный. А сейчас… сейчас… линзы, наверно, вставил. И волосы осветлил. Густые черные брови смешно выделяются на фоне белых, почти седых волос. У меня то же самое, но зато всё свое, не химия какая-нибудь. И семнадцати, поди, нет, а вырядился, как мат в два хода пешками.
В этом-то и прикол, что я больше не на доску смотрел, а на противника. „Рубика“ я знаю во всех вариантах до десятого хода, а вот у Немцова, похоже, проблемы начались уже на седьмом. Задергался, завертелся весь на стуле. Ну, думаю, малыш, ты уже мой. „На седьмом ходу жизни скончался Нимцович — человек и защита… Плывут пароходы — пиздец Мальчишу“.
Седьмым ходом товарищ противник возжелал рокирнуться. Я посмотрел на его руки. Подрагивают — чуть ладью не выронил. Взял ее своими тоненькими длинными пальчиками, притулил к королю, по-прежнему находясь в раздумьях. А чего там думать: „Взялся — ходи“, это я еще с семи лет помню, когда первый раз за доску сел. Но вот его тоненькие пальцы обвили короля вокруг воображаемой шеи и перенесли в безопасное, по замыслу Немцова, место. Хе-хе, безопасное…
Я откинулся на спинку стула и наблюдал, как ходят желваки противника Немцова и как не ходит он сам. Сам того не замечая, он строил смешные гримасы: то носом своим курносым поведет, то тонкие алые губки бантиком вытянет, то сверкнет злющими черными глазами. „Очи ка-а-арие, очи жгу-у-учие…“ — блин, не будь это первенство города, запел бы! Моя беспечная поза явно бесит его. Ню-ню, ты лучше на доску смотри.
Жалко мне его стало, пошел в курилку — время все равно у него тикало. Люблю думать, выпуская кольца. Сколько классных комбинаций родилось в моей головёнке под треск сигареты! А говорят, курить вредно… Начал я это дело три года назад, в четырнадцать. Быстро втянулся и уже через пару месяцев не мог обходиться на турнирах без курева. А попробуй, покури на глазах у всего честнОго и злого народа, когда тебе еще и пятнадцати нет. Стукачей у нас — полон клуб, быстро Мастеру доложат.
Возвращаюсь, принося Немцову презент в виде табачного шлейфа. Ему только на первое апреля презенты положены. Батюшки, а он сподобился ход сделать! Да еще самый сильный! В нем явно дремлет гений. С каждым днем всё крепче. Так, всё, Митяй, игрушки кончились, врубайся в доску, а не то эта шмакодявка устроит тебе натяжку и отберет твое законное очко. Очи карие сверкают уже по-другому. Насмешливо, мол, центр-то мой оказался, пока ты там курил. Наглею и двигаю королевскую пешку вперед, на е4, давая понять, что центр не только его. Как говорит моя бабка, всехний. Смотрю на него: рожденный ползать, куда ты лезешь?
Перепалка глазами продолжается ходов десять. Немцов за это время из конвульсионного малыша превращается в зверя. Тонкие длинные пальцы берут фигуры уверенно, четко, с размахом опуская на новую клетку. Рожа важная, как на Доске Почета. Да-а-а, надо срочно мальчонке пыл сбивать. Немцов увлекается физиогномией моей физиономии и пешкой и не замечает, как я собираю рать для атаки на королевском фланге. Отдаю многострадального пешака только на 34-м ходу и следующим своим ходом начинаю матовую атаку. Король его гол, зверь Немцов уже и не зверь вовсе: грызет ногти и спрашивает меня глазами: что, всё? Я ему так же и отвечаю: да, всё, сливай воду.
Шизанутый он какой-то. На сороковой ход, последний перед откладыванием партии, у него тридцать восемь минут, и он все это время сидит и нагло пялится на меня. Вроде и в глаза, но в тоже время куда-то за. Блин, стихами думать начал! Ну ладно, понимаю, Корчного травили психотерапевтами, когда он Карпова дрючил, но этот-то не светило кагэбэшного гипноза. Ну, думаю, думай. А сам курить пошел.
Ну вот, вспомнил всё в деталях. Осталось только допереть, фигли мне не спится. Тушу свет. Натягиваю веки на крупскообразные от табачного дыма глаза, и… снова погружаюсь в Рубинштейна, будь он неладен. Вот его рокировка (Немцова — не „Рубика“), робкие пальцы, вот его тиски вокруг моей пешки, вот его наглая рожа, вот его собачий, молящий о пощаде взгляд. Больше десяти лет занимаюсь шахматами, но они мне ни разу не снились. Ни разу! До этой ночи.
Холодная вода не помогает очнуться от бреда именем Нимцович. Скорей бы конец турнира. Мало мне городского первенства, месяц назад еле из школы выпустился, да еще и без троек умудрился. Нет, лучше и не начинать вспоминать, это пострашнее „детского мата“ было.
Бабка возится на кухне, попыхивая „Беломором“. Сколько раз хотелось сказать ей „бабушка“, но не получалось. Бабка она. Но суффикс ласкательный. Маленькая такая, до пупка мне. И круглая вся, как головки у пешек. Я люблю ее больше всех на свете. И за то, что вырастила меня, и за то, что она совсем не такая, как, допустим, та, что Колобка пекла или та, что пирожков от Красной Шапочки так и не дождалась. Моя видит мир через призму среднего пальца, который она показывает всем. Кроме меня. „Мне до пизды моя жизнь, для меня главное — твоя“, — сказала она мне как-то, когда я пришел, побитый второразрядником. Что-что, а утешать она умеет одним предложением.
Когда я слышу про кого-то, что у него, мол, хорошее воспитание, я не могу себе представить, как это. Что, этикету гувернантки учили с первого класса? Или книжки вредные читать запрещали? Моя бабка мигом выработала у меня хорошие манеры. То веником, то ремнем, то просто крепким, как ее „Беломор“, словцом. За словом она никогда в карман не лезла. Карманы у нее вечно дырявые. Вся ее пенсия идет на укрепление моего скелета, мышечного аппарата и на развитие моих прожорливых мозгов.
Помнится, в третьем классе я стащил в библиотеке книжку Дрюона. Бабка усекла, что я запоем читаю нечто толстое, заглянула как раз на странице, где некий Гуччо Бальони засасывал свою полюбовницу в широком поле. „Ты… это… с девками особо не водись. Бляди они все, сучки. Де-е-евочки… да они, если хочешь знать, уже в пеленках не девочки“, — это дословно то, что услышал девятилетний пацанёнок. Не понял, но запомнил. Вот такое у меня было воспитание. Хорошее воспитание. Я серьезно.
— Бабк, а я, кажись, вчера еще одно очёчко взял.
— Ты главное, своё не порви. Посмотри на себя, у тебя скелет кожей обтянут, так и мозги все свои проебёшь.
— Бабк, одни вот с годами умнеют, ты с годами стареешь, ну а я худею. Не говори, что мне нужно делать, и не скажу, куда тебе нужно идти. И вообще, я не за фигурой слежу, а за фигурами.
— И когда ж ты будешь играть против Каспарова вместо этого кастрата Карпова, а? Не доживу я, наверно…
— Не знаю, что ты пьешь от головы, но тебе это явно не помогает. Не ссы, тебе еще моих внуков нянчить придется, — я захлопнул входную дверь.
— Тебе только коней своих со слонами рожать, — услышал я у лифта прокуренный голос.
Х-ха, „рожать“. Во выдала старая! Прекрасно ведь знает, что у меня никого нет. Однажды, год назад, я привел домой девчонку из клуба. Якобы французскую защиту вместе разучивать. Это она такой предлог нашла. Я догадывался, что за французские страсти от меня требуются, но я не знал, что не буду к этому готов. Она взяла на себя всю инициативу, у меня там было все в порядке, но… в самый под…входящий момент в башке вспыхнул… вариант отравленной пешки. Есть такая фенечка во французской защите. Мой боец вмиг оказался в патовом состоянии, и девочка удалилась, обдаренная обломом и с отравленным самолюбием.
Я не хотел знать, что такое секс. Мастер мне как-то сказал в приватной беседе, что десятки гениальных самородков-акселератов кончили с шахматами, потому что начали кончать в кого-то. Прочитав в Библии о жестокой судьбе Онана, я дал себе зарок не заниматься даже этим. И не хочется ни капельки! Отсюда регулярные поллюции и столь же регулярное ворчание бабки: „Опять дрочил? Сам стирать будешь, у меня руки болят“. „Бабк, это поллюции“, — виновато отвечал я. „Попизди у меня“, — бабка протягивала руку и огонораривалась за стирку блестящей денежкой.
Я никогда не стирал. Всё она. Но за деньги. Так повелось с шестого класса, когда я начал прилично для столь юного возраста зарабатывать. Ходил в парк играть блиц с большими дяденьками. У меня тогда первый разряд был. Плюс по-детски быстрая реакция. Это и приносило в конечном итоге комфорт в виде свежеговыстиранного нижнего и наножного белья. Двумя годами позже, когда я был камээсом, обобранные до последнего рубля дяденьки изгнали меня от греха подальше. В прошлом году я заглянул в парк снова. Вырос, не признали сразу. В кармане была мелочь и десять долларов. Я предложил пышноусому седовласому деду, которого я помнил с детства под именем Стас, сыграть на мелочь. Поддался, старик сгреб в горсть мое богатство и спросил, хочу ли я еще. Я ответил утвердительно. И добавил, что могу поставить десять долларов на свою победу, причем, не глядя на доску, вслепую. Стас поставил по такому случаю в пять раз больше. Пятьдесят баксов перекочевали в мой карман ходов после двадцати. И в этот раз я долго в парке не продержался. Немного поторчал в ожидании новичков, но солидарное старичьё меня моментом разоблачало. Позарившуюся было на зелень бабку пришлось учтиво обломить.
Иду за свой стол. Немцов уже на месте. Нетерпеливо стучит пальцами по столу. Сажусь: „Привет“. „Привет“. Судья вскрывает конверт с моим записанным ходом и воспроизводит его на доске. Немцов, немного подумав, протягивает руку и дырявит меня карими очами: „Поздравляю с победой“. „Спасибо“. Он задерживает мою руку на некоторое время, заставляя бросить на него вопросительный взгляд. „Не за что, кушайте на здоровье“. Во нахал, а! Быстро ставлю автограф на его хрюкописях, протягиваю свой листок, бережно кладу его в карман: „До свидания, Миша Нимцович. Учите „Рубика“, говорят, полезная вещь“. „Да пошел ты!“ — летит мне в спину.
Вот почему в шахматах, в отличие от других видов спорта, соперник противником называется. Ну как такого можно соперником назвать? Не надрывайся, болонка крашенная, не видать тебе мастера спорта. Вот еще и Тропарёв наш тебя сделает… А кстати, как он там?
Тропарёв появился в нашем клубе на неделю позже меня и сразу сделался главным моим противником. Когда на турнир нужно было послать одного от клуба, Мастер устраивал между нами настоящее побоище — десять партий с укороченным лимитом времени. Почти всегда единственную путевку выигрывал я. Но это не помешало Тропарёву в прошлом году стать разом со мной мастером спорта, а еще чуть раньше и моим другом. Мы вместе прикалывались над второразрядниками, вместе дрючили нашего Мастера… да всё вместе. Я и секретом о существовании в парке денежных стариков на уровне третьего разряда с ним поделился. И даже процентов не затребовал.
Тропарёв — боец. Но нудный, зараза — иногда может перетянуть на свою сторону стопроцентно ничейную партию. Сидит, нудит, вымучивает, а ты зевай себе во весь рот и рожу его рассматривай. Двадцать лет почти, а еще не бреется. Кожа нежная, щеки вечно розовые. Глаза веселые, живые и зеленые. Ровнехонько два метра ростом (Тропарёв — не глаза), еще худее, чем я. Такая вот вся сухая, но шибко умная жердь.
Сейчас эта жердь зависла в позе Мыслителя над доской, размышляя над безнадежно ничейным ладейным эндшпилем. Его ничья делала меня единоличным лидером турнира. Два первых места едут на межзональный турнир в Варшаве. Я не сомневаюсь, что мы поедем вместе. Первый раз в загранку!
Вопреки турнирной логике, мне хочется, чтобы он вырвал очко у очкастого хлюпика, сидящего в оппозиции с гордым видом пешки, чудом проведенной в ферзи. Командная солидарность, наверное… Честное слово, мне все равно, кто из нас выиграет турнир, главное, чтобы второй занял второе место. Особо сильных соперников не видать. Немцов, разве что. Если Тропарёв сделает его в следующем туре, а он обязательно его сделает, всё встанет на свои места.
Оглядываюсь вокруг. Народ углублен в думы о судьбе остатков своих войск. На одно лицо все: очки, прыщаво-ботанический видок и печать задроченности на лицах. Юные паганели. По сачку в руки — и за мухой цеце в страну Намибию!
Ну а я, понятно, вне конкуренции. Когда кто-нибудь из новых знакомых узнаёт, что я мастер спорта, у них рождаются варианты от бокса до плавания. На мое чистосердечное признание отвечают смехом. Ну и пусть, мне это нравится.
Тропарёв между тем подписывает очкарику пол-очка. Чтобы носить очки, мало быть умным, нужно еще и плохо видеть. Очкарик свою ничью узрел, разменяв последние ладьи.
Назавтра Тропарёв зевает от Немцова „линейный мат“. Немцов — мастер. Спорта. Подхожу, поздравляю. Тонет в компании одноклубников и даже не благодарит. Возвращаюсь к своей доске и дожимаю своего паганеля в эндшпиле с разнопольными слонами. Турнир мой!
Нахожу забившегося в угол Тропарёва:
— Олег, не дрейфь, сдам тебе партию послезавтра, и ты второй. Ты ж вроде обходишь Нимцовича по доппоказателям в случае равенства очков?
— Сдавать партии нечестно. Блядь, я „линейку“ с десяти лет не получал!
— Олег, но ведь мы же друзья?
— Мы противники, Мить, мы навсегда противники… У нас с тобой еще столько всего впереди, а ты „сдам“! Я не привык быть должником.
— Тут даже и не в дружбе дело. Ты что, не хочешь, чтобы клуб два первых места взял? И в Варшаву не хочешь?
— Хочу, но не таким способом.
— Тогда выиграй, возьми и выиграй у меня. Давай, Атаку Торре, она у тебя мощная?
Подходит Мастер:
— Да, Митяй, надо бы слить вот этому (кивает на красного, как пожарная каланча, Тропарёва) партейку, только невзначай. Зевни пешкаря или качество за атаку пожертвуй, а там он тебя и додавит.
— Да о чем речь, Мастер? Я-то готов, да вот Тропарёв не хочет.
— Ну пусть так выиграет, умник. Мастеру спорта, как щенку безразрядному, закатывают „линейку“, он даже сдаться не успевает, а теперь мне тут гонор свой показывает! Торре будете играть, Тропарёв, понял меня?
Тропарёв понял. Мы преклонялись перед нашим Мастером. Никогда не называли его по имени-отчеству. Всегда Мастером. Он не только сделал нас первоклассными шахматистами, он привил нам сладостный, ни с чем не сравнимый мандраж по этой игре. Ни я, ни Тропарёв не можем и дня прожить без шахмат. Мы во многом похожи: оба асексуальны, оба расплываемся в почтении перед портретом великомученика Корчного, оба спецы по „сицилианке“. Мастер прекрасно понимает, что еще годик, и две прекрасные маргариты слиняют от него в черную дыру коммерческих турниров. В клубе он специально отводит нам позднее время и наслаждается до глубокой ночи дружным дуэтом, который громит его на чем свет стоит.
Ученики превзошли своего Мастера. В свое время он подавал большие надежды, но в 25 лет, будучи международным мастером, попал в сети, умело расставленные невзрачной блондинкой (он показывал фото, когда рассказывал свою историю-предостережение). Блондинка при разводе отсудила себе квартиру, Мастер, как это часто водится среди нашего брата, начал спиваться. Его перестали выпускать за границу. Как-то он признался нам, что в клуб пришел совершенно случайно. Немного подзаработать, набрать, насколько это возможно, форму и слинять по-быстрому. Но тут появились мы с Тропарёвым и тормознули Мастера на целых восемь лет.
Курю третью сигарету подряд. Чья-то рука на плече. Длинные немцовские пальцы.
— Чего тебе?
— Димон, извини меня за вчерашнее, ладно? — блин, что за дурная привычка смотреть в глаза, но в тоже время мимо?
— Ладно. И ты меня тоже, Миш.
— Да, чуть не забыл, поздравляю с чемпионством! За тур до конца… Рано мне с тобой тягаться.
— Спасибо. Куришь?
— Нет, но хочу попробовать.
Давится дымом, сейчас блеванет. Писклявый кашель раздается эхом в курилке-туалете. Еле приходит в себя:
— Димон, завтра свободный день, давай сегодня вместе отметим?
Я подпрыгиваю от неожиданности:
— Что?
— Ну как что? Твою победу, моего „мастера“. У меня родаки в отлучке, может, бухнём за всеобщую победу дебютов над гамбитами?
— А Тропарёва пригласишь?
— Ага, ща пойду и приглашу. Вот тебе адрес с телефоном, приходи часикам к восьми, ладно?
— Ну ладно.
Мог бы и просто адрес сказать, а не листочки совать. Память на цифры — наша профессиональная гордость.
Я вообще-то не пью. Разве что бабкин самогон, да и то по праздникам типа выигрыша турнира. Кстати, а это идея — притаранить на сходку пузырёк! Иду домой выпрашивать.
— Бабк, а бабк, бутыль твоей отравы позарез нужна. Дашь?
— Давалку нашел! А куда это ты намылился?
— На блатхату, куда ж еще! Кстати, поздравь, я турнир выиграл и в Польшу через неделю еду.
— Ну а мне-то что с этого? Денег-то дадут?
— Дадут немного.
— „Немного“! На бутыль-то хватит?
— Ага.
— Ну ладно, будешь должен.
— Кому я должен, всем прощаю, — прекращаю торги бабкиной же поговоркой.
Блин, а тащиться-то на другой конец города! Почерк круглый, ровный. Странно, как я этого не заметил, когда ставил автограф на его записях.
Дверь открывает существо а-ля освенцим в одних шортах. Пялюсь, не сразу узнавая хозяина блатхаты. Немцов в отмазки:
— Димон, жарко же.
— И что за воспитание — ходить полуголым при всем честном народе?
— А еще нету никого. Проходи.
Идет торжественное вручение бабкиного первача:
— Позвольте поздравить Вас, уважаемый мастер.
— Благодарю Вас, коллега, — протягивает ответный сверток, — Позвольте мне со своей стороны поздравить Вас с выигрышем первого в Вашей жизни столь крупного турнира. Не откажите в любезности принять сей скромный презент.
— Покорнейше благодарю Вас. Право же, не стоило.
— Отнюдь, милейший.
Разворачиваю. Маленький пузырёк.
— Что это, Миш?
— Это попперс.
— Почти „памперс“. И как его пьют?
— Его не пьют. Дай сюда, потом покажу, что с ним делают.
Надуваю губы:
— Ну вот, подарили подарок и тут же отобрали.
— Сказано ведь, потом получишь, — ржет во всю ротовую полость.
Почти десять. Полбутыли первача покоятся в нас и просят добавки. Никто так и не пришел. Немцов несколько раз подходит к телефону, а потом с прискорбием в голосе сообщает мне, что очередной приятель предъявил железную отмазку.
— А Тропарёв?
— Не нашел я его.
Полупьяные мозги соображают, что Олег и не мог найтись, так как ушел раньше. Пустая бутыль скатывается под стол.
— Ну вот, Димыч, а теперь самое время подарок опробировать.
— Это что, наркота?
— Не-а. Но ты правильно мыслишь, его нюхать надо.
— Не пизди, точно не наркота?
— Отвечаю! — подносит мне к носу.
В башку ударяет нашатырь. Слышу треск в висках… Продолжаю нюхать… кажется, кровь хлынет из носа…
— Димон, а теперь самое главное. Выеби меня!
Два (или даже три?) Немцова наваливаются на меня всей своей бухенвальдовской тяжестью. Где-то в далеких уголках мозгов я понимаю, что надо встать и смотаться, но не могу пошевелиться. Его язык во мне. Ах вот как, оказывается, целуются? Мне вдруг хочется встать… но уже не уйти… а накрыть Мишку собой и делать с ним то же самое. И даже больше.
Кровь хлещет из верхней губы, смешивается с его и растворяется во мне стальным привкусом. Мишка опускается вниз, оставляя кровавую дорожку. Забирается языком в пупок… Бля-я-я, я сейчас кончу! Резко хватаю его за волосы и насаживаю ртом на себя. Выливаю все до капли, дергая его голову вверх-вниз. Еще! Хочу еще! Сглатывает, приподнимается на локтях и лукаво смотрит на меня: „Димон, возьми меня!“
Разворачивается на спину и кладет ноги мне на плечи. Мой и не думает падать. Я разорву его сейчас! С силой вдавливаю кусок себя в маленькое шоколадное отверстие. Не получается сразу. Помогает, направляя. Там так тепло. Тугое кольцо обволакивает меня, но я продираюсь до упора. Защита Нимцовича сломлена, и новоявленный мастер спорта получает мат в восемь толчков.
Просыпаюсь от поцелуя. Губы отвечают жжением и болью.
Немцов отсасывает у меня. Я не хочу кончать. Давай, Мишка, пусть будет вечный шах!
Но вместо вечного шаха получается цугцванг. Это когда тебе ходить, но любой твой ход ведет к проигрышу. Одно только мое ничтожное движение телом — и Мишкины гланды орошаются моими каспаровыми. Черт, а так ведь хотелось продлить удовольствие!
— Миш, только честно? Вчера никто, кроме меня, не должен был приходить?
— Догадливый.
— А ты знаешь, что это называется совращением несовращеннолетнего? И изнасилованием?
— А я тебя моложе. Да и меньше раза в два. Так что кто кого насиловал — вопрос, — лыбится во все свои ровные белые зубы.
Блин, мне хочется поцеловать его, заласкать до пены во рту! Обволакивает своим языком мой. Не могу-у-у, у меня опять стоит! Но он идет на кухню варить кофе.
Подкрадываюсь сзади. Так же, как и он тогда, в курилке, кладу руку на плечо. Вздрагивает.
— Миш, я еще хочу.
— Хорошего понемножку. Ты мне там своим амбалом всё разворотил. У меня межбёдерная невралгия сегодня.
— Ми-и-иш, разочек еще, а?
Берет мой стояк и заталкивает в себя по самые Нидерланды, продолжая мешать кофе. Мат на сей раз запаздывает ходов на двадцать…
— Димон, родаки скоро припрутся.
— Пойдем ко мне?
— А у тебя кто дома?
— Бабка, больше никого не бывает. Она классная, вот увидишь!
Целует в нос.
Звоню домой:
— Привет, бабк. А я сегодня ночью трахался.
— К твоему сведению, мудак ты ебливый, ты со своими бабами забыл мне вчера позвонить!
— Прости, бабк. А можно, я не один приду?
— А с кем это?
— Он тебе понравится, — бросаю трубку.
Бабка, с шумом выдыхая едкий дым, кивает в сторону Мишки:
— Это ты с ним, что ли?
Немцов заливается краской.
— Как зовут-то?
— Бабк, его Немцов зовут. Мой партнер по шахматам.
— Я так сразу и поняла, что по шахматам, — сколько же яду в этом маленьком колобке!
— Бабка, не мать ты мне после этого. Ты мне ехидна, — вспоминаю старую советскую киношку.
Мишка больше не смущается.
Наливает нам по стопарику. Пока Мишка мочится, слышу задумчивое:
— Вот одного не понимаю, в кого ты такой пидарас уродился?
— Не пиздите, и да не пиздимы будете… В тебя, бабк, в тебя.
— Как это?
— Видишь ли, дорогая бабка, вчера оказалось, что мне, равно как и тебе, мужики нравятся. Этот — первый. Может, и последний. А у тебя их сколько было? Ты ж сама рассказывала, что на тебя чуть ли не весь Второй Белорусский фронт заглядывался?
— Ко мне, между прочим, командир полка клеился, но я его отшила.
— Ты еще скажи, что у нас в роду и беременных не было! А может… ты и с фрицами… того, а? Может, мне уже давно пора на историческую родину?
— Ты мне тут зубы не заговаривай. Блядь, дожила до седых мудей и не знала, что пидора ращу!
— Так ты ж сама мне говорила, что девочки уже в пеленках не целки, вот я и внял твоему совету. Ладно, мы, пожалуй, пойдем в мою комнату, мне надо Немцову один дебют показать.
— Только во время эндшпиля не орите.
— Прикольная она у тебя, — Мишка закрыл дверь и всосал мои губы.
— Самая классная бабка в Центрально-Черноземном районе, — я раздевал Немцова. — Миш, я просто охреневший, я хочу тебя.
— Только не скачи дебютом Четырех коней, ладно?
Лежим, отдышаться не можем. Телефон. Тропарёв:
— Митяй… я подумал тут… Я согласен, играем Торре. Ты уж продержись ходов тридцать для приличия.
— Ну что я маленький, что ли? Всё будет сделано по высшему разряду, никому и в голову не придет.
Немцов дырявит глазами потолок. Предлагаю партию вслепую, отдаю ему белые. Ферзевые пешки выстраиваются друг против друга. На потолке возникает огромная доска с желто-зелеными полями. Перед ним наверняка такая же.
— Да, Димон, а мы не договорились, на что играем.
— Если я выиграю, то еще разок… попозже.
— А если проиграешь?
Я теряю позицию.
— А чего бы ты хотел?
— А чтоб ты завтра не подставлялся Тропарёву. Димон, я очень хочу поехать с тобой в Варшаву. Представляешь, только ты и я?
— Нет, Миш, на это я играть не буду.
— Ну тогда отсосешь, если продуешь, — в его голосе мерещатся злые басы.
— Замётано!
Не могу настроиться, в башке его идиотское предложение вертится. Ну да, конечно, мне бы очень хотелось быть с Мишкой в Варшаве, но Тропарёв этого больше заслуживает, хоть у него и хромает дебютная подготовка. Нет, Тропарёв будет вторым!
— Димон, чего молчишь-то? Конь f3, говорю.
— Извини, торможу. Какой это ход?
— Восьмой.
— Миш, сдаюсь, позиция вылетела.
— Брешешь! Что, в рот взять захотелось? Ну давай, припадай к аппарату.
Аппарат в готовности номер ноль. Во рту противно и волосато. Вспоминаю, что языком тоже нужно работать. У Мишки вчера так классно получалось!
— Блин, Димка, щекотно же! Давай минет на брудершафт…
Через полчаса, тяжело дыша:
— Димчик, миленький, возьми меня с собой. Я люблю тебя…
Притворяюсь спящим.
Под утро просыпаюсь от щекотки. Лижет яйца. Отрываясь:
— Димон, не сливай Тропарёву, а?
— Ты сам-то сможешь сегодня сыграть?
— Я буду думать о тебе.
— Да-а, много ты наиграешь с такими думами.
Тому, кто рано встает, засчитывают фальстарт…
Утром бабка в открытую ей самою дверь:
— Пидарасы, вы скачки, что ли, ночью устраивали? Ипподром, блядь, нашли. Тогда скажите, кто на ком скакал, чтоб я знала, на кого ставить?
— Бабка, сгинь, у нас сегодня последний тур. И вообще, ляг на то ухо, которое еще слышит, и спи себе… И почему на лошадей ставят, а на людей кладут?
— Тоже мне, люди… Бляди вы, а не люди… Не забудь про лавэ за пузырь, ебака хренов.
Мишка зевает во весь рот, демонстрируя свои безграничные возможности.
Формальное рукопожатие с Тропарёвым. Поправляю свои черные. Начинает, как и положено в Атаке Торре, ферзевой пешкой. Моментально отвечаю тем же. Вместо коня на f6, как у Торре. Ловлю удивленный взгляд. Подходит Мастер и видит перед собой ферзевый гамбит во всей красе. Уходит к столу Немцова. Гамбиты у Тропарёва — пятка Ахилла.
Иду курить. Шансы примерно равные, но Тропарёв в явном замешательстве. Только чиркаю зажигалкой, Немцов вваливается:
— Димон, у меня две пешки лишних. А у тебя как?
— Я играю классический гамбит, а вчера договаривались играть Торре.
Целует в щеку и убегает превращать лишние пешки на билет в Варшаву.
Митяй, козёл, сдай партию! Тропарёв — твой друг. Вы восемь лет стол к столу, доска к доске. Это же так просто — зевнуть пешку или даже фигуру! Шорт вон на прошлой неделе Тимману целого слона в выигрышном Английском начале проморгал, и ничего. А тут гамбит, где возможно всё.
Блин, обкурился, башка кружится. Прохожу мимо стола Немцова. Как раз пожимают руки. На доске торжество Мишкиной „сицилианки“. Мастер отворачивается.
Компашка во главе с Мишкиным и моим Мастерами перекочевывает к нашей с Тропарёвым доске. Отдаю слона за два пешака. Еще двенадцать ходов… и у меня аж три проходные пешки! Тропарёв не верит своим глазам: все три выстраиваются на второй горизонтали, готовые превратиться в ферзей. Это уже не облом Варшавы, это форменное опускание. Я ставлю первого ферзя. Второго. Третьего. Висит мат в два хода — и бабка моя поставит. Не сдается. Не верит. Я твердым голосом: „Шах и мат!“ Тропарёв:
— Поздравляю.
Мастер:
— Поздравляю.
Мишкин Мастер:
— Поздравляю.
Немцов:
— Поздравляю.
Все хором:
— По-здрав-ля-ем!
Немцов сияет, как его значок мастера спорта на рубашке, когда я поднимаю над головой тяжелый кубок. Тропарёва не видно. Вместо него диплом за третье место получает Мастер. Обязательное фотографирование призеров — мы с Немцовым. Без Тропарёва.
В Варшаве Мишка с каждым днем все позже приходит в гостиницу. Проигрывет пять партий кряду. О сексе и речи быть не может. Боже, как я хочу его!
В результате я одиннадцатый, а Немцов делит предпоследнее место. Мишка запоминается мне только на набережной Вислы, куда мы выползаем за два часа до поезда. Вся шея в засосах. Не моих. Если пидор говорит, что он тебя любит, это вовсе не означает, что он любит только тебя. Да и любит ли?
Следующий подобный турнир в сентябре в Будапеште. От нашего города едем втроем. Плюс наш… то есть… Олегов Мастер — я теперь играю за Мишкин клуб.
Перед самым отъездом:
— Бабк, а меня Немцов бросил.
— Знаю. Второй месяц сохнешь. Он мне сразу не понравился, пидарас крашенный.
— Бабк, а давай я буду любить тебя и только тебя?
— Давай. Только не так шумно, как той ночью, с пидаром этим.
— Старая ты перечница!
— Чтоб денег зеленых привез, понял?
— Старая алчная перечница!
Мастер селит меня в купе с Тропарёвым. Макаренко хренов! Молчим. Тропарёв утром:
— Сразимся в поддавки?
— Я не умею в поддавки.
— Я знаю. Научу.
Классная игра, между прочим — те же шахматы, но в поддавки. Брать обязательно. У кого остаются фигуры, тот и проиграл. Кто последний, тот и папа… Великие, типа Карпова, белотом отрываются, ну а мы, мелочь пузатая, поддавками. Тропарёв виртуоз просто — каких-то двадцать ходов, и у него не остается ни одной фигуры. Злюсь. Ржет. Пробуем карты, но он подглядывает с высоты своих двух метров. Перекур.
В тамбуре Мастер:
— Митяй, я не понимаю, ты притворяешься или на самом деле ничего не знаешь?
— Наверно, не знаю. А Вы о чем?
— Я о том, голубь мой, что Немцов всем растрепал, что переспал с тобой за второе место.
Оседаю:
— И Тропарёву?
— Ему в первую очередь.
Бросаю сигарету и рвусь в вагон. Мастер держит меня за шкирку:
— Если хоть одного пальцем тронешь, сразу проси в Венгрии убежище!
— Обещаю, не трону.
Тропарёв:
— Еще партеечку?
— Олег, можно вопрос?
Сразу врубается, какой:
— Ну?
— Это правда, что ты знаешь… что Немцов… что я?
— Правда.
— Когда?
— С месяц назад, когда ты к ним в клуб перебирался.
— И что, все всё знают?
— Все всё.
Ну естественно, Тропарёв ни за что бы мне не сказал. Он у нас чересчур правильный. В отличие от некоторых. Себя в виду имею, с Немцовым потом поговорим.
А нужно ли? Мне что, еще что-то не ясно? У пидарасов задница шустрее мозгов. Немцов и так всё просекает. Это за доской у меня хорошо получается эмоции скрывать.
Я в номере с Тропарёвым. Немцов в номере с Мастером. Мастер мудр — любой другой вариант вызвал бы кровопускание.
Будапешт поражает красотой. Долго стою на мосту, любуясь зданием Парламента. Подо мной быстрый мутный рыжий Дунай. Ну не совсем рыжий — светло-говённого цвета. Если бы не бабка, прыгнул бы. Но… редкий мастер спорта долетит до середины Дуная…
Первая реальная возможность получить „международного мастера“, надо набрать десять с половиной очков. Турнир по швейцарской системе: лидеры играют только с лидерами. Жребий бросает меня на Немцова в первом же туре. Мне не до шахмат — в башке такой каро-канн! Но этого я в любом состоянии выдеру! У меня черные. Выбираю „Францию“. На автопилоте играю вариант отравленной пешки. Да-да, тот самый. Судейский протокол констатирует сдачу белых на тридцать восьмом ходу. Я его зашаховал, стер с доски просто!
Это и было всё, на что меня хватило. Я прочно обосновался в нижней половине таблицы. Немцов — еще ниже. У Тропарёва игра пошла. Надо ли говорить, что играть с ним мне не пришлось.
По вечерам бродим с Тропарёвым по набережным. Подолгу стоим на мостах, разглядывая только нам видимые доски в мутных водах Дуная. Я натаскиваю его дебюты. Он простил меня. Немцов зависает в гей-клубах и саунах. Любовь вечна, только партнеры меняются. И как я мог любить… то есть… хотеть его? С ним не то что трахаться, с ним даже почковаться западло!
Последний тур. У Тропарёва десять очков. Пол-очка, сраная ничья до международного мастера. Сливаю свою партию польскому юноше с IQ комнатной температуры и — пулей к доске Тропарёва. С темпом выходит черными из гамбита, навязанного ему толстым венгром. Но потом… невероятное… задумывается на полчаса. Следующий ход — еще двадцать минут. Следующий — еще полчаса! Я с Мастером в курилке, невозможно на это смотреть. Да и помочь ничем не можем, позицию оба давно потеряли. Мастер срывается в ресторан за сигаретами. Я грызу губы и скулю в окно: „Тропарёв… миленький… прошу тебя… продержись… Ты же можешь… я знаю… можешь… ну пожалуйста…“
Мастер. В глазах слёзы:
— Митяй, всё! Мадьяр его завалил!
— Совсем?
— Нет, но наш на флажке висит, девять ходов осталось и качество у мадьяра.
Тот, кто когда-нибудь играл „на флажке“, поймет. Остается до хрена ходов и хрен времени. Как только минутная стрелка касается твоего флажка, ты себе больше не принадлежишь. Ты принадлежишь Ей. Упакованная Золушка превращается в рвань: делая ход, ты машинально смотришь, насколько Она успела приподнять красный флажок на твоей стороне часов. По спине гуляет холод, руки перестают слушаться, а стрелка поднимает красный пиздец все выше и выше. Вон он уже в горизонтальном положении. Кажется, ты даже слышишь, как она скребет по флажку. Противник в таких случаях старается играть максимально быстро, дабы не оставить тебе ни секунды на размышление. Даже у меня, надроченного стариками в блицах, и то флажкофобия.
Еще мгновение, и рухнет всё: флажок, партия, международный мастер. Вокруг гробовая тишина. Тропарёв делает сороковой ход и дрожащей, как у бабки перед стопариком, рукой осторожно, но в то же время быстро нажимает на кнопку. Флажок устоял. Раздасадованный мадьяр остается думать над секретным ходом, судья записывает позицию, Тропарёв откидывается на спинку стула. Мастер, оказывается, всё это время сжимал мою руку. Только сейчас мы оба враз заметили.
Пусть только кто скажет мне после этого, что шахматы не спорт!
Тропарёв встает, слегка задевая стол. Флажок падает. Полсекунды оставалось, не больше.
Немцова и след простыл. Идем в наш номер смотреть, что там Тропарёв на флажке натворил. Он и сам удивляется: „Вы ничего не перепутали? Это моя партия?“
Это была партия Тропарева. С ферзем, двумя конями и ладьей против ферзя, коня, слона и двух ладей мадьяра. Лишняя башня, блин! Уважающие себя сдаются, не задумываясь.
Отодвигаем доску до вечера, беру подмышки Тропарёва и веду в город выгуливать.
— Тропарёв, а что, махнем в турецкие бани? Тут есть одни неподалеку, Немцов вчера нахваливал.
— Так они ж наверняка для пидоров… то есть… для голубых?
— Зато турецкие. Не боись, я тебя в обиду не дам.
Мы в „Геллерте“, в самой известной „голубой“ сауне страны. Народ с интересом осматривает новое наше мясцо. Точнее, новые наши кости. А нам по фиг — мы веселы, счастливы, талантливы! Плюхаемся в бассейн.
Из парилки вылезает довольная рожа Немцова:
— Вау! Тили-тили-тесто, жених и невеста!
Стальной хваткой удерживаю Тропарёва: „Тропарёв, он своё получит, потерпи. На каждого пидора найдется свой проктолог“. И Немцову: „Вали, а то мы за себя не ручаемся“.
— Па-адумаешь, целочки, пешечки вы мои ладейные. Юдит и Жужа Полгар, близняшки-сестры-недавашки. Больно надо мне тут с вами… Так много мужчин вокруг, и так мало времени!
Рассыпчатые мадьяры оживают, слыша знакомые имена. Тропарёв:
— Больно тебе еще будет.
Немцов скрывается за ширмой у выхода. Тропарёв:
— Ненавижу суку!
— Ничего, Тропарёв, и на его улице будут похороны…
Я захлебываюсь хлоркой:
— Тропарёв, ты посмотри на себя. Вылитая Жужа! Двухметровая глистапёрая Жужа!
Тропарёв топит меня. Глотка всасывает хлор — я и в воде продолжаю ржать.
— Ну что, кто из нас Жужа? — Тропарёв доволен своей победой.
— Стой! Идем отсюда! Быстро!
— Что случилось? — Тропарёв растерянно моргает длинными ресницами, — Извини, я ж шутя.
— Тихо! Кажется, я нашел ход!
Мы несемся в гостиницу, расталкивая очумевших от бабьего лета мадьяров. Те, что в „Геллерте“, вообще по углам попрятались, когда мы выбегали из бассейна, выкрикивая непонятные русские слова.
— Так я и думал! Вот, смотри. Мадьяр наверняка записал ферзя на е5. Конь твой повисает, но это фигня. Он подключит башню, ты сдашь ему лошадь, а сам вот сюда, понял?
— Вечный шах?
— Да, Тропарёв! — ору и вешаюсь на жирафьей шее.
Прибегает Мастер. Бедняга подумал, что мы тут из Немцова Зою Космодемьянскую делаем. Не найдя Немцова, находит нас в обнимку.
— Извините.
Тропарёв:
— Да нет, Мастер, нет, не то! Митяй ничью нашел!
Показываю. Мастер с дрожью в голосе:
— Запомните, пацаны, на этом свете есть вещь поважнее всех этих бирюлек.
Сметает фигуры с доски:
— Стойте друг за друга.
Плачет. Тропарёв тоже. Я моргаю часто-часто.
Противозачаточный мадьяр, похоже, и анализ не делал, веря в то, что Тропарёв сдастся без доигрывания. Олежка ничего не забыл (этого мы с Мастером боялись больше всего). Мадьяр сидел, офонаревший, когда Тропарёв подозвал судью и попросил зафиксировать трехкратное повторение ходов.
Я не знаю, кто из нас был самый счастливый, когда Тропарёву вручали удостоверение международного мастера. Зато могу сказать точно, кто грыз от зависти ногти.
Обратная дорога. Поддавки с Тропарёвым.
— Митяй, а давай, заключим взаимовыгодный договор, а? Я тебя научу быть непобедимым в поддавки, а ты за это поработаешь над моими дебютами?
— Согласен, а то ты так всю жизнь на флажке и провисишь, тратя по два часа на поиски ферзя. А ещё… ещё я займусь твоей физподготовкой, ты у меня в день по два часа на турнике висеть будешь, понял, глист?
Легкий подзатыльник.
— Ну, каланча, ща ты у меня получишь!
Часом позже самый большой мой недостаток — девственность — был устранен тропарёвским достоинством…
Я оставил активные шахматы и поступил в институт физкультуры на „пед“. Каждое утро будильник звонит в шесть. Кто рано встает, тому Тропарёв дает… На тормошение моей каланчи и приведение ее в вертикальное положение уходит ровно десять минут. Потом пять кэмэ пробежка. Потом турник и гири. Тропарёв у меня теперь качок. Ну не совсем качок, но уже и не глист в томате. Потом бабка: „Извольте ручку позолотить, а то вечером свои хуи сосать будете вместо ужина“. Потом у меня институт, а у Тропарёва восемь часов теории. По написанной мною программе. Прихожу — проверяю. Жизнь прекрасна, в какой бы позиции она ни проводилась…
Совместное введение хозяйства прерывается, когда мы едем с Тропарёвым на турнир. Пожалуй, единственный случай в мировой практике шахмат, когда тренер моложе ученика. На людях он меня называет только Мастером. И не мудрено — дома я продолжаю его обыгрывать. Особенно в поддавки.
Бабка снова запыхтит „беломориной“, заставит нас присесть на дорожку, подопрет руками толстые щеки и затянет свою извечную песню: „Во-о-от, приедете через три недели, а я тут буду валяться, дохлая и вонючая“. Но сегодня она выдаст другое:
— Во-о-от, вы нашли друг друга, и не нужна я вам стала, старая перечница…
Я встану, заброшу на плечо Тропарёва свою спортивную сумку и начну возмущаться:
— Ну ни фига себе, как это не нужна?! А кто нас обстирывать будет, позвольте спросить? Ты ж, карга старая, с нас аванс на три года вперед взяла!
Тропарёв встанет, забросит на свободное плечо свою спортивную сумку и подытожит:
— Стухни, старая лесба.
© Дмитрий Лычёв, 2000
