Профессор тогда еще был доцентом, и, после защиты кандидатской диссертации, придя на замену в одну из групп, он поразился, насколько непривлекательны студенты: конечно, молодые, но какие-то неухоженные, прыщавые, с серыми неодухотворенными лицами. Про себя он еще подумал, что «и задницы, видимо, у них никакие». В общежитиях было плохо с горячей водой, и на занятиях иногда стоял тошнотворный душок шести немытых членов.
Доцент еще не был пидором, но уже развелся с женой, и раз в неделю покупал на Горбушке или в Митино голубую порнуху, а в близлежащем (удачно) элитарном видеопрокате шокировал друга Витю, раздававшего киношедевры, своим постепенным приобщением к Джармену и Аркану. (Помнится, Витя, краснея как рак, наконец выпалил на один из фильмов («Ночные ястребы», вроде): «Но это же голубое кино!», на что в ответ доцент покраснел также и промямлил, уже не глядя Вите в глаза, что-то вроде: «Не страшно», на чем, собственно, и закончилась их дружба). Это чуть позже доцент купил спортивный велосипед и стал кататься по выходным на голубой «Лебяжий» заливчик Москва-реки.
Доценту тогда не понравились эти мальчики с оловянными затравленными глазами, он с нетерпением ждал, когда вернется из командировки специалист по японской литературе, и надобность ходить в их группу отпадет. Его шутки не находили у них отклика, а сами они, пожалуй, втихую над преподом издевались.
Только однажды, когда вечером пришлось тащиться в общежитие на еженедельную проверку бытовых условий, он просто ошалел, когда из душевой, обмотанный коротким вафельным полотенцем (практически и вовсе не обмотанный) выскочил студент Коновалов — тонкое, без малейшего изъяна и не нуждающееся в загаре ослепительное тело, — но студент Коновалов был из турецкой, а не японской группы.
Основной японист вернулся с Хоккайдо (или Хонсю), а молодому доценту пообещали дать в новом учебном году первокурсников. Так и получилось. Азы японской фонетики и иероглифики он начал вести у этих пяти человек, с которыми не расставался последующие два года.
Иногда и в этой группе пахло застоявшимся членом, особенно в зимние дни, когда невозможно было открыть форточку, но у студентов горели глаза при его объяснениях, И ЭТО БЫЛИ ДРУГИЕ ЛИЦА. Одно за другим, как нарочно подобранные для начинающего пидора. Как он сейчас вспоминает, за два года он пережил влюбленность практически во всех них. Наклоняясь над темной шевелюрой и проверяя наклон черт иероглифа в тетрадке, он, забываясь, ловил себя на том, что просто втягивает запах молодого тела, и безумно хочется просто протянуть руку и погладить — хотя бы щеку.
В первую очередь это относилось к старосте группы Володе. Это потом он пережил влюбленность в друга Володи Серегу, рубаху-парня с ослепительной и предельно обаятельной русской улыбкой, с которым тот сидел всегда рядом. Первым был Володя. Первым во всем. Правой рукой преподавателя — он спокойно мог приказать любому студенту, он схватывал все быстрее других, тем более, что учил японский в школе, он радовался каждому новому иероглифу и грамматическому правилу, и доцент не мог сам отвести взгляд от его карих глаз. Наверное, он тонул в них. В заведении царили почти что армейские порядки, и когда в начале занятия Володя делал доклад в двух шагах от доцента, тот думал только об одном: «Только бы не сорваться...». Как-то Володя опоздал на занятия, и прибежал взмыленный, докладывал запыхавшись, глаза были слегка отчаявшимися, человек не привык делать промахи, и эта проявившаяся беспомощность высокого, стройного, ладного парня, расстегнутый ворот синей рубашки — как будто слегка приоткрывшаяся душа. Подойти и запустить руку в проем воротника. И поцеловать в губы.
Он любил его. Он видел его во сне. Он старался находиться как можно ближе к нему на занятиях, а когда тот писал контрольную, опускался к нему за парту (Серегу отсаживал, чтоб не списывал), и представлял, что вот, сейчас, да, он поцелует эту смугловатую шею, зароется в черные волосы. Это было тяжело. И безнадежно.
Не раз, уходя с работы, замечал и Володю, и Серегу возле общежития на скамейках с какими-то девицами, часто в обнимку, и, садясь в трамвай, потерянно смотрел вдаль, не замечая окружающей давки и многочисленных пялившихся на него накрашенных студенток. Доценту тогда было 29 лет. А в его группах, как назло, были только парни. И все же тогда он еще не был пидором, потому что не знал, как ими становятся. А насчет студентов понимал только одно: твердое НЕЛЬЗЯ, хотя НЕЛЬЗЯ таяло с каждым месяцем.
Иногда было лень вести занятия, особенно если была первая пара в понедельник, и он приносил какого-нибудь Феллини из витиной сокровищницы, приобщая к прекрасному юное поколение. Безобидные фильмы: Бергман, Бертоллучи, Хартли, Софтли. Очередную такую кассету он не успел посмотреть вечером дома, и, придя в аудиторию, просто вставил в аппарат и ушел к лаборантке Ниночке пить чай. Вернулся за четверть часа до звонка, и так и замер с любимой зеленой кружкой в руках: фильм был про однополую любовь. Правда, про лесбиянок.
«Берлинский роман». Юные дарования смотрели затаив дыхание, а у доцента покраснели уши. Это фильм потом не обсуждали. Хорошо, что Витя не всучил что-нибудь вроде «Оголенного шнура».
У доцента тогда был один бзик (впрочем, как и сейчас — уже у профессора): он не выносил незнания предмета и щедро ставил двойки. В конце концов, приятно, когда студенты прибегают на пересдачу. Элемент легкого садизма. И лишних полчаса рядом с потрясающим мальчиком.
Он не ставил двойки только Володе. Потому что было не за что. Володя всегда готовился. Старосту группы можно было любить хотя бы за то, что он лучший ученик. Угу. И за то, что он самый красивый ученик. Самый стройный.
Самый... самый... самый...
Но что-то случилось в конце первого курса, и неожиданно объект желания перешел на тройки, а потом и вообще пришлось влепить банан. Несчастная любовь к какой-то невзрачной студентке, обычное дело. На летнем экзамене Володя краснел и ойкал, и как-то неожиданно вышло так, что доцент перегнул палку. Совершенно унизительно поставил тройку, и случилось это на глазах у всей группы. Староста перестал быть первым помощником, между ними возникла стена, а доцент стал еще более отрешенным и потерянным. Вплоть до того, что начал писать рассказы и проезжать в метро свои остановки.
Контакта больше не было, глаза студента больше не излучали света, а иногда доцент слышал за своей спиной шуточки в свой адрес.
И именно этой осенью доцент стал настоящим геем. Он напился на работе по поводу чьего-то юбилея, а на пути домой сошел на площади Ногина, где, сев на скамейку, в один прием снял красивого парня, пытаясь прямо тут же, на газоне у ближайшего дерева стянуть с него штаны. К собственному удивлению доцент не получил по морде и благополучно завершил вечер уже у того дома, выслушав утром на дорожку толковый совет «подальше убирать зубы, когда берешь».
Несколько месяцев подряд он упивался плешкой, пока на первое мая вечером не столкнулся там со студентом Коноваловым из турецкой группы. Коновалов насмешливо поздоровался и пожелал удачи. У доцента хватило мужества пожелать того же, но в глазах потемнело.
Через неделю лаборантки на работе стали шептаться у него за спиной, а на очередной контрольной работе Володя, зло прищурив глаза, бросил: «А Вы знаете, что Версаче застрелили?», при этом остальные четверо одобрительно заржали.
Второй курс закончился, группа перешла к другому преподавателю, Володя женился на невзрачной студентке, за ним и Серега, потом все остальные. Доцент разочаровался в пидорах и перестал посещать плешку. Получил новую группу, а шепотки за спиной постепенно стихли.
Прошло еще шесть лет, за которые он бесчисленное число раз встречал своих коллег-преподавателей и неподдающееся учету число студентов на пидорских вечеринках, дискотеках и других мероприятиях. Пару раз умудрился даже переспать с кем-то из них, опознавая партнера только под утро. Несколько раз влюблялся, иногда в студентов, иногда нет. Никогда, ни разу он не позволял делать это на работе, хотя шальная мысль заставить купить зачет ценой постели иногда приходила ему голову. А голова его слегка поседела, и с трамвая он пересел в «Шкоду-Фелицию».
На юбилее какого-то очередного гей-клуба он натолкнулся на Володю, по-прежнему стройного и красивого, только смоляная когда-то шевелюра его теперь сверкала светлыми «перьями», и он недавно развелся. Сидел он на диване, обнимая мальчика Юру, которого доцент хотел пригласить в ресторан еще в позапрошлом году.
Теперь доцент уже профессор, хотя и не очень старый. Все пять мальчиков из той группы один за другим расстались с женами, и хотя было бы преувеличением сказать, что профессор постоянно видит их на голубых тусовках, но ему кажется, что это именно так.
Иногда ему звонит Володя, сообщая какие-то новости, или вспоминая прошлое, или просто поздравляя с днем рождения. Это злит мальчика Гарика, который ночует у профессора несколько раз в неделю, занимается уборкой и готовкой.
Профессора же волнует студент Корнилов, который нагло кокетничает с ним в коридоре, и, по мнению профессора, вымогает зачет автоматом. По мнению профессора, Корнилов того стоит. Как и того, чтоб еще немного его помучить.
Еще профессора волнуют японские мальчики, — портье, носильщики и консьержи в пятизвездочных отелях на островах Хонсю и Хоккайдо, где он останавливается вместе с министром — Володиным отцом, которому переводит в командировках.
По возвращении из командировок Гарик получает новые ботинки или ремни, или галстуки, а обычно все вместе, хотя в Японии все чудовищно дорого. Вечером звонит Володя и передает благодарность от папы. Или сообщает о том, что сегодня по телевизору «Дикие ночи».
Вот это и есть — маленькие радости стареющего профессора.
2000 г., июнь
