оригинал этого текста расположен на странице Ильи © June 2000
Робин Бобин Барабек
Г. Нейман «Танго под дождём», трилогия. часть 3
Роберт роется в аптечке на кухне — торопливо, словно боясь не успеть. Когда надежда найти что-либо подходящее становится совсем призрачной, рука его натыкается на плоскую коробочку. «Реланиум» — не Бог весть что, но до утра дотянуть можно. Вот только запить надо. Роберт наливает в стакан водку, выдавливает на ладонь несколько зеленоватых таблеток. Но в последний момент его руку перехватывает другая рука, таблетки разлетаются по кухне, а сам Роберт получает сильный толчок в грудь.
— Я тебя предупреждал или нет? — Перед Робом стоит Игорь, его любовник и хозяин ресторана, где Роберт работает, — Чтобы я не видел, что ты кайфуешь в моей квартире. Достаточно того, что ты за стойкой без этой дряни уже не стоишь.
Роберт садится на корточки и закрывает глаза. Глубоко внутри рождается и начинает расти знакомая мерзкая боль.
— Сдохну я, — безо всякого выражения говорит он.
— Под забором, — жестко уточняет Игорь, — Если не остановишься.
Никакого желания объяснять, что сам он остановиться уже не может, у Роберта нет. Тысячу раз все говорено и переговорено. Игорь его не поймет, потому что его самого никогда не выворачивало наизнанку в ломке. Не сгибало в эпилептическом припадке. Не тянуло закончить все разом, шагнув с балкона вниз. Роберт сидит на холодном полу, закрыв глаза, в миллионный раз выслушивая никому не нужные советы.
А в комнате, на мягком широком кресле, замотавшись в пушистый плед, клубочком свернулся Кешка. Он прислушивается к голосам на кухне, догадываясь, что там происходит.
Рыжик давно уже не двенадцатилетний мальчик, который ничего не знал и ничего не умел. За прошедшие три года он научился слишком многому и временами ощущает себя чуть ли не старше Роберта. Он знает, что с ним сделали и кого из него сделали. Но эти нюансы, когда-то вгонявшие его в краску, совсем теперь Рыжика не волнуют. Гораздо важнее для него возможность купить, что нравится, есть, что хочется, делать, что заблагорассудится. Он уходит из дома, оставляя за спиной плачущую мать, которая не понимает, что происходит с ее сыном. Рыжику плевать на разговоры участкового, который время от времени пытается наставить его на путь истинный. Конечно, они не знают, откуда у Кешки дорогая одежда и немалые для подростка его возраста деньги. Он объясняет, что работает, а не ворует. Но доказать, что пятнадцатилетний мальчик может заработать больше, чем его мама, Кешка не в состоянии. Тем более, что зарабатывает Кешка собственным телом.
Рыжик вытягивает из под пледа руку, берет с журнального столика сигареты. Разборки на кухне могут продолжаться еще очень долго — не в первый раз он становится их свидетелем. У Кешки еще остались какие-то чувства к Роберту, но они уже очень далеки от того восторженного обожания, которое было 3 года назад. Впрочем, Роб нынешний тоже очень далек от Роба тогдашнего. Как выражается Витек, Робка «подсел на иглу», и Кешка очень хорошо помнит, как все это начиналось.
Собственно говоря, началось это еще до Кешки. Заходил в бар приятель Игоря Михайловича — Венечка, болтал с Робом, так, ни о чем, иногда, то ли в шутку, то ли всерьез, предлагал бросить Игоря и жить с ним. Как-то раз, после тяжелого дня, предложил расслабиться сигареткой. И расслабились — очень даже ничего, усталось как рукой сняло. Да еще и выпили, водочки. Так и повелось — как пятница или суббота, когда полный бар, и закрываться приходится поздно, иногда под утро — Венечка тут как тут с «расслабоном».
Потом у Роба Кешка появился, нервотрепка началась — как бы кто чего не узнал. Тут уже не одна сигаретка — и две, и три. И легко в голове, и весело. А зачем три сигареты, когда можно одну таблетку или один укольчик — маленький, а эффект тот же, и на большее время хватает. Да что ты, Робка, я вон сколько лет подкалываюсь, как видишь, все в норме. Жив, здоров, бизнес у меня крепкий.
Это потом Игорь Роберту сказал, что Венечка инсулин колет — диабетик. И ведь не дурак был Роб, все знал, все понимал, а — поверил. Что если по чуть-чуть, то обойдется, и бросить всегда можно, вон, анашу-то курили и ничего, не тянет, не ломает. Слабаки загибаются, а ты, Робка, — ты же сильный.
Сейчас Роберт знает, что сильных среди наркоманов не бывает. Что иногда достаточно одного раза, одного укола. И все, о чем ты мечтал, на что ты надеялся в этой жизни, будет перечеркнуто одним страшным коротким словом — ломка. И друг Венечка будет жаловаться, что товар нынче дорогой, а бабки-то дешевеют. И придется платить — сначала деньгами, потом, когда прихватит неожиданно, а в кармане не окажется нужной суммы — собой. И уже не будет — утра, дня, вечера, а будет — до дозы и после дозы. А мальчишка, который еще вчера был радостью, счастьем, маленьким рыжим солнцем, станет в испуге шарахаться прочь от слепых глаз и неуверенных, трясущихся рук. А мужчина, который был опорой, надеждой, другом, любовником, — да всем на свете, по большому счету, — брезгливо процедит сквозь зубы — «опять от тебя этой дрянью несет».
Кешка выкурил уже две мальборины, а скандал на кухне не прекращается.
— Ты забыл, из какой помойки я тебя вытащил? Опять хочешь на вокзале по туалетам ошиваться? Посмотри, посмотри на себя — на кого ты стал похож? Смотреть ведь страшно. Живого места нет. Ах, это я виноват, ну извини, дорогой, что не предупредил. А своя башка на плечах имеется?
Роберт что-то негромко отвечает, Кешка не слышит, но и так знает. Роберт опять просит денег. Ему давно уже не хватает того, что он зарабатывает у Игоря. Кешка вздыхает. Игорь покричит-покричит и снова расстегнет кошелек. Рыжику жалко Роберта, который пропадает у всех на глазах, жалко Игоря, который все еще любит Роба, тратит деньги на каких-то врачей, да только все без толку. Жалко себя — вот он тут сидит один в кресле, а давно мог бы уже заниматься чем-то более интересным.
Наконец, Игорь и Роберт появляются в комнате. Они молчаливы и угрюмы. Роб плюхается на диван и закрывает глаза. Игорь бесцельно ходит по комнате, потирая подбородок. Потом достает портмоне и кидает его на колени Роберту:
— На, дармоед. Травись. Хочешь поскорее себя в гроб загнать, ради Бога. Я устал спасать тебя.
Роб вытаскивает несколько купюр, сжимает их в кулаке, глядя на Игоря. Ему хочется исчезнуть прямо сейчас, но остатки совести не позволяют сделать это. Он вообще не уверен, хочет ли Игорь заниматься с ним любовью, по крайней мере, особого желания не заметно. Положение, как всегда, спасает Кешка. Он выворачивается из пледа и, быстренько перебежав комнату, прыгает Роберту на колени:
— А поцеловать? — Классическая Кешкина фраза. Он обожает целоваться, не скрывает этого, и одного поцелуя ему всегда мало.
Пересохшие губы Роберта касаются нежной щеки мальчика. Кешка разворачивает лицо Роба и начинает целовать его сам. Он очень надеется, что Роб не уйдет. Потому что Роберт — это Роберт — самый первый, самый нежный. И все еще дорогой. Кешка не знает, как спасти его от беды, в которую Роб попал, но наивно уверен, что его, Кешкина, любовь, способна удержать Роберта на краю…
Просыпается Кешка под утро от каких-то посторонних звуков. Он открывает слипающиеся глаза, с трудом соображая — где находится, слышит тихую возню где-то рядом и свешивается с кровати — посмотреть. Роберт лежит на полу, лицом вниз, обхватив руками голову и скорчившись. Его трясет, все тело блестит от пота. Время от времени Роб глухо стонет, потом стон переходит в хрип и прерывается. Игорь стоит рядом на коленях, не зная, что делать.
— Ве-не по-зво-ни, — выдавливает из себя Роб на выдохе.
— «Скорую» надо, — растерянно говорит Игорь.
— Ве-не, не надо «Ско…», — голос Роба опять переходит в хрип.
— Кеша, там, у телефона, записная книжка, беги, звони. Да скорее же!
Венечка приезжает через полчаса. Он деловито идет в комнату, не обращая внимания на полуодетого Кешку и совершенно раздетого Игоря, который сидит на полу, прижимая к себе голову Роберта. Присев рядом, Венечка достает из кармана коробочку, в которой лежат шприц и две ампулы, и очень спокойно делает Робу укол. Проходит несколько бесконечных минут. Дрожь постепенно затихает, Роберт дышит уже ровнее, не замирая на каждом вдохе. Игорь осторожно кладет его на кровать и, развернувшись к Венечке, хватает его за лацканы дорогого пиджака:
— Убью, мразь, своими руками!
— За то, что я твоего ненаглядного Робика спас? — Венечка непроницаем.
— Это ты его на иглу посадил, ты! Потому что он спать с тобой не хотел, как ты к нему ни подкатывался! Отомстить решил, да?
— Дурак ты, Гарик, да с твоим Робом только ленивый не спал, пока ты слюни пускал. Ои нам с ребятами за баксы такую акробатику показывал — как говорится, вам и не снилось, — Венечка отцепляет, наконец, от себя ослабевшие пальцы Игоря.
— Врешь… врешь ты все, — голос Роба еле слышен, — Игорь… ты… ему не верь.
— Очухался, красавец? — Венечка садится на кровать, — С чего бы мне врать-то? Или в подробностях рассказать, как ты в постели выделываться умеешь? А уж миньетик делаешь — обалдеть.
Кешка слушает со все возрастающим ужасом. Он все ждет, что Роб сейчас докажет, что ничего такого не было, что Венечка выдумал это прямо сейчас. Но Роберт молчит, закрыв глаза. А Игорь смотрит на него, с каждым мгновением становясь все бледнее и бледнее.
— Ну ладно, ребятки, вы тут разбирайтесь, а я пошел, — Венечка встает и лениво идет к выходу, — А ты, Игорек, не тушуйся. У тебя вон, малолеточка имеется.
Последние слова звучат уже угрожающе, хлопает дверь, в квартире повисает вязкая тишина.
— Роб, то, что сказал этот мерзавец — правда? — Голос Игоря совсем безжизненный, — Это все — правда?
— Нет, нет, это не правда, это не может быть правдой, — захлебываясь слезами, Кешка кидается к Игорю, — Робик, милый, ну скажи же ему!
Роберт по-прежнему молчит, только из-под закрытого века скатывается вниз, на висок, одинокая слезинка.
— Ладно, — Игорь наклоняется, начинает собирать разбросанную одежду, — Оклемаешься сейчас немножко и катись. На все четыре стороны. Безработным ты, при своих способностях, не останешься. Кто-нибудь подберет. Да хоть тот же Венечка.
— На хрена я ему… такой, — шепчет Роберт, — Игорь, ради Бога, мне за квартиру платить скоро. Ну хоть с работы не выгоняй. Пожалуйста…
Кешка плачет в голос, сидя на полу около кровати. Не может быть, чтобы вот так все страшно закончилось. Он не хочет верить, что взрослые, когда-то любящие друг друга люди, могут быть так жестоки. Рыжик бессвязно умоляет Игоря подождать, не рубить сплеча, не отталкивать от себя Роба, который один просто пропадет. Но мальчика никто уже не слушает. Роберт с трудом встает, медленно одевается. Игорь курит, молча глядя в окно. На выходе из комнаты Роб останавливается и говорит какую-то странную фразу, загадочную, но непонятным образом обижающую Кешку:
— Что, Игорь, не нужна больше старая больная дворняга? Щеночка теперь будешь учить чувству хозяина? — и уходит.
Кешка, подойдя к Игорю, утыкается ему мокрым лицом между лопаток. Тот стоит, глядя вниз. Из подъезда выходит Роб, идет, медленно, сунув руки в карманы легкой куртки, бесцельно поддавая ногой какую-то жестянку. Отойдя на несколько шагов он останавливается, поднимает голову и долго смотрит на знакомое окно на четвертом этаже.
— Вот и все, Кешка, — негромко говорит Игорь, — только ты у меня и остался.
Кешка судорожно всхлипывает. Игорь поворачивается, поднимает мальчика на руки и несет на кровать — утешать…
…Роберт сидит в комнате. Вечер зажигает огни в окнах соседних домов. В этой однокомнатной квартирке Роб живет несколько лет, с тех пор, как он ушел из дома. Теперь придется съезжать — денег на оплату у него нет. У него вообще больше ничего нет — ни работы, ни дома, ни друга. Только боль и ужас перед очередным приступом.
Роберт осторожно прикасается к воспомианиям — словно к бусинам четок. Где, когда началась эта дорога в ад, которую он прошел почти до конца? Может быть, в тот ветренный летний день, когда синоптики в очередной раз обещали — переменная облачность, ливни с грозами…
«…Переменная облачность, ливни с грозами. Вот уж полное соответствие прогноза погоды с настроением. Кешку не видел больше двух недель — здесь он не появляется, а звонить ему я не рискую, чтобы не нарваться на мать. Игорь уехал по каким-то своим делам, тоже больше недели уже нет его. Народу в ресторане и в баре, вроде, и немного, а выручку все равно приходится сдавать вечером инкассатору. Да еще в собственный выходной таскаться по базам за продуктами. Накладные подписывать, деньги считать, леваков ловить. Осточертело все! Витька от меня уже шарахается, говорит — током дергает. Да еще Венечка торчит чуть не каждый день — развлекает. Мне до его историй — как до лампочки, но приходится выслушивать, кивать, поддакивать. Сегодня я за стойкой, и он уже тоже заявился, уселся на стул перед баром, ручки свои толстенькие, в кольцах, перед собой сложил, как первоклассник.
— Совсем ты, Роб, замотался, я смотрю. Хмуришься, разговаривать не хочешь. Может, покурим, настроение поднимется.
Я бы покурил, да впереди целый рабочий день, да еще морока вечером с деньгами.
— Нет, Веня, не сейчас. Дел много.
— Не жалеет тебя Гарик, совсем не жалеет. Со мной бы ты не так жил…
Ну, началось. Опять пойдут ахи-вздохи-намеки. Как же он мне надоел, прилипала. И послать нельзя — лепший Игоря дружок, разобидится, жаловаться побежит.
— Веня, мы уже на эту тему разговаривали, может, хватит?
— А что Игорь-то не появляется? Поссорились?
— Игорь уехал, — я демонстративно утыкаюсь носом во вчерашнюю газету.
— Ну да, а я его видел тут на днях.
Желание читать испаряется. Как видел? Где? Я ж звонил, никого дома не было.
— Звонил, — Венечка хихикает, — Глупыш ты, у него телефон-то с определителем. Не берет трубку, да и все дела. Ты из будки позвони.
Я подзываю Юрку, нашего официанта. Прошу постоять пару минут и вылетаю из бара, нащупывая в кармане жетон, под мелкий нудный дождь.
Длинные гудки, я уже вздыхаю с облегчением, но в этот момент в трубке щелкает соединение:
— Алло.
Игорь! Дома! Но почему?
Возвращаюсь в бар, словно побитая собака. Венечка смотрит на меня с сочувствием:
— Ну что, убедился?
Не отвечая, иду в кабинет и звоню Витьке. Пусть поработает сегодня за меня, мне просто необходимо выяснить, что произошло. Конечно, Витька недоволен, но через час приезжает в бар.
— Чего стряслось, водка скончалась?
— Витек, я за тебя отработаю, когда захочешь. Мне сегодня ну позарез надо!
— Да ладно, — Витька занимает место за стойкой, — Проблем-то.
Венечка машет мне рукой из машины:
— Роб, садись, подвезу.
Тачка у него, конечно, шикарная, но мне не до восхищений. Я никак не могу понять, почему Игорь от меня прячется. И не ссорились, кажется, ничего такого не было. Все как обычно. Так в чем же дело?
Поднимаюсь по лестнице медленно, ноги не идут. Гложет какое-то нехорошее чувство, что не надо мне сюда сегодня, совсем не надо. Сидел бы в баре, ничего не знал, не дергался. Достаю ключ, щелкаю замком — дверь приоткрывается ровно на полладони. Цепочка изнутри! Впрочем, она тут же соскакивает, и я вижу Игоря, в коротком халате с полотенцем в руке.
— Робка! Это ты звонил? А я только что из душа вылез.
Захожу в прихожую, замечаю у двери сумку, с которой Игорь обычно ездит. Он улыбается мне, продолжая вытирать мокрую голову:
— Прилетел утром, поспал вот пару часиков, вечером собирался в ресторан заехать, а ты тут как тут.
Он обнимает меня, притягивает к себе. Я прижимаюсь щекой к его щеке и грустно жалуюсь японскому календарю с подмигивающей девицей, который висит напротив:
— Я совсем без тебя не могу.
В этот момент сквозняком приоткрывает дверь в комнату, я вижу в углу небрежно брошенные кроссовки. Белые-белые.
И все во мне обрывается, потому что я знаю — чьи это кроссовки. Я самолично покупал их Кешке несколько недель назад. Мы обошли с ним кучу магазинов, но все было не то, все не по вкусу. Мы уже собирались домой, когда Кешка внезапно остановился и выдохнул восторженно:
— Вот!
Они стояли на витрине и сияли девственной белизной, перечеркнутой разноцветными шнурками. Великолепные. Кожаные. Неповторимые.
Кешка качнулся вперед, словно готов был прижаться к стеклу, чтобы оказаться как можно ближе. Его восторженное «Вот!» обошлось мне в месячную зарплату, но я готов был отдать намного больше ради его восхищенных и преданных глаз.
Отталкиваю Игоря, иду к комнате. Он пытается меня остановить — с тем же успехом можно пытаться остановить торнадо. Пинком открываю дверь. Кешка посередине комнаты торопливо застегивает рубашку. Я вижу его побелевшее от испуга лицо, на нем брызгами рыжей краски резко выделяются конопушки. Которые я так люблю целовать. Любил. Целовать.
Игорь обнимает меня сзади за плечи.
— Роб, подожди, сядь, поговорим.
Не хочу я с ним разговаривать. Потому что будет только ложь, ложь, ложь. Рывком освобождаюсь от этих рук — теплых, нежных, любимых — швыряю Кешке ключи от квартиры, чудом не попадая ему в лицо тяжелой связкой.
Вниз, по лестнице, под дождь, ну, где эта чертова гроза, пусть уже какая-нибудь шальная молния спалит этот дом! Или меня, ведь я все равно сейчас умру — от боли в сердце, захлебнусь слезами, задохнусь, потому что горло сжали спазмы удушья.
Венечка ловит меня за руки, усаживает в машину, везет куда-то. Я не вижу, потому что дождь хлещет все сильнее, заливая стекло сплошным потоком. Дворники не справляются, машины стоят по обочинам, только мы все едем, едем в никуда, в серую пелену, за край мира.
Свинцовая вода, исхлестанная дождем. Мокрый, тяжелый песок. Деревья, с которых обрушиваются водопады. Приторно-сладкий дым, волнами гуляющий в машине. Не помогает — на душе все так же тоскливо и мрачно. Венечка молчит, хотя именно сейчас я был бы рад его болтовне ни о чем. Не представляю, что я буду делать дальше, как жить. Без Игоря? Без Кешки? Я же не смогу — опять один, не к Венечке же мне идти. Вот он сидит, смотрит на меня выжидающе, рассчитывает, что я ему на шею брошусь?
— Роб, что, совсем херово? — Ах, какой участливый голос, а в глазах — затаенная радость. Ловко он все это провернул, ничего не скажешь. Следил ведь, наверняка, за Игорем, подлавливал. Или Игорь сам проговорился, а дальше — дело техники.
— Тебе-то что? — Грублю, нагло, рассчитывая, что обозлится и выгонит под дождь.
Напрасные надежды — Венечка принципиально не замечает моего хамства.
— Да, травка тут не поможет. Разве что взять и отключиться, чтобы ничего не помнить, ничего не чувствовать. Хочешь? У меня есть.
— Что у тебя есть? — Отключиться было бы неплохо, но что он имет ввиду, я не совсем понимаю.
— Ну… кольнуться хочешь?
Смотрю на него во все глаза. Кольнуться? Чем это? Я мало что знаю про наркотики — никогда не сталкивался, слышал про грибы какие-то, ну вот анашой меня Венечка угощает время от времени. Еще все время про клей говорят, как его мальчишки нюхают и балдеют. Ну и всякие страсти-мордасти про наркоманов, в основном, про тех, забугорных.
— Да не трусь, с одного раза ничего не будет. Вот, смотри, — Венечка закатывает рукав, и я вижу еле заметные следы на его предплечье, — Видишь, ничего страшного. Я в здравом уме и твердой памяти. Если осторожно и с умом — просто легкий кайф и никаких проблем.
Наверное, я ненормальный, но я соглашаюсь. Терпеть не могу уколы, поэтому закрываю глаза. Пусть делает, что хочет, а мне необходимо забыть, отключиться, не вспоминать…
…Пустой бар, дождь за окном. Никого, даже Венечки. Мне нехорошо, слегка подташнивает и болит голова. Какой кайф они находят в этом дерьме? Ничего я не почувствовал, легче, конечно, стало немного, только ненадолго. С тем же успехом можно было напиться. С ужасом жду, что вот пройдет еще сколько-то времени, и появится Игорь. Как мне себя с ним вести, о чем разговаривать? Или сделать вид, что ничего не произошло? Или плюнуть на все и уйти? Только вот — куда?
Звякает колокольчик на двери, даже не поднимая глаз, я знаю, что это Игорь. Чувствую, всей кожей. Вот он подошел, остановился перед стойкой. Молчит. И я молчу, протираю бокалы, стоя к нему спиной.
— Роберт, — звук его голоса заставляет меня замереть с очередным бокалом в руке, — Роберт, где ты вчера был?
— Какое тебе дело, где я был, я же не спрашиваю, где ты был всю неделю.
— Витя сказал, что ты уехал с Веней.
Сдерживаюсь, чтобы не запустить бокалом в стену. Он еще меня в чем-то обвиняет? После того, что я видел? Наконец, поворачиваюсь к Игорю. Каким угодно я мог его себе представить — виноватым, равнодушным, насмешливым. Но только не взбешенным до крайности, как сейчас.
— Лучший способ защиты — нападение, да, Игорь? Только не надо перекладывать с больной головы на здоровую, я перед тобой ни в чем не виноват.
Игорь кидает на стойку мокрый зонт, брызги летят во все стороны, в том числе и на протертые бокалы.
— Я спрашиваю — Где. Ты. Был. — каждое его слово падает, словно кирпич на мою голову, — Ты с ним трахался?
— Даже если и так, какое тебе дело, — если бы нас не разделяла стойка, я бы его, наверное, ударил, но вынужден только грубить.
Впрочем, он тоже готов мне врезать — я это вижу по его лицу. Только понять не могу — я-то что такого сделал.
— И вообще, Игорь, хватит, это я тебя застал со спущенными штанами, а не ты меня. И давай закончим на этом. Слышишь? Все кончено. Если хочешь, можешь меня уволить, дело твое.
Внезапно к горлу подкатывает тошнота. Блин, что я такого съел вчера, отравился, что ли? Еле успеваю добежать до туалета, где меня выорачивает наизнанку. Вот дьявол, этого еще не хватало. В висках тупо пульсирует боль, свет невыносимо режет глаза. А еще целый день работать, я с ума сойду. Игорь стоит сзади, молча. Я вижу в его протянутой руке стакан с водой. Ну хоть за это спасибо.
— Ты заболел? — Надо же, заботу проявляет.
— Не знаю, отравился, наверное, — в этот момент я вспоминаю про Венечку, про этот чертов укол, про то, что вчера за весь день я выпил пару чашек кофе, — Игорь, чем Веня колется?
— Инсулином, диабет у него. А что тебя это заинтересовало?
Ноги стали ватными, чувствую, как по спине ползут струйки холодного пота. Инсулин? Диабетик? Что же он мне вчера вколол?
— Роб, пойдем, поговорим, ты в состоянии?
Я в состоянии, вполне, вот только что со мной творится?
Честно говоря, я плохо слышу, что говорит мне Игорь, мысли крутятся вокруг вчерашнего дня. Он объясняет, извиняется, убеждает, говорит, что любит только меня, что Кеша — это случайность, что сам-то я тоже с Кешкой кое-что имел, почему же ему нельзя, а еще можно и всем вместе, это будет здорово, очень сексуально. Я тупо киваю, прислушиваясь к тому, что происходит внутри. Вроде бы ничего особенного, если не считать головной боли. Может, я просто не выспался…»
Роб все возвращается и возвращается к тому дню, когда он пришел к Вене без денег. Как тряслись белые полные руки, торопливо снимая с Роберта одежду — лишь бы не ушел, не передумал. Как противно и омерзительно было все тогда — и мокрый жадный рот, и капли пота, стекавшие с лица Венечки на его, Роберта, тело. И то, как Веня стоял на коленях и все просил — «не уходи, не уходи», а потом кричал вслед — «куда ты денешься, все равно вернешься!»
На блюдце сложена небольшая кучка из таблеток. Одна упаковка уже пуста, и Роб медленно опустошает вторую. «Ассиваль» — очень хорошее снотворное, с одной таблетки отрубаешься за пятнадцать минут. У Роберта есть целых две коробки — на крайний, такой вот, как сейчас, случай. Его уже не пугает Ничто, куда Роб собирается уйти, он не думает, что причинит кому-то боль своей смертью. Он просто устал от всего на свете.
Выпить двадцать таблеток сразу нелегко, и Роб делит их на три раза, запивая водой из чашки. Потом ложится на диван, закидывает руки под голову. Потолок начинает кружиться, сначала медленно, потом все быстрее. В этой круговерти появляется знакомая конопатая мордашка, мелькают еще какие-то лица — знакомые и полузнакомые, летят какие-то большие воздушные шары. На самом краю сознания трепещет мысль, что надо проснуться, надо проснуться, надо… И все исчезает в пустоте без чувств, без звуков, без времени. Только ветер играет занавеской, раздувая ее в комнате, где уже не слышно даже дыхания…
…Уже неделю на месте Роберта работает новичок. Зовут его Павлом, Витек угрюмо обучает его, не очень-то приветливо. В свое время именно Роб устроил сюда своего приятеля, и Витьку непривычно видеть на его месте чужого незнакомого человека. Он подзывает к себе Кешку, который болтается по залу в ожидании Игоря:
— Пойдем, помоги мне шкафчик Роберта разобрать — надо Павлу место освободить для вещей.
— Так Роб сам, наверное, придет, заберет, — Кешке совсем не хочется рыться в чужом имуществе.
— Не придет Роб, он уехал, — Витек прячет от Кешки глаза, мальчику ничего не сказали.
— Куда? — Кешка тут же обижается, — А чего он не пришел, не попрощался?
— Не знаю, времени, наверное, не было. Идем.
Ничего особенного у Роба в шкафчике нет. Только одежда, да в самом низу стоит небольшая жестяная коробочка из-под чая. Кешка сразу узнает ее — именно сюда он складывал когда-то деньги, заработанные уборкой грязной посуды. Он берет жестянку в руки, что-то негромко шелестит внутри, и на ладонь Кешки вываливается несколько конфет в блестящих обертках, самых его любимых. Кешка смотрит на них и вдруг вспоминает, что два дня назад ресторан не работал по неизвестным «техническим причинам», что обе поварихи ходили заплаканные, официанты были мрачны, а Игорь Михайлович и Витек на следующий день, то есть вчера, были с очень тяжелого похмелья. А сегодня понадобилось разобрать шкаф Роба.
— Он умер, да, Витя? — Кешка выдавливает из себя чужие страшные слова.
Витек только тяжело вздыхает. Он не может рассказать, как соседи вызвали милицию, встревоженные странным запахом, как вскрыли дверь и обнаружили Роберта, как по записной книжке нашли его, Витька, и ему пришлось вместе с Игорем ехать на опознание. И на что вообще был похож Роб, пролежав несколько дней в такую жару.
— Вить, сколько ему… было? — Кешка с трудом говорит это «было», настолько он не верит в случившееся.
— Двадцать пять, Рыжик. Всего лишь двадцать пять.
Кешке становится жутко. Он не может представить, что Роба больше нет. Никто не проведет теплыми пальцами по щеке, не прошепчет на ухо, слегка грассируя и растягивая гласные: «Рррыыыыжииик». Роберта больше нет и уже никогда не будет. Никогда не будет. Холодная волна страха заливает Кешку, сжимает сердце, и, чтобы защититься от этого кошмара, он начинает быстро разворачивать конфеты и совать их в рот, торопливо жуя. И вертится, вертится в голове глупый детский стишок.
«Робин Бобин Барабек, слопал сорок человек…» >>>
Г. Нейман
* * *
Подготовлено для публикации в интернет © Илья Тихомиров,
последние изменения: 19 марта 2000 г. [28`533] [34`340].
При поддержке www.gay.ru.
