В школу Володя ездил на троллейбусе. В школу с английским уклоном. Из-за этого возникали проблемы во дворе.
— Откуда это? — указательный палец отца упирался в синяк под глазом.
Старался прошмыгнуть незаметно, взлетая на последний этаж. Лифта не было. Подглядывал через занавеску во двор. Отец хмуро сопроводил в спортивный зал. Отчаянные пацаны лупили друг друга по физиономиям. Сосредоточенно и бесстрашно. Отец поговорил с тренером. Тот кивал лысым тяжелым черепом. Незаинтересованно. Отец ушел с тем же хмурым выражением, не оборачиваясь. Ему как будто было стыдно. Тренер насадил на жалкие кулачки черные кувалды с запахом прелого сена. Подвел к пацану, прыгающему вокруг увесистого мешка похожего на тело висельника. Сказал тому что-то, подтолкнул Володю в спину, давай, давай, не дрейфь, покажи на что способен.
Домой приплелся измордованным. Плакал. Мать увела отца в спальню, откуда весь вечер, не унимаясь, доносился ее возмущенный голос. Перед сном зашел отец, хмурился, топтался, не присаживался. Не сказав ничего вразумительного ушел. Среди ночи почувствовал близость матери. Она сидела возле него на стуле и нежно прикасалась кончиками пальцев к нестройному ежику слишком мягких волос. Больше на эту тему разговоров не было. Услужливый двор наградил его еще пару раз синяками, после чего охладел к его персоне. Окончательно.
Отец Володи — профессор-биолог. С бородкой клинышком. Мать — кардиолог. Благонравная семейная атмосфера. Послушный домашний мальчик с книгой в руках, обкошенная тщательным полубоксом голова, прозрачные кисти (у мальчика совершенно нет аппетита), плечи колышками. Володя расчетливо дожидался безопасных минут и вытягивал с задыхом невольника запретный улов. Нервно пролистывал страницы журнала, будто бежал по ступенькам и наконец замирал на манящей площадке знакомого этажа.
Мощные насосы разгоняли кровь по сосудам, заполняя до краешка всякую пустоту, насыщая ее и превращая в литую живую упругость.
Журнал плюхался на пол. Подрагивающие пальцы уже расстегивали брюки...
Еще год назад он зачитывался Майн Ридом, Фенимором Купером и Джеком Лондоном. Заколдованный, страдал от нехватки пресной воды на плоту посреди жуткого океана; захлебывался от сухой пыли прерий; пришпоривал жилистого мустанга; прятался бездомно в товарняках от жестокосердных копов; сопротивлялся бешеному ветру, натягивая парус и направляя яхту волне навстречу.
Он читал Мопассана. Теперь был Жюльеном. Вдыхал до головокружения миндальный запах женского тела, целовал в самые интимные части, сдавливал груди, прижимался к теплому животику, запускал горячую ладонь между податливых колен, доходил до умоисступления.
Журнал прятал, не дай Бог мать дознается, крался к нему злоумышленником с тем самым задыхом, испытывая позор, унижение и страх.
«Может быть я ненормальный? Может быть мне необходимо обратиться к врачу? Рассказать отцу что-ли?»
Но как? Этого представить себе Володя не мог.
Привычка, между тем, оформилась в устойчивую и, следует признать, приятную потребность. Так и вышло, что превратился он с годами в сухопарого не видного мужчину, сменившего полубокс на невзыскательную стрижку.
После сельскохозяйственного института Владимир Николаевич Ковальский попал в Министерство, женился тогда же, квартирой обзавелся.
Женился Ковальский без традиционной добрачной романтической истории. Подошло время.
Отец однажды сказал: «Ты не мог бы ничего не планировать на завтрашний вечер? Мы с матерью хотели бы устроить нечто вроде торжественного ужина. На троих».
Вот так, примерно, он и женился. Отвели, можно сказать, за ручку в загс и обручили с дочерью давних и добрых знакомых. Все очень пристойно.
Панически боялся разоблачения. Ни о чем не мог думать — только о предстоящей свадьбе. Уговорил — не в ресторане. Дома, среди своих.
Он тогда как раз закончил институт и сразу попал в Управление. Через папиного приятеля.
Невеста знакома с давних пор. Припоминается, что в детстве раз-другой в песочнице вместе копались. И потом случались редкие нейтральные встречи. Дочь знакомых, тоже врачей и ничего более. Он такой ее и видел всегда, не пытаясь даже задаваться вопросом о ее привлекательности. Это теперь призадумался, вглядываясь. Так рассматривают нечаянную находку. Вертят с разных сторон, взвешивают, определяют полезность.
Находку однако можно и выбросить за ненадобностью...
Тамара высокая, почти одного роста с ним. Стрижка короткая, челочка свешивается густым карнизиком, маскируя несколько раздвинутый не женский лоб. Нос прям, удлинен сверх меры и остер. Ни дать, ни взять — адмиралтейский шпиль. Губы не чувственны, нет в них сока, спелости и в глазах не подцепить даже намека на сексуальные фантазии. Худосочна. Грудь явно не лидирует на параде дамских прелестей. Наиболее заманчивы, пожалуй, бедра и элегантная талия манекенщицы.
Тамара разумеется не манекенщица. Терапевт. Умна специфическим медицинским умом, не брезгливым, потешно-грубоватым. «Какать надо вовремя».
Отдельной квартиры еще не было. Молодым отвели его, Володину комнату, с его мебелью, вещами, привычными предметами, книгами. Лишь завезли двуспальную кровать взамен пригретой кушетки, выброшенной во двор. Новое ложе как неизведанный участок на реке. Что таит? Какое там дно? Ключи, водовороты, камни, о которые запросто можно раскроить череп?
Но пронесло. Нежданно-негаданно. Тамара не стала вести себя наивной целочкой и никак не показала замешательства от обнаруженной внезапно пассивности мужа. Придвинулась ласково, не настойчиво, будто невзначай подсунула чуткую ладошку под бочок, провела подушечками пальцев по каким-то жилкам на животе, скользнула вниз... Сладко стало, пылко. Ему очень понравилась ее бережная самостоятельная рука. Она же словно читала его мысли и делала то, что проделывал он сам. Делала нежно, опытно, ничуть не хуже, чем это получалось у него самого. Не выдержал, запыхтел дальним паровозом. Не менять бы ничего. Вот так бы... Не приметил, не сообразил. Молниеносная какая-то перемена ощущений. Тамара прижималась к нему уже сверху, стискивала его, постанывала.
Все переменилось в этой жизни. Вместо института — кабинет на троих в Управлении; вместо забавников-студентов — пара скучных мужиков, пересиживающих положенные восемь часов на пятнадцать минут дольше, убеждая таким вот образом друг друга (и начальство разумеется) в добросовестном отношении к труду; вместо родительской квартиры в центре — новостройка на отшибе; вместо восхитительного уединения — тощая жердина с умной головой. И с поразительной рукой неведомо как чуявшей, своевременной, изобретательной, отзывчивой.
Да. В этом редкостном состязании изумительная рука Тамары не уступала его собственной, казалось бы, избавленной от конкуренции изначально. Они шли вровень, как две резвые лошадки на ипподроме.
С журналом Володя не расставался и даже не помышлял об этом. Но иной раз забывался, отключался, улетая со всеми потрохами в бесподобное царство, распахивающееся непреодолимо изящными усилиями жены.
Случилось то обыкновенное, что случается всегда, что и должно было бы случиться. Тамара забеременела. Простой этот факт природы Володя примеривал неуклюже, как военную форму, которую никогда не надевал. Всеобщий институт отцовства как будто не налагал на него никаких обязательств. Начисто и тревожно не проявлялась любовь к детям. Опять заерзали мыслишки о неполноценности и уродстве души.
Зам. Управления, толстенький коротышечка, на щеках нездоровый румянец от давления, улыбающийся тем не менее, посоветовал приобрести машину. Дескать, скоро придется переключаться на другие дела, а там сплошные командировки по районам. Бензин, амортизация за счет конторы. Вот еще проблема. Прикинул, заинтересовался как будто. А что? Руль, педали там всякие... Выяснилось — дальтоник. Да и Бог с ним бы, но хлестанула вожжа откуда-то из неожидаемого места. Позвонил пронырливому Леньке, тот где-то на бакалейной базе, уже успел жениться и развестись, алименты платит, но раскатывает на «Вольво». «Гони бабки и забудь, что существует такая херня как дальтонизм». Встрепенулся. Почему бы нет? Но тут Тамара объявилась со своей умненькой головкой. Отступил. С легкостью отступил подозрительной.
В манеже ползала и попискивала дочь. Подходил, брал на руки, вглядывался, ничего не чувствовал, изображал умиление и сюсюкал, похрюкивая. Страшно хотел быть похожим на всех остальных отцов. Вместо того ошарашивало против воли: «Сейчас вот возьму и выброшу ее в окно». Бежал почти и опускал бережно ребенка в манеж. Уходил на кухню. Стал вдруг перехватывать внимательный взгляд жены, который она почему-то желала скрыть. Со спины улавливал, оборачивался, натыкался. Тамара отворачивалась.
Осенило до вздрагивания, будто ракетницей пальнули возле уха. И понял свое отступление с машиной и взгляд этот тамарин теребящий тоже понял.
Он лежал на правом боку и прислушивался к дыханию жены. Оно было не таким, как всегда. В нем чудилось раздражение. Впервые.
Владимир Николаевич Ковальский вытянулся, замирая и всаживая в свое сердце укор, как кухонный нож. «Боже мой! Боже мой!» И ничего больше.
Он ждал. Так повелось — инициативой владела Тамара. Не он. Но сегодня в спальне произошло что-то необратимое, необъяснимое, задуло и полыхнуло чем-то угрожающим, предвещающим наступление каких-то ужасных и неминуемых последствий.
Со всей очевидностью осознал, что ожидание напрасно, что ее рука не сдвинется с места. Открылось внезапно, что он жаждет этой руки, что давно уже уступил ей первенство. Состязание завершилось, а он просто не заметил этого. Пролежал глухарем, физически ипытывая исход последней воли. Все. Перевернулся на спину, протянул руку, пугаясь. Нащупал упрямый кулачок жены. Все молча. Униженно и осторожно понес кулачок к себе, ощущая его тяжесть.
Уступила. Все сделала. Но это была милостыня.
Мужики в кабинете, два таких неистовых бобра, без устали копошились, плотинки свои укрепляли. Улыбались клыками. Усекли благожелательность зама, когда тот пару раз похлопывал Ковальского по узкому плечику. Улыбаться перестали.
Зам посочувствовал, сказал, не беда, сказал, будешь ездить в командировки на поезде, тоже неплохо, суточные и все такое прочее.
Климат дома переменился разительно и бесповоротно. Володя ступал робко, пришибленно зажимался в угол, читал, боялся прикоснуться к журналу, припрятанному среди других книг, не оборачивался неосторожно на жену.
Кулачок ее развился, повел себя помещиком, стал неприступным часто.
— Отстань, онанист!
Кулачок отскакивал в сторону с омерзением. Иногда помещик по доброму состоянию духа снисходил до милостыни. Впрочем, все реже и реже.
Творилась несусветная невообразимая семейная драма, требующая по всем признакам появления на сцене любовника.
И Владимир Николаевич обреченно ждал этого ненавистного персонажа, не противясь и ничего не предпринимая. Ходил на работу, делал вид, что смотрит телевизор и ждал. Пропускал стаканчик. Иногда звонил Леньке. Тот забурел окончательно. Животик, плешь, мохнатые жучьи усы, махровый циничный взгляд, на пальце вечный брелок с ключами от вольвешника. Бумажник как хорошо откормленный поросенок.
— Приворовывашь? — равнодушно поинтересовался Володя.
— Да не скромничай. Что значит — приворовываешь? Ворую! Девки нынче дороги. А тебе поди и украсть то нечего? Что можно спереть из кабинета? Чернильницу разве?
— Это верно, — улыбнулся приятель.
— Как же ты живешь? С тобой же ни одна баба не пойдет, — изумился Ленька.
— Да так как-то...
— Или ты мне хочешь лапшу на уши повесить, мол, жены достаточно? А ну, колись.
— Да брось ты, Ленька. Ерунда все это. Как у Витьки дела, не в курсе?
— Ничего себе ерунда! Ну ты даешь, брат! Ерунда! Впрочем, черт с тобой. А Витька что? Витька детворой обзавелся, работает экономистом где-то, не пьет, не курит. Но, — тут Ленька задрал палец бочонком, — любовницу имеет. Имеет, — повторил он удовлетворенно и крякнул.
Сидели они в пивной на свежем воздухе.
— Еще по одной?
— Давай, — однообразно поддержал Володя.
— Ну все же, как ты живешь? Вот час сидим с тобой, а ты ничего толком.
— Да нормально все. Работаю, дочка растет...
— Сколько ей уже?
— Полтора...
— Говорит?
— Кажется.
— Что-что? Не понял, — заржал Ленька, — Как это кажется? Говорит или нет? Ну, ты точно не в себе.
— Говорит, говорит. Мама, папа, еще что-то, — перепугался Владимир Николаевич.
— Хм, однако, — перестал вдруг смеяться Ленька.
Один из бобров, тот что покрупней и постарше, отвлекся от бумаг.
— Владимир Николаевич! Видел вчера вашу жену с каким-то долговязым малоприятным типом. Это кто?
— Вы обознались, видимо. Жена весь день вчера была дома. Выходной у нее.
— Нисколько не обознался. Что я — жену Вашу не знаю?
— Обознались все-таки, Андрей Иванович. Бывает.
— Ну, как хотите. Но, учтите — не обознался я.
Второй бобер, недомерок, прислушивался, обнажив клыки.
Володя и не сомневался, что жена завела любовника. Да и свидетельств тому было предостаточно. Сменила прическу, духи, прикупила кучу обновок. Появилась новая манера одеваться. То ходила похожей на врача, а теперь куда больше смахивает на проститутку. Вот и чудо — блядинки сексуальные затрепыхали в глазах ее. Прячь — не прячь. Видны. Высыпали откровенно, как веснушки.
Вменила ему в обязанность забирать дочь из детского сада, нагружала поручениями. За послушание поощряла.
Пропадала иногда до полуночи. Володя боялся ее и боготворил. Все что угодно, только бы это продолжалось. Он был готов на все...
Ревность бродила вокруг голодным зверем. Если уступить — конец. Костры, костры, костры со всех сторон, постоянно, все время нужно заботиться об огне, подбрасывать и подбрасывать дровишки, помнить, не забывать. Этого хищника нельзя пропустить за границу костров.
Дочь засыпала. Телевизор бормотал, как ополоумевший пьяный попутчик, которого никто не слушает. Он торопливо заскакивал в ванную комнату. С журналом. Спешил, ругался про себя, боялся, что нагрянет жена, запирал дверь на засов, пускал воду, выходил разочарованным, проигравшим раз и навсегда.
Она возвращалась и с порога Владимир Николаевич угадывал ее настроение. Бросила сумку на пол, отшвырнула туфли, значит, можно идти в спальню, заворачиваться в одеяло и засыпать. Чем скорей, тем лучше. Поставила сумку на пуфик, туфли сняла изящно, по кошачьи выгнув спину, значит есть надежда... Тогда он начинал подобострастно предлагать свои услуги.
— Разогреть что-нибудь? Ты не голодна?
— Нет, спасибо, — суховато сначала.
— Примешь ванну? Налить воду?
— Не нужно, спасибо, — уже помягче, — Настю не забыл покормить?
— Ну что ты? Все как ты велела, — срывался и приносил листок с инструкциями, водил, волнуясь, по нему мизинцем, — Вот, смотри, все сделал. И это, и это...
Он знал, что теперь она улыбнется и скажет: «Ну что ж, приз заслужил. Марш в ванную».
Бежал вприпрыжку, не стесняясь, не скрываясь. Она хохотала вслед: «Не умри от счастья». Он радостно полушепотом кричал ей что-нибудь в ответ, что-нибудь вроде: «От счастья не умирают. Умирают только от горя.».
Так они шутили. Им обоим нравилось так шутить.
Несколько лет уж Владимир Николаевич Ковальский мотался по командировкам. И главное — это всех устраивало. Как всеобщее снижение налогов. Бобрам нравилось то, что он ни разу не взбрыкнулся, мол, почему каждый раз я; заму нравилось, что тот всегда угодлив и исполнителен; Тамаре — понятно; и наконец ему самому, Ковальскому нравились некоторые аспекты такой жизни.
В номере гостиницы он возвращался к одиночеству, благо Управление не бедное и могло оплачивать отдельные номера; в поездке его всегда сопровождал любимый журнал; приятно также было узнавать новые места и общаться с незнакомыми людьми; приятно было не видеть хоть какое-то время отвратительные клыки сослуживцев. Помимо того, можно безбоязненно напиваться в ресторане, наплевав на мерки и ограничения.
Шел по улицам чужого города. Довольно высок, строен, худ. Заходил в кабинеты провинциальных начальников. Они шустро выбегали навстречу, очень крепко пожимали руку.
Владимир Николаевич входил в чужой город, как в книгу. Он перевоплощался от новой обстановки, как актер от декораций. Походка и та — видоизменялась. Непринужденной становилась, свободной. Это было похоже на допинг.
В ресторане, чтоб не суетиться напрасно, сразу заказывал бутылку водки. Если растянуть на несколько часов под отбивную, под столичный салатик, под десерт, то выносливости доставало, чтоб прирулить прямехонько в свой номер, не попадая по пути в случайные.
Оркестр подобрался из ветеранов. Блеск лысин смешивался с блеском барабанов и тарелок. Коротконогий саксофонист выдавал соло, пытался вращать телом, надрывался от безмерной любви к музыке, отчаянно тонул в поту, будто задумал утопиться. Но цеплял. Потому что был не расчетлив.
За столом их было четверо. Два старых грузина в кепках (аэродромах), недобритых, шершавых, потемневших, как склоны кавказских ущелий; блондинистый парень под тридцать в превосходном двубортном костюме, однотонном, небесного цвета и он, тоже в костюме (сером в полоску), независимый. Блондин уже изрядно под хмельком, придвинулся вплотную, нацелился горлышком графина (треугольник в профиль), наполнил рюмку Владимира Николаевича, не уронил ни капли.
— Владислав, — сказал, — Влад. А можно и просто — Славка.
— Володя.
Бесцеремонное обращение подвыпившего ничуть не раздражало. Напротив, оно составляло неизменный ресторанный антураж, где непредсказуемость вписывается в действительность, как экзотическая птичка в джунгли.
— Командировочный?
— Да. А Вы?
— Местный, — вздохнул Влад, — За знакомство?
— За знакомство.
Играла музыка, танцевала шатко одинокая пара, ее заносило и кренило шлюпочкой на волне, курился забавный дымок, гордо молчали кавказцы, пили сухое, сползали медленно к переносице зрачки Влада. Перешли на «ты». Несли необременительную чепуху. Владимир Николаевич пьянел с наслаждением, когда на колено взошла рука. Она опустилась к нему на колено и замерла. Как непрошенный гость застывает в дверях в ожидании. Пригласят или погонят? Несколько секунд Володя соображал, догадываясь. Понял. Вежливо и тихо возвратил руку владельцу.
— Не обижайся, Влад. Я тебя понимаю. Но это не для меня. Не обижайся.
Влад удивленно раскрыл глаза. Из одного вдруг вытянулась слеза, словно зацепленная рыбацкой сетью.
— Спасибо, Володя, — словил с неожиданной ловкостью Володину руку и поцеловал, — Спасибо.
Теперь уже слезы затрепетали во множестве, засеребрились переполненным уловом.
— Да за что? — расстроился Владимир Николаевич.
— Я думал ты меня ударишь...
— Но почему?
— Ну как все...
Влада понесло. Он просушивал глаза платком и рассказывал, рассказывал, рассказывал. С детства самого начиная, по порядку, со всеми подробностями, покаянно и безнадежно. Он выкладывал свое горькое одиночество, он выкручивал его как мокрую тряпку, выжимая все до капельки. Володя ни разу не перебил. Он смотрел небывалый потрясающий спектакль. Про себя.
— Теперь ты все знаешь, — облегченно прошептал Влад и слезы в миг высохли, будто застало их внезапное солнце.
— Успокойся, Влад. Все нормально. Разве мало таких людей как ты? Не болезнь это. Природа.
— А у тебя наверно семья, жена, дети? По тебе сразу видно, что живешь счастливым браком. Я ведь руку свою почему на разведку послал? Думаешь надежду имел? Да нисколько. Помнишь, как Мармеладов в «Преступлении и наказании» взаймы просил? Зная точно, что откажут. Так и я. По тебе ж сразу видно, что рассчитывать не на что...
— Да, семья у меня...
— Не сомневаюсь отчего-то, что жена тебя побаивается. Ты такой уверенный... Лупишь наверно ее время от времени? — развеселился Влад.
— Бывает, иногда...
— Вот видишь. В людях то я научился разбираться. А толку что?
Володя поддерживал друга за локоть, такси поймал, усадил, попросил шофера довезти до подьезда. Ответственность чувствовал. Превосходство. «Прощай», — крикнул Влад и опять заплакал. Машина вильнула задком и пропала.
Луна скосила недоверчивый ироничный глаз. Он отвернулся. В фойе гостиницы блуждали беспокойные люди.
— Молодой человек! Дайте прикурить.
Развязная девица, стройная однако, длинноногая, волосы распущены, бесстрашная, сама по себе, освобожденная от всех условностей. Брюки в клетку, замшевая курточка. Смазливая, курносенькая, губки призывные, как реклама.
Поднес зажигалку. Кончик сигареты отхлебнул от пламени.
— Спасибо, — улыбнулась.
Хотел пройти мимо. Остановила за рукав.
— Может пригласишь даму в гости?
Вся уверенность выветрилась мгновенно. Будто кто-то сильный вырвал из рук сумку. Была и нет. Володя дернулся и побежал к лифту.
— Ну и дурак, — услышал вдогон.
Ворвался в номер, перевел дух, воды попил, разделся догола, журнальчик вытащил... Вспомнил Влада, девицу в фойе, усмехнулся.
Один из бобров, тот что помельче выгрыз таки повышение. Быстро перебирал лапками, перетаскивая свое добро на этаж выше. Помогать не просил. Вниз-вверх сосредоточенно, галстук на бок. Андрей Иванович рушил письменный стол, взял его в осаду, как обреченную крепость. Ящички стола громыхали пушечными выстрелами, тяжелые сборники нормативных актов били по крышке глухо как снаряды, дробно барабанили многочисленные папки, напоминая частую стрельбу пехоты. Искал не кстати запропастившуюся бумагу.
— Да чтоб ее...
Никого не видел. Всем существом в азарте сражения.
Командировочная жизнь притухла под влиянием каких-то экономических невыгодных перемен. Владимира Николаевича пристегнуло к стулу, заставило согнуться над малоинтересными документами и безвкусно ковыряться в них до конца рабочего дня. Дополнительные пятнадцать минут, находка изобретательных бобров, давили на психику. Он боязливо поглядывал на Андрея Ивановича, оправдательно лепетал невнятицу, приподнимался трусливо будто из окопа под пули, ну я пойду, что-ли? Бобер не слышал, высчитывал что-то, не замечал его, только попутным движением подносил часы, попутно фиксировал расположение стрелок, бормотал что-то и вгрызался дальше в свою бесконечную канцелярию.
Прикрывал за собой дверь, как если б она была заминированной. Презирал себя, шел и презирал. Кем бы я хотел быть задумывался, никем приходило на ум. Сплошной поток обязанностей, правил, инструкций, положений. Вечный должник без всякой перспективы освобождения. Любой может припереть к стенке, прижать, ухватить за горло. Должен всем. Даже этому противному бобру. Всем.
Кафе по пути, рюмка коньяка, человеческая пересортица. Облегчение от случайного разговора с неизвестной персоной. Так, ни о чем. Поддакивал, соглашался, изображал интерес. Какой-нибудь красноносый радовался, во, понимаешь, наши дали, три — ноль, а какой гол-красавец? Или о ценах на бензин, или о депутатах, или о правительстве, или о президенте. Все темный лес, скукота и пустое. Но с ним говорили, как с равным. Порывался рвануть в тот город, где живет Влад. Но ведь даже телефонами не обменялись. Где его искать? Единственный человек на свете, которому он, Владимир Николаевич Ковальский мог посочувствовать и утешать его мог, единственный человек на всем белом свете, нуждающийся в его словах утешения.
Тамара выигрышно поправилась. Грудь набухла сексуальной зрелостью, с губ словно сняли ювелирно тоненький верхний слой, под которым обнаружились сочные апельсиновые дольки. Жила уверенно и радостно, относясь к мужу, как к инвалиду, которого иногда можно и пожалеть.
«Почему же она не разводится со мной?» — соображал угнетенно, — «Не из-за квартиры же? Это бы ее не остановило. И не из-за дочки. Та хоть и малышка, а все чувствует, не приближается, не просит ни о чем, своди папа в зоопарк или купи там что-нибудь, нет, все это к маме. Так отчего не разводится? Устраивает тип внешне напоминающий мужчину? Общественное положение, так сказать, обязывает? А скорей всего любовник не свободен, в этом скорей всего дело».
С существованием любовника, с мыслью о существовании любовника он сросся, свыкся и включал его в расчет, планируя события. Без нервов. Так уж вышло, что жили они вчетвером, но он умудрялся оставаться одиноким.
— Влад? — ахнул Владимир Николаевич, — Какими судьбами? Да как ты разыскал меня?
На госте весенняя до пояса курточка, в руке баул, стоит улыбается виновато в дверях.
— Да проходи же... Не стой.
Повиновался, вошел, продолжая бороться со смущением, сумку из рук не выпуская.
— Да как же? — переспросил Владимир Николаевич, испытывая неясную бодрость, оживляясь.
— У меня в той гостинице знакомая. Ты же регистрировался, паспортные данные оставлял. Это было не трудно.
— Верно! Как все просто, — засмеялся Владимир Николаевич.
Было воскресное бездельное утро. Такое утро, которое легко продлевается до обеда и незаметно заполняет весь день. Глядишь — стемнело уже, а ты так и не собрался переодеть пижаму.
Вышла, любопытничая, из спальни Тамара, кутаясь в махровый халат. Что за новости? Познакомились. Укрылась в кухне, позвякивая посудой. Дочь и не думала еще просыпаться.
Трехкомнатная стандартная квартира с проходной гостиной и двумя комнатенками-распашонками. Пойдешь налево — жену найдешь, направо — дочь.
— Ну как живешь, Влад? Рассказывай.
Володя распрямил плечи, нога на ногу, в собственной интонации уловил раскованные нотки, вольный дух будоражащий занял в нем все свободное пространство. Влад пришел и развернул волшебную книгу на той странице, из того вечера. Оставалось только войти, шаг сделать. И он двинулся, весело наблюдая за самим собой.
— СПИД у меня, Володя, — сказал Влад, сглотнув, не имея сил на беседу-прелюдию, — Не прогонишь?
Известие шандарахнуло весомо и трагично, как тело самоубийцы об асфальт.
— Не прогоню, — ответил Володя, поражаясь невесть откуда взявшемуся суровому хладнокровию, — Не прогоню. Ты что это? Можно попытаться вылечить, не все потеряно, завтра же пойдем на консультацию, у меня же и мать, и жена — врачи.
— Не стоит Володя. В Москве был, полное обследование, поздно уже. Ничего поправить нельзя.
— Шанс всегда остается. Надо только не сдаваться, — говорил, прислушиваясь к себе, удивляясь.
На трезвую голову дошло, что о Владе, кроме того, что он гомосексуалист, ему ничего не известно. Не пришел в голову тогда, в ресторане ни один самый обычный вопрос, ну хоть — кем работаешь? Теперь выяснилось, что он художник по рекламе, работал на одном предприятии, которое, не долго мучаясь, испустило дух одновременно с тысячами других подобных предприятий, угодив под общую эпидемию — свободный рынок. Попробовал писать мгновенные портреты в Парке культуры, когда-то получалось недурно, да только результат вышел плачевный. Техника испарилась, вместо лиц так и перли ромбы, сплошной какой-то модернизм, не удовлетворяющий к сожаленью заказчиков. Жил один без постоянного партнера. Родители Влада где-то далеко, откуда-то из Ставрополья. Мыкался, недоедал, поизносился, денег в долг не давали. Пристроился наконец санитаром в больницу. Гроши, вонь и грязь. А тут СПИД... И обнаружили-то заболевание случайно. Доктор Васильченко мимо проходил: «Что стоишь? Когда в последний раз анализы сдавал? Ах, десять лет тому назад?» Захватил за кисть, с самбо знаком непременно и завел куда следует. Он же потом бегал, ходатайствовал, деньги выбивал, чтоб поездку в Москву устроить, понимал, что сами они бессильны. Все напрасно оказалось... И так невыносимо захотелось приехать и рассказать все.
Влада пристроил у родителей, ничего не скрывая, наперед уверенный, что встретит участие. На ноги подняли всех. Таскали Влада по клиникам, по лабораториям, по центрам исследования, обращались к экстрасенсам.
Из Управления Володя спешил на квартиру родителей, поднимался из-за стола ровно в пять, перестал обращать внимание на Андрея Ивановича, тот перемену приметил и отменил привычку поглядывать на часы, тем более не обращал внимания на новенького — Соловьева, не старого и не молодого, вообще неопределенного человека от врожденной манеры быть неприметным.
Владимир Николаевич не сильно, но отчетливо хлопал дверью, уходя.
Назойливо бросалась в глаза вульгарность жены, увидел вдруг ее беспардонной циничной жестокой дрессировщицей зверей в цирке. Невмоготу стало от обиды, от раздвоенности, от запутанности и от злости на самого себя.
— Тебя что — семья меньше заботит, чем твой подопечный? — ядовито заявила Тамара, — Почему не купил стиральный порошок? Я же просила...
Выскочил на середину отчаянно, как боксер на ринг.
— Замолчи наконец! Замолчи! Еще слово и я тебя ударю!
Отходила от шока два дня. Всегда находчивая, растерялась на этот раз вконец, искоса подглядывала за Володей, как за шаровой молнией, нутром ощущая не мнимую опасность.
— Ты не мог бы спать здесь? — осторожно спросила на третий день, имея ввиду гостиную.
— Мог бы, — неприязненно ответил он.
Журнальчик свой тайный забросил. Копившийся годами стыд нагрянул неотразимым воинством, прошел победоносно и обосновался прочно. Покорился с воодушевлением, с небывалым подъемом, с предчуствием новой жизни. Попытался по утрам делать гимнастику.
Договорился с замом, наврал с три короба, врал настойчиво, не лебезил, добился права на два отгула в неделю, потом отработаю. Судьба Влада не бродила вокруг да около, она вошла в него и застряла там, и он понимал ясно, что навсегда.
А Влад приближался к трагическому финалу, и это тоже Володя ясно понимал.
Потом наступила развязка.
Влад умер ночью никого не потревожив. Ушел бесшумно, согласный с таким исходом заранее, с задумчивым выражением застывшего лица.
— Когда все случится, отправь письмо родителям. Только не пиши правду, — просил он в последние дни.
Владимир Николаевич обездоленно таскал свое тело по городу, закидывал его за стойку бара, приводил на берег реки, выводил в пригородный подлесок, усаживал на одинокую скамеечку.
Что дальше? Он не знал, что будет дальше. Не сомневался в одном: так как раньше — не будет.
Влад принес книгу, раскрыл на той самой странице, он вошел и теперь уже не уйдет.
В восемь часов утра можно было бы не колеблясь заключать пари, что к двенадцати солнце разжарит на африканский манер и любая вещь на теле окажется помехой.
Ковальский наблюдал из окна второго этажа за пчелой в платье из китайского шелка. Пчела капризно принюхиваясь, двигалась по рядам придирчивой домохозяйкой на рынке. Анемичность медоносительницы каким-то образом (может есть такая примета?) подтверждала приближение адской жары.
Свод чиновничьих правил необратимых, как прогресс, не позволял дерзнуть и выйти без галстука. Ковальский натянул на кости летние кремовые брюки, а поверх белой рубашки с коротким рукавом надел тонкий бежевый пиджак. Повязал галстук с желтоватыми крапинками.
И опять к окну. Пчела почти на том же месте. Имитирует исполнение обязанностей возложенных природой.
«Нет, я не имитатор», — козырнул сам себе.
Сильные тела передвигали его по салону автобуса, стискивали и сжимали, как тесто. Вдавили наконец намертво. Устремленная ввысь грудь, подвижная, с сердцебиением, с запахом поля после дождя, загар — тончайшая яшмовая пленочка, как у юной креолки. Груди разъехались от нажима, будто пытались обвить его и сомкнуться на спине. Прозрачное нежно-розовое платье с обширным, как морской залив, вырезом. Точеная стрижка (жокейская кепочка), овальное личико медальоном, носик как у младенца, ромашки в глазах и праздничный узелок из алой тесьмы вместо губ. Роста оказалась соразмерного с ним и потому выпуклый ее сферический животик приник плотно, влип на одном уровне, попадая в единый ритм дыхания.
Владимир Николаевич подумал, что при желании смог бы чуть развернуть туловище, на градус хотя бы. Но желания такого не было. Напротив, уловил момент на повороте, смутное колебание и совсем уж слился с этими разливными грудями, с этим жарким, как песок на южном пляже, животом. Словно рукой дотронулся до ее гостеприимного лобка и догадался тут же, что нет, не рукой. Смутился было от такого откровенного проявления эмоций, неприличного предъявления доказательства собственной неуправляемости, улики неопровержимой и скандальной. Но она не отвернула, не дернулась, подняла притуманенные глаза, будто в молитве. Зажмурился Владимир Николаевич и ничего уж далее думать не мог. Что думать? Он знал сейчас безусловно, как знают собственную родинку, что никогда не желал так страстно женщину, никогда.
Она чуть приподнялась на цыпочки, еле заметно пошевеливая тазом, раскрываясь. И словно сорвавшись с обрыва, он упал в глубокую впадину, скомкав легкую ткань платья. Невесомые одежды растворялись, как купальники-сюрпизы. Они ловили друг друга на встречном движении.
Кратер вулкана распирало от переизбытка гремучей смеси; затрепетали, готовые к извержению, ненадежные покровы.
— Стоять! Всем оставаться на местах! — заорал кто-то над ухом.
Он долго приходил в себя, не осознавая реальности, не соображая, растерянный и обомлевший.
Двое рослых плечистых мужчин, каждый со своей стороны, хватко держали ее за руки. Она не сопротивляясь, смотрела с тоской ему в глаза. В правой руке всем был виден коричневый бумажник с проплешинами.
Дежурный офицер сверкал золотой коронкой, поглядывал с любопытством и плотоядно. «Хороша деваха, неплохо такую бы». Сидел за перегородкой, только голова и торчала. Двое в штатском, что задержали карманницу, рассадили перво-наперво всех в каком-то им понятном и нужном порядке.
Воровку пристроили в угол, Владимира Николаевича в другой и занялись свидетелями, которых выхватили из автобуса — басовитым крупным дядькой в сетчатой белой майке и женщиной средних лет с авоськой, не иначе, как собравшейся на рынок. Очевидцы подтвердили, что видели у сидящей здесь молодой женщины коричневый бумажник в руках. С помощью оперов описали бумажник детально, где какая потертость, где проплешина, какая сумма в нем. Также подробно записали расположение всех участников драмы в автобусе. Кто где стоял, что видел. «Распишитесь, пожалуйста. Да, вот здесь. Спасибо, Вы свободны».
Все конечно с нарушением, шаляй-валяй да не перетруждаясь. Как обычно. По всем правилам нужно было бы всех развести, с каждым поодиночке поработать...
— Ну что, Егорова, приплыли? — спросил опер с несколько раскосыми глазами. Второй, усатый то ли улыбался, то ли гневно кривил рот.
— Это мой бумажник, — спокойно возразила Егорова, — Я ни у кого ничего не брала.
— Что? Что ты сказала? — хором опешили опера, — Это твой бумажник?
— Он мне его подарил, — подтвердила она.
Три минуты изумления.
— Ты дарил ей бумажник? — опомнился усатый, подскакивая прямо к лицу Владимира Николаевича, — Ты дарил бумажник? — заорал он голосом в автобусе. Дикорастущие усы (дел у опера невпроворот, подравнивать некогда) зашевелились предупреждающе.
— Да не кричите Вы так. Ну подарил. Что не имею права?
— Подарил?
— Подарил.
— Да ты знаешь кого выгораживаешь? Ты знаешь? Мы ее два года пасли!
— Это Ваше дело. Только я ей бумажник подарил.
Они вышли на таявший под ногами тротуар и повинуясь инстинкту самосохранения молча пошли, свернули за угол и остановились.
— Возьмите, спасибо, — протянула ему бумажник.
Он положил его на прежнее место во внутренний карман пиджака. Не знал что сказать.
Видел опять, будто в просвете сосен, миниатюрный медальон, яшмовый загар и обширный, как морской залив, вырез нежно-розового платья.
— Хочешь пойти со мной? Хочешь? — серьезно спросила она.
— С тобой? — выдохнул он, — С тобой хоть на край света.
1999
Валерий Суси
* * *
