Дмитрий Лычев "(Интро)миссия"

Дмитрий Лычев

(Интро)миссия

На днях вышла в свет книга армейских мемуаров Дмитрия Лычёва "(Интро)миссия". По словам одного из критиков, у этой книги два пути: стать либо бестселлером, либо библиографической редкостью. Ниже вы прочтете о чем эта книга, а также, с любезного разрешения автора - небольшой отрывок из неё.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

МИССИЯ - это зов судьбы и внутреннее призвание к выполнению особо ответственного поручения, связанного с преодолением трудностей, повышенной опасностью и самоотверженностью. ИНТРОМИССИЯ - это введение чего-нибудь внутрь чего-нибудь. В данной книге мы впервые встречаемся с редкостным феноменом слияния обоих понятий. В ауре одержимости однополым сексом, подчас перерастающим если не в любовь, то в подлинное чувство. До этого с подобным феноменом мы сталкивались лишь однажды - в легендах о Дон Жуане. Где тоже нерасторжимо слились миссия и интромиссия. Но то было в ауре тривиального разнополого секса. Мировая литература полна подобных историй. Разница только в количестве любовниц и любовников и их коитусов.

В этой книге мы имеем дело с Казановой, только с обратным знаком. И эту литературную исповедь можно поставить в ряд с мемуарами знаменитого итальянца. С той спецификой, что наш "авантюрье", сиречь искатель сексуальных приключений, - в солдатской шинели и свой коитальный талант оттачивает в армейской среде. Надо ли говорить, что дух казармы во столько же раз крепче духа "гражданки", во сколько махорка духовитее "явы явской". Этим запахом солдатской спермы и пота пропитана каждая страница книги, по мере чтения которой все ярче вырисовывается не литературный, а реально карикатурный облик армии на закате советской державы. Армии, которая была сколком общества и режима, где вся жизнь была основана на показухе и пофигизме- долампочкизме, а вовсе не на марксизме-ленинизме. Вернее, идеологическим содержанием последнего и было первое. Вряд ли можно сомневаться, что одна-единственная воинская часть, описанная в повести, отражала ситуацию во всей монструальной армейской громаде. Это подтвердила и бездарная афганская авантюра, и затем позорная "война" в Чечне. Так что и эта в какой-то мере "ерническая" (в позитивном смысле) книга тоже является документом конца советской эпохи.

Но книга имеет и другое достоинство: это лирическая исповедь молодого человека, урожденного россиянина, результат "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет". Исповедь души, которая, как в беспокойном сне наяву, мечется в желании обрести понимание смысла жизни. За сексуальной ненасытностью и бесшабашно-развязным тоном чувствуется жажда и настоящей дружбы, и глубокой любви, и человеческого тепла в личных отношениях, которые пока что подавляет юношеская гиперсексуальность и навязанный образом жизни цинизм. Это черта, характерная для всей геевской среды, где связи быстро возникают и так же быстро распадаются. Большинство геев обречены на одинокую старость (если доживают до нее), не умея вовремя осознать, что стабильное тепло семейно-домашнего очага более ценно и надежно, чем призрачная новизна смены сексуальных партнеров. Впрочем, та фонтанирующая потенция, которая со стороны может показаться нарочитым преувеличением автора, не является чем-то экстраординарным в любой среде, где молодые и здоровые мужчины на длительное время обречены общаться только друг с другом.

Пожалуй, никогда еще на русском языке так проницательно, точно и беспощадно не были показаны оттенки гей-любви, которая иногда вынуждена прикинуться дружбой, а иной раз и совсем затаиться. И всегда гадать: случайность ли это для любимого, минутный лишь эпизод, или это проявление его глубочайшей сути? Будет ли ваша любовь насильно стерта из памяти или останется в ней заветнейшим впечатлением? И дальше хочется привести слова автора "(Интро)миссии", - слова, выражающие суть этой книги: "Это мой мир, и я сделаю так, чтобы всегда иметь его перед глазами. Совершив попытку интромиссии в самого себя, я увидел, что не все так уже и безнадежно. Это была и интромиссия в мир тех, кто встретился на моем пути... Я понял их. Я полюбил их. Я вы...л их мозги и достал оттуда всю их начинку. И обнаружил для себя, что говна на свете не так уж и много".

Марк Залк, В.Б.

Дм. Лычев

(Интро)миссия

Отрывок из главы "Олег"

Утром я почувствовал, что выздоравливаю. Вернее, мне дали возможность это почувствовать. Так же, как и в кардиологии, был свой старшина, который по утрам передавал приказы начальника отделения непосредственно будущим исполнителям. Вакханалий с избиением я вроде бы не отметил. Здесь все делалось на доверии. Ребята работали, так как ехать в часть раньше срока не хотелось. И здесь, как везде. Работа была тяжелая. Я пока не мог найти другой возможности зацепиться по другим болезням, поэтому и мне пришлось вкалывать. С перевязанным носом я трудился на благо ЛОР-отделения, перетаскивая кирпичи. Это было самым легким из всех видов работ. Моим напарникам было очень смешно, когда перед ними постоянно мелькал я в страшной повязке, облегающей нос. Но самое интересное заключалось в том, что мы работали бок о бок рядом с арестованными гауптвахты. В этот день с самого утра у меня были предчувствия, что я увижу кого-то из знакомых. Я чуть не уронил на ноги кирпичи, когда увидел Олега. Его я очень хорошо помнил по московским тусовкам, где он всегда был душой компании. Нам не довелось поспать вместе. Он был замужем несколько лет и никогда не изменял мужу. Армия сильно изменила его. Смиренный затравленный взгляд, кривая улыбка при виде меня. И узнал не сразу. Арестантов неусыпно охраняли качки с автоматами, и возможности уединиться, чтобы обменяться армейскими победами, не представлялось. Наконец автоматчики объявили перекур, и я присел рядом с ним. Похвастаться своими победами мне не пришлось. Говорил только он. На гауптвахту он попал после истории, аналогичной моей. Его соседи по палате, видя, как Олег занимается любовью сразу с двумя мальчиками, тоже захотели попробовать. Олег им отказал, после чего и был прилюдно уличен в мужеложстве. Как и я, он остался один против стаи волков. Бывшие любовники рассказали, что это он их совратил, и отделались только двумя сутками тяжелых работ. Олега отправили на десять суток на гауптвахту. Это были только пятые сутки, но Олег уже многое успел повидать. Слух о том, что приедет пидар, намного опередил Олега. Когда он вошел в камеру, все преступное население было наготове. Олег недоумевал от того, что ему уделили столько драгоценного внимания. Камеру трудно было назвать просторной. Даже если призвать на помощь все свое воображение, трудно представить, как размещались девять человек в комнатке величиной с кабину грузового лифта. Был вечер, уставшая после тяжелых работ публика валилась с ног друг на друга. Постепенно еще не спящие товарищи по несчастью стали наводить справки о его сексуальной ориентации. Врать не было смысла, к тому же Олег, будучи крепким парнем, не боялся уставших сокамерников, справиться с которыми было в его силах. Примерно через час после отбоя дверь отворилась, и в проеме показалась рожа охранника. Охрана гауптвахты лежала на мощных плечах воинов-десантников, почти все из которых недавно вернулись из Афганистана. Рожа назвала фамилию Олега и ненавязчиво приказала следовать за собой.

Поднимаясь с пола, Олег примерно представлял, зачем его вызывают. Однако предположить, что в комнате охраны будет девять человек, он не мог. Как ему показалось, "афганцы" не располагали большим количеством времени (офицер отлучился на пару часов). Действительно, они не стали терять времени на расспросы. Двое, стоявшие позади Олега, одновременно ударили его по почкам с двух сторон, отчего тот, как подкошенный, рухнул на пол. Били профессионально, сразу находя болевые точки и не оставляя видимых следов. В этот момент самый крутой мазохист не позавидовал бы Олегу. Два раза он терял сознание, и два раза его быстро возвращали в суровую реальность. Раззадоренные столь хорошей тренировкой, отдышавшись и приведя бедного парня в сознание, бравые хлопцы решили развлечься по-другому. Привязав руки Олежки к батарее и раздев его догола они поочередно начали его насиловать. Кричать не было никакой возможности. Сначала лицо просто зажимали ладонями, а потом вставили в рот обломок чайной ложки, тем самым подготовив еще одно место для удовлетворения сексуального голода. Ни один из девяти не побрезговал разрядиться в пидараса. Но даже силы девяти человек небезысходны. Через какой-то промежуток времени Олег наконец мог вздохнуть свободно. Рот и зад были превращены в кровавое месиво. Вид всего этого заставил вновь пришедших двух "афганцев" ненадолго отвернуться. Но это не помешало им чуть позже показать, на что способны они. Счастье, что эти не били. Раза три они менялись местами, насилуя Олега, пока, наконец, под всеобщий хохот не опустились на лежанку. Олега отвязали, отвели к умывальнику...

На этом последний перекур закончился, и Олег вместе с другими каторжниками стал собираться в обратную дорогу. Глаза его были полны ужаса и отчаяния. Наверно, так было каждую ночь. Я лишь успел сказать: "Храни тебя Бог". Он заплакал. Раздался зычный голос старшины, возвещавший о том, что неплохо было бы всем сесть в машину. Олег бросил на меня прощальный взгляд. Не знаю, почему, но я почувствовал, что это наша последняя встреча. Я остался сидеть на самодельной лавочке. Проходивший мимо последний из охранников попросил закурить. Я послал его, он что-то вякнул в ответ, удаляясь. Я запустил в него кирпичом, после чего, боясь ответной автоматной очереди, пустился наутек. Судя по тому, что я остался цел, в него я не попал. О чем до сих пор сожалею.

Я опять столкнулся с жестокостью. Но уже не по отношению к себе. Это было совсем другое чувство. Тяжело как-то все это было понять. Неужели они всему этому научились в Афгане? Или это было до Афгана? Или после? Ну не может же просто так собраться в одном месте столько извергов!? Конечно, стадное чувство. Конечно, зло порождает зло. Если издевались над тобой, ты просто не имеешь права не издеваться над другими? Это их психология? Стиль жизни? Что же будет дальше, когда они вырвутся на свободу? Также стадом пойдут месить всех, которые чувствуют мир по- другому, чем они? Может, и мне нужен был Афганистан, чтобы понять то, чего я не понимаю? Сомневаюсь, что я бы вернулся оттуда со здоровой психикой. Если бы вообще вернулся. Они просто раненые. В голову. Или в сердце. Нет, в душу. Они раненые, и их надо лечить. Только не в госпитале. Ага, здесь, пожалуй, вылечат. Потаскаешь кирпичи и весь остаток жизни не захочешь видеть белые халаты. И все-таки. Кто-то должен их лечить. Может, время. Да, скорее всего. Оно стирает в памяти города и цивилизации, не говоря уж об армии. Для чего они это сделали? Чтобы унизить человека? Чтобы разрядиться, сняв с себя стресс от общения с арестантами и друг с другом? Да, скорее, второе. Боже мой, что с ним теперь будет? Останется ли он в живых? Сейчас ночь. Спит ли он, или над ним опять надругается другая смена караула? Я не могу представить, что бы я делал на его месте. Скорее всего, скалился бы и делал вид, что тащусь от групповухи. Назло сволочам. Да, но тогда у меня совсем не было бы шансов выжить. Родным сообщат, что больное сердце не выдержало. И все. До чего же тупая вещь - армия. Тупая и жестокая. Поневоле вспомнишь Дарвина с его борьбой за существование. Ну ладно там инфузории-туфельки, их до фига и больше, и им нужно сжирать друг друга, чтобы тесно не было. Но они же безмозглые. А тут вполне человеческие мозги. Да и в казарме хватит места всем. Под солнцем и луной тоже. Эволюция продолжается, здесь Дарвин прав. Но человек остается животным. Хочу домой. Не могу. Скорее домой! Забыть все к черту! Есть же предел у психики. Могу ведь сорваться и пойти на поводу у безмозглых вояк. Стать такими же, как они. Замаскируюсь под идиота. Так ведь легче. Спокойнее. Безопаснее. Ни один кретин не догадается, что я не такой, как они. А что если все так поступят? Мир перевернется. Это государство в государстве захлебнется в крови. Своей собственной. Нет. Ни фига. Я здесь для другого. Не могу творить добро, но и зла никому причинять не буду. Я сильнее их, хоть худой и кашляю. Их век сочтен. И я его укорочу.