Что есть я? Я могу посмотреть вокруг себя — и увидеть много разных вещей, некоторые из которых мне знакомы, другие — не очень, а какие-то я вообще вижу в первый раз. Я чувствую свое отличие от этих вещей, свою отделенность от них. Но я чувствую также свое тело, во всей сложности переплетающихся процессов, происходящих в нем, — я живу. Какие-то из вещей тоже можно было бы назвать живыми — к другим это название не очень подходит. И я пытаюсь уловить различие между ними, говоря, что живые вещи обладают душой, они одушевлены. У неживых вещей нет души; однако они все же существуют, и как-то движутся, и меняются в своем движении. Но я другой, я и существую и живу — но во мне есть нечто такое, что выходит за рамки существования или жизни. Это смутное начало нужно как-то назвать; я говорю: это дух. Я человек, и отличаюсь от неживого и живого именно тем, что я — дух. Проявляется мой дух в желаниях, в мечтах, в планах на будущее. Я могу чувствовать и переживать то, чего еще нет, — и, возможно, никогда не будет. И я могу заставить мой живой организм двигаться так, как это нужно для превращения моих желаний в нечто настоящее, сбывшееся, принадлежащее миру вещей. И мой организм способен так влиять на все живое и неживое, что оно теряет свою самостоятельность и начинает исполнять мои желания. Моя воля творит окружающий мир, делает его таким, как я хочу. Быть может, все окружающее — просто продукт моей деятельности? Не я ли создал все это силой своего духа?

Однако я замечаю, что далеко не все мне удается сделать по-своему. Вещи сопротивляются моим усилиям, они ведут себя не совсем так, как я ожидал. Возможно, это одно из свойств моего мышления — но вполне может оказаться и свидетельством действительного существования вещей вне меня, самих по себе. Конечно, я не знаю, какие именно вещи бывают в мире, — пока они не попадутся мне на глаза. Тем не менее, поведение тех вещей, которые я воспринимаю, наводит на мысль, что за ними стоит еще что-то; как правило это "что-то" и обнаруживается, если приложить некоторые усилия к его поиску.

Самое поразительное, что среди окружающих меня вещей есть особые живые существа, во всем похожие на меня — люди. Почему-то я склонен считать, что они той же природы, что и я. Они тоже чувствуют, желают, к чему-то стремятся, о чем-то думают. Это заметно по их поведению; но иногда они говорят о своей внутренней жизни, и это тоже отличает их от всех других живых существ. Так получается, что я всегда связан с людьми тысячами разных отношений, они окружают меня, заставляя приноравливать свое поведение к их требованиям, их ожиданиям. Они воспринимают меня как человека — и я это знаю. А значит, от меня ожидают именно человеческого поведения — почему-то я считаю себя обязанным оправдывать одни ожидания и оставаться безразличным к другим; некоторые же требования людей вызывают во мне бурный протест и внутреннее сопротивление.

Люди живут не изолированно друг от друга, они объединены в разного рода группы, от двух до нескольких миллионов человек; все люди вместе образуют человечество, которое, однако, не едино, а расколото на государства, нации, народности, классы, сословия... Часто разные группы людей находятся в очень враждебных отношениях, вплоть до стремления уничтожить друг друга. Есть риск, что и я окажусь уничтоженным в борьбе различных групп. Почему-то я в состоянии представить себе собственную смерть.

Тем не менее, я замечаю, что люди остаются связанными в одно целое, как бы они друг к другу не относились. Все живые существа нуждаются в пище — и люди делают себе ее, однако не так, как животные: они используют огромное количество орудий, изготовляемых другими людьми; орудия эти приводятся в движение с помощью вещей, добываемых кем-то еще; наконец, люди пользуются миллионом разных предметов, которые сами по себе в природе не существуют, но требуют изготовления теми, кто этим занимается: одежда, обувь, жилище, посуда, мебель... Человек просто не в состоянии все сделать сам, он вынужден прибегать к услугам других. А значит, часть того, что он делает сам, он должен отдавать людям.

Но есть такие люди, которые занимаются не изготовлением каких-то вещей, а лишь воздействием на других людей. Для этого могут использоваться специальные орудия, изготовлением которых занимаются другие люди. Часто получается так, что одни люди оказываются орудиями других людей — их вынуждают действовать не в связи с их собственными желаниями, а по необходимости. Почему-то именно те, кто не занимается производством материальных благ, считает себя вправе управлять их распределением, давая одним (в том числе себе) большую и лучшую долю, чем другим. При этом ссылаются на обычаи, законы и тому подобное — все это придумывается людьми; и есть люди, которые силой заставляют всех подчиняться этим законам. Непонятно, почему нельзя — раз уж все равно приходится обмениваться продуктами труда — давать вещи тем, кто в них нуждается; чем одни люди хуже других? Говорят о собственности, о недопустимости отнимать ее у кого бы то ни было. Однако на каждом шагу те, кто не делает ничего, — отнимают все у тех, кто что-то делает, — и это в порядке вещей и по закону. Одни присваивают себе труд других, накапливают такое количество этого награбленного труда, что просто сами не знают, куда его девать; потом почему-то все это переходит "по наследству" к человеку, который вообще не имеет к этому никакого отношения, даже не удосуживаясь присваивать себе чужой труд самостоятельно... Много странного вокруг меня.

Некоторые люди занимаются изготовлением особенных вещей, не относящихся к предметам первой необходимости и не удовлетворяющих потребности человека как живого существа. Одни из них занимаются искусством, особым образом оформляя какой-либо материал, так что получившаяся вещь содержит что-то сверх этого материала, оказывая какое-то неясное воздействие на людей, а иногда побуждая их к весьма решительным действиям. Некоторые люди занимаются наукой, пробуют самые различные сочетания вещей, находя в этих сочетаниях общие закономерности, которые частично используются для изготовления орудий труда — однако большей частью служат лишь развитию и умножению самой науки; бывают настолько далекие от непосредственного применения науки, что просто никак не удается понять их назначение, — и создается впечатление, что ученые занимаются этим ради самих себя. Наконец, сравнительно небольшое число людей пытается размышлять и о жизни, и об искусстве, и о науке, — высказывая нечто, касающееся сразу всего. Эти всеобщие мысли потом применяются к частным случаям — и утверждается, что те представляют собой лишь проявления всеобщей необходимости. Например, так оправдывается неравенство между людьми. Подобная активность, вырабатывающая принципы человеческой деятельности, называется философией.

И деятели искусства, и ученые, и философы — пользуются частью производимых в обществе материальных благ, не давая взамен ничего кроме своих отвлеченных продуктов; зачастую никакого влияния их деятельности на других людей заметить невозможно, — и забирают они чужой труд не сами, а через других, тех, кто занимается распределением. Тем самым люди, которые занимаются так называемой "духовной деятельностью", оказываются в полной зависимости от власть имущих — и вынуждены приспосабливать свою деятельность к интересам тех, кто дает им средства к существованию. Разумеется, они не хотят признать этого в открытую, заявляют о свободе творчества и полной самостоятельности, подчиненности лишь чему-то высшему (красоте, истине, правде, справедливости). Однако те, кто не нравится властям (обладателям жизненных благ), оказываются лишены самого необходимого — и прежде всего тех орудий, при помощи которых они могли бы выразить себя в искусстве, науке или философии. Участь таких людей незавидна: о них так никто и не узнает, и погибают они в нищете, безвестности и отверженности — если, конечно, не решают хоть в чем-то пойти на уступку толстосумам — или сумеют их обмануть. Боясь обмана, толстосумы нанимают специальных людей для оценки всего появляющегося в духовной сфере — и складываются особые общественные органы для отбора того, что нужно верхам, что не противоречит их интересам. Тем не менее, свежая мысль время от времени пробивается через все барьеры — но не всегда автору становится легче от таких удач.

Все это, конечно, относится и ко мне, поскольку я чувствую себя одним из людей. Я вынужден подчиняться тем требованиям, которые предъявляются ко мне в соответствии с моим местом в обществе. Эти рамки, в которых я вынужден жить и действовать, не совпадают с тем, что хотел бы делать я, — если бы случилась такая возможность. Порою меня охватывает отчаяние от собственного бессилия, от моей неспособности сделать мир вокруг меня таким, как я хочу. Не похоже, чтобы люди и общество, столь мало удовлетворяющие меня, были придуманы мной, являясь лишь плодом моего воображения. Похоже, что-то все-таки есть само по себе — и оно все время напоминает о себе. Когда я занимаюсь какой-либо деятельностью, я чувствую в себе как бы несколько различных существ: одно из них — лишь винтик в сложном механизме, звено в каком-то процессе, суть которого не всегда доступна моему разумению; другое — это я как личность, как самостоятельное и свободное существо, выбирающее линию своего поведения не взирая на внешние обстоятельства; наконец, я — член общества, обязанный ему всей своей жизнью и выполняющий положенные общественные функции.

В какой-то мере нечто подобное присуще и другим живым существам. Пусть не все — но по крайней мере некоторые из них способны чувствовать и запоминать, учиться и принимать решения. Однако у животных это выражено гораздо слабее, и можно расположить различные их виды в порядке усложнения их внутреннего мира — о котором я, конечно, могу лишь догадываться по их поведению, усматривая какое-либо сходство с самим собой. Похоже, будто я состою в родстве со всем живым, и развитие живых существ привело к появлению людей в том виде, как они есть. Но до конца убедиться в этом я пока не могу, мне для этого не хватает данных. Некоторые люди, например, считают, что людей сотворило какое-то особое существо, не похожее ни на какое живое или неживое — хотя и имеющее сходство с человеком. Однако такие воззрения очень туманны и ничего не проясняют, требуя отказаться от своей способности думать, принять на веру слова других людей. Но почему эти другие люди должны быть авторитетом для меня? Если они думают по-своему, то и мне можно пытаться что-то понять своим умом.

А понимаю я все только в связи со своей жизнью и деятельностью. Я говорю о всех вещах и о других людях — только в отношении к себе; моя речь так устроена, что я не в состоянии сказать ничего, в чем бы не присутствовала какая-то сторона меня. Поэтому бывает очень трудно высказать свои мысли о вещах, которые есть сами по себе. Тем не менее, другие люди иногда правильно понимают, что я хочу сказать, — и я могу представить себе нечто по их словам, не воспринимая это непосредственно. Это похоже на то, как я догадываюсь о недоступных моему восприятию вещах по их влиянию на то, что я в состоянии воспринимать. Только здесь вещи представляются словами, которые понятны многим, или даже вообще всем людям. Слова каждого отдельного человека привязаны к устройству его тела, к его мыслям и переживаниям, к его деятельности. Когда же нечто употребляется многими, очень разными людьми в разных обстоятельствах, оно теряет свою чисто человеческую оболочку, начиная говорить о чем-то более общем, не зависящем от отдельных людей, а может быть и от человека вообще. Таковы, например, некоторые приемы человеческой деятельности. Если любой человек может сделать сначала одно, а потом другое, — возникает идея о последовательности действий вообще, и далее, о последовательности явлений в природе, живой и неживой. Точно так же, сочетание двух разных действий наводит на мысль о возможности параллельных событий в мире вообще. Потом оказывается, что всякое совместное действие при более пристальном рассмотрении предстает как ряд последующих друг за другом операций, — и наоборот, любая последовательность всегда предполагает совместность с чем-то еще. А значит, и природа устроена подобным образом, она расслаивается на уровни с особым соотношением совместимости и последовательности на каждом из них. Все это очень подвижно, переменчиво — и мои неудачи во многом связаны с ошибочным определением того уровня, на котором мне предстоит действовать.

Получается, что я все-таки могу говорить о том, что есть само по себе, — хотя мои слова и привязаны к человеческой деятельности. Я как бы одушевляю природу, приписываю ей что-то от человека, — но оказывается, такое приписывание имеет под собой некоторые основания, оправдываясь в ходе дальнейших событий. Почему? Либо дело в "придуманности" мира, его изначальной принадлежности мне, — либо наоборот: я есть такая часть мира, которая умеет уподобляться любой другой его части, и потому представляющая собой весь мир целиком. Вообще, мир представляется единым, так что любая его часть так или иначе представлена в другой, связана со всем остальным, пусть даже и весьма опосредованно, через многие другие связи. Поэтому и возможно говорить об одном в терминах другого — и переходить из одной предметной области в другую.

Что же все-таки первично? Я — или то, что есть само по себе? В конце концов, "само по себе" ничто не может существовать: оно либо отражается во мне, либо подготавливает такое отражение, обуславливает его; поэтому все связано со мной — различие лишь в опосредованности этой связи. С другой стороны, я связан со всем. Может быть, я и есть такая всеобщая связь, соединяющая любые части единого мира? Любая вещь может опосредовать какие-то природные связи — однако неживые вещи делают это случайным образом, пассивно, в зависимости от расположения других вещей; живое, напротив, осуществляет опосредование лишь тех связей, которые предусмотрены его организмом, его видом — это необходимое опосредование, никак от самого животного не зависящее. Человек же умеет быть и "неживой" вещью, и живым существом. Но кроме того он умеет связывать все — и превращать опосредованную связь в непосредственную, одним словом объединяя самые разнородные вещи и явления, весь мир.