ФРАНЦИЯ

Из книжек ли, или еще откуда
Вошла в меня Франция — легкая, славная.
И я позабыл, наважденьем окутан,
Про самое видное, про самое главное —
Про то, что там все не так, как здесь,
Что там еще прежнее
                                    новостью буднится,
И то, что у нас как обычное есть,
Там лишь через кровь, через время сбудется.

Обманов красивых себе не прощу.
Мальчишкой в крапиве я сиживал часто
И вкладывал ум свой в мечту, как в пращу,
Чтоб было ему сокрушительней мчаться.
Я очень любил голубые сады,
В дожде замиравшие, как в ожиданье,
Дома, разомлевшие от красоты,
Как от воспоминаний внезапных и давних.
Я мал был, но жизнь поднимала меня,
И я не запутался в тропочках узких.
За тысячу б Франций не променял
Родимость небес и земель своих русских.
В досадном досуге я был как в дыму,
И грезил о всем, о несбыточном — тоже.
Мне скучно было в тесном дому.
А до выхода я не дошел, не дожил.
С ростом покорности стерся налет,
Я стал, неподатливым, взрывчивым, резким.
Я в сад выбегал, как в коньках на лед,
И творил отдаленнейшие поездки.
Я не знал мечте ни места, ни цену,
Я незнанье выдумкой короновал.
И цветилось: Франция — чудесная сцена,
И крутилось: Париж — сплошной карнавал.
Прозрачное лето качалось над вымыслом,
И песни лились по зеленым коврам,
Хотелось в них кинуться, вымыться, вынуться,
Чтоб робких привычек отпала кора.
Мосты изгибались задумчиво-синие,
В открытом окне веселился халат,
Каштаны шумели, густые и пыльные,
Шли чистые дети, жуя шоколад.
Бульвары бурлили, смеялись, спешили,
Музеи громадились, жар полыхал —
И в этой-то Франции жили чужие,
И жили не так, как я полагал...

Мной в выдумках силы толковые правили,
Но слишком уж я завираться начал.
И чтобы проведать все глубже и правильней,
Французский язык изучал по ночам.
Азартом душась и прилежностью мучась,
Я жегся о книги, но бросить не смел.
Разна их причина, обложка и участь,
Но в каждой тепло затаилось и свет.
Мелка и мертва ученичьих грамматик
Почтеньем держащаяся зола.
Поклявшись не трогать и не раскрывать их,
Я вперся невежливо в томик Золя.
Моя голова от невнятности пухла,
И я, подобраться не чая к концу,
Четко чеканил за буквою букву,
Премило картавя, как истый француз,
С прононсом дела обстояли похуже.
Но чтоб офранцузить упрямый свой нос,
За насморком насморк ловил я на стуже
И скоро завел настоящий прононс.
[...]

(Какой-то город)
Гнутся виноградники под спелыми кистями.
Рвутся кисти в землю и в ней пропасть готовы.
Косят желтые поля добрые крестьяне
В шляпах соломенных, в рубашках бордовых.
Над черепицей — задумчив и вкусен —
Дым колышется и не тает.
По двору шляются жирные гуси,
По воздуху голуби летают.
Коровы в лугах купаются ярких,
Роняя нечаянный звон бубенцов.
Застенчиво-мудрые Жанны д'Арки,
Гостей ожидая, моют крыльцо.
Плывет благочестьем наполненный патер,
Улыбки развешивая, как листки.
На небе висит белейшая вата.
У ровных дорог кустятся лески.
На кручах кружительных
                                           замерли замки.
В озера спускается синий зенит.
На травах играют сырые русалки,
И тишь надо всем примирение звенит.
[...]

(Рыбаки)
...На ясной ряби у каменной пристани
Поятся тощие паруса
Соленым ветром, льющимся издали,
Плещущим горечью по глазам,
По тяжкому сердцу, по слабым платкам,
Смятым борьбой и мольбой негромкой,
Мятущимся неутомимо, пока
Не скроются шхуны за тонкой кромкой.
[...]

(Вроде праздника)
...Разноцветные, с бантами алыми,
Сходились в нарочно заведенный день
К стене Коммунаров. И стыла над малыми
Большая, старинная, светлая тень;
Потом исчезала, чтоб снова, стремительно
Вверху промерещиться и просверкать
Над уличным шествием или над митингом.
Вполне деловитым и вольным слегка...
Затеют смятенье жандармы бравые,
И крики расхлынутся, бросясь вперед,
Гулянье взблеснет благородными нравами
И мягко гонимых, как равных, вберет...
[...]

(Бальзак)
...Все рады, все любят, все говоруны.
Носятся цветочницы с белыми руками.
Под копытами коней вороных
Нескромно хохочут веселые камни...
Старик — котом, слетевшим с лежанки,
Тащит к перекресткам похоть свою,
Где к улице
                    падшие силой служанки
С дешевыми нежностями пристают.
Горланят газетчики разно и остро,
Листы разворачивают на бегу.
Старушки у стен ярковатые астры
В кошелках от пыли и ног берегут.
Рантье отправляются до ночи шастать
По тесным, крикливым кафе и ларькам,
Где вина — разбавлены, лица — ужасны,
Лакеи — скользящи, торговля — бойка...
Витринятся лавки. Зонты у лавок.
Вежливый шелест, жадные глаза.
Это, наверное, проходит слава —
Странная и видная, как Оноре де Бальзак.
Да, Бальзак попирал эти узкие улицы,
Он ими пропитан, как потом, был весь
И все же ночами метал и сутулился,
Не в силах их вид на слова перевесть.
[...]

(За Парижем)
Карета катит с лакеем, с гербами.
В карете — стареющий аристократ.
А рядом горюют домами-горбами
Кривые окраины, тысячекрат
Испитые в доску мусьями гуманными,
Глазеть приезжавшими для газет,
Как в ямах вонючих, повитых туманами,
Играются в щепки кучки Козетт.
Козетты газетные выжмут слезу
Из глазок высоко причесанных дам.
Козеттам живым собираются су
В копилки жестяные по городам.
Козетта поет, Козетта играется,
Козеттина мама стирает белье.
Отец допоздна на заводе вагранится,
А вечером на руки дочку берет.
Поет "Марсельезу" ей, волосы гладит,
Читает красную "Юманите".
Ему внимают, на лампу глядя,
Много умных, бледных детей...
[...]

(В Париже с утра)
...Заря зацветает привычная, дальняя.
Мутный клейстер афиш не засох.
Моргают усталыми окнами здания,
У булочной взвизгнул степенный засов.
Бредут из игорни помятые франты,
Шары игриво качаются в лузах.
Прямее природы, суровее правды,
Шагают рабочие в честных блузах...
[...]

(Поэты)
В огромном и сводистом полуподвале
На площади, прибранной до пустоты,
Бушуют поэты всех русел и званий,
Сродненные поисками простоты.
Хозяина нет в этом сумрачном баре,
Нет стойки, нет окон, нет твердых мест.
Все бродят. Здесь каждый — слуга
                                                           и барин.
Что есть в кармане — то пьет и ест.
Подчеркнуто-громко звучит молчанье,
Как будто им речь не нужна и нова,
Как будто они существуют вначале,
Как будто каждый из них виноват.
Открылась дверь неслышно и туго.
Кто-то вышел или вошел?
И в эту открытость отрывистым стуком
Ворвался день — деловой и большой.
Часы не считались. Но как-то собою
Самой полагалась наружная ночь.
От дня заметались бродяги в соборе,
Не в силах смущенье в себе превозмочь.
И каждый хотел наяву убедиться,
Что он — человек и что он — живой.
И песня вскрылила
                                 отпущенной птицей,
Зовущей на свет, как на смертный бой.
В ней пелся День. Про него забыли,
А он колобродит, скрежещет, лжет,
Кругом раскаты гремят грозовые,
И солнце сквозь них нестерпимо жжет.
Красуются крепости красками свежими,
Рассудок у злого коварства в плену,
Предательства роются глубже и бешеней,
Полки маршируют, клянутся, клянут.
Все надвое ставится, делится, колется.
Молчать — все равно, что и вслух говорить.
Нельзя уже больше теперь успокоиться,
Когда б даже дверь удалось притворить.

...И заговорили. Все разом, по-разному,
И каждый стеснялся, и каждый пылал,
Как будто он праздник единственный праздневал,
И праздником этим сердечность была...
И мечутся в гомоне, совестью поднятом,
Словесностью, как осложненьем, взболев.
А день продолжает простым
                                                 и непонятым
Вздыматься к высотам
                                       и гаснуть в золе.
В его бы доступность мышленью одеться.
В нем высшее с самым обычным дружит.
Он царствует солнцем, бессмыслит
                                                             младенцем,
Возносится храмом, калекой дрожит,
Всем правит, все въемлет
                                           и все единит,
Пустоты незримыми шумами полнит,
Сиянье кладет на храпенье в тени
И мажет отчетливым сумраком полдни.
[...]

(Рынок)
...Прохладистый, ветхий широкий навес
От зноя небесного рынок отрезал.
Здесь все продается, и все на вес,
И все обсуждается рьяно и трезво.
Осмотр привередливый рыбе несут
И слабо хлещутся о парусину,
В предсмертье, круглые рты разинув,
Большие — сверху, мелочь — внизу.
У овощницы голос определенно-крепок
И сама она — круглая,
                                      выпуклая вся,
Как прошлой неделею вырытая репа,
Которую можно задешево взять...
С мокрого фартука счищает чешую
Рыбак загорелый и молодой.
Овцы плачут и сено жуют,
Торговцы бьют ладонь о ладонь.
На некрашеном прилавке,
                                            с навесом вровень,
Смутные, терпкие стынут мяса.
На землю спускаются ниточки крови
Внезапно и сразу во многих местах.
Хозяйки с кошелками и с прислугой
Находят покоры, теряются в выборе,
Впиваются в шум и глазами, и слухом,
Чтоб куплено было побольше, поприбыльней.
Базар трясется, кряхтит, а выше —
Протянулся, замер, взвис
Растревожен и неслышен
Тонкой чайки белый свист...

...Уже фонарями краснеют по стенам,
А снедь не распродана,
                                        люди снуют.
Старушки сгребают ненужное сено,
Гадалки судьбу по рукам узнают.
Чумазый оборвыш морковку клянчит,
Беседуют пьяницы всяк о своем,
Плечистый возница впрягает клячу,
Жмутся тележки с линялым старьем.
[...]

1939–1940