Свет — не для них. Тьма — тоже. Они — изворотливость и терпение. Там,          куда взгляд пробиться не может, царствуют тени. Прячутся за заборами, за домами, в кронах деревьев, в складах одежды, закрываются от солнца облаками, забиваются в каждую щелку, зарываются под каждый камень, расплываются, теряют прежние очертания исчезают                  и появляются снова, вечные в своем движении: тени зрячего и слепого,               говорящего и немого,                   слышащего и глухого,                         гениального и тупого — это все те же тени. А когда солнце засыпает в колыбели горизонта, и ночь начинает очередной обход, тени          из подвалов, из подворотен выползают                     на ночную охоту. Хищные, ненасытные и — равнодушные, вкрадываются скрытно в умы и души, вплетаются в мысли, застилают глаза, обволакивают серостью слабеющие желания — и тают надежды тихим укором умирающей лани, и сердце с холодной вежливостью отстукивает: занято, занято, занято... Еще одна жертва. Не было крови, азарта погони, звериного рыка. Можно годами не признавать поражения, бить кулаком по столу, а потом себя в грудь, выбивать у кого-то там новое корыто, тянуть благочестивую игру в нечто               красивое и возвышенное... Но где-то в глуби портфельных пуз тисненых притаился — тише мыши! — эдакий маленький тенёнок; а из него — дайте только срок! — даже при самой скудной пище вымахает                   здоровеннейшая                                                 тенища, ухмыляющаяся                            во весь рост. И после                сколько ни отбрасывай — напрасно.

За каждым бегут тени,                                         сколько у кого было. За каждым бегут тени,                                         не отставая ни на миг. Липнут к ногам тени,                                       липнут к крыльям, удерживая от поползновений                                                    оставаться людьми. Мелких грешков бремя,                                          мелочных счетов слизь, вздорный характер времени,                                                   скупость блатной удачи — это опять тени                           откуда-то выползли, это пока тени —                               а дальше? Каждый, как может, светится —                                                          сколько за кем значится. Каждый, как может, светится —                                                          единственное спасение. Всяк за себя вертится,                                        выкручивается и изворачивается, и — чтобы утешиться —                                            считает чужие тени. Встанет на перекрестке                                          такой вот                                                           остолбенелый фонарь — и тянет бледные пальцы                                             за спины случайных прохожих, злорадствует                        по поводу каждого пятна: — Это не ваша тень?  А то похожа... Вспыхивают                        домов                                    зеленые зрачки — абстрактное любопытство, не более, — а улица               надевает темные очки: меня, мол, не колет... И тут           с молчаливого согласия окрестных фонарей, демонстративно отворотивших рыла, тени          вырываются                                 из оказавшихся открытыми дверей и набрасываются                                на оторопевшее светило. И хоть рассияй себя в порошок, бейся лучами о запятнанный асфальт — поздно:               наваливаются еще и еще под блаженное урчание распаленных фар.

А кто-то убоявшийся подобной участи забьется в каморку, закроет двери, зашторит окна, светит себе потихоньку, вполсвета,                                                               и мучается: а что как это совсем не лучше? А что как это просто подло? Но можно ли сделать других счастливыми, слепя и обжигая                              слишком свободным, слишком светлым и праведным? Что ж, тени и в самом деле довольно пугливы — только уж очень болезненна правда, а ночь так заманчива и тиха... Но чу — небо над самыми дальними крышами взорвалось багровым и алым, как рифма в царстве белоснежного стиха, как варварство протуберанца, вздымающегося все выше и выше, теснящего первозданный мрак, заполняющего до краев                                          время и пространство, — самозабвенная игра бликов и красок, форм и движений, смысла — и постижения, бурлящая радость нового дня по улицам — лавой, факельным шествием, сжигая              ленивую                              серость                                            камня, тесня теней панический шелест, плавя неуверенность и смятение в хохочущем пламени...

Это рассвет. Видите, люди? Этого нет — но это будет. Не ждите подсказки, не бойтесь боли — срывайте маски, ломайте роли, творите сами живые темы: да станет пламя! — да сгинут тени!

... август 1981