Сыпью мучнистой ноя, по тротуарам талым, город болел весною — медленно и устало, тяжело дыша, температурил, жаловался на ломоту в старых кварталах — бредил тусклым потом и беспричинно хмурил рваные серые брови, влажные, когда вдали от стальных перекрестий последние стылые крепости таяли, как здоровье.

Слабые веки смыкаются все чаще. Тьма. В сумерках просыпаются мокрые ящики — дома. Грязные мысли в поры впитались — быт. Сжались в кулак норы, желтым скалясь, — гробы. Тесно,             тесно,                        тесно! Тихий протест: где же ты,       белесая плесень новых надежд?

В комнате: лампа, окно, телевизор, электрокамин, мельхиор, ночник, дети, иконы, сервизы, корешки патриотических книг. В воздухе: музыка, зелень, молекулы, будильник, вопросы, табачный дым, шепот, шаги, духи, омлет, телефон, пыль, воздаяние за труды. В сущности: просто, нормально, наивно, правильно, не известно, все равно, глупо, прекрасно, очевидно, бездоказательно, смешно.

Позолоченные струны не могут петь о любви. Даже если кормушка полна, и хватает воды. Полосатые обои, безвинно перечеркнутые, как философские труды доморощенных мыслителей, — они достойны высочайшего пренебрежения. Мадемуазель Свобода, недоступная женщина, — как Вы ненавистны оканареившейся элите! У Вас нет драгоценной жердочки и запертой дверцы. У Вас нет крыльев, подрезанных по новейшим модам. Вы лишены возможности прятать красивый голос и доброе сердце. И главное — Вы не свободны от Вашей дурацкой свободы!

Ночь повторяет себя, вызывает на бис — черные вальсы реют. Вялая осень глушит шаги судьбы — вечная тема, время. Уличные слова, паперти на замке — губы не греют. По куполам авто, лайнеров и ракет — вечная тема, время. Я не хочу умирать, не доверять себе — может быть, старею? Как утомленный снег, тихая колыбель — вечная тема: время.

Привычное незамечаемо. Обыденное незаметно. Но иногда                   случайность ворвется                 в душу                              кометой — и вот, глаза уже лезут из орбит и бродят свихнувшимися стадами по съежившимся от ужаса, забившимся в камен- ные гробы улицам. Трусы! Довольно лизать лучи! Желтые палки в ребра впились, косматы и горячи. Засиделись по углам! Вылейся! в тысячеваттный рев                                     рам, в шепот миллионов подошв — и визгливый хохот                                 сотен дверей. Радость               хлопочет в неумелые ладошки, наивна, как противопьянственный рейд... Пейте пиво. Ешьте раки. Быть бы живу. Прочь от драки. Мы соседи? Ну и что же? Кошки серы. Люди тоже.

Вечно вертятся стрелки. Двадцать четыре такта. Сударь, Вы слишком мелки! Вы устарели. Так-то. Эй, дирижер, рыжий! Ну-ка, взмахни усами! Парни, гонорар определяете сами — давай, что побесстыжее. Рок? Это слишком серьезно. Или вы что — не местные? Какое там к черту поздно! Мы поем — и нам весело.

Город гуляет. Очень здорово. Плевать ему на чьи-то страхи. И услужливая ночь                                  над городом дырявый черный зонтик                                            распахивает — чтобы не сглазить, чтобы не капало, чтобы на грош богаче интиму. Невзыскательность необратима. Ничто не случается более одного раза. Жрите             или кушайте,                                   из сервиза                                                      или из миски, зовите             хоть кайфом,                                   хоть лафой — суть одна:                   все                         бессмысленно, как танцевальный марафон.

Ножки. Ноги. Ноженции. Ножищи. Прямо по глазам. Туфельки. Ботинки. Штиблеты. Сапожищи. Скользят. Красные глазницы непроницаемы. Тезис — антитезис. Отрицание. Люди! Прислушайтесь! Да как же так? Где там! они ведь очень заняты. Потом, когда выблеван праздник, какими              вы                   будете смотреть                                               глазами? Мимо. В метро. Пятаками лязгающие. Тени сосредоточенно жутки. А с ветхого неба отрешенно падают руки, как ночные снежинки над сельским кладбищем.

... июль 1983