Вот
и вновь по радио Шизгара,
словно
тридцать третьего бутылка
на
столе, где коньяки ликеры:
видишь
время пьяное застыло
как
КАМАЗ застопленный на трассе
ждет
нас и мотор не выключает.
Д.Г.
Они ехали
долго: драйвер, как истинный богатый суфий, угощал их шашлыками и чаем, и высадил
лишь под вечер, уже за Балхашем. И снова Кристофер с Галкой шли по трассе в
сторону заходящего солнца, и снова наступило время телег, которые Крис гнал в
промежутках между пролетающими мимо машинами.
— Ой, смотри,
кладбище! — вдруг прервала его Галка.
Впереди,
метрах в двухстах от трассы, подсвеченный неяркими лучами солнца, стоял
маленький город из белого камня: минареты, башенки, флюгера с полумесяцами.
— Мне нравятся
здешние кладбища. — Кристофер кивнул в сторону игрушечного городка.
— Они похожи на
маленькие города для детей, — сказала Галка.
— В них живет
смерть. Маленькая девочка по имени Смерть.
— Крис... —
Галке не очень нравились подобные темы, но Кристофер уже не мог остановиться.
— А как,
милая, ты представляешь себе смерть. Маленькой девочкой, играющей отрезанной
головой водителя под мостом. Точнее головой сумасшедшего актера под
недостроенным мостом. — уточнил Кристофер, — Помнишь фильм. “Три шага в бреду”?
Девочка-дьявол с удивительно взрослой порочной улыбкой. И ее сестра,
девочка-ангел, воплощение чистоты и непорочности.
Галка кивнула.
— Они живут в
этих городах, — добавил Кристофер, — и за мной придет первая.
И вдруг ему
стало не по себе. Почему-то снова всплыла в памяти обстановка больницы, белый
фарфоровый ангел в неживом мерцающем небе. И жесткий голос человека, не
умеющего шутить: "И зафиксируйте, наконец, голову!" Затем эти образы
плавно перенесли Кристофера в мир неприятных болезненных снов, в прошлое,
плохое время, когда Крис лежал в реальной больнице, с реальным гепатитом. Там
он видел сны чуть ли не каждую ночь. События варьировались, но обстановка
оставалась одной и той же — старинный восточный город, залитый ослепительным
желтым солнцем, радужная вода в реках — казалось, ее покрывала пленка бензина
или масла, узкие улицы, безразличные, неживые люди, говорящие на незнакомых
языках, и страх, растворенный повсюду. Полуденный страх.
И сейчас, на
мгновение, в красном воздухе он увидел этот призрачный город. Кристофер
схватился за ксивник, болтающийся на груди, словно тот был спасительной
веревочкой, способной выдернуть из воспоминаний.
И он выдернул,
но не совсем туда, куда хотел попасть Крис. Галка же, заметив движение
приятеля, истолковала его по своему.
— Не бойся, не
оборвется. Хочешь, я тебе другой ксивник сошью.
— Нет, —
сказал Крис, продолжая пребывать в другом времени и месте, — это память. Она
связана со смертью Рыжего. Я тебе о нем рассказывал?
— Расскажи.
— Он был
старше меня лет на пять и уже заканчивал универ, когда разбился. И его смерть
была скрыта в нескольких вещах одновременно: в кузове грузовика, стоящего возле
обочины, обычном, зеленом, деревянном, в цементовозе, кабина которого
схлопнулась как карточный домик. А после, я это ясно могу представить, — было
облако цементной пыли, ползущее над дорогой. Тяжелый цемент быстро осел на
окружающие предметы, съев их цвета. Такой я вижу его смерть.
Тhis is the end, beautiful friend,
this
is the end, my only friend,
the end
— пропел
Кристофер, уже ощущая себя полностью в "этой" реальности.
"Что же
со мной было? Словно кислоты пожрал".
— Да, так вот,
перед самый отъездом Сережи Рыжего, мы говорили о Джиме Моррисоне. Мы были
вдвоем, и он рассказывал об индейцах, грузовике, разбившемся на трассе, много
крови, мертвые тела. Тогда мало кто знал о “Doors”, книг-то не было. Но ты читала
— Моррисон был уверен, что души тех самых мертвых индейцев, которых он в
детстве видел на трассе, вселились в него. А тут какая-то герла подарила Рыжему
ксивник, да, да вот этот самый, только без Моррисона. — Кристофер кивнул на
свою грудь. — Рыжий сказал мне, пусть у тебя поживет. Смешной был человек.
Выходил на трассу в костюме и с дипломатом, в белой рубашке, в галстуке.
Никаких фенечек, абсолютно цивильный мэн. И поэтому, когда нас в Тарту на
фестивале ментовали, помнишь, я тебе рассказывал, как менты с собаками вывезли
всех волосатых на автобусах в Псковские леса, его вообще не тронули. Он тогда
на химфаке учился. И в тот день, когда Рыжий разбился, а это было на обратном
пути, уже возле самого Питера, в Красном Селе, мне приснился сон. Желтый город,
солнце, радужная вода. И навстречу шел Рыжий, он что-то пытался говорить, но на
каждом слове губы странно отслаивались, ну, как старая краска, и то, что
отслаивалось, превращалось в бабочек с темными, почти черными крыльями. Они
крутились вокруг него, как пепел сгоревших бумаг. И я четко помню, он был в
костюме, с дипломатом в руке, а на мне был вот этот ксивник. И тогда он
подошел, и запихнул мне в ксивник какую-то фотографию: мужик с бородой. И я
понял, что это Джим Моррисон. И за Рыжим я увидел... — Кристофер задумался и на
его лбу появились морщины, он словно постарел на десять лет. — Или это я потом
достроил, индейцев. Сейчас уже не помню. Ну вот, а на следующий день я узнал о
его смерти. Я потом искал эту фотографию. Ты понимаешь, реальные фотографии
Моррисона совсем не похожи на ту, что я видел во сне. Он, в основном, без
бороды был. Но я хорошо запомнил ТУ фотографию. И пока я ношу... — Кристофер
вытащил из ксивника маленький прямоугольничек. — Специально из книжки вырезал,
и под пластик закатал. Тут он хоть с бородой. Пока не найду настоящую. А Вику,
кстати, в ту ночь тоже снилось. Мясо. И Рыжий. Их же с Рыжим братьями называли.
И он ночью, стопом из Зеленогорска, там он у какой-то герлы жил, примчался. Так
что все это неспроста... Ну что, будем стоять или спать пойдем?
— Здесь мне
найтовать не хочется, — сказала Галка, — да и время еще есть.
Кристофер
развернулся и теперь шел спиной вперед — он смотрел на Галку и машины, которые
по-прежнему не стопились, он размахивал рукой и одновременно строил Галке
смешные рожи, он был ее отражением в кривом зеркале, отражением, давно
потерявшим облик оригинала и живущим самостоятельной жизнью.
— Боишься, что
души мертвых позовут за собой? — спросил он.
— Нет. Просто
неприятно, мертвецы.
— Есть особый
кайф ночевать в подобных местах. Я тебе рассказывал про Научный?
— Научный?
— Поселок
такой есть, в Крыму. Неподалеку от Бахчисарая. Год назад Умка подписала нас
поехать туда. Якобы в Рейнбоу деревню, в Крым. Но вся затея частично оказалась
подставой. Это был лагерь, где собирались разные продвинутые... И наш
непродвинутый пипл в эту тусовку не вписывался. Помнишь на Вуоксовском Рэйнбоу
эзотерических бабушек. Которые на хипанов наезжали, что, дескать, те коноплю в
кашу добавляют.
Галка кивнула.
— Так вот, эти
вроде них. Хорошие люди, но порой грузят. Но речь не о них. Один раз мы пошли
гулять на Ежик. Это гора такая. Там на вершине древнее поселение. Тепе-Кармен,
кажется. Там сначала был караимский пещерный город, затем христианский
монастырь. Как на Чуфут-кале. Ты ведь была?
Галка снова
кивнула, а Крис поднял руку: на трассе появилась легковуха.
И одновременно с ней выплыл из воспоминаний и отчетливо
вырисовался перед глазами Кристофера склон, белый известняк, тропинка, ползущая
к плоской вершине, и странная зловещая фигура на фоне яркого, до боли в глазах,
неба. Сначала Крис принял ее за птицу, но приглядевшись внимательнее, понял —
это человек в темном развевающимся на ветру плаще.
Откуда, из
каких времен принесло этого странного человека-птицу на вершину горы, и почему
его образ столь отчетливо проявился сейчас, над пылью трассы, над Галкой, над
приближающейся машиной, в которой скрывалось множество возможностей — курил
траву, а состояние кислотное, — эй, машина, увези меня от воспоминаний,
подальше от этого места покоя, от игрушечного города мертвых...
А человек в плаще оказался одним из веселых одесситов,
приколовшихся к играм со снами, к общению с расширенной реальностью, и когда
появились на склоне два его спутника: чувак и герла, в обычном туристском
прикиде, все встало на свои места.
Стоило
достроить воспоминание, как вызванные Крисом образы исчезли, слились с
облаками, от которых никогда не дождешься дождя. Не дождешься дождя. Дождь тот,
кого дожидаются. Так, что ли?
— Крис!
— Что?
— Мне
становится страшно, когда ты такой.
Теперь перед
ним была лишь Галка, классная девчонка, настоящая заботливая сестренка, и она
загораживала собой трассу от Кристофера и Кристофера от трассы.
— Какой?
— Никакой.
— Отойди в
сторонку, меня не видно. — Крис улыбнулся. — Вот так.
Машина
пронеслась мимо, став линией, отделяющей предисловие от собственно рассказа, и
Крис продолжил:
— Ну вот,
поднялись, а в этих пещерах — одесский пипл. И ночуют они в гробах. Там, где
раньше лежали останки монахов. Специально, чтобы смотреть особые сны. Говорят,
очень вставляет.
— А что с ними
стало потом?
— Ничего. Две
недели пожили, домой поехали. Там с водой тяжело. На горе нет, приходилось вниз
спускаться. И нас тоже вскоре эзотерики достали, мы в Симеиз свалили.
Вдесятером. Даос, Умка, Леха, — начал перечислять Кристофер.
— Про кипарисы
ты рассказывал.
— Или вот еще,
— продолжил Кристофер, — мой одноклассник, Колян. Он работал во ВСЕГЕИ. Геолог.
На Васильевском. Ну так вот, я как-то остался на шестнадцатой, знаешь вписку у
Ленки. И вдруг в шесть утра — звонок в дверь. Там звонок дверной такой хитрый —
раз нажмешь, полчаса звонит. Не проснуться нельзя.
— Знаю. —
Галка кивнула.
— Открываем,
смотрим — Колян... Весь в земле, в репьях каких-то. Я спрашиваю: "Ты
чего?" А он: "Извини, брат, не в том склепе спал". Оказывается,
всегеишники нажираются на Смоленском кладбище, а потом ночуют в склепах. В
условиях, близких к походным. Поля-то поотменяли, денег в конторе нет.
— А в Крыму
эта якобы Рэйнбоу-деревня, она постоянно действует?
— Не знаю. Был
там организатор, Саша Макаров. Дядька лет сорока пяти. Кстати, я не сразу этот
лагерь нашел. Умка сказала — возле кладбища. Я совершенно запарился — никто
ничего не знает. И было совсем уже обломался, слышу кто-то блюзы в кустах
лабает. Смотрю — Ваня Жук. Он-то меня и привел. Оказывается, не за кладбищем, а
за солнечным телескопом. Смотри, КАМАЗ идет. Пустой.
— Рука
Кристофера превратилась в пропеллер, а на лице появилась широкая дурацкая
улыбка.
— Не
кривляйся, так вообще не остановятся.
Однако,
вопреки Галкиному предостережению, машина остановилась. Водитель улыбался.
— В сторону
России, — сказал Кристофер.
— До
Караганды. Но я спать скоро буду.
— Отлично.
Когда будете спать, мы вылезем.
Драйвер
кивнул.
— Только мы не
заплатим.
— Ничего
страшного.
Машина
тронулась, и Кристофер продолжил рассказ о Научном. Судя по очкам,
европейскому, немного лошадиному, но с признаками интеллекта, лицу драйвера,
тот к такому продолжению должен был отнестись спокойно.
— Ну вот, и
эти крымские эзотерики поголовно практикуют голотропное дыхание.
— Какое-какое?
— Голотропное
или холотропное. Это некто Гроф придумал. А начинал он вообще-то со сходного —
ЛСД-терапии. В общем, сначала он кормил людей кислотой, а затем предлагал
вспоминать момент рождения.
Галка
недоуменно посмотрела на Кристофера.
— Ну, по
теории этого Грофа, многие, если не все, заболевания человека связаны с
трудностями рождения, с родовыми травмами. И человек, поев кислоты, снова
проходит этот путь, исправляя прошлые ошибки. И таким образом становится
здоровым.
— Туфта типа дианетики,
— сказала Галка. — Я под кислотой ощущаю совсем другое.
— Я тоже так
думаю. Хотя не нам судить. Может, если бы ты специально, в терапевтических
целях настраивалась на момент рождения, ты бы пережила его.
— Угу. — В ее
голосе чувствовалась ирония.
— Я, правда,
тоже так не думаю. Я думаю, что ты пережила бы запрограммированную этим самым
Грофом иллюзию. Но дело в другом. В какой-то момент он понял, что кислота не
нужна, достаточно пересытить организм кислородом. То есть под определенного
рода музыку предельно глубоко дышать. А затем наступает момент вруба.
— Мы это в
школе делали, — влез в разговор водитель, — дышишь дышишь, потом тебе
кто-нибудь на грудную клетку надавливает и тебя выключает.
— И мы, —
сказала Галка.
— Нет, это
немного другое. Но делать сию процедуру следует в присутствии опытного
человека. Так, по крайней мере, они утверждают.
— А кислота,
это что? — спросил драйвер.
— Кислота —
это ЛСД. Диэтиламид лизергиновой кислоты. Или его аналоги.
— Так эти ваши
дианетики, выходит, просто наркоманы.
— Тут разные
вещи. Дианетика — это не голотропное дыхание. Совсем другое. Еще хуже. Религия
без бога, придуманная посредственным фантастом. — Кристофер снова, уже который
раз на дню, вошел в роль профессора. — А про наркоманию трудно говорить. Вот вы
водку пьете?
— Ну, скажем,
да. По праздникам. — Водитель рассмеялся.
— А для чего?
— Ну,
расслабиться. С друзьями.
— А наркоманом
или алкоголиком себя считаете?
— Нет, конечно
же.
— Потому что
нет болезненного пристрастия. Я думаю, так же и с травой и с кислотой. Она
кое-кому тоже нужна, чтобы расслабиться. Или расширить двери восприятия. И пока
нет зависимости, человек наркоманом не является. Это, конечно же, мое личное
мнение. Я понимаю наркоманию гораздо шире — наркомания это любая болезненная
привязанность.
— Есть же
слово трудоголик, — добавила Галка.
— Но меня оно
не касается, — улыбнулся водитель.
— Нас тоже.
— А вот это,
увы, касается меня. — Он кивнул на гаишника с жезлом, неожиданно появившемся на
трассе. — Вылез, паучина.
— Драйвер-то,
однако, культурный, — сказал Кристофер, когда тот, прихватив бумаги, выскочил
из машины и принялся базарить со стражем порядка. — Говорить умеет.
— Хорошо в
школе учился. Много книжек читал.
— Во, уже
идет.
— А как вы
назовете болезненное пристрастие к деньгам. — Водитель уже влезал в кабину. —
Вот где настоящая наркомания.
— Они говорят,
их дорога кормит.
— Вот, вот,
дорога кормит. Ряхи наели. Казахская мафия.
— Мафия везде,
но... — По интонации драйвера, Крис понял, что тот сел на своего любимого
конька, и попытался увести разговор в сторону от "о наболевшем",
однако водитель уже не мог остановиться.
— Именно
мафия! Вы же знаете как. Здесь всяк свояк свояка тащит. А работают русские,
немцы. Вы посмотрите на поселки вдоль трассы. Там, где домик голубенький,
деревья вокруг, штакетничек, огород — значит, немец живет. А у казахов ворота
нараспашку, заблевано, засрано, простите за выражение, пьяный хозяин на крыльце
лежит, вокруг дети грязные бегают. А как начальником назначат, сразу — пузо,
гонор. Я в институте работал, так директор, или начальник цеха обязательно
казах. А главный инженер — уже из меньшинств. Все на себе и тащит.
— Но не все же
казахи такие. Вон на трассе водителей сколько.
— Не все. Но
многие. Про них даже анекдот есть. Хотите...
Кристофер и
Галка одновременно кивнули.
— Значит,
попали на необитаемый остров русский, казах и украинец, — начал драйвер громким
голосом, словно выступал перед тысячной аудиторией, — делать, значит, нечего,
русский стал дом строить, дорогу провел, украинец свиней поймал, приручил, а
казах... Казах ничего не делает, похаживает, живот поглаживает, в доме живет,
сало ест. Надоело русскому и украинцу, подступили они к казаху с кулаками. Ты
чего это... — водитель сделал театральную паузу, — а он в ответ: "Меня
трогать нельзя, я ваш участковый". Ну мент, то-есть.
— Здесь еще
хорошо, резни нет.
— Так им
резать лень, — сказал водитель, но тут же поправился: — Нет, я не спорю, казахи
народ незлой. Хороший даже. Камней за пазухой не держат. Но ленивый.
— А в
институте тоже водителем работали? — спросил Кристофер.
— Не, в цехе.
Я инженер-технолог. Но вот уже скоро пять лет как на себя пашу.
— На себя?
— Машина — моя
личная. Арбузы, дыни вожу. В Балхаше друзья на бахче. Корейцы. Завод сейчас не
прокормит. Вот и гоняю грузы туда-сюда.
— А зимой?
— Зимой здесь
хреново. Лапу сосу. Только случайные перевозки. Все. Через полчаса совсем темно
станет. У следующего ГАИ остановлюсь на ночевку.
— Там мы и
выйдем, — сказал Крис.
— А утром
снова могу вас взять. Если никого не поймаете.
На прощание
драйвер подарил им большой, килограммов на десять, арбуз, и теперь они шли мимо
прижавшихся к обочине фур, мимо мерцающих примусами, пахнущих различными
вкусностями, водительских биваков, мимо гаишной будочки, мимо площадки —
заводи, где машин и водителей было еще больше чем у дороги, мимо одноэтажных
строений, назначение которых в темноте было невозможно определить. “Словно
отара овец, сбившаяся в кучу от волков, поближе к собакам и пастуху, — подумал
Крис, — однако, если пастухами считать ментов, то стригут они не меньше
бандитов”.
Один из
кружков, где, как показалось Крису, говорили по узбекски, источал отчетливый
запах травы. Крис увидел красный огонек косяка.
— Смотри-ка,
ганжу курят.
— Ну да...
— А я чего-то
и не хочу. У меня, как уехал с Алтая, что-то не то. Приходы ни с того, ни с
сего, как от кислоты. Или это проснувшиеся двухмесячной давности флэш-бэки.
— Ты о Холме?
— Холм,
сударыня, был в прошлом году. А в этом перед моим отъездом было всеобщее
съезжание крыш.
Крис вспомнил и Холм, странное сообщество питерских людей,
раздобывших где-то огромное количество кислоты и превративших одну из квартир в
Томас-Вулфовский автобус проказников, сам Крис тогда впервые попробовал
кислоту, или, точнее, то, что называлось "кислотой", скорее всего это
был ПСП или какой другой дешевый аналог, но вставило все равно довольно сильно,
и через полчаса после приема дозы — ням-ням, с ложечки, пер орально, его начало
закручивать, и в голову вошел настоящий рэйв — УПца УПца УПца электронные
барабаны, и Майкл, зациклившийся на фразе “акутное произношение”, вдруг стал
лодкой, которую болтает на быстрой воде, потому что она привязана к столбику по
имени Акут, а Леха-ха-ха — со своими тяжелыми телегами — горой, и Крис гонял по
нему свои тележки, прикалываясь к материализации образов, а затем девчонки
надели цветные блестящие юбки и платформы — откуда они их взяли, у Кэт, что ли?
— и народ пошел в Нору, там за стойкой работала какая-то их приятельница, а
Крис тоже подумал: УПца УПца УПца, и отправился в город, и сидел одинокой
чайкой на бетонном берегу там, где залив смыкается со Смоленкой, и слушал
музыку ночных машин.
"А ты помнишь другой раз, помнишь, как начиналось
всеобщее съезжание крыш, и была кислота, ты поделил ее с Ленками — пять доз на
троих, и вас, точнее, тебя, снова потянуло к Смоленке, и ты оказался на
кладбище, где быстро потерял всех, даже самого себя и, оставив свечу в склепе
возле одной из дорожек, бежал по тропинке между темными словами о любви и
смерти, узкий проход выталкивал тебя наверх, ты медленно расправил руки и некая
сила отрывала тебя от земли, на которой ты еще недавно прочно стоял, и
поднимала тебя наверх, мимо сплетения веток, мимо пузырей воды на картинах
Чурлениса, ты же помнишь эти картины и музыку, наверх, к фиолетовому городскому
небу, и ты уже не боялся упасть, потому что падение — это тоже полет, и ты
летел совершенно один, легкий как воздух, пока не оказался у дерева, чья крона
стала новым зеленым небом, и ты вошел в это дерево и был там, пока горела
оставленная тобой в склепе свеча.
"И кого ты там встретил?"
"Никого. Ты просто чувствовал, что ты — и земля и небо,
ты чувствовал всех умерших, ушедших в землю, в прошлое, и ты чувствовал всех,
что еще придут".
"Лишь потом ты понял, что они никуда не уходили и не
приходили, они были вместе с тобой всегда, ибо нет ничего кроме “всегда”.
“На следующий день у тебя продолжали сыпаться искры из глаз.
Вы с Настей зашли в кафе на островах, где теннисные корты и какие-то новые
русские, или уже совсем не новые, а у тебя были деньги, насейшененные в кабаке
— можно было поесть и выпить — “всегда” продолжалось, и не было ничего
недоступного.
Вы сели за белый пластмассовый столик, чудесный столик в
зеленой траве, о котором ты подумал: вот настоящий кислотный столик в зеленой
траве: если бы его еще обработать спрэями, красными, синими, желтыми, он стал
бы как большой городской цветок. Потом ты пошел за едой и тебе навстречу
здоровенный рыжий котяра — крутолобый и какой-то уж очень человеческий.
— Привет, кот, — сказал ты, — как поживаешь?
Ты почувствовал, что кот понял твой вопрос. Но не ответил, а
повернулся и лениво отошел в сторону, уступая тебе дорогу.
Затем начался разговор с Настей, обычный "холдэж ни о
чем", как сказал бы Транк, вы беседовали друг с другом ради самой беседы,
которая пробегала мимо вас подобно ручью, и вдруг ты увидел, что кот
направляется к столику и пересекает этот словесный ручей, даже не замочив
шерсти. И ты был уверен, что он запрыгнет к тебе на колени, потому что он хотел
этого, а ты чувствовал все его желания.
— Рыжий пушистый дым, — сказал ты, — ложись ко мне на
колени.
Он лег, и Настя погладила его, утопая ладошкой в шерсти.
— В его роду точно были персы.
И ты снова увидел веер цветных искр, летящий от ее руки. Ты
поймал одну и попытался уцепиться, уйти в то пространство, откуда они исходят,
пространство, находящееся далеко за пределами это мира.
Чудесное путешествие тогда только начиналось, но через день
его перебила какая-то суета, и все вокруг словно посходили с ума, остались не
люди, обрывки фраз, и ты понял — надо уезжать отсюда, ехать и ехать, и на
последние деньги взял билет. Ты едешь до сих пор, и уже никакая кислота не
нужна”.
— Крис,
очнись. Что с тобой? О чем ты думаешь?
— О том, что
мне не нужна кислота. Как, впрочем, и трава...
Наконец они
миновали последние строения и вышли в степь. Ровное темное тело земли и дорога
— серая полоса, воткнутая в еле видимую линию горизонта. Проходящие по трассе
машины обдавали фигуры путников светом и ветром, и хотя Крис еще задолго до
приближения автомобиля начинал подпрыгивать и даже размахивать фонариком, никто
не останавливался.
— Без мазы, —
сказала Галка, — Пойдем спать. Заодно и арбуз схаваем.
Они долго
продирались сквозь окаймляющий дорогу невысокий кустарник, затем долго искали
ровное неколючее место, чтобы расстелить полиэтилен, затем Галка светила
фонарем, а Крис разбирал рюкзак, затем они зажигали и устанавливали на камень
свечу, затем, наконец, сели рядом друг с другом, и Крис принялся разделывать
арбуз.
— Смотри, —
сказала Галка, — свеча горит, а ни одного мотылька.
— Осень уже.
Летают только листья.
"Да здесь
даже их нет", — отметил он про себя.
— Спелый
какой. При свече совсем черный. — Галка взяла двумя пальцами ломтик.
— Арбузы
хорошо есть по другому. Так, чтобы всей рожей вгрызаться в красную мякоть,
ам-ням. — Крис попытался изобразить, как он это делал бы. — Но главное в этом —
другая обстановка: жарища, голые мужики, гора арбузов, сладкий сок, текущий по
волосатой груди. А ты, — теперь выражение его лица стало пародийно-брезгливым,
— пальчиками, аккуратненько, словно какой-нибудь аристократ: “хрум-хрум”.
Крис вспомнил, как он сидел на хвосте у каких-то
астраханских студентов и те бросали арбузы в реку, чтобы проверить на спелость
— незрелые были тяжелее и глубже уходили под воду.
На смену этим воспоминаниям пришла Бухара, городской парк и,
неподалеку от усыпальницы Самонидов, чайхана, где всегда тень, неторопливый
разговор, и плов, — Крис проводил там каждый день и на вторую неделю уже знал
всех завсегдатаев.
Однажды в чайхану зашел человек с длинным лицом и густыми
бровями, узбек, совершенно непохожий на узбека, он принес хозяину арбузы, и с
одним из них подсел к достархану Криса.
— Для гостя, — пояснил он, — лучший.
Он сжал арбуз с двух сторон ладонями и сделал еле заметное
движение. Зеленая корка хрустнула и когда незнакомец разъединил ладони — в
одной руке оказалась полупустая чаша, а в другой — такая же чаша с горой
ярко-красной мякоти. Он отложил полупустую половину на достархан, вырвал
освободившейся рукой красную сердцевину и протянул Крису — на, ешь, красное
сердце в черной руке. Крис переместил воспоминание: такой же хороший день, и
тот же достархан, только теперь напротив сидел местный мулла: седая длинная
борода, чалма на голове, очки в позолоченной оправе...
“О чем мы говорили... Да, о суфиях, о суфиях в стране
неверных, ведь мы, христиане, с вашей точки зрения неверные, и мусульманская
угроза...”
— Нет, уважаемый, нет, — мулла хитро улыбался, — вы,
христиане, верите в пророка Иссу, и это уже хорошо. Вы лишь заблуждающиеся,
заблудившиеся на пути к Богу, а вовсе не неверные. Неверные — это язычники и
атеисты.
— Я больше не
хочу. — Пока Крис сидел в чайхане, Галка успела съесть несколько кусков. —
Давай оставим на завтра.
— А я вспомнил
Бухару. Там был чувак, который руками разрывал арбузы.
— Надо чем-то
накрыть. Могут муравьи залезть.
— Да вроде
здесь и муравьев нет.
— Муравьи
везде есть. А вот вода?
— Полная
фляга. — Крис протянул Галке фляжку.
— Ого, вся
какая-то пупырчатая.
— Это особая
история. Умоешься, расскажу.
ОТСТУПЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ:
О ВМЯТИНАХ НА ФЛЯГЕ КРИСТОФЕРА
Фляжка у Кристофера была знатная — армейская, алюминиевая, вся измятая. Вмятины объяснялись одним прошлогодним приключением. Однажды летом Крис как-то решил съездить на дачу Сереги Князя, затерянную в глухих вологодских лесах. Кристофер добирался стопом и лишь к ночи приехал в поселок, от которого до деревни Князя оставалось около двадцати километров. И, не дожидаясь попуток, отправился к Князю пешком. Низкие облака висели над дорогой и тьма стояла такая, что хоть глаз выколи. “Вот уж сравнение, — подумал тогда Крис, — кому и зачем выкалывать глаза посреди этой тьмы”.
Он прошел уже большую часть пути, как вдруг впереди, в нескольких метрах от Кристофера, раздался рев, причем настолько резкий, что Крис даже не успел испугаться: страх пришел после, вместе со звуком копыт.
Ему вспомнились рассказы о лосях, однажды подстреленных и после этого агрессивных по отношению к человеку, о кабанах, бесстрашно охраняющих молодняк от любого, кто покажется им врагом, о прочих опасных лесных обитателях, и Крис спешно ретировался.
“Надо попробовать спугнуть”. Крис взял камень, вылил воду из фляги, и, придерживая ее за цепочку на горлышке, принялся отстукивать ритм. Получилось громко и звонко. А для усиления эффекта и поддержания собственного боевого духа Крис еще и запел. Как ни странно, в голову первой пришла матерная частушка:
Мимо тещиного дома
я так просто не хожу
то ей хуй в окно засуну
то полжопы покажу
Эта долбаная теща
мне покоя не дает...
На этих словах снова раздалось фырчанье. Зверь не то что не испугался — он наступал. И Крис, продолжая отстукивать камнем по фляге, позорно бежал на холм. Лишь через два часа, на рассвете он увидел зверя — им оказался обыкновенный конь. Как потом объяснил Князь, этот конь — этакий Неуловимый Джо: никому, кроме хозяина, не дается, и увести его невозможно, а в распадке стоит, ибо там ветерок, который сдувает всяких комаров и мошек.
А от ударов камня вся фляга покрылась мелкими вмятинами, словно кто-то долго и упорно пытался разжевать ее.
Галка
вернулась и легла на расстеленный спальник.
— Ты хотел
что-то рассказать.
— Про флягу.
Но это неинтересно. Давай лучше сказку. Я тебе обещал по вечерам сказки
рассказывать... Только руки вымою. Липкие.
— Сказки
рассказывают с чистыми руками, горячим сердцем и... — Галка рассмеялась.
— Сказки
рассказывают лежа на спине и глядя в небо.
— "И
державе своей под вагонную тряску, сочиняет король угомонную сказку"[1].
— Начал Крис. — О чем сударыня, вы хотите услышать?
Галка ответила
не поворачиваясь к нему, тоже в небо:
— Придумай
сказку о верблюде... который хотел залезть на облако.
— Ну, это не
то что просто, это очень просто. Один верблюд хотел залезть на облако. Это,
кстати, сударыня, ничуть не проще, чем, скажем, пройти сквозь игольное ушко. Ты
видела по дороге вдоль трассы мертвых верблюдов. Думаешь, их сбила машина?
— Фу, —
сказала Галка.
— Это
особенные верблюды. Никто их не сбивал. Они просто упали с неба. Объевшись
облаков. Ибо верблюда хлебом не корми, дай только облако сожрать. Ты посмотри,
какие у них раздутые животы.
— Можешь не
продолжать.
— Это еще не
сказка. Сказка начинается с того, что один верблюд хотел залезть на облако. Ты
спросишь, зачем ему это понадобилось?
— Зануда.
— Облако было
похоже на верблюжьего бога. Так ему показалось. Сначала он долго подпрыгивал.
Но он был слишком тяжелым. Тогда он начал строить лестницу. Но копытами много
не построишь. А рук у верблюда не было. И он отбросил этот путь. Однажды он
слышал от людей такое выражение "Попасть на небо". Да, ведь речь идет
о верблюде, который понимал человеческий язык. Однако, чтобы попасть на небо,
следовало умереть. "А кем я буду в следующем рождении? — подумал верблюд.
— Может, птицей, может, летчиком, а может — змеей. Хотя бы бабочкой. Но если я
убью себя, то уж точно не взлечу на небо. Скорее моя душа будет бродить, не
находя себе места".
И ему стало
грустно. Он сел на песок, не обращая внимания ни на пустыню, ни на колючки,
растущие вокруг. Он смотрел на небо, на редкие облака, на звезды, которые
казались ему добрыми глазами верблюжьего бога, зовущего его к себе. И
потихоньку горбы на его спине сплющились и обвисли, как два осенних листа.
Чтобы находиться в их тени, верблюд должен был придерживать их передними
лапами. Он сидел так долго, что лапы приросли к бывшим горбам, а те
расположились симметрично по обе стороны от позвоночника. Морда верблюда
вытянулась и закостенела. И однажды он увидел над свой головой летящих через
пустыню журавлей. О, как он захотел быть там, вместе с ними. И он повторил
передними лапами движение их крыльев. И вдруг понял, что пока он сидел, лапы,
сросшиеся с горбами, попросту превратились в крылья. Он взмахнул ими раз,
другой и взлетел. И теперь летает подобно журавлю.
— Он стал
журавлем?
— Почти. Он
понял, что его богом был полет. Но веравля, так его называют, или журблюда
можно отличить от журавля. У него остались копыта на задних ногах. Поэтому
среди журавлиных следов иногда можно увидеть следы копыт.
— Классно.
— Такие дела,
— произнес Кристофер, снова обращаясь к звездам, — надо спать. Ты хочешь?
Он приподнялся
на локте и коснулся ее губ.
— Спать? Нет.
Они когда-то
были удачной парой. Крис умел улавливать ее желание и превращать его в свое
(впрочем, часто было непонятно, кто кого захотел первым), правда, оно почему-то
возникало в самых неудобных для интимного общения местах или в самое неудобное
время. Потом наступил период увлечения Галки Сэнди или Сэнди Галкой, и
Кристофер исчез из ее жизни. А теперь вдруг она снова оказалась рядом с
Кристофером. На пути в Екатеринбург. К Сэнди. Образец хипейной Санта-Барбары,
как сказал бы Ян (см. отступление девятнадцать). Но сейчас Крис не думал о
Сэнди. Он был вместе с Галкой. Время и место тоже были вполне подходящими.
— Воды мало,
да и палки нет, — отметила Галка.
— Какой палки?
— Его пальцы уже начали медленное путешествие по ее телу.
— Ну, как этот
фильм называется? Там, когда в степи трахаются, палку втыкают, чтобы все видели
и не мешали.
— А... Урга.
Мы когда-нибудь заведем специальный флаг.
— Всех цветов
радуги.
— Хорошо, —
прошептал он, и легко, словно ветер, прикоснулся губами к Галкиным губам. В
этот же момент реальный ветер зашелестел травой и полиэтиленом.
Желание
порождает привязанности, а привязанности — страдание. Страдать ни Крис ни Галка
не хотели, поэтому всегда с радостью реализовывали желания. И ветер, и трасса,
которая была так близко, что фары редких машин, высвечивая невысокие кусты,
гнали целый табун теней по траве, по листьям, по телам Кристофера и Галки, и
зарево на западе — то ли закат, то ли Кустанай — и ночные степные звуки лишь
увеличивали кайф и не могли обломать.