Однажды в конце XVIII века под окнами сэра Фрэнсиса Лайта (Francis Light), предшественника хитроумного сэра Стамфорда Раффлза в Малайе, поднялась возня, шум, усталые крики изопревшего на жаре караульного: "Where are you going! Sir Francis is resting!" (Англ.: "Куды, куды ты прешь съ мордой! Баринъ изволятъ отдыхать!")

Это во дворе собрались раздосадованные и потные сепаи.

Сэр Фрэнсис приказал впустить. Сепаи были крайне недовольны приказом английских офицеров расчищать место под будущее поселение, но все же ломали шапки перед сэром Лайтом и жаловались, вероятно, по-тамильски: "Sir! The undergrowth in the jungle is too thick, no way to cope with it, Sir!" (Англ.: "Больно много въ джунгляхъ будетъ подлеска, баринъ! Хушь с топоромъ, хушь съ парангомъ - куды тамъ!")

Между тем, лес расчистить было нужно, нужно, нужно! Под постройку мощного форта, поскольку сэру Фрэнсису предстояло срочно превратить остров Пенанг, только что подаренный султаном в результате его, сэра Фрэнсиса, обильного политеса, в оплот Ост-Индской компании Его Величества. Ни в Палате Общин, ни в Палате Лордов сэра Фрэнсиса не поняли бы, если бы дело расстроилось из-за каких-то потных сепаев.

А те все тараторили и донимали сэра Фрэнсиса до самого обеда. Не первый, между прочим, раз. Наконец он вздохнул, смахнул испарину со лба, натянул белые перчатки и с поспевавшим за ним взмыленным денщиком с деревянным тайским зонтиком от солнца отправился к лесной опушке, где воздух весь был высверлен стрекотом цикад и роптала взмокшая сепайская толпа кофейного цвета. В стороне брезгливо морщились несколько офицеров в таких же потных камзолах.

Сэр Фрэнсис приказал принести от казначея денежный сундукъ с такой-то суммой серебряных долларов и тут же написал короткую расписку: "На строительные нужды." Кроме того, он велел подкатить пушку и забить в нее положенный пороховой заряд.

Вскоре солдаты поставили оный сундукъ к ногам сэра Фрэнсиса, а офицеры сбили толпу сепаев, несколько смешавшихся при виде пушки, в уставной строй. Сундукъ и пушка с дворянской выправки сэром Фрэнсисом посередине как бы символизировали кнут и пряник британской короны.

В наступившей тишине, сквозь которую бесконечными проволоками протянулись лесопильные песни цикад, сэр Фрэнсис выждал с минуту, пока несовместимость кнута и пряника у его ног не стала невыносимой для сепаев, так что те даже забыли потеть. "Заряжай, голубчикъ," - сказал он озадаченному солдату, указывая концом стэка на денежный сундукъ и слегка отвертывая лицо от оглушительного запаха британского войскового пота, когда солдат наклонился за ящиком...

Да-да, пушку набили серебряными долларами до отказа, развернули в сторону джунглей со слишком густым подлеском, запалили и выпустили весь заряд в заросли драцен, лиан и папоротников. Нужно ли говорить, что у сепайских ходоков более не было времени тревожить сэра Фрэнсиса за ланчем, а о джунглях на том месте никто никогда с тех по и не вспоминал, растительность свели подчистую.
 

* * *

Вовсе не поручусь за подробности этой истории, которую я придумал от начала и до конца, кроме сепаев, сэра Фрэнсиса и самого серебряного выстрела, который прозвучал стартом к гонке, продолжающейся уже двести с лишним лет и перекинувшейся из Пенанга в Малакку, а более в Сингапур, обитатели которого, ищут и ищут рассыпанные серебряные доллары сэра Фрэнсиса, Генри Форда и Билла Гейтса; гонке, в которой старшие поколения растянулись и поотстали на такую дистанцию, что между ними и их детьми уже почти не осталось никакой видимости и слышимости, хоть и живут они до сих пор под одной крышей.

Где теперь британцы в парадных мундирах или хаки? От них осталось левостороннее движение на дорогах и слова centre и theatre, которых мой Microsoft Word не понимает. Сингапур отдал должное их заслугам и благополучно забыл.

Он благополучно забывает и о своем преимущественно китайском прошлом. Если старички, а в особенности старушки, бывает не обучены грамоте оттого, что по бедности не попали в школу, то многие молодые люди как-то больше налегали на английский и читать-писать иероглифами тоже не умеют. Они учатся в серьезных университетах, все больше по торговле и менеджменту, работают в приличных фирмах.

- Нас было пятнадцать человек детей в семье и жили мы в двух кварталах отсюда, - история моего приятеля-инженера звучит странной сказкой за столиком кафе с видом на футуристическое здание нового театра, похожее на колоссальные фасетки мушиных глаз. - Мама, конечно, не работала, когда столько забот дома.

"Значит, водились деньги в семье," - думаю я, а он продолжает:

- Отец всю жизнь торговал едой с лотка. Спало нас по пять-шесть человек на одной кровати. Сейчас все подросли, выучились, купили квартиры...

И такие истории - на каждом шагу. У другого моего знакомого - бакалавра садоводства, работающего в теплых сумеречных недрах сингапурских ботанических садов - семья жила ручным изготовлением коробок для видеокассет. Отец - горький пьяница - лупцевал детей почем зря, а мать методично проигрывала в карты разве только не саму себя. Сын неплохо закончил школу, занял денег у правительства и получил свою садоводческую степень в университете архипелага Гавайи.

С кинематографической скоростью меняются очертания Сингапура, судьбы и имена. Моего приятеля-китайца по имени Винсент отец, собственно говоря, звал Вильсоном. Но Винсенту куда милее было, чтобы его назвали Лоренсом. Так он и представлялcя: Лоренс, - "пока в скаутском отряде со мною вместе не оказался другой парень по имени Лоренс, полный кретин. С тех пора я решил, что я - Винсент."
 

* * *

Тут пора и остановиться. Не угнаться мне за этим странным местом, где не любят свои имена, где часто хотят жить чужой жизнью, но умеют наслаждаться своим собственным dolce far niente, как никто другой; где только что-то построили, а уже сносят, чтобы удвоить этажность, где сам остров выходит из берегов, где толпы, ошалелые от похмельно-влажного утреннего аромата обезумевшей растительности, волнами разбиваются о скалы офисов, из окон которых открывается бесконечная игра бетонных геометрических форм, выкрашенных в разноцветное, без единого просвета, так что кубически выпрессованным кажется даже воздух, в котором повисли, смешаны в гремучих пропорциях, плохо скрываемый азарт и неизбывная тропическая скука, курение ароматических палочек и запах горящих лесов на Суматре, грохот ритуальных барабанов и грозовые раскаты сезона дождей ночь напролет, оглушительная безвкусица и тихая неожиданная красота, о которую спотыкаешься и падаешь, разбуженный и благодарный, трогательная заботливость и шокирующее равнодушие, и непрекращающийся шум, шум, зуд, электрическая дрожь города, где все неподвижно несется куда-то изо всех сил, целеустремленно не зная куда.