Эта книга – рассказ о том, что неотделимо от меня, как бывают неотделимы только самые глубинные ощущения и воспоминания, рассказ о том, что хорошо знакомо мне с самого раннего детства, что я прочувствовал, к чему привязался,.

  Я родился на Украине, в Черновцах. Там меня, девятилетнего, застала война. Там погибла моя мать. Оттуда меня с отцом отправили в концлагерь – вскоре нас разлучили, и больше я никогда отца не видел. Мне удалось бежать, и начались мои скитания по Украине.

  Чтобы не умереть с голоду, я работал поденно у крестьянок – кому дрова наколешь и сложишь, кому воду принесешь, кому за скотиной присмотришь. А случалось, и просто бродил по дорогам, по затерянным в глухомани селам, пристав к ватаге бездомных босяков, не гнушавшихся ни воровством, ни попрошайничеством. Светлые волосы и голубые глаза помогали мне сойти за украинского паренька – не знаю, подозревал ли кто-нибудь, что я – еврей, во всяком случае, никто меня не выдал.

  Украина выжжена в моей памяти и в моем сердце. Но, пожалуй, даже чаще, чем к этим, полным недетского горя и смертельной опасности, годам скитаний, душа моя обращается к иным воспоминаниям: родительский дом в Черновцах и женщина-украинка, моя няня. Нет, это не была какая-то одна-единственная женщина, чье имя я мог бы сегодня назвать. За время моего детства их сменилось несколько, ко все они были одинаково исполнены добра, заботы и тепла. Ко всем к ним я был одинаково привязан, и лица их, голоса, поступки, судьбы слились для меня в единый образ, имя которому в моей книге – Катерина. Все эти женщины, которых я помню с пятилетнего возраста, приехали, как и моя героиня, в большой город из деревни, тосковали о своих родных местах и постоянно рассказывали мне о них. Очарование этих рассказов и по сей день живет в моих воспоминаниях. Благодаря этим женщинам впервые и навсегда вошла в мою жизнь и в мое сознание украинская деревня. Благодаря им вошел в мою жизнь украинский язык – я учился ему у них, так же, как они у меня –идишу. Потом, в страшные годы войны, когда я вынужден был скрывать свое еврейское происхождение, украинский язык, на котором я по-мальчишески бойко мог изъясняться, стал моим «прикрытием» – так что я вправе сказать, что это они, те женщины, спасли мне жизнь, прикрыв невидимым крылом своей материнской любви… – как спасает в моей повести Катерина сыновей Розы и Биньямина.

  (Позволю себе небольшое отступление. Пятьдесят лет не слышал я украинского языка и, казалось мне, забыл его. Но вот приезжает в Иерусалим главный редактор журнала «Всесвiт», доктор наук Олег Иванович Микитенко, и мы сидим с ним и беседуем. Нам помогает переводчик Виктор Радуцкий: он говорит с Микитенко по-украински, а со мной – на иврите. И вдруг я ощущаю, что еще до того, как он успевает перевести мне то, что сказал наш гость, я уже все понимаю – украинский язык словно дремал в моей душе, погрузившись в ее глубину, он был вытеснен, но не умер).

  Я не мог не написать о них – тех украинских женщинах, которых знал и любил с детства.

  Так появилась «Катерина».

  Не все в литературном произведении поддается рациональному объяснению, есть в нем порой и нечто безотчетное, подсознательное, о чем и сам писатель не всегда подозревает. И в «Катерине» есть вещи, для меня самого, скажем так, неожиданные. Некоторые воспринимают это произведение как притчу. Но я хотел бы подчеркнуть, что первооснова моей книги – реальность, она «произрастает» из моих детских впечатлений и ощущений.

  И одно из главных, с детства сохранившихся и по сей день не забытых мною, ощущений я мог бы выразить так: не может быть, чтобы меня с ними – с этими, столь дорогими мне украинскими женщинами, с их братьями и сестрами, отцами и сыновьями, – не может быть, чтобы нас разделяла пропасть. Не может быть, чтобы навеки встала между нами глухая стена, чтобы не дано было нам испытать чувства притяжения, близости, взаимопонимания. И сегодня, прожив долгую и трудную жизнь, чудом уцелев в Катастрофе, я не утратил веры в Человека и в то, что между людьми не должна стоять стена непонимания и ненависти.

  Поэтому я написал «Катерину».

  И еще – я хотел услышать голос не-еврея, рассказывающего о евреях. Голос человека доброжелательного и непредвзятого, свободного от каких бы то ни было стереотипов. И я «заговорил» голосом Катерины, заговорил от ее имени, взглянул на мир ее глазами. Вот почему повесть написана от первого лица – мне хотелось не рассказать о Катерине, а выслушать ее, дать ей высказаться…

  Я не собирался сделать из Катерины еврейку, не «перетягивал» ее в еврейскую веру, равно как и Катерина не проповедует христианство, которому она верна до последних своих дней. «Каждый будет жить по вере своей», – как сказано, – но с уважением и пониманием относясь к верованиям соседа.

  Я хотел избежать какой бы то ни было идеализации. Катерина – прежде всего женщина, женщина из плоти и крови, обуреваемая и страстями, и пороками. Она и ее украинское окружение – отнюдь не ангелы. Но и евреи, с которыми она сталкивается, – далеки от идеала. Взять того же Сами, ставшего отцом ее ребенка, – он и выпивоха, и лентяй, и эгоист, способный принести даже самым близким людям только горе и разочарование.

  Я стремился показать человека во всей полноте его чувств и проявлений. Каждый живет в своем окружении, в заданных ему рамках, но не каждому дано при этом вглядеться в жизнь того, кто рядом, – учась у него, заимствуя, обогащаясь. Катерине это дано: пристально вглядевшись в жизнь евреев, преодолев внутренний страх и предвзятость, преступив через расхожие мнения, она вдруг обнаруживает неведомые ей прежде красоту и сердечность, строгость и душевность еврейского бытия во всем многообразии его проявлений: семейных отношений, религиозных обычаев и праздников, кушаний, запахов, певучего языка, уважительного отношения к учению. И когда распахивается ее душа, она вбирает в себя то «другое», что открылось ей в чужом народе, но при этом ни в коей мере не отказывается от своего – своего языка, своих обычаев, своего происхождения, своей укорененности в родной почве. Прожила она трудную жизнь, не слишком счастливо сложились ее отношения с отцом и матерью, но, невзирая на боль, обиды, унижение, непонимание, узы, связывающие ее с отчим домом, с родной землей, неразрывны и прочны.

  Я – вслед за Катериной – искал проявления человечности во взаимоотношениях между людьми, искал Человека в человеке.

  Примечателен такой факт: когда в Америке и Европе вышел английский перевод «Катерины», в мой адрес прозвучала резкая критика с совершенно неожиданных для меня позиций – меня обвиняли в идеализации украинцев и излишне суровом подходе к еврейским персонажам. Образ Катерины, по мнению моих критиков, явно не соответствовал сложившемуся во многих умах стереотипу украинца – погромщика, антисемита, пособника нацистов в истреблении евреев в годы Второй мировой войны. Эта критика меня обрадовала: я убежден – мы должны уметь отказаться от предвзятости, штампов, расхожих мнений, глаза наши не должны застить предрассудки, мы должны увидеть человеческую сущность там, где прежде господствовал стереотип.

  «Катерина» переведена на английский, испанский, итальянский, шведский, но переводов на славянские языки до сих пор не было. И вот моя героиня возвращается к себе на Украину, она, наконец-то, заговорит на своем родном языке, который я, стремясь познакомить читателей моей страны с Катериной, просто – скажем так – «перевел» в свое время на иврит.

  Аарон Аппельфельд

  Иерусалим

  Меня зовут Катерина, и скоро мне исполнится восемьдесят лет. После Пасхи я вернулась в родную деревню. В маленькую отцовскую усадьбу, давно развалившуюся, от которой ничего не осталось, кроме этой лачуги, где я и живу. Единственное окно ее распахнуто настежь, открывая предо мною целый мир. Глаза мои, хоть и слабы стали, но все еще жаждут видеть. В полуденные часы, когда солнце во всей своей силе, открываются предо мной просторы, простирающиеся до самого фута, чьи воды в это время – голубая сверкающая лента.

  Места эти я оставила более шестидесяти лет тому назад, точнее – прошло шестьдесят три года, Но перемен здесь немного. Растительность, эта зеленая вечность, покрывающая холмы, столь же зелена, как и прежде, и если глаза меня не обманывают – еще зеленей. Несколько деревьев, еще со времен моей далекой юности, так и стоят, шелестя листвой. И не высказать, как завораживает оно, волнообразное движение этих холмов. Все как встарь. Только не люди. Те люди исчезли, сгинули.

  В ранние утренние часы мне удается раздвинуть тяжелые полотнища времени, скрывающие прожитые годы, вглядеться в прошлое пристально и спокойно – лицом к лицу, как сказано в Писании.

  Летние ночи длинны, полыхают зарницами, и озерная вода отражает не только дубы – эти чистые воды нежат самый простой прибрежный куст. Я всегда любила это незатейливое озеро, но – особенно – в летние ночи со сполохами, когда размыты границы между небом и землей, и весь мир пронизан небесным светом. Годы на чужбине отдалили меня от этого чуда, оно стерлось в памяти, но, как оказалось, не в сердце.

  Теперь я знаю: он, этот свет, и потянул меня обратно. Какая свежесть, Боже. Иногда мне хочется протянуть руку и прикоснуться к небесам, простертым надо мною, – в это время они мягки, как шелк.

  Трудно спать летними ночами, когда полыхают зарницы. Порой мне кажется, что грех это – спать в такую ясную ночь. Теперь я понимаю сказанное в Священном Писании: «…распростер небеса, как тонкую завесу». Когда-то слово «тонкую» слышалось мне далеким и чужим. Нынче я вижу то, что тонко.

  Ходить мне очень тяжело. Если бы не окно, широкое, распахнутое настежь, если бы не оно, выводящее меня в мир, я была бы заточена здесь, как в тюрьме, но этот проем милосердно выводит меня на свободу, и я брожу по лугам, как в дни своей юности. Позже, к ночи, когда тускнеет свет на горизонте, я возвращаюсь в свое заточение, насытившись, утоливши жажду, и закрываю глаза. И когда глаза мои закрыты, передо мной возникают иные лица, лица, которых я никогда не встречала прежде.

  По воскресеньям я собираюсь с силами и спускаюсь в церковь. Расстояние до церкви невелико, четверть часа ходьбы. В детстве весь этот путь я покрывала одним прыжком. Тогда я все делала на одном дыхании, но сегодня любой шаг причиняет мне боль. И все же этот путь для меня много значит. Каждый камень будит мою память, вернее, нечто, предшествующее памяти, и я вижу не только мою покойную мать, но и всех людей, что проходили этими тропками, опускались на колени, плакали и молились. Теперь мне почему-то кажется, что все они были в тулупах, может быть, из-за того мужика, никому неизвестного, который прибыл сюда тайком, помолился, а затем покончил с собой. Его крики до сих пор отдаются у меня в висках.

  Церквушка – старая и ветхая, но все еще прелестна в своей простоте. Деревянные подпоры, что поставил мой отец, до сих пор хранят память о нем. Отец не был ревностным христианином, но почитал своим долгом, чтобы малый сей храм не пребывал в запустении. Я помню, словно в свете сумерек, как отец нес на плечах толстые колья, как он вгонял их в землю, вбивая огромным деревянным молотком. Тогда отец виделся мне великаном, и труд его был великанским. А колья те, хоть и подгнившие, и по сей день стоят на месте. Недвижные, стоят они, долгожители, и лишь человек вырван безвременно…

  Кто бы мог представить, что я вернусь сюда: ведь, словно зверь, исторгла я из памяти родительский дом. Ибо человеческая память сильнее его самого. Чего не сотворит желание, осуществит необходимость, и в конце концов необходимость обернется желанием. Я не жалею, что вернулась сюда: видимо, так было нужно, чтобы я вернулась.

  Час-другой я сижу на скамье в церкви. Тишина тут звенящая, может быть, потому, что место это в самом сердце долины.

  По этим тропкам в детстве я гонялась за коровами и козами. Как бездумна и как прекрасна была тогда моя жизнь. Подобно тем животным, которых пасла я, была я так же сильна и так же бессловесна, как они. От тех лет не осталось никаких внешних следов, лишь я сама, годы, спрессованные во мне, да моя старость. Старость незаметно приближает человека к самому себе и к умершим. Мертвые, которых мы любили, приближают нас к Богу.

  В этой долине я впервые услышала голос с небес, вернее, со склонов, как раз в том месте, где зажатая холмами долина, вырвавшись на свободу, вливается в простор широкой равнины.

  Я очень хорошо помню, как это случилось. Было мне семь лет. Внезапно я услышала голос, не похожий на голос матери моей или отца. Он сказал мне: «Не бойся, дочь моя, ты найдешь пропавшую корову». Голос был такой уверенный, такой спокойный, что мой страх мигом улетучился. Я застыла на месте, вглядываясь в сгущающуюся темноту. Ни звука, ни шороха. И вдруг из темноты появилась корова и подошла ко мне.

  С тех пор всякий раз, когда я слышу слово «спасение», я вижу свою корову, которая потерялась и нашлась. Только однажды обратился ко мне этот голос – и замолк. Об этом я никому не рассказывала. В глубине сердца хранила я тайну и радовалась ей. Я тогда всякой тени боялась. И долгие годы владел мною страх – лишь в зрелом возрасте освободилась я от него. Если бы я молилась, молитва научила бы меня не бояться. Но судьба моя распорядилась по-иному. Понимание многих истин пришло ко мне поздно – я постигала их не своем горьком опыте.

  В юности у меня не было потребности ни в молитве, ни в Священном Писании. Слова молитвы, что я произносила, словно не мне принадлежали. Я ходила в церковь, потому что мать меня заставляла. Когда мне было двенадцать, однажды посреди молитвы вдруг привиделись мне сцены разврата, и это ввергло меня в мрачную печаль. Каждое воскресенье я притворялась больной, мать колотила меня, но ничего не помогало: я боялась церкви, как боялась сельского лекаря.

  И все же, слава Богу, я не оторвалась от живительных источников веры. Бывало в моей жизни, когда, казалось, я забывала о них, погрязши в пороке, но и тогда не однажды падала я на колени и молилась. О Боже, немного таких мгновений могу я вспомнить, хоть и велики грехи мои, но только Ты в бесконечной милости Своей знал душу рабы Твоей.

  А теперь, как принято говорить, вернулись воды к истокам своим, завершен круг: я возвратилась сюда. Дни полновесны, исполнены сияния, и я блуждаю по ним – по всей их протяженности. Пока окно распахнуто и глаза мои способны видеть, одиночество не досаждает мне. Жаль, что мертвым запрещено разговаривать с живыми. Им есть о чем рассказать, я в этом уверена.

  Раз в неделю появляется Хамилио-слепец, приносит мне из деревни все необходимое. Нужды мои теперь весьма скромны: три-четыре стакана чаю, хлеб и тощий сыр. Фрукты здесь в изобилии. Я уже пробовала вишни – чистое вино.

  Хамилио уже не молод, но его походка слепого – устойчива. Он ощупывает дорогу толстой палкой, и палка не предает его. Когда он наклоняется, я вижу линию его крепкой спины, мне рассказывали, что, когда он был юн, женщины тянулись к нему, и это не удивительно – и сейчас можно догадаться, что был он парень видный. Во что сделали с ним годы: сначала он оглох, затем ослеп, и теперь осталась от него сущая малость. Когда он приближается к моей лачуге с поклажей на плечах, почему-то кажется он мне грузным и покорным. Но это лишь обман зрения…..

  Он только родился, когда я оставила деревню, но я много о нем слышала, и не всегда – хорошее. После многих лет бурной холостяцкой жизни он женился. Невеста была мила и богата, и приданое за ней дали приличное. Вот только верностью она не отличалась. Говорили, что это ему в наказание, ибо многих женщин он обманул. Но и она была наказана за свои измены: осиный рой налетел на нее посреди поля и искусал до смерти. Иногда мне кажется, что и награда, и наказание воздаются уже в этом мире, но кто я такая, чтобы судить о вещах, исполненных тайны.

  Каждый четверг приходит Хамилио и приносит мне еду. Только Богу ведомо, как находит он дорогу. Существом из другого мира кажется мне Хамилио. Бели бы не он, лежать бы мне во прахе.

  – Спасибо, Хамилио, – кричу я ему.

  Я не уверена, слышит ли он мой голос. И все же он делает какое-то судорожное движение, будто отгоняет нечистую силу. Когда же я кладу кое-что в его огромную ладонь, он стучит своей толстой палкой в пол, что-то бормочет и уходит. От одежды его исходят запахи травы и воды – большую часть дня он, видимо, проводит вне дома.

  – Как поживаешь? – обращаюсь я к нему и тут же спохватываюсь, сознавая бессмысленность своего вопроса.

  Он делает свою работу молча и неспешно. Сначала раскладывает продукты в чулане, затем приносит охапку дров и кладет их возле печки. Он работает около часа. И за это время наполняет мою каморку запахом лугов и полей – их дыхание остается со мною на всю неделю.

  Я люблю сидеть и наблюдать, как он удаляется. Уходит он медленно, иногда это длится целый час. Сначала он спускается к церкви, на пороге ее преклоняет колени и молится. Порою мне кажется, что я слышу его молчание. Вдруг – уже без всякого благоговения – он отряхивается и, словно обращаясь в бегство, вскакивает и спускается к озеру. У озера шаги его замирают. Он останавливается.

  Иногда я представляю себе, что он останавливается у воды, чтобы вдохнуть ее запах, – в это время года она пахнет совершенно по-особому. Он приближается к кромке воды, наклоняется, и тот час же, не задерживаясь, скользнув тропкой, исчезает среди деревьев.

  Но, скрытый деревьями, он вновь возникает передо мной – в ином озарении: крепкий и красивый. И я начинаю скучать без него. Темнота разом смывает его образ, и только утром в пятницу, когда до меня снова доносится запах воды, я вспоминаю о нем, и дрожь ожидания пробегает по спине.

  Почти всегда я сижу в кресле. Деревянное кресло с толстыми подушками. Годы не тронули его, и сегодня, как и прежде, оно готово принять в себя человеческое тело. В нем, бывало, мать моя сиживала по воскресеньям. Глаза ее закрыты. Вся накопившаяся за неделю усталость отпечаталась на ее лице. Седые волосы ее поредели. Сегодня я старше ее на сорок лет. Перепутан миропорядок: мать моложе престарелой дочери. Так, по всей видимости, будет до скончания веков. И когда воскреснут мертвые, она, наверно, удивится: это ли моя дочь Катерина? Когда я молюсь, я обращаю молитву и к ней. Я уверена, что матери наши защищают нас, и не будь этой праведной защиты – давно бы злодеи извели нас.

  Большую часть дня я сижу и смотрю. Прямо передо мною переливается всеми оттенками озеро. В эту пору оно излучает ослепительный свет…

  Некогда шумела здесь кипучая жизнь, а теперь – лишь молчание. Я вслушиваюсь в это молчание, и поднимаются с лугов далекие видения и встают пред моими очами. Вчера они предстали предо мной с особой ясностью. Мне три года, я сижу на зеленом лугу, и наша овчарка Зимби лижет мои пальцы. Отец сидит под деревом и потихоньку пьянеет, отхлебывая из бутылки с водкой, он весел и доволен. «Папа!» – зову я его, сама не знаю зачем. Но он не отвечает, весь поглощенный выпивкой. Я заливаюсь слезами, но мой плач не сдвигает его с места. Как ветер, вылетает из дома мать, и я тут же замолкаю.

  Мама, будь благословенна ее память, постоянно и тяжко трудилась, мы все в страхе трепетали перед ней, даже отец, крупнотелый и сильный. Коровы и те не осмеливались ослушаться ее. Я помню, как она собственными руками укротила взбесившуюся корову. Эти руки, да простит мне Господь, и по сей день помнит мое тело: за что только не доставались мне ее тумаки. За провинности малые и большие лупила она меня в гневе, не зная жалости. Только в Пасху не била. В пасхальные праздники лицо ее преображалось, и какое-то тихое умиротворение разливалось в глазах – словно успокаивались стремнины полноводной реки. В эти дни ее лицо излучало свет, который заливал весь дом. Ей была свойственна какая-то особая религиозность, неведомая в этих местах.

  Я проводила пасхальные дни на завалинке, рядом с Зимби. Зимби мне особенно памятен: сильный, великодушный пес, любивший людей, и особенно детей. И если тело мое наполнено теплом, то это его тепло я впитала. Ноздри мои и поныне обоняют его запах. Когда я покидала свой дом, он горестно выл, будто знал, что я не вернусь, и мы никогда не свидимся более. Для меня он живет и здравствует, со своим глуховатым, сдавленным лаем, в котором всегда слышался мне зов друга. Душа моя прилепилась к его душе, если только можно так говорить. С тех пор, как я вернулась, временами мне слышится, что он скулит, и мне хочется прижаться к нему, округлому и мягкому, я тоскую по его шелковистой шерсти, по запаху реки, приставшему к его лапам.

  Мама тоже любила Зимби, но то была иная любовь, отчужденная, без прикосновений. Однако бессловесное это существо, по-видимому, ощущало, что у несчастной женщины есть особое к нему чувство, и пес радостно прыгал ей навстречу. Отца он боялся пуще смерти. Иногда мне кажется, что через Зимби я связана с покойной матерью. Любовь к нему соединила наши души неведомой силой. Только Господу ведомы тайны сердца, и только Господь знает, что связывает нас и в жизни, и в смерти.

  Сразу же после Пасхи гас свет, озарявший лицо моей матери, и снова оно становилось сердитым. Маленькой я слышала, как говорили про нее: «Несчастная, как ее не пожалеть: все ее дети померли во младенчестве». Я была уверена, что и меня не обойдет стороной Ангел смерти. Каждую ночь молилась я о том, чтобы мне даровали жизнь, и, о чудо, молитвы помогли, жизнь моя продлилась сверх того, что отпущено человеку.

  Мама умерла совсем молодой. По сию пору стоит передо мною ее облик, как в тот день, когда она нас покинула. Особо вижу я ее длинные руки, вскинутые во гневе. Даже сегодня, спустя так много лет, я вспоминаю о ней с трепетом и дрожью, как говорится в Писании. И когда я огорчаю ее, она появляется предо мною с тем же гневным жестом. «Почему же ты сердишься на меня, мама? – спрашиваю я. – Ведь за все свои грехи, те, что ведомы мне, я уже понесла наказание, а за те, что не ведомы, – покарают меня в мире грядущем». Но мать стоит на своем, она очень молода, и молодою останется навеки – если бы суждены ей были долгие годы, как мне, высохли бы ее слезы. В мои годы человек уже не гневается.

  Порою мне кажется, что она на всех нас сердится, потому что похоронили ее в обледенелой земле. Кладбище было пустынным и белым, два могильщика топорами вырубали ей могилу. Люди стояли поодаль и дрожали от холода. Священник сердился на могильщиков, что по лености своей не приготовили они могилу вовремя. Лицо священника было мрачным, торопя могильщиков, он произносил высокопарные слова, которые звучали, как проклятья.

  А затем, в наступившей темноте молитвы сыпались, как град. Я закутала голову платком, чтобы не видеть, как на веревках опускают гроб в могилу, но пронизывающий холод пробрал меня до костей, и я ощущаю его и по сей день.

  Сразу же после смерти мамы отец запил, забросил хозяйство, продал вышитые скатерти. Даже сундук – мамино приданое – и тот продал. Я стала бояться его, как боятся чужого. Он возвращался поздно ночью и тут же трупом валился на свою постель. Почти весь день он обычно спал, просыпался к вечеру и тотчас же отправлялся в шинок.

  Пришла весна, а он даже в поле не вышел. Меня он не замечал, словно я и не существую вовсе. Иногда он, бывало, поднимет на меня руку, ударит по лицу, будто невзначай, будто муху прихлопнул. Смерть матери как бы позволила ему предаться беспробудному пьянству. Иногда он возвращался домой веселым, словно загулявший парубок.

  Однажды ночью он подошел ко мне и, да простит мне Господь, сказал каким-то чужим голосом: «Почему бы тебе не спать с отцом? Холодно в доме». Глаза его казались остекленевшими, они покраснели и бесстыдно блестели. Никогда он не говорил со мной таким голосом. «Очень хорошо спать с отцом», – он снова и снова повторял это все тем же не своим голосом. Я всем сердцем чувствовала, что это – грех, но не знала, в чем он. Я заползла под стол, как собачонка, не привнося ни звука. Отец стал на колени и сказал: «Почему ты от меня убежала? Это – твой отец, не чужой», – и тут он положил мне на плечи две свои огромные ладони, прижал меня к себе и поцеловал. Затем он поднялся на ноги, пренебрежительно взмахнул рукой, рухнул на постель и заснул. С тех пор он и взгляда не бросил в мою сторону.

  Через несколько месяцев после смерти мамы отец привел в дом другую женщину. Была она высокой, широкой в кости, скупой на слова. Горы, где отец нашел ее, словно наложили свой суровый отпечаток на ее лицо. Всем обликом своим напоминала она рабочую лошадь. Отец разговаривал с ней громким голосом, как с глухой.

  – А ты что делаешь? – боязливо обратилась она ко мне.

  – Я? – отпрянула я в испуге.

  – Ты должна работать, – сказала она, – а не бездельничать.

  Большую часть дня я проводила вне дома. Уже тогда я знала, что эта жизнь должна умереть, а взамен ее возникнет другая, непохожая, далекая от этих мест. Каждую ночь я видела во сне маму, она, как всегда, занята была хозяйством, долгами и коровами, которых поразила тяжелая болезнь. «Мама!» – я искала ее близости, но она, как и при жизни, была сердита на всех. Я рассказала ей, что отец привел в дом новую жену. Она, похоже, поняла, о чем речь, но отмахнулась от этого известия.

  Осенью я оставила дом.

  – Куда? – спросил отец.

  – Работать…

  – Береги себя и не отклоняйся от пути праведного, – произнес он и, не прибавив ни слова, исчез.

  Отец был человеком тяжелым на руку, на мать он не осмоливался ее поднять, но вторую свою жену, я слышала, колотил нещадно. Мне рассказывали, что в последние годы жизни он переменился, стал ходить в церковь по воскресеньям.

  Мать свою я ощущаю, как некое неукротимое кипение, но отца вижу воочию, будто он отказывается покинуть сей мир. Летом, много лет тому назад, стоял отец, опершись на вилы с длинным черенком, и причмокивал губами, заигрывая с коровами, будто те – гулящие девки. Коровы глядели на него и улыбались, что доставляло нам великое удовольствие, а отец продолжал причмокивать. Какая-то странная близость установилась между ним и коровами…

  Тем летом, отправляясь в школу – я ходила в третий класс, – я услышала голос отца:

  – Куда ты идешь?

  – В школу, – ответила мама, не повернув головы.

  – Зачем это ей нужно? Там ничему не учат.

  – Ты не священник. Батюшка велел всех девочек посылать в школу.

  – А я говорю: нет! – в нем подымался дух глупого противоречия.

  Но мама его не испугалась и сказала:

  – Есть Господь на небесах, Он – царь, Он – отец, и Его мы обязаны слушаться, а не тебя.

  Мама была сильной, смелой женщиной. Однажды зимой я видела, до чего она смела, – она боролось с конокрадом, и подлец вынужден был спасаться бегством. Но мне она почему-то не передала по наследству своей смелости. Я всякой тени боялась, к каждому шороху прислушивалась, даже сверчки по ночам пугали меня.

  Не знала я счастья в этом глухом месте, и все же мои первые воспоминания прозрачны, как хрусталь. Дожди, к примеру, бурные, или, как их здесь еще называли, – ураганные ливни. Я любила эти проливные дожди летней порою и пар, что поднимался после них с лугов.

  Отца и мать я никогда не вижу вместе. Будто они никогда вместе и не были. У каждого из них было свое, особое отношение к животным. Мама заботилась о них преданно, но отчужденно. Здоровую корову она не замечала. В отношении отца к коровам, напротив, было что-то дразнящее, словно это – женщины, которых надо соблазнить. Мать презирала его за это.

  После смерти матери я иногда ходила в церковь. Мне казалось, что мама покоится под большой иконой и молится вместе с Божьей Матерью. Я сидела, вглядываясь в молящихся – тяжко трудившихся женщин. Они иногда благословляли меня, подавая кусок пирога. Там, среди чадящих свечей, плесени, молитв и подаяний научилась я всматриваться в людей.

  Жизнь отца с новой женой, по-видимому, не была счастливой. Дух матери витал в доме. Напрасно чужачка пыталась отобрать у мамы ее владения. Не раз слышала я жалобы: «Ни в чем нет мне здесь удачи. В своем доме все у меня ладилось, а здесь все идет прахом». Отец, разумеется, не принимал этих жалоб, и всякий раз, когда хлеб пригорал в печи или варево выкипало, он бил ее. Она вопила и грозила, что убежит из дому. Много лет спустя, как я слышала, она ему смогла отомстить, и когда отец заболел, поиздевалась над ним вволю. Ходили слухи, что она отравила его. Кто знает? Ведь и она уже в лучшем из миров. А если согрешила – с нее взыщется. В конце концов приходит час расплаты по всем счетам.

  И было еще нечто не совсем обычное, о чем говорили дома шепотом: незаконные дети отца. Мать, конечно же, не прощала и, бывало, припоминала ему его грехи. При каждом упоминании странная улыбка появлялась на его лице: словно не о тяжком грехе шла речь, а о ничего не значащем промахе. Было у него, оказывается, двое сыновей от гулящей женщины. В детстве я видела их собственными глазами: молодые крепкие парни, сидевшие в телеге, запряженной двумя тощими клячами. Телега была узкой для них, и это меня рассмешило. Приглядевшись, я заметила, что они похожи на отца.

  – Мои дети умирают, а выродки живут и здравствуют, – не раз слышала я, как мать произносила это со скрежетом зубовным.

  Я оставила дом без боли и без сожаления.

  Я ушла боковой тропинкой, которую все называли «еврейской тропой». Здесь, по весне, но, случалось, и зимою, собирались евреи, тощие, как сверчки. Они торговали своими товарами. Это было одно из страшных чудес моего детства. Их внешний вид, их умение торговаться – они казались мне существами не из этого мира, какие-то черные привидения, извивающиеся, приплясывающие на тонких ножках.

  – Не ходи туда, – не раз слышала я от матери. Это предупреждение только усиливало мое любопытство, и всякий раз, когда появлялись евреи, я тоже была там. Они ставили свои чемоданы прямо на землю и выкладывали товары для всеобщего обозрения. Было у них много способов показать товар: развешивали на протянутых между деревьями веревках, на тонких веточках, располагали на прилавках, сколоченных наспех, а то и просто на земле. Оказывалось, что маленькие потертые чемоданы вмещали несметные богатства: разноцветные блузки, носки, туфли на каблуках, кружевное белье. По большей части – все товары предназначались для женщин. И женщины набрасывались на них и хватали все, что под руку попадется. Я любила эти городские запахи, что долетали сюда, притаившись в вышитых ночных рубашках….

  Если не замечать самих торговцев-евреев, их наводящего страх присутствия, глаза разбегались от открывающегося зрелища. Я завидовала тем женщинам, которые неистово торговались и покупали новые вещи, завернутые в бумагу, упакованные в картонные коробки. У меня и ломаного гроша не было. Однажды я попросила у мамы монетку, чтобы купить сладостей, она меня отругала и сказала:

  – Не ходи туда. Евреи тебя обманут.

  Я проводила там долгие часы. Торговцы были низкорослые, юркие, порою мне даже казалось, что расхаживают они на каких-то диковинных лапах, и поэтому могут передвигаться скачками и прыжками. Иногда неожиданно появлялись несколько крестьян и, размахивая бичами, прогоняли их. Как-то раз, убегая, евреи оставили цветастые носки. Когда я показала их матери, она сказала:

  – Не надевай их теперь, побереги для праздников.

  Почти всегда они торговали до вечера, а вечером, упаковав остатки своих товаров, исчезали. Однажды в нашем дворе стоял еврей и предлагал нам что-то купить у него. Был он высокий, худой, с черной бородой, с тонкой длинной шеей – я отродясь не видела, чтобы шея так торчала из воротника.

  Со временем я к ним привыкла. Иногда, бывало, украду у них кусочек ткани или пакетик со сладостями. Я особенно помню эти кражи: была в них и победа над страхом, и тайная радость, поскольку у них позволено красть – ведь, как говаривала моя мать, воровать у вора – не преступление.

  Однажды позвала меня двоюродная сестра Мария:

  – Черти прибыли, а ты еще здесь.

  – О каких чертях ты говоришь?

  – Черти с чемоданами.

  – Напугала ты меня, Мария.

  – Нечего пугаться, – сказала она холодно, – если к ним привыкнуть, можно из этого извлечь только пользу.

  Моя двоюродная сестра Мария старше меня на семь лет. Она работала у евреев и узнала их поближе. Как и все, она ненавидела их, но уже успела убедиться, что открыто они не вредят и яду не подсыпают. У нее были платья и нижнее белье, полученные от них. Как-то она принесла мне в подарок трусики, украшенные вышивкой.

  Моя двоюродная сестра Мария, да упокоится душа ее в раю, была, прости мне Господи, холодна как лед. Страха она не ведала. Не раз видела я, как закалывала она свинью, вонзала нож без тени отвращения, и когда несчастное животное визжало, на лице ее, бывало, не дрогнет ни единый мускул. И даже ругалась она, я слышала, как настоящий мужик. Весною, помнится мне, подошла она к одному из прилавков, выбрала красивую блузку и спросила, сколько она стоит. Еврей назвал цену.

  – Сегодня у меня нет денег, – сказала она. – Заплачу в следующий раз.

  – Раз так, я тебе не продам, – возразил еврей.

  – Что значит «не продам»? – она говорила с ним шепотом, в котором ощущалась твердость. – Ты еще пожалеешь.

  – Я ни перед кем не провинился, – возвысил голос торговец. – Если не отдашь, мой брат прирежет тебя в поле, – ожгла она

  – Я не боюсь! – выкрикнул еврей.

  – Не стоит умирать из-за блузки, – прошептала она и, схватив блузку, убежала. Еврей было собрался бежать за ней, даже сделал несколько шагов, но остановился. В ту же ночь Мария мне объяснила:

  – Евреи не такие, как мы: они смерти боятся. Страх этот – их погибель. В нем – их слабость, мы с моста прыгаем, а они – ни за что. В этом вся разница, ты понимаешь?

  Мария, да простит мне Господь, была человеком безжалостным и наглым. Я и сама ее побаивалась.

  Евреи появлялись в деревне в такое время и в таких местах, что и представить было невозможно: на берегу озера, а то и за церковью. Своей одеждой они сильно выделялись. И били их, и преследовали, но, подобно воронам, они вновь слетались во всякое время года.

  – Почему они такие? – спросила я однажды у матери.

  – Разве ты не знаешь? Они Иисуса распяли.

  – Они? – Они.

  Я не стала расспрашивать. Боялась расспрашивать. Они являлись ко мне во сне, наполнив чернотой не одну ночь. И всегда – они выглядели одинаково: тонкие, смуглые, извивающиеся, приплясывающие на своих птичьих лапах, и в то же время – наглые, высокомерные. Однажды, помнится, случилось мне встретить еврея посреди поля. Он протянул мне конфету, но я в страхе бежала от него, как от черта.

  Два дня шагала я по вязкой дороге. Во всем чувствовалась осенняя горечь. Дождь. Густой туман. Но горше всего был равнодушный взгляд отца: он бросил меня, как бросают больную скотину, которую не собираются прирезать тут же, на месте.

  Собак я не боялась: мне знакомы их привычки, и всякий раз, когда мне на пути повстречается собака, я останавливаюсь и завязываю с ней дружеские отношения. Язык собаки мне понятен. Ее лай точно скажет мне – довольна ли она или сердится. Бешеные псы немы. Трудно в этом признаться, но нам легче сблизиться с животным, чем с человеком, много ли друзей приобретает человек за всю свою жизнь?

  В просветах между дождями я срывала яблоко или грушу, усаживалась под деревом, и сердце мое обращалось к памяти о матери. Если нет поблизости родной души, человек предается воспоминаниям о мертвых. Жизнь матери моей была полна горечи, и смерть словно усилила эту горечь. Не раз молилась я о даровании ей покоя, но даже в лучшем из миров она была погружена в свои беды. Смерть вовсе не освобождает нас от сведения земных счетов. И все, что мы натворили, вся грязь и бессмыслица тянутся за нами в вечность.

  По ночам я спала на гумне или в заброшенном амбаре. К сырости я была привычна с детства. Кто родился в деревне, тот знает, что жизнь там – отнюдь не праздник.

  Я не плакала и никого не винила, но возле часовен я задерживалась и молилась. У этих невысоких неказистых часовен научилась я молиться. Тяжело смирить гордыню и пасть на колени, но когда ты оставляешь свой дом, и во всем мире нет у тебя прибежища, колени сами подламываются. В этих нищих церквушках человек учится милосердию. Там, на паперти, не раз протягивали мне кусок пирога или сыра, даже монету получила я из рук одного крестьянина. Но бывало и по-другому. Случалось мне видеть бабу, что едва выйдя из церкви, набрасывалась в порыве ярости на свою скотину, словно это не тварь бессловесная, а закоренелый преступник.

  Ночью я пришла в Страсов, город, где была всего одна улица и шумная железнодорожная станция. Мария много рассказывала мне про город, но выглядел он совсем иначе, чем я представляла себе. Людской поток протискивался через входные двери, поезда приходили и уходили, на платформе крепкие парни грузили мешки с пшеницей.

  – Не позволяй им распускать руки, – предупреждала меня Мария.

  Позднее, когда станция опустела, и поезда уже не ходили, и буфет закрылся, – из темных углов вынырнули нищие и пьяницы.

  – Ты кто? – обратился ко мне один из пьянчуг. С перепугу я онемела. – Из какой ты деревни? – продолжал он расспрашивать. Я ему сказала.

  – Идем к нам. Скоро мы кофе приготовим…

  Так я познакомилась с ночным миром железнодорожного вокзала. Мне было шестнадцать лет, и все называли меня «девчонкой». В этом слове не было нежности. Если человек не вносил свою долю, его вышвыривали даже из этого темного и холодного угла.

  На следующий день я уже работала в ресторане судомойкой. Тот, кто родился в деревне, привык к унижениям. Мать меня била, и отец не щадил. Хозяин ресторана был не лучше их. Вечером, прежде чем расплатиться, он щупал мою грудь. По ночам множество рук тянулось ко мне. Было холодно и темно. Моя убогая одежда источала острый запах сырости, дурной этот запах прочно пристал ко мне.

  – Тело – не святыня, ничего с тобой не случится, – назидательно произнес один из пьянчуг и запустил свою руку глубоко под мою одежду…

  Осень, оказывается, холодна и в городе. Если бы у меня была каморка, я бы туда убежала. Человек без жилья – что ничейный щенок, всяк норовит его обидеть. Выхода у меня не было: я была с ними, отдавала им, что могла, но и от них кое-что получала. Я отдавала заработанные копейки, а они подносили мне стопку водки, чашку кофе. Я знала, что водка подавляет страх, мать моя никогда не пила вне дома, но в пасмурные зимние дни, сидя в одиночестве, она напивалась. Когда она пьянела, в лице ее проступало что-то из далекой юности. Она принималась рассказывать о своей родной деревне, о пирушках и праздниках. Я очень любила эти редкие часы, но на следующее утро она вставала желчная и сердитая, нагоняя на меня жуткий страх.

  На вокзале Страсова я научилась выпивать стопку единым духом, а после того, как опрокинешь их две-три, – не чувствуешь ни страха, ни боли, и даже от приставаний получаешь удовольствие. По правде, ничто тебя уже не заботит, ты сидишь, прислонившись к стене, и поешь, закрыв глаза.

  Однажды ночью, когда я вместе с пьяницами укрывалась от холода, явилась мне мать – встревоженная, негодующая.

  – Как ты здесь очутилась? – спросила я глупо.

  – Ты еще спрашиваешь! – ответила она гневно.

  Я хотела броситься на колени и просить прощения, но она исчезла – со стремительностью человека, не считающегося с мнением окружающих, как и при жизни, кипя от возмущения.

  Наутро я рассказала про свой сон одной из товарок-пьянчужек. Она небрежным взмахом руки отвела его:

  – Не слушай ее. И моя мать мучила меня во сне. Я никому не верю, даже мертвым. Все только того и хотят, чтобы использовать тебя. Я ни за что не вернусь в деревню, мне на тело свое наплевать. Всякий, кто хочет спать со мной, – пусть спит, ведь вдвоем теплее.

  Так, в полной безысходности, текли дни. Из ресторана меня почему-то выгнали. Теперь у меня не было ни гроша, ни полушки. И я крала все, что под руку попадется. Не раз меня ловили, и не однажды били, но я не плакла, не молила о пощаде, только, бывало, глаза крепко зажмурю.

  Все обещания, которые давали мне молодые парни, оказались ложью. Всю осень они мяли мою плоть, но с приходом холодов – исчезли, бросив меня с больными и стариками. Старики знали, что это – их конец и, свернувшись калачиком, они ждали его в молчании. Говорят, что смерть от холода вовсе не тяжела, но я сама видела, как корчились в страданиях обмороженные люди, дико вопя от боли. Но кто прислушается к ним на людном вокзале? Каждому – своя дорога. В ту зиму я проклинала отца за то, что не дал мне ни копейки, чтобы я могла выжить.

  Но и тьма не беспросветна, как это порою кажется. Как-то, когда я стояла, брошенная всеми, посреди шумного вокзала, подошла ко мне невысокая женщина и спросила просто:

  – Хочешь работать у меня?

  Я не знаю, как выглядит ангел Божий, но голос этой женщины прозвучал, как глас с высот небесных. Вблизи я заметила: ее лицо, обрамленное платком, вовсе не было мягким и нежным. Какая-то суровость застыла в ее глазах. Я не люблю низкорослых, они всегда вызывают у меня непонятное беспокойство и чувство вины. «Ты должна полюбить того, кто дает тебе в стужу крышу над головой», – сказала я себе и пошла за нею следом.

  – Откуда ты? – спросила она. Я ей рассказала.

  – А евреев ты когда-нибудь видела?

  – Случалось, – ответила я с улыбкой.

  – Я еврейка. Ты боишься?

  – Нет.

  – Прежде всего тебе нужно выкупаться…

  Уже много месяцев тело мое не знало воды. Одежда моя пропиталась запахами плесени, водки, табака. Человек настолько привыкает к грязи, что перестает замечать ее.

  Теперь, когда я стояла голая, страх охватил меня, дрожь пробежала по всему телу. Казалось мне: отовсюду набежали евреи, окружили меня, и одно обличье у всех – тощий человек с обнаженным мечом в руке. Я упала на колени и перекрестилась. Не иначе, как грехи мои достигли небес, и теперь мне придется держать ответ за них.

  В ту ночь мне вспомнились евреи, ходившие по нашей деревне от двора ко двору, мелькающие между деревьями, либо стоящие у своих наспех сколоченных прилавков, – сущие дьяволы, говорящие черти. Вспомнила я и крестьян, что грозили им плетью. Теперь же мне почему-то мерещилось, что в евреях есть какая-то легкость – они перепрыгивают через заборы и препятствия, словно силы земного притяжения на них не действуют. «Вам их не победить, – слышу я смех Марии, – ведь чертям этим не больно». А крестьяне все продолжали стегать их плетьми, и Мария смеялась во весь голос, и смех ее пропадал в свисте плетей…

  И тут я проснулась.

  «Я у евреев», – произнесла я, не сознавая, что говорю. Мою промокшую, истрепавшуюся одежду сожгла я той же ночью, а платье, что дала мне хозяйка (оно пришлось как раз впору), было чистым и не имело никаких запахов – это почему-то возбудило во мне подозрения, что оно принадлежало кому-то из умерших евреев.

  Хозяйка дома, видимо, заметила мою тревогу. Она открыла двери и показала мне квартиру – три комнаты, небольшие, темноватые, столовая и две спальни.

  – А ты когда-нибудь видела евреев? – спросила она снова.

  – Они приезжали к нам в деревню, продавали свои товары…

  Работа была простой, но справляться с ней мне было нелегко. Отец и мать приучили меня к труду, но не к тщательности. А здесь я должна была с необычайной тщательностью относиться к любой посуде.

  Хозяин, человек высокого роста, всегда погруженный в себя, сидел во главе стола и, благословив трапезу, не произносил больше ни единого слова. Религиозность евреев, надо сказать, весьма сдержанна. Хозяйка меня не баловала. Она старательно учила меня тому, что дозволено и что запрещено. «Кошерность» – так называют они разделение между молочным и мясным. Соблюдение правил кошерности сопровождается у них постоянным беспокойством, словно речь идет не о кухонной посуде и пище, а о чем-то, связанном с глубоким чувством. Долгие годы пыталась я проникнуть в суть этого беспокойства.

  Не будь за окном зимней стужи, я бы сбежала. Даже свобода без счастья – все-таки свобода, а здесь – одна тоска. Но кинув взгляд за окно, я видела: крыши завалены снегом, почти замерло движение на улицах, в лавки никто не заходит. Не было у меня мужества броситься в этот холод.

  Я еще не упомянула о двух детях: Авраам и Меир. Старшему семь лет, младшему – шесть. Розовощекие, смешливые создания, они становились похожими на двух пожилых шутов, когда вдруг замолкали, устремив на меня большие глаза, словно я – существо из других миров, малыши учились с раннего утра до поздней ночи, дети так не учатся, так готовятся в священники и монахи. У нас в деревне учились около четырех часов, да и то с трудом. У них малышу суют в руки книгу, едва он глаза откроет. И не удивительно, что их розовые лица припухли. У нас ребенок проводит время на речке, удит рыбу, а то гоняется за жеребеночком. Все мое существо возмущалось, когда я видела, как этих малышей ни свет, ни заря волокут на занятия. В эти минуты я ненавидела евреев, и нет ничего проще, чем ненавидеть их.

  Воскресенья я проводила в шинке с себе подобными. Все они работали у евреев: кто в домах их, а кто и в лавках. Наши впечатления совпадали, мы были молоды, полны жизни, и ни одна подробность их жизни не ускользала от наших глаз: бытовой уклад, их внешность, одежда, еда, язык и даже то, как они спят друг с другом. То, чего мы не знали, – дополняло воображение, а воображение наше после двух-трех стопок не знало удержу.

  Мы соревновались – кто отпустит более соленую шутку, пели частушки, проклинали сынов сатаны, для которых счета, богатство, вклады да проценты – это все. Смысл их жизни – это мензурка, которой они отмеряют нам водку, жратва, питье и соитие. Часами, бывало, мы распевали:

  Ах, какие у еврея барыши!

  Но тебе заплатит лишь гроши.

  В четверг он моет задницу, Жену…… он в пятницу.

  Весною я обнаружила, что беременна, мне было семнадцать. Я знала, что беременных девушек тут же выгоняют, и своей хозяйке не обмолвилась ни словом. Очень старалась исполнять всю работу тщательно, не обманывать, не красть. Но тому парню, что «сделал» мне это, я рассказала. Он как-то странно потряс головой и дал мне совет:

  – Возвращайся в деревню, там на это никто не обращает внимания.

  – И мы не поженимся?

  – У меня – ни гроша за душой.

  – А что будет с ребенком?

  – Оставь его в монастыре. Все так делают. Я знала, что слова не помогут, а крик только разозлит его, но все-таки не сдержалась и глупо спросила:

  – Где же твои обещания?

  – О каких это обещаниях ты говоришь? – сказал он, и лицо его налилось краской гнева.

  Не в силах произнести ни слова, я ушла.

  Сегодня я не помню, какого он был роста, высокий ли, низкий, лицо его начисто стерлось из памяти, но дочку мою, плоть от плоти моей, не забуду – словно я ее и не бросала, словно она выросла со мной. Много лет тому назад снился мне сон, и во сне я вела ее под венец. Девочка была прелестна, как ангел, и я звала ее Анжелой. Кто знает, может быть, она еще ходит по этой грешной земле?

  Но я снова забегаю вперед. На пятом месяце я открылась хозяйке. Была уверена, что она немедля выгонит меня, но, к моему удивлению, я осталась в доме, продолжала работать. Работать было нелегко, но хозяйка меня не подгоняла и ни разу не напомнила о моем позоре.

  Незаметно я привыкла к запахам этого дома, к странному разделению на мясное и молочное, к полутьме, что наполняет дом с утра до ночи.

  На девятом месяце своей беременности я уехала в Молдовицу, и там, неподалеку от монастыря, сняла комнату у старой крестьянки. Старуха сразу догадалась, зачем я к ней приехала, и запросила немалые деньги за постой. Денег у меня не было, но было золотое ожерелье, краденое, его я и предложила.

  – А откуда у тебя это?

  – Получила в наследство от матери.

  – Не тревожь покой усопшей матери и не лги!

  – Что же мне сказать вам, матушка?

  – Говори правду.

  – Трудно говорить правду, матушка…

  Старуха взяла у меня ожерелье и больше не расспрашивала.

  Из окна я могла видеть монастырские стены, колокольню и луга, что раскинулись вокруг монастыря. Долгие часы простаивала я у этого окна, к вечеру голова моя тяжелела, все плыло перед глазами.

  – Ты бы помолилась, дочка.

  – Трудно мне молиться.

  – Завяжи глаза свои платком, глаза – они самые большие приспешники греха. С закрытыми глазами и молиться легче.

  Я поступила по ее совету: завязала глаза косынкой и туго затянула концы.

  Беременность моя затянулась, и я изо дня в день обходила стены монастыря, подобно сынам Израилевым, обходившим стены Иерихона. Велико было мое желание войти внутрь, прикоснуться к алтарю, пасть перед ним на колени, но я не осмелилась. Возвращаясь с прогулки по лугам, я вдруг почувствовала, что Вышний страх охватил меня. Несколько дней я крепилась, но в конце концов рассказала старухе о своем страхе.

  – Чего же ты боишься доченька? – мягко спросила она.

  – Бога боюсь.

  – Нечего тебе бояться. Ты оставишь дитя в корзинке, как оставили младенца Моисея в прибрежном тростнике, а уж далее всеблагий Господь все устроит по Своему усмотрению. Монахини милосердны, они уж позаботятся о ребенке. Каждый месяц приходят сюда женщины и оставляют здесь младенцев. Дети будут воспитываться в монастыре и станут священниками или монахами.

  По утрам старуха варила мне кашу. Тело мое отяжелело, и усталость заставляла меня прилечь на лавку, мне уже было не под силу приближаться к монастырским стенам – кончились мои прогулки. Каждое утро старуха торопила меня встать на молитву:

  – Непозволительно лениться. Человек должен встать утром и делать то, что ему положено.

  Эти увещевания впивались в мое тело, словно гвозди. Знала я, что грехи свои мне не искупить.

  Роды были трудные. Повитуха сказала, что таких тяжелых родов не пришлось ей принимать вот уже много лет.

  Те, кто сюда рожать приезжают, они отнюдь не в чести. Вот и повитуха со мной не церемонилась, сказав:

  – Смотри, больше мужикам не верь. Обещай, что не станешь верить.

  – Обещаю.

  – А я почем знаю, что ты слово свое сдержишь?

  – Я клянусь!

  – Клятвы с легкостью преступают.

  – Что же мне делать, матушка?

  – Я тебе цепочку на ногу надену: она тебе всегда напомнит, что спать с парнями – грех.

  – Спасибо, матушка.

  – Не благодари. Ты с парнями больше не ложись, вот и вся благодарность.!

  На следующее утро собиралась я оставить ребеночка на пороге монастыря, да не было сил подняться с постели. Старуха была недовольна, однако выгонять меня не стала. Она стояла у моей постели и рассказывала о своей далекой молодости, о своем муже, о дочках. Муж ее сбежал давным-давно, а дочки пошли по плохой дороге, сбились с пути там, в городе. И теперь ничего у нее нет в целом мире, кроме этих четырех стен.

  – Где ж ты работаешь? – спросила она неожиданно.

  – У евреев.

  – А «это» – от еврея?

  – Наше, – сказала я, – нашенское!

  Вечером она была спокойной, умиротворенной и даже стала утешать меня:

  – Монахини из монастыря вырастят твою дочку и назовут ее Анжелой. Порою человеку даже на пользу – если не помнит он ни отца, ни матери: тогда свою веру в помощь Божью впитывает он прямо с небес. Все мы в грехах погрязли. Ты свое отстрадала, а о дальнейшем церковь позаботится. В церкви все чисто и покойно. Здесь дни наши проходят в суматохе и суете, а там – великое спокойствие. Не о чем тебе волноваться, ты поступаешь хорошо….

  Чтобы забыться, я зажмурила глаза и задремала.

  Девочка сосала беспрерывно, и я окончательно обессилела. Если бы не полная беспомощность, я бы, наверно, осталась подольше. Семь дней я о ней заботилась, кормила грудью. Неделю спустя силы окончательно покинули меня. Я попросила старуху принести мне корзинку. Я хотела собственными руками выстелить ее дно. Старуха помогала мне молча, словно мы с ней сообщники. Так приготовилась я к своему преступному шагу. На следующее утро, пока еще тьма стелилась по окрестным лугам, я положила ребеночка в корзинку. Девочка спокойно спала, не издав ни звука. Широким шагом пересекла я поле и у порога монастыря, собрав все свое мужество, поставила корзинку на ступеньку.

  Иногда, в зимние ночи, я вижу ее в некотором отдалении. Высокая и тонкая, окружена она волнами света. Красивая, как на картинах в церкви. «Немалый путь уже пройден», – говорю я сама себе и чувствую, что скоро мы встретимся лицом к лицу, и не будет между нами перегородок. Вера в грядущий мир иногда заливает меня горячей волной.

  Я вернулась и погрузилась в работу, словно в забытье.

  Странна она – жизнь евреев. С течением времени я научилась смотреть на них другими глазами. Они неимоверно усердны. После утренней молитвы хозяин отправляется в свою небольшую лавку, стоящую на окраине рынка. Позднее к нему присоединяется жена, и вместе они работают до самого вечера, без перерыва, даже стакана чаю не выпьют.

  Я – дома, убираю, навожу порядок. Я все еще не привыкла к запахам, переполняющим дома евреев. Дом полон книгами, словно монастырь.

  В свое время моя двоюродная сестра Мария открыла мне, что на восьмой день у младенцев обрезают крайнюю плоть – чтобы увеличить их мужскую силу, когда вырастут. Не стоит верить каждому слову Марии, она преувеличивает или просто выдумывает, однако нельзя сказать, что она – всегда лжет. Она, к примеру, не боится евреев и пообещала мне, что они не причинят мне никакого зла.

  Я начисто забыла свою поездку в Молдовицу. Если бы не сны, приходившие по ночам, жизнь мою в ту пору можно было бы назвать вполне налаженной. В снах грехи мои представали передо мной во всем своем обжигающем многообразии. Не раз слышала я голос Анжелы: «мама, мама, зачем ты меня оставила?» Но дневной свет смывал все.

  Я научилась работать, не разговаривая. В деревне у нас считали, что евреи – пустомели: говорят без умолку, лишь бы обмануть тебя. Нет, евреев они не знают. На первом месте у евреев – дело, разговоры – только по делу, пустая болтовня у них не принята. Их усердие кажется порою даже каким-то вымученным.

  «Хорошо ли им? Счастливы ли они?» – не раз спрашивала я себя.

  «Человек призван исполнить то, что на него возложено, не требуя награды», – сказала мне хозяйка.

  И все же есть в них стремление к чему-то возвышенному, мирские радости не чужды им, однако они не предаются этим радостям с чрезмерной увлеченностью. Евреи владеют не одной корчмой, но сами они никогда не напиваются допьяна.

  Оказалось, что не только я приглядывалась к ним, но и они – ко мне. Так, они обратили внимание на то, что я не ухожу развлекаться субботними вечерами. Хозяйка была довольна, но одобрение свое не выразила прямо. Прямой разговор у них не принят.

  Самые прекрасные часы проводила я с детьми. Дети – это дети: правда, они очень уж способные, но они – не чертенята.

  Спустя два месяца я не устояла перед соблазном и снова появилась в шинке. Мои знакомые окружили меня:

  – Что случилось с тобой, Катерина?

  – Ничего, – сказала я, словно извиняясь.

  Но что-то во мне действительно переменилось. Я выпила несколько стопок, но не ощутила душевного подъема. Все вокруг меня – молодые и те, кто постарше, – казались мне косноязычными, грубыми. Я продолжала пить, однако не хмелела.

  – Где ты работаешь?

  – У евреев.

  – Евреи дурно влияют на тебя, – сказала мне одна девушка.

  – Другой работы у меня нет.

  – Можешь работать со мной – в лавке, где продают товары для солдат.

  – Я уже привыкла.

  – Нельзя привыкать к ним!

  – Почему?

  – Не знаю. Они оказывают дурное влияние. Через год-два у человека даже выражение лица меняется: он становится похожим на еврея. Познакомилась я с девушкой, которая работала у евреев. Через два года она уже казалась нездоровой: лицо ее стало бледным, движения скованными, губы дрожали. У нас с ней разные характеры – я бы у евреев не работала ни за что на свете.

  Если не скрывать правды, в то время я чувствовала сильное влечение к хозяину дома. Я не знаю, что так действовало на меня – высокий ли рост его, светлое лицо, одежда, молитва в предутренние часы, или, быть может, шаги в ночи. Мое молодое тело, познавшее и позор, и боль, словно встрепенулось. Втайне каждой ночью я ждала, что он приблизится к моей постели.

  Оказывается, евреи необычайно чутки. Не сказав мне ни слова, хозяйка удалила меня из кухни на время трапез, а в субботу запретила появляться в столовой. Но расстояние не заглушило вожделения, напротив – только усилило. В деревне меня тянуло к пастухам, в городе парни желали меня и обжирались моей плотью. Но на сей раз это было совсем иное вожделение. И что я могла поделать? Разве что кусать губы… Если бы у меня хватило мужества, пошла бы к священнику на исповедь, но боялась я, что станет он упрекать меня да наложит посты и обеты. Тогда я еще не понимала, что у моего влечения есть корни: не замечая того, прилепилась я душой к евреям.

  Приятели мои, те, из шинка, правы: есть у евреев какая-то сила – незаметная, завораживающая. Когда впервые пришла я в их дом, казалось мне, что они замкнуты, печальны, и посторонние люди не интересны им. Иногда они выглядели погруженными в себя, глубоко подавленными, и головы их склонялись под невидимым гнетом. Но временами в их глазах сверкало такое высокомерие, словно меня и не существовало. И все же, после двух лет моей службы у них, что-то переменилось: теплые волны взглядов стали накатываться и на меня – сначала я почувствовала, как изменилось отношение детей, а потом – и хозяйки. Оказалось, что они вовсе не равнодушны…

  Однако в те дни сны мои были гнусны и позорны. Я понимала всю бесплодность моих мечтаний, но противостоять им не могла. В снах моих сидела я вдвоем с хозяином у стола и пила рюмку за рюмкой. Прикосновение его не уступало прикосновениям парней-русинов [1] , он нежно гладил мою шею. И так – ночи напролет….

  Были у меня и другие сны, полные ужаса, как те видения, что пугали меня в церкви в дни поста.

  Во сне видела я стаю евреев, сгрудившихся у глубокой ямы. Сильные лучи света направлены на них, но они не двигаются с места. Они стоят на своем: «Убили мы Иисуса, убили раз и навсегда, и не дадим воскресить его!» – кричат их глаза. Беспощадные лучи жестоко секут их, но они непоколебимы, словно превратились в единую глыбу, прикрывшую собой устье ямы.

  Эти видения не стерлись из памяти, и даже сегодня не потеряли своей отчетливости. В таких снах я осознавала все содеянные мною грехи: отдалилась от предков своих и родных мест, дитя свое бросила, я и грешница и преступница – ибо живу я у тех, кто руку свою поднял на Бога и Мессию. Я знала, что наказание меня ждет невыносимое – и не только там, в мире истинном, а прежде всего здесь, в юдоли земной.

  Я собиралась оставить этот дом и уйти куда глаза глядят, но не было у меня сил сделать это, я боялась, весь мир казался мне чужим и пребывающим в запустении. Приятели из шинка не унимались:

  – Ты должна бросить этих проклятых. Лучше с голоду пухнуть. Ты и сама не знаешь, что они могут сотворить.

  – Многие работают у евреев, – я старалась не волноваться.

  – Но ведь ты так изменилась.

  – Они не причиняют мне зла.

  – Ты не знаешь. Они действуют тихой сапой, скрытно, тебя меняют изнутри. Эти черти хитры и изворотливы. В один прекрасный день ты вдруг проснешься и увидишь, что заражена жидовской проказой. Что тогда делать станешь? Кто примет тебя? Ни один парень не станет спать с тобой. Куда тогда денешься?

  Так уговаривали меня, приводя все новые и новые доводы. И, наконец, добились своего: страх овладел мною, поглотив меня целиком. Не какой-то отчетливый страх, а ужас, нараставший день ото дня, съедавший меня изнутри. Я продолжала работать, есть, спать, но все, что я делала, заражено было этим страхом. Не однажды я видела, словно воочию, меч, занесенный над моей головой.

  Однажды ночью я вышла из дома и бросилась бежать. Был конец октября. Темень и стужа владели безлюдными улицами. Я понимала, что теряю рассудок, но больше не могла выносить этот страх: он гнал меня туда, в эти сырые, холодные расселины улиц. Целый час я бродила по городу, и наконец мне стало легче. Ноги промокли, холод пробрал меня до костей, но я ни о чем не жалела: радость охватила меня, словно я из тюрьмы вырвалась на свободу.

  В ту ночь шинок был закрыт. Поэтому я отправилась на вокзал. Там я не встретила ни одного знакомого мне лица. Несколько пьяниц расположились в одном из углов, оттуда доносились всплески веселья. Мне вдруг захотелось к ним присоединиться и опрокинуть стаканчик.

  – Давай сюда, у нас тепло, – позвал меня один из выпивох.

  Я сознавала, что зов его – это не голос с небес, это вполне земной призыв, грубый, недобрый, и все же приятно было мне слышать родной язык, язык русинов, язык моей матери. Я застыла на месте, неподвижная.

  – Иди к нам, выпей стаканчик. Где ты работаешь, милашка?

  – У евреев, – сказала я и тут же пожалела, что раскрыла им свою тайну.

  – У-у, проклятые! Хорошо, что ты ушла от них. Свобода нужна нам, как воздух.

  От этого резкого и внезапного соприкосновения с языком, который слышала я от матери, какое-то приятное ощущение охватило все мое тело.

  Пьяницы стонали, орали, веселились от души. Звуки грубого их веселья, словно по волшебству, вернули меня в родную деревню, к ее безмятежным лугам и водам, к одиноким деревьям на широкой равнине, щедро разбрасывающим свою тень.

  Только теперь я ощутила, насколько отдалилась от благодатной земли, от покойной матери, от того нежного света, который окутывал меня в те далекие дни. А пьяницы, совко угадав мои мысли, вновь и вновь кричали:

  – Хорошо, что ты убежала от этих проклятых! Лучше голодать, чем жить с ними под одной крышей.

  Теперь я хорошо знала, о чем они говорят. В этом запущенном, зловонном месте, которое все называют «центральным вокзалом», я впервые почувствовала, что еврейский дух проник в меня и убил радость жизни.

  – Почему ты не идешь к нам? Что плохого мы тебе сделали? – не унимались там, в углу.

  – Я должна вернуться к работе.

  – Ты не должна возвращаться! Ни за что на свете! Ух, проклятые евреи, они уже закабалили тебя.

  – Они не сделали мне ничего дурного.

  – Тебе это кажется, глупая.

  Когда я подошла поближе, их вид поразил меня, как удар в лицо. Пьяницы разлеглись на тряпье, словно скотина, бутылки и объедки валялись тут же. Мысль о том, что еще мгновение – и я окажусь среди них, сковала мои ноги.

  – Оставьте меня! – закричала я, будто в кошмарном сне.

  – Дура! – заорал один из них и швырнул в меня бутылкой. – Эти распроклятые уже поработили тебя! Ты уже попалась в их сети. У тебя было что-то свое, совсем немного, но и это они у тебя отобрали. Ты, дуреха, этого не знаешь, но мы-то знаем. Ты еще горько пожалеешь о своей жизни.

  Я выбежала на улицу и бродила всю ночь. Сердце мое взывало: «Господи Иисусе! Спаси меня, как спасал Ты всех грешников испокон веков! Присоедини меня к спасенным тобой и не дай погибнуть во грехе». Ночь была холодной, я месила уличную грязь, шагая переулками, пробираясь от площади к площади. И появись ангел смерти, чтобы взять меня с собой, я была бы ему благодарна. Но Избавитель не пришел. Вокруг была лишь тьма: все оттенки тьмы и пробирающий холод.

  «Если я никому не нужна, то пойду к евреям. Ведь и Иисус вернулся бы к ним», – говорила я себе, но страх был сильнее меня.

  В конце концов все решил дождь. Дождь, смешанный с градом, пошел к утру и заставил меня вернуться.

  Я открыла дверь, дом был погружен в глубокий сон, все было на прежних местах. Ползком добралась я до своей каморки, до своей постели…

  – Глаза у тебя красные, – сказала хозяйка.

  – Сны меня измучили, – солгала я.

  Тем временем жизнь вернулась в свою колею: ранний подъем, уборка, стирка, глажка. В свободное время или в вечерние часы я рассказывала детям про свой дом, про луга и реки, про ту красу, что храню я в душе со времен моего детства. А чтобы не думали они, что все там было так уж безмятежно, закатала я рукав и показала им шрамы, что остались на моем предплечье.

  Не раз, вглядываясь в них, я говорила себе: «Боже мой! Они такие слабые! Кто защитит их в час беды? Ведь их все ненавидят, все желают им только зла». И с ними я говорила об этом. В деревне дети их возраста уже ездят верхом, пасут скот, точат серпы. Десятилетние, не уступая двадцатилетним, умеют все: плавать в реке, водить плоты, а при необходимости, и подраться всерьез. И когда я рассказываю ребятам обо всех этих чудесах, они слушают меня с огромным вниманием, с изумлением, но без страха. Они, по-видимомму, знают, что ждет их в будущем. Они готовы к этому. Как бы то ни было, разговор с ними меня всегда забавляет. С малых лет приучены они задавать вопросы. Мне безразлично – спрашивают они или нет: я рассказываю обо всем. Мои рассказы вызывают у них смех и удивление. Они хотят знать подробности, а иногда – даже мельчайшие детали.

  И я тоже, забавы ради, расспрашиваю их. Они отвечают скупо. «Не умножай речей» – это ведь правило для евреев, и дети стараются следовать ему. Я тоже привыкла помалкивать, но по иной причине: мать не раз колотила меня за излишнюю болтливость, и с той поры трудно мне разговаривать.

  Тем временем я получила привет из родной деревни. Мой двоюродный брат Кирил разыскал меня. Зима была плохой, урожаи бедные, скотина падает. Мой старый отец нуждается в деньгах. Говорил он со мной спокойно и серьезно. Развязала я свой платочек и отдала все, что у меня было.

  – А больше у тебя нет? – спросил он.

  – Это – все, что у меня есть.

  – А когда у тебя будет еще?

  – Через месяц-два, когда мне заплатят.

  – Чти отца и мать, – мой двоюродный брат не нашел лучшего времени, чтобы поучать меня. Да еще не удержался и добавил:

  – Чти не только на словах, но и на деле.

  Пристрастие крестьян к библейским стихам всегда меня смешит.

  В нескольких словах сообщил мне двоюродный брат, что жена отца – не то что моя мать: она ленива и притворяется больной, последним летом ее ни разу не видели в поле. За скупыми деталями его рассказа я как бы воочию увидела родную деревню, мать, отца. В эти минуты я ощутила всю глубину отчуждения, что пролегло между нами: словно разверзлась пропасть, и бурные воды черной реки разделяют нас. Боже праведный, что же случилось! Мне хотелось кричать, ведь вся эта зеленая краса некогда была моей, кто же похитил ее у меня? Тогда я еще не знала, что те немногие годы, что провела я в городе, уже по-иному замесили и изменили меня, что все привезенное из родительского дома уже утрачено мною, но жалеть об этом не стоит – я получила значительно больше, больше того, чего я достойна: евреи не оставили меня, они были со мной на всем моем пути.

  Утром взошло холодное солнце, и хозяйка объявила:

  – Приближается Песах.

  Кто еще в этих местах помнит еврейскую Пасху? Я – последняя, как мне кажется.

  Для меня наступили нелегкие дни: я тяжко работала – отчищала посуду песком, а потом полоскала ее в бочке с кипящей водой….

  Те запахи и по сей день со мной – как тайное тайных. Прослужить у евреев годы – это не пустяк. Еврейский запах – нечто особенное. В детстве, я слышала, говорили, что от евреев пахнет мылом. Это – выдумка. У каждого их дня, у каждого праздника – свой аромат, но особенно полон запахами Песах. Долгие годы провела я, вдыхая их…

  Так много запахов у праздника Песах…

  Но для меня весеннее цветение обернулось цветом траура. На второй день праздника Песах моего хозяина убили прямо на улице. Бандит напал на него и нанес смертельный удар ножом. Каждый Песах убивают еврея, а иногда – и двоих. Как убили моего хозяина – об этом я услышала позже, в шинке. Один из бандюг решил, что в этом году жертвой станет мой хозяин, потому что он отказался отпустить товар в кредит какому-то крестьянину. Было это, разумеется, лишь предлогом: ведь каждый год они выбирают жертву, и на этот раз жребий пал на Биньямина.

  Вот так, среди бела дня, зарезан был мой любимый. Да простит меня Господь наш Иисус Христос, коли то, что скажу я, придется Ему не по нраву: уж если был человек, которого любила я во все дни своей жизни, – это был еврей Биньямин. Разных евреев любила я за свою жизнь – богатых и бедных, тех, кто всегда о своем еврействе помнил, и таких, которые хотели об этом забыть. Понадобились годы, прежде чем я научилась любить их по-настоящему. Немало барьеров мешало мне приблизиться к ним, но ты, Биньямин, – если позволено мне обратиться к тебе именно так, – заложил основы моей великой любви, ты, которому я даже в глаза не смела взглянуть, и лишь издали слышала твои молитвы. Я не уверена даже, что хотя бы раз появилась в мыслях твоих, но ты – именно ты – научил меня любить.

  В церемонии погребения, так же как и во всех своих ритуалах, евреи деловиты до ужаса. Такая боль, такая печаль – и ни одной мелодии, ни одного флага, ни одного цветка. Опускают покойника в могилу и быстро, торопливо, без каких-либо задержек засыпают землей.

  На следующее утро после похорон я была уверена, что все евреи соберут свои пожитки и убегут. Я и сама ощущала страх смерти. Однако, к моему удивлению, никто из евреев не покинул город. Хозяйка сидела на полу вместе с двумя детьми. Дом наполнился людьми. Никто не плакал, никто не проклинал, никто не поднял руку на соседа. Бог дал, Бог взял – так сказано в Библии, и это должно служить нам назиданием. Бытует мнение, что евреи – трусы. Но это – неправда. Люди, которые кладут своих покойников прямо в могилу, обернув их саваном, – без каких-либо украшений, без какой-либо пышности – нет, эти люди не трусы.

  Я укрылась в своей комнате, чтобы никто не увидел моего горя. Целую неделю терзали меня мысли. То возникало передо мною лицо матери моей, то лик Иисуса, но яснее всего являлся мне Биньямин – не дух, не приведение, он представал передо мною таким, каким видела я его в течение пяти лет: он сидел у стола; лицо было сосредоточенным, но излучающим свет.

  После семи дней траура Роза, хозяйка моя, поднялась и отправилась в лавку, дети вернулись в школу. Я неотступно думала о смерти Биньямина, если бы не страх, пошла бы поклониться его могиле. Однако неисповедимыми путями оказалась я в шинке. Выпила, не пьянея, несколько стопок и в полной растерянности вернулась домой. По дороге встретил меня один знакомый, из русинов, предложил мне провести с ним ночь.

  – Я больна, – сказала я ему.

  – Что с тобой?

  – Не знаю.

  – Почему ты не уйдешь от евреев?

  – Они добры ко мне.

  Он скорчил гримасу, в которой были презрение, пренебрежение, омерзение, сплюнул и ушел. На том и закончились мои интимные связи с сородичами-русинами. В душе я решила, что дом этот не оставлю, даже если теперь мне будут меньше платить. Смерть Биньямина приблизила меня к его жене Розе. Мы много беседовали – о детях, об обидах и горестях. Евреи неохотно вступают в праздные разговоры, но в дни страданий Роза очень сблизилась со мной. Не раз наши беседы затягивались до поздней ночи. Так прилепилась к ним моя душа. Я растила детей, словно они были моими. Роза доверяла мне – не запирала ни шкафы, ни комоды. Работу мы поделили просто: она занималась лавкой, а я домом. Дети учились хорошо, и я вместе с ней радовалась каждому их успеху.

  Старых приятелей я избегала. Но они настигали меня всюду и постоянно задавали один и тот же вопрос:

  – Что с тобой случилось, Катерина?

  – Ничего, – отвечала я.

  Иногда я заходила в шинок, выпивала стопочку-другую, но долго там не засиживалась. Жизнь моей родной деревни становилась мне все более чужой и далекой, в церковь я продолжала ходить, но только по праздникам. «Евреи – они злые, евреи –растленные, надо уничтожить их с корнем», – слышала я на каждом шагу. Это постоянное злобное ворчание вызывало в моей памяти деревенские зимы, когда молодые парни сбивались в стаю, чтобы охотиться на евреев. Сперва они об этом много говорили, пересмеиваясь. В этой охоте своя роль отводилась и лошадям, и собакам, и пугалам. Наконец привозили в деревню старого еврея, издевались над ним, угрожая, что убьют его за то, что он распял Господа нашего Иисуса Христа. Старик умолял о пощаде, пока его мучители не соглашались получить выкуп. И долго после того, как все кончалось, стоял еврей в оцепенении…

  Тем временем я узнала, что отец мой ушел в лучший из миров. Никто не поспешил принести мне эту весть: я узнала обо всем от случайно встреченного односельчанина. Когда, вернувшись домой, я сообщила об этом Розе, она сказала:

  – Сними обувь свою, сядь на пол и скорби об отце своем, будто он умер сегодня.

  – Отец не любил меня.

  – Не имеет значения. Заповедано нам чтить отца своего.

  Этот ответ поразил меня своей простотой. Я сняла обувь и села на пол. Роза подала мне чашку кофе.

  Не об отце – да простит мне Господь – скорбела я, а о тайном возлюбленном своем.

  Авраам и Меир научили меня читать по-немецки, и я благодарна им по сей день. Нет большего удовольствия, чем чтение. Я открываю книгу, и ворота вселенной распахиваются передо мной. Родной язык в моих устах утратил свою красочность, и когда я говорю с крестьянами, в мою речь вплетаются слова из языка идиш. Случается, что крестьяне подсмеиваются надо мной, спрашивая из каких я мест. Когда же я говорю, что я – из русинов, из деревни, мне ни за что не верят. Однажды крестьянин обругал меня на чем свет стоит и назвал чертовой дочкой, худшей чем сам Сатана.

  Верно, что после смерти Биньямина я похудела, походка моя стала нетвердой еще раньше, я плохо переношу любую нееврейскую пищу, водка вызывает у меня изжогу, однако я не больна и не слаба. Верно, что множество снов приходит ко мне по ночам, и это не предвещает ничего хорошего. Все сны – только о плохом. Иногда мне кажется, что я вижу черных ангелов, иногда – хищных птиц. Когда же я вскакиваю со сна – со всех сторон обволакивает меня запах крови. Сны возвращаются ко мне ночь за ночью. Я не говорила об этом Розе. Но, наконец, не выдержала и рассказала. Ее ответ удивил меня:

  – Чего же ты хочешь, они ведь всегда подстерегают нас.

  Роза и сама не знала, насколько она оказалась права. В праздник Ханука громилы из тех, что проводят свою жизнь в кабаке, напали на еврейские лавки. Снегу навалило много, все дороги были отрезаны, никто не услышал криков о помощи – бандиты сделали свое дело, кровавое дело, и никто им не помешал. Не пощадили ни женщин, ни стариков.

  На следующее утро полиция подсчитала убитых: двадцать один человек, и среди них – трое детей.

  Роза защищала свою маленькую лавку мужественно и бесстрашно, но громилы были сильнее, они задушили ее.

  Те похороны в снег я никогда не забуду. Покойников было больше, чем тех, кто провожал их, снег валил беспрестанно, тишина сковала всех, словно лед. Крестьяне попрятались по своим домам, словно хищные звери – в норы. Я прижала детей к своему сердцу и поклялась Розе, что не оставлю их.

  Иногда кажется, будто время остановилось: я все еще дома, у корыта, стираю детям рубашки, чищу им башмаки, провожаю их в школу. Воздух прозрачен, годы только усилили его прозрачность. Любовь моя к Биньямину не прошла, не забылась, иногда я очень ясно вижу его, но Роза мне еще ближе – как сестра. С ней я могу постоянно разговаривать, часами напролет. Она всегда будто сидит со мною рядом. Некая реальность, в которой нет ни одного изъяна. В свое время я еще не умела оценить по достоинству ее чистоту. Теперь я знаю: дорогие мои, это вы – мои корни на этой земле. Во многих домах я служила за свою долгую жизнь, многих людей я любила, и некоторые любили меня, но в тебе, Роза, я черпала мужество и силу духа.

  Сегодня, о Боже всемогущий, у меня нет ни одной близкой души на всем белом свете. Все погибли странною смертью. Ныне они сокрыты во мне. Ночью я их ощущаю, они теснятся вокруг меня, и я изо всех сил стараюсь защитить их: ведь кругом – одни доносчики и злодеи, не сыскать человека честного и милосердного. Иногда я слышу их голоса, тихие, но очень ясные. Я понимаю каждое слово. Связь не прервалась, слава Богу, и мы продолжаем вести наши длинные летние беседы, наши уютные зимние разговоры. И вы, мои сыновья, Авраам и Меир, в наглаженных гимназических мундирах, с заплечными ранцами, с отличными табелями –вы во мне. Годы не исторгли вас из моего сердца. Сейчас я здесь, а вы – там, но мы – не чужие, мы – близки друг другу.

  Осень пришла в свой черед. Хамилио принес мне две корзины со всем необходимым. Лицо его неподвижно и сосредоточенно – словно все его желания навсегда исчезли. Близость его смущает меня: он уже как будто бы и не человек, и в то же время – человек, плоть и кровь. «Спасибо тебе, Хамилио, за твои огромные заботы. Благослови тебя Бог», – мне бы хотелось сказать это в полный голос. Он ставит корзины в кладовку и выходит, чтобы заготовить дрова.

  Ноги мои ощущают приход осени. Дождь не сильный, но льет непрерывно. Если не затопить в доме печку, замерзаешь. Довольно долго хлопочет Хамилио по хозяйству и, наконец, не проронив ни звука, уходит. «Ангел-хранитель мой, огромное тебе спасибо!» – я кричу изо всех сил. мне почему-то кажется, что на сей раз он услышал мой голос.

  Целыми днями я наедине с собой. Растапливаю печь, и запах поленьев, тронутых огнем, возвращает меня к тем местам, где проходила моя жизнь.

  …И снова я в Страсове. Сироты со мной. Все погружены в глубокий траур, и ни один человек не пришел навестить нас. Молчание, пропитанное влагой, окутало нас, сидящих на полу. По ночам распоясавшиеся громилы носятся по улицам и орут во всю глотку: «Смерть торговцам! Смерть евреям!» Лавка торговца кожей Вайса разграблена, опустошена, однако оттуда все еще тянет устоявшимся запахом кож. Этот запах сводит меня с ума.

  Последние дни – я это чувствую – изменили меня. Какая-то дрожь пробегает у меня между пальцами, и я знаю, что если ворвется один из громил, я поступлю так, как поступил бы мой отец: без колебаний ударю его ножом. И все же я решила, что не стану испытывать судьбу. Собрала немного одежды и, никого не спрашивая, уехала с детьми в деревню.

  Два еврея, бледные, стояли у стены. Страх застыл в их лицах, страхом веяло от их длиннополых одежд.

  – Почему вы не уходите? – крикнула я им.

  Мой возглас сдвинул их с места. Они напоминали двух больных животных и казались загипнотизированными, погруженными в сон, подобный смерти.

  В полдень добралась я до деревни, маленькая деревушка, прилепившаяся к склонам, была совсем не похожа на ту, откуда я родом и где дома утопали на равнине и в болотах. Здесь холмы глядят приветливо, ущелья широки и открыты, снега лежат спокойно, укрывая все вокруг светлым и мягким ковром.

  Я сразу же сняла дом. Низкую избу, сложенную из толстых бревен, с соломенной крышей.

  – Окна широкие, но хорошо законопачены, дров для печи вдоволь, – сказал хозяин дома, радуясь неожиданно пришедшей к нему удаче.

  – Были ли здесь беспорядки? – спросила я.

  – Ничего не было. Зима идет своим ходом. Дети спят, и я тайком пробираюсь в их сны. Только один раз в неделю я выхожу из дому, чтобы запастись продуктами. Я остерегаюсь всего, что запрещено еврейским законом к употреблению в пищу, и обещаю Розе, что буду беречь детей так, чтобы даже тень скверны не коснулась их. В сердце своем я знаю, что обет мой – ложь: надо всем властвует тут дух русинов, и сама я – в плену зимы и ее чар. Ничего не поделаешь.

  – Что приготовить? – спрашиваю я, но про себя знаю, что все здесь – печь и посуда, хлеб и подсолнечное масло, каждая пядь пола, запах льна – все здесь, даже покрывало на постели, – скверна для них.

  – Что приготовить? – снова спрашиваю я.

  – Не имеет значения, – отвечает Авраам, старший, и тем избавляет меня от колебаний.

  Так началась наша жизнь здесь. Зима выдалась длинная, и большую ее часть мы провели на широкой крестьянской постели. Гудела печь, согревая своим теплом тонущую в полумраке комнату. Дети очень быстро открыли красоту языка русинов. Сначала они говорили неуверенно, но вскоре освоились. Я отвечала им на идише и предупреждала – голос шел не от меня, – что они должны сохранить свой язык, потому что забвение способно все поглотить.

  Зима набирала силу. Будто заморозив, она лишила меня дара речи. На краткий миг водка избавляла меня от немоты. Я не пила много, но даже несколько глотков прогоняли мой страх и возвращали мне слова. Я говорила мальчикам, что надо быть крепкими и, ничего не боясь, бить злых людей. Я знала, что в моих словах был какой-то изъян, но не могла сдержаться. Мэя мать, дерзкая и желчная, говорила моим голосом. В ту зиму, да простит мне Господь, я любила моих мальчиков и ненавидела евреев. И если я кормила мальчиков пищей, которую евреям есть запрещено, то не потому что хотела этот запрет нарушить, а потому, что стремилась я сделать их крепкими и сильными. Однажды вечером я показала им нож, которым пользуются мясники, и объяснила, что это – оружие в случае необходимости. Нельзя бояться. Со злодеями надо сражаться, и здесь все средства хороши. Конечно, я была пьяна.

  Теплые ветры налетели внезапно и как бы невзначай разметали снежные сугробы. Ледяные глыбы скатывались в ущелья, взрываясь там с оглушительным шумом. Всю ночь содрогался наш дом. Я понимала, что это – знак, поданный свыше, но смысла его не осознала.

  Прошло совсем немного времени, и весна поднялась, отряхнув мертвые снега. Весна была мутной и влажной, крутого замеса. Месяц длились родовые схватки, и наконец туман испустил последний вздох, взошло солнце, залив теплым светом и дом наш, и все вокруг.

  Дети работали со мной на огороде. Ласково лилось солнце с раннего утра и до темноты. День пролетал, как одно мгновение. Вечером я подавала мамалыгу с сыром, миску молока и яйца всмятку. Аппетит был отменным, прикосновение темноты приятным, а сон – глубоким.

  Дети заметно подросли, кожа их посмуглела. В глубине души я знала, что Роза не обрадовалась бы, увидев детей, копающихся на грядках. Но я – или, вернее, бес, что во мне, – говорю: «Вы должны быть крепкими. Крепкие люди никому не дадут спуску. Запуганные евреи возбуждают дьяволов».

  На этих летних просторах человек легко отдается тому, что открывается перед его взором. Благодатные воды… Шелковистая, стелющаяся трава… В моей замкнутой жизни была какая-то полнота и сила. По ночам я, бывало, склонялась над детьми, а рука сама тянулась перекрестить их. Я знала: что-то здесь неладно, однако никак не могла определить причину беспокойства. Дети, вместе со мной, погружались в забвение в этом сгустившемся свете. Дни становились длиннее, а по ночам мы сиживали на завалинке и объедались арбузами.

  В то долгое и прекрасное лето я не однажды забывала Розу, да простит Господь грехи мои. Я не напоминала детям об их обязанностях, не слишком строго требовала, чтобы они молились. После трудового дня они носились по холмам, как и крестьянские дети. Несколько раз я приняла грех на душу, сказав им неправду: я обещала, что придет время, и мы вернемся в город, к евреям. Они не задавали вопросов, и я не распространялась на эту тему. Каждое мгновение я ощущала, что эта, столь милая мне жизнь, недолговечна, но гнала от себя неприятные мысли и страхи. Я работала на земле, стирала, гладила… В простоте душевной была уверена, что эти земные заботы обладают силой, которая сохранит меня от дурного глаза.

  В разгар лета возникла, словно из ночных кошмаров, невестка Розы, грузная, крепкая женщина. Сопровождали ее два здоровенных русина. Она встала на пороге, и я застыла, окаменев.

  – Где вы? – обратилась она к детям, будто меня вообще не существовало.

  Дети были так потрясены, что не вымолвили в ответ ни слова.

  Тогда она обратилась ко мне – голосом, какого я не слышала со дня смерти матери: гнев и сдавленные рыдания смешались в нем. Она сказала:

  – Зачем ты украла детей? Разве можно красть детей?! Все тебе доверяли. Бот она, благодарность, вот чем ты отплатила за добро…

  Кровь закипела у меня в жилах, но слова застряли в горле. Я чувствовала себя так, как в давние времена, когда, бывало, в поле мать налетала на меня внезапно и лупила до крови. Но на сей раз удар был нанесен не рукой, а словом. Тут же повернулась она к детям с притворной улыбкой:

  – Мы вас не забыли. Мы искали вас повсюду. Все углы обшарили….

  Дети не проронили ни слова. Они приблизились ко мне и стали рядом. Их близость одолела мою немоту. Я сказала:

  – Зачем вы обвиняете меня понапрасну? Я детей сберегла. Дети Розы дороги мне, как свои, родные. Пусть они сами скажут, мальчики стояли рядом со мной, их била дрожь.

  – Вы не узнаете тетю Франци? – не воспринимая моих слов, она обращалась к детям. Голос ее был грубым и хриплым.

  Я чувствовала себя скованной, словно во сне. Все происходящее было и выше меня, и сильнее меня. Я заговорила с русинами, крепкими парнями:

  – Не верьте ей. Она вас за нос водит.

  – Ты детей украла, так помалкивай! – она услышала и оборвала меня.

  – Проклятая! – не сдержалась я.

  Русины подошли поближе и рассказали мне, что евреи платят им по шесть тысяч за каждого пропавшего ребенка.

  – Зачем тебе эти дети? Мы дадим тебе новый тулуп и резиновые галоши из Германии.

  Они говорили со мной на родном языке, словно братья – с сестрой.

  Тем временем женщина присела на корточки и начала уговаривать детей. Слова ее впивались в мою плоть.

  – Оставьте их! – не выдержав, закричала я.

  – Соберите ваши вещи и тронемся в путь, – обратился к детям один из русинов.

  Слова его испугали детей, и они вцепились в меня.

  – Мы хотим вернуть вас в семью.

  – Я хочу Катерину! – разрыдался Меир. — Катерина тебе не мать и не тетя.

  Тут вступила тетя:

  – Вам нельзя забывать, что вы – евреи. Мать ваша в лучшем из миров не найдет себе покоя. Вот уже несколько месяцев я с ног сбилась, разыскивая вас повсюду.

  – Мы хотим Катерину! – плакал Меир.

  – Нельзя говорить так. Тетя пришла спасти вас. Вы – евреи. Нельзя забывать, что вы – евреи.

  – Что вы их уговариваете? – сказал тете один из русинов. – Уж мы возьмем их.

  – Не берите их силой, – с трудом произнесла я.

  Терпение одного из парней лопнуло, он сказал:

  – Мы стараемся изо всех сил. Но если не понимают – выхода нет. Чего ты идешь от нас? Чтобы мы вас умоляли?

  – Дети, – вымолвила я, и слова застряли в горле, – вам решать, я не хочу вмешиваться.

  – Мы останемся с тобой, – произнес Авраам, который до сих пор не издал ни звука.

  – Что ты такое говоришь? – один из русинов возвысил голос. – Вы должны вернуться на свое место, а место ваше – с евреями. Эта женщина заботилась о вас до нынешнего дня, а теперь вы должны вернуться домой, понятно?

  Какое-то мгновение я собиралась обратиться к русинам, моим братьям, и сказать им, что эти дети мне дороже всего, что я их вырастила и без них мне жизни нет. Но тут же поняла, что они заботятся только о своей выгоде, ни в чем мне не уступят, – и немота сковала мои уста.

  Пока мы препирались, мальчики сорвались с места и помчались в сторону леса. Они пронеслись стрелой, и не прошло и нескольких мгновений, как скрылись из глаз.

  – Что ты с ними сделала? – взъярилась женщина.

  Однако парни-русины не растерялись, они поднялись на холм и там разошлись в разные стороны. Дрожь пробежала по моему телу, когда я увидела их суровые лица. Они шли медленно, шаги их были пружинисты. У самого леса они ринулись в чашу, словно два волка. Лес мигом поглотил их.

  – Что ты с ними сделала? – женщина снова со злостью обратилась ко мне. – Почему они убегают от меня?

  – Не знаю, я не ведьма! – весь свой гнев вложила я в последнее слово.

  Женщина, по-видимому, ощутив мой гнев, сказала:

  – Я – их тетя. На мне лежит обязанность вырастить и воспитать их. Вот уже два месяца я мечусь в поисках. Почему ты не привела их к нам?

  – Боялась, – приоткрылась я ей.

  Это единственное слово приизвело магическое действие. Женщина закрыла лицо руками и разразилась рыданиями. В это мгновение я особенно ясно осознала, что вот уже два года эти дети – мои сыновья, я их усыновила, и никто не сможет разорвать эту скрытую связь.

  Тем временем женщина превозмогла рыдания и стала рассказывать:

  – Я ходила пешком из деревни в деревню. В конце концов евреи сжалились надо мной и наняли для меня этих двух русинов, чтобы они нашли детей. Я им не верила, но они все-таки сумели найти.

  Я почувствовала слабость и от этой слабости сказала:

  – Дети молились по утрам.

  – Спасибо, я благодарна тебе от всего сердца, – рассеянно откликнулась она. – Значит, они молились, ты говоришь?

  – Да.

  – Слава Богу, не все так черно, – на миг страх исчез с ее лица. – Тяжело ходить пешком от дома к дому, – продолжала она. – Ноги мои распухли. Но есть вещи, которые важнее, чем собственная жизнь, и человек время от времени обязан себе об этом напоминать. Не раз я говорила себе: «Дай этому усталому телу немного покоя. « Слава Богу, я преодолела это искушение…. Чем дети занимались все время?

  – Играли на улице.

  – И ты ничего им не говорила?

  – Что было говорить….

  Про себя я уже знала, что судьба детей предопределена. Не спастись человеку от волчьих лап, а эти два русина почище волков, из чащи с пустыми руками не вернутся. Но втайне, да простит мне Господь, я радовалась мужеству мальчиков – это был знак того, что кое-что свое и я в них заронила.

  – Где же они? – вскинулась женщина. – Тебе ведь знаком этот лес?

  Я преодолела отчужденность и вгляделась в нее повнимательнее. Ей было около сорока. Редкие волосы. Две розоватые складки через весь лоб. Видимо, когда-то она была крепкой, а теперь едва стоит на опухших ногах.

  – Роза нас покинула, – бормотала она. – Праведность ее защитит детей. У меня нет больше сил тащиться с места на Опустился вечер, но небо оставалось светлым. Закатный огонь пылал в кронах деревьев.

  – Где же они? Я – их тетя. На мне лежит долг. Почему они от меня убегают? Я ведь не чудовище….

  «Не беспокойтесь, они найдут их», – собиралась я сказать, но в этом уже не было нужды.

  Отрывистые, сдавленные крики донеслись со стороны леса. В считаннные секунды крики превратились в детский плач.

  Русины вышли из леса, высоко поднимая свою добычу – словно кроликов. «Сукины дети!» – донеслось до моих ушей, прежде чем бросили они мальчиков на дно своей телеги. Женщина, очнувшись, побежала им навстречу с какой-то суетливой поспешностью, как человек, которому сообщили о несчастье. Русины стояли рядом с лошадью, всем своим видом выражая удовлетворенность и в то же время некое пренебрежение.

  – Где дети? – спросила я упавшим голосом.

  – Здесь. Мы отправляемся в путь.

  Женщина, вцепившись в борта и помогая себе всеми четырьмя конечностями, взгромоздилась на телегу. Русины расселись по местам и, не произнеся ни слова, взмахнули бичами. Дюжие кони тронулись с места, и тьма поглотила их.

  Я рухнула, словно строение, под которым разверзлась земля….

  С трудом дотащилась я до дома. Тело мое отяжелело, и силы покинули меня.

  На следующий день я поднялась, уложила нехитрый свой скарб и немедля отправилась в путь. Ветер, в котором уже ощущалось приближение осени, набирал силу, но небо оставалось ясным.

  Все, что случилось за последние сутки, словно стерлось из моей памяти. Тело казалось пустым – как после пьяной ночи.

  Полдень. На небе ни облачка. Я присела под деревом. Щенок увязался за мной. Я забавлялась, играя с ним. Я собралась было спуститься к реке и выкупаться, но раздумала, поднялась и направилась к большаку.

  Позже, когда вечер раскидывал свои холодные тени по полям, я снова увидела, словно в театре, двух высоких русинов, которые подкрались незаметно и стояли во дворе. И женщина тоже предстала предо мною – грузное ее тело, опухшие ноги. И я услышала повторяющийся вопрос: «Кто научил тебя идишу?» Наконец, не сдержавшись, я сказала, что ничто еврейское не чуждо мне. Она, видимо, почувствовала, что я рассердилась, и прекратила расспросы…

  В ту же ночь я сидела в «Полевой мыши», глотнув пару стаканчиков. Улицы были освещены, как в тот первый день, когда я пришла в город. Я устала, пальцы мои дрожали. Люди здесь – новые. Пьянчуги, которых я знала, исчезли, их место заняли другие. Выискивая знакомые лица, я заметила Марию, мою двоюродную сестру. Я не видела ее целую вечность. Она не переменилась: все тот же наглый взгляд, все та же переполняющая ее сила жизни. Я обняла ее, и вдруг все мои обиды проснулись и встали передо мной. Мария, наверно, ощутила горечь моих утрат, она прижалась ко мне, поцеловала и тут же объявила:

  – Царский ужин на двоих!

  – Ты где сейчас?

  – У евреев.

  – Мне трудно работать у евреев больше месяца.

  – Почему?

  – Они меня раздражают.

  С самого детства, когда наступали для меня трудные времена, Мария всегда была рядом со мной. Опасности она отметала. Она прыгала с моста в реку, скакала на лошади, водила плоты, любила орать во весь голос: «Сукин сын!» Уж если что взбредало ей в голову, она без колебаний воплощала это в жизнь.

  – Куда путь держишь? – спросила я.

  – Через два часа я уезжаю.

  – Куда?

  – В Вену.

  Не раз она попадала в переплет, не однажды требовалась ей помощь гинеколога. Из всех переплетов выходила она еще более сильной и еще более дерзкой.

  – Все люди вокруг надоели мне! Я нуждаюсь сейчас в новых впечатлениях, – высказалась она.

  Я завидовала ей. Мои желания были парализованы страхом и лишены полета. Я собиралась сказать, что поеду с ней, но внутренне чувствовала, что к таким поездкам еще не готова. Мария, если захочет, расправит крылья и взлетит.

  Мы отлично поужинали.

  Внезапно всплыла предо мною родная деревня, окрестные луга, пасущиеся стада… Мама стоит у дверей коровника, опираясь на вилы. Пронзительный взгляд ее полон презрения. И ясно, что презирает она не только своего мужа и золовок, но и подруг детства, которые нынче разбогатели и не замечают ее. Что-то от того взгляда светилось сегодня в глазах Марии.

  Я проводила ее к поезду. Теперь-то я знаю: если бы не Мария – вряд ли я оставила бы когда-нибудь свою деревню. Она взглянула на меня по-доброму, но без жалости и сказала:

  – Нельзя отчаиваться. Ты должна научиться прислушиваться к своим желаниям, ни с кем не считаясь. Тот, кто слишком погряз в расчетах и сомнениях, – обязательно попадет в ловушку. Если ты решила украсть – укради. Если тебе понравился парень – тут же ложись с ним в постель. Истинное желание не знает ни узды, ни препятствий.

  Такой она была, Мария. Я провожала ее и плакала на перроне. Сердце подсказывало мне, что больше мы никогда не встретимся. Многие люди стерлись в памяти, только не Мария. Она живет в глубине моего сердца, и временами я обращаюсь к ней. К чести ее будь сказано, никогда не выказывала она притворной жалости. Она требовала мужества от каждого, даже от слабого. Евреев она презирала, потому что они слишком любили жизнь, цеплялись за нее любой ценой. «Если человек не рискует жизнью, жизнь его ничего не стоит», – обычно говаривала она.

  Я рассталась с Марией, и свет разом померк для меня. Если бы подошел ко мне старенький кондуктор и позвал: «Пойдем в мою каморку, отогрей свои кости», – я бы пошла, не сказав ни единого слова. Во мне не было никаких желаний. Я свалилась в углу и задремала.

  Утро было холодным и ясным, сильная изжога мучила меня. Кучка пьяниц, сгрудившись в углу, проклинала сборщиков налогов и евреев. В ларьках евреи торговали сладостями, обернутыми в розоватую искрящуюся бумагу.

  – Я вас не боюсь! – пожилой еврей высунулся из своего ларька.

  – Я еще до тебя доберусь, – пригрозил один из хулиганов.

  – Смерть мне больше не страшна!

  – Поглядим.

  – Я иду навстречу смерти с открытыми глазами, – еврей вылез из своего закутка и стал прямо в проходе.

  – Что же ты дрожишь?

  – Я не дрожу, можешь подойти и убедиться.

  – Ме, на тебя глядя, рвать хочется.

  – Ты – не человек, ты – дикое животное, – сказал еврей, не торопясь исчезнуть в своем закутке.

  У меня не было здесь ни одного знакомого, ни одного родственника. Деньги, завязанные в платочке, таяли. Я стояла посреди вокзала, оглушенная, как и в первый день моего появления тут. Родная речь пробудила во мне заветное и тайное видение – похороны матери. Много раз я давала себе слово вернуться в родную деревню и поклониться родительским могилам, но зароков своих не исполнила. Родная деревня всегда наводила на меня страх, а теперь – и подавно. Я свернулась калачиком в углу и уснула. Во сне я видела Розу, сидящую на кухне со стаканом чая в руке. Холодный свет заливал ее лоб, выдающиеся скулы, седые волосы, не покрытые платком. В лице ее не было красоты, лишь какой-то странный покой.

  На следующее утро, когда я в полной растерянности стояла посреди людского потока, подошла ко мне женщина и сказала:

  – Может, согласишься работать у меня?

  После нескольких дней скитаний, холода и отчаяния вновь явился мне ангел с небес. Боже всемогущий, только чудеса происходят со мной! Каждый день свершаются чудеса, а я в суетности своей говорю, что вокруг лишь мерзость и тьма беспросветная.

  Женщина была стройной, сдержанной в движениях, очень привлекательной, похожей на польских аристократок. На секунду я ощутила радость, что счастье мне улыбнулось, явив на сей раз иное свое лицо. Еврейский дом – тихий дом, однако давит он и гнетет неимоверно.

  – А где ты работала до сих пор? Я ей рассказала.

  – Я тоже еврейка, если для тебя это имеет значение. Я была поражена и в полной растерянности объявила:

  – Я знаю правила кошерности.

  – Мы, разумеется, евреи, однако не исполняем религиозных предписаний.

  – Не зная, что ответить, я сказала:

  – Как пожелаете.

  Это был огромный дом, отличающийся от домов знакомых мне евреев. В гостиной стоял рояль, а в каждой комнате – книжный шкаф. Тут не молились, не произносили благословений, а на кухне молочное не отделялось от мясного. Здесь была обязательной лишь одна вещь – тишина. «Есть и другие евреи, – открыла мне некогда мать моей Марии, – евреи, которые забыли свою веру, и я таких не люблю. Верующие евреи хоть и неотесаны, но зато от них знаешь чего ожидать». Тогда я не понимала, о чем она говорит.

  – Меня зовут Генни, я – пианистка, – представилась хозяйка. – Не называй меня «госпожа» или «госпожа Трауэр» и не обращайся ко мне в третьем лице. Называй меня «Генни», и я буду тебе весьма благодарна.

  – Как пожелаете.

  – Мы едим мало мяса, но много овощей и фруктов. Базар совсем недалеко. Вот – кладовка, здесь – вся посуда. У меня совершенно нет времени. Я работаю, как каторжная, ты сама увидишь. Что еще? Мне кажется, что это, пожалуй, все.

  Генни часами играла на рояле, а по ночам она закрывалась в своей комнате и не выходила оттуда до самого утра. С Розой я привыкла разговаривать, мы обычно обсуждали все на свете, даже самые потаенные наши чувства. Бывали дни, когда я забывала, что родители мои – христиане, я – крещеная, хожу в церковь. Я настолько погрузилась в еврейский образ жизни, в еврейские праздники, словно иного мира и не существовало. А здесь – ни субботы, ни праздника. Поначалу эта жизнь показалась мне сплошным удовольствием, но очень быстро я убедилась, что жизнь Генни вовсе не легка. Один раз в месяц она ездит в Черновцы, там она выступает в Народном доме, а когда возвращается, лицо у нее опавшее, настроение мрачное, несколько дней сидит она взаперти в своей комнате. Ее муж, Изьо, человек мягкий, с приятными манерами, пытается как-то утешить ее, однако все слова беспомощны. Она сердится на саму себя.

  – Генни, почему вы на себя сердитесь? – осмелившись, спросила я.

  – Я играла плохо, ниже всякой критики.

  – Кто это вам сказал?

  – Я.

  – Нельзя человеку осуждать самого себя, – я воспользовалась одним из высказываний Розы.

  – Легко говорить…

  Так она меня и отшила. Трудно мне к ней приблизиться. Я ее не понимаю. Таких женщин я еще не встречала. Роза была другой. Иногда, после многочасового сидения за роялем, она подходит ко мне и в какой-то рассеянности говорит:

  – Катерина, я тебе очень благодарна за твою работу. Я прибавлю тебе еще сотню. Если бы не ты – не было бы у меня дома. Ты – мой дом.

  Время от времени, обычно накануне праздников, появляется мать Генни, высокая, крепкая женщина, наводящая страх на всех вокруг. Престарелая мать очень религиозна, и образ жизни дочери тревожит ее. Ко мне она обратилась с такими словами:

  – Дочь моя, к великому сожалению, забыла о своем происхождении. Да и муж ее ничем не лучше. Ты должна выполнить все то, что угодно в глазах Господа.

  Тут же велела она вытащить всю кухонную утварь из шкафов, вскипятить огромный чан воды и приготовить песок и щелок. Генни скрылась в своей комнате и не показывается. Обнаружив, что законы кашрута мне отнюдь не чужды, старушка-мать пришла в восторг. От переполняющей ее радости она обняла меня:

  – Как хорошо, что на белом свете есть хоть один человек, который понимает меня. Дочка меня не понимает. Она уверена, что я сумасшедшая. Будь милостива, Катерина, сохрани этот дом, а я щедро заплачу тебе за твою службу. А дочь? Что я могу поделать, ведь концерты ей важнее, чем дом, который следует вести в соответствии с законами кашрута. Но ты ведь меня понимаешь, правда?

  Целую неделю мы трудились в поте лица, вычищая весь дом, а по истечении недели все в кухне было устроено так, как предписано строгими законами кашрута – мясное отделено от молочного. Старушка-мать вручила мне ассигнацию достоинством в две сотни и сказала:

  – Это – немалые деньги, но я тебе полностью доверяю. Дочь моя живет в грехе, и я ничего не могу поделать с этим. Она поступает так, как будто старается разозлить меня. Если ты будешь поддерживать кашерную кухню – может быть, такая пища пробудит в ней достойные мысли.

  Затем она подошла к двери, ведущей в комнату Генни и позвала:

  – Генни, Генни, мы с Катериной привели в порядок кухню. Я возвращаюсь домой. Ты меня слышишь?

  Ответа не последовало, и старушка, усевшись в пролетку, отправилась домой.

  Поздно вечером Генни вышла из комнаты и сказала:

  – Вот и все. Пережили мы и это нашествие.

  В этот миг наши взгляды встретились, и моя душа навеки прилепилась к ее душе. В тот вечер она рассказала, что когда-то они с матерью были очень дружны, но в последние годы мать все больше проявляет религиозное рвение и раз в два месяца налетает на дом, как ураган. Женщина она сильная, и тревога ее сильна. Ей почему-то кажется, что Генни собирается принять христианство.

  В ту же ночь я узнала от Генни, что Изьо не муж ей, а друг юности, с которым она живет – уже долгие годы. Изьо изучает удивительные старинные монастыри, которые разбросаны по всей Буковине. С течением времени его стали привлекать не только монастырская старина, но и монашеский образ жизни. В конце недели он возвращается домой усталый и запыленный, словно странствующий монах. Разумеется, дело не во внешних приметах. Весь он переполнен своими переживаниями и открытиями, и оттого стал походить на монаха.

  Хорошо мне здесь. Просторный дом весь в моем распоряжении, я хожу по всем комнатам, и музыка сопровождает меня повсюду. Временами дом кажется мне церковью, где витают ангелы. И когда Генни уезжает в Черновцы, тишина и умиротворенность полностью принадлежат мне.

  Целые дни я наедине с собой. Строго исполняю все указания, данные мне старушкой-матерью. Иногда Генни в шутку говорит:

  – Ты мне и раввин, и Библия. Если бы не ты, – кто бы знал, что сегодня праздник Шавуот?

  К празднику Шавуот я приготовила творог и пирог с клубникой. Я припоминаю, как Роза говорила, что Шавуот – белый праздник, потому что в этот день евреям был дарован Закон, который весь – чистый Свет.

  Но пирог мой не смог подсластить тоску Генни. Возвращаясь с гастролей, она чувствует себя опустошенной, и настроение у нее мрачное.

  – Почему же вы недовольны? Что случилось? Все газеты пишут о вашей игре с восторгом.

  – Но я-то, моя милая, знаю о своих промахах. Аплодисменты не в силах исправить свойственные мне недостатки.

  – Зачем вы себя изводите?! – я не в силах сдержаться.

  – Я – такая. Что уж тут поделаешь…

  В конце недели Изьо возвратился из своих странствий, неся под мышкой стопку книг. Он походит на одного из монахов, монотонно и размеренно вышагивающих по безмолвным монастырским подворьям. Это они, дойдя до северной стены, ударяют огромными деревянными молотками, напоминая всей братии, что настал час молитвы.

  – Куда ты идешь? – услышала я голос Генни. Ответ Изьо потряс меня:

  – К себе самому, – сказал он и ничего более не добавил.

  Трудно мне разобраться в их совместной жизни. Временами они видятся мне влюбленными, а порою – словно рука случая свела их вместе.

  Я же, несмотря ни на что, держу свое слово и строго соблюдаю законы кашрута. Это доставляет мне огромное удовольствие. Будто я вернулась в дом Розы, к детям.

  А затем снова налетает ураганом старушка-мать. Убедившись, что вся посуда на положенных местах: отдельно посуда для мяса, а отдельно – для молока, она обнимает меня и целует. Генни, разумеется, не слишком обрадовалась. Несколько дней назад она вернулась из столицы, усталая и подавленная. Газеты, как всегда, превозносили ее игру, но она презирала газеты. А тут еще и мать со всеми ее заскорузлыми суевериями, со всеми ее страхами. Поскольку Генни не выходит из своей комнаты, мать сидит со мной и делится своими опасениями:

  – Все из-за Изьо. Он сбил ее с пути.

  – Он человек спокойный, – нахожу я слово в его защиту.

  – Это не спокойствие, а помешательство. Он влюблен в монастыри, и я не удивлюсь, если в один прекрасный день он предаст веру отцов своих.

  Уезжая, мать Генни напоминает:

  – Близятся десять дней покаяния перед Судным днем. Пожалуста, будь так добра, напомни Генни об этих днях покаяния. Она утратила всякую связь с небом. Целиком погружена в себя. Пусть Бог смилуется над ней. Она очень нуждается в Божьей милости.

  Зима сменяла лето, год следовал за годом, и я все больше погружалась в жизнь Генни, словно не было у меня своей собственной жизни. Я провожала ее в поездки и любила, когда она возвращалась. Она всегда возвращалась мрачной и выжатой, но я любила даже ее мрачность. После того, как целую неделю она отсыпалась, мы часами беседовали с ней. Я своими глазами видела, как музыка день за днем пожирала ее, как она напивалась, как ее рвало, а она напивалась снова. Я была не в силах помочь ей.

  Но катастрофа – как еще это можно назвать – пришла совсем с иной стороны. Изьо прикипел к своим монастырям с какой-то болезненной страстью. Лицо его изменилось, зеленоватая бледность покрыла его. Оказалось, что старуха была права, он хватил через край. Христианская вера захватила его, и однажды явился он в монашеской рясе.

  В ту же неделю Генни продала дом, уложила три чемодана и, ни с кем не простившись, отправилась в Черновцы. Мне она заплатила все до последнего гроша. Перед тем, как покинуть дом, она вручила мне целый сверток ювелирных украшений и сказала:

  – Это – для тебя. Они тебе еще понадобятся.

  Я вернулась в шинок. Всякий раз, когда я покидаю дом, я возвращаюсь в кабак.

  Я сидела у окна, и перед моим мысленным взором одна за другой проплывали картины последних дней. Два купца купили дом после недолгих переговоров. Генни не торговалась. Ей не столько хотелось продать дом, сколько избавиться от него. Купцы мигом все распознали и тут же подписали с ней договор.

  Продав дом, она разразилась рыданиями, которые сотрясали все ее тело. Я хотела утешить ее, но каждое слово, слетавшее с моих губ, казалось мне лишним, бесполезным. Я стояла, словно истукан, и чем дольше я стояла, тем явственнее ощущала свою глупость.

  – Свари овощной суп, – вдруг обратилась она ко мне.

  – Я немедля все сделаю, – сказала я и обрадовалась, потому что это спасало меня от позорного молчания.

  Мы ели суп, и Генни с воодушевлением говорила о необходимости избавиться от власти антрепренеров и жить простой жизнью, подальше от людей и поближе к природе. Мне трудно было уследить за ее речью, но я чувствовала, что она пытается докопаться до какой-то ошибки, разрушившей всю ее жизнь. Ей хотелось предостеречь меня от той слепоты, которая незаметно может привести к полному моральному крушению.

  На следующее утро Генни была на пути в Черновцы, а я – с двумя узлами и без дома, как в тот день, когда впервые появилась здесь. Я могла вернуться в деревню. Женщины в моем возрасте возвращаются в деревню, выходят замуж, рожают – и все прошлое зачеркнуто. Даже гулящие девки возвращались, выходили замуж, рожали детей. Но я точно знала, что те места – они уже отторгли меня. И не поехала.

  Я сидела в шинке, ожидая чуда. А тем временем у меня не было недостатка в гнусных предложениях. Молодые крестьяне приставали ко мне, то обещая, то угрожая. Когда-то я с радостью спала с любым парнем, но годы, проведенные в домах евреев, видимо, изменили меня. Крепкие крестьяне вызывают у меня отвращение.

  – Я больна, – привычно лгу я.

  – Что с тобой? – Почки болят.

  Слухи расползались во все стороны. Теперь они меня не замечают или обходят стороной, а когда напьются, толкают меня к выходу. Я заметила: они смотрят на меня так, как глядят на еврея: в этом взгляде смесь злобы и омерзения.

  Часами сижу я, разглядывая фотографию Генни. Ее присутствие так явственно, несмотря на то, что она далеко. Теперь, мне кажется, мы могли бы быть с ней близки, словно сестры. Но она в Черновцах, а я здесь. Я опрокидываю стопку за стопкой и приободряюсь. Когда я работала у Розы, я пыталась покончить с выпивкой, но твердости не проявила. Без рюмки я вся дрожу. Пять-шесть глотков – и исчезает чувство подавленности, и я снова обретаю силу жить. Но в те дни, когда я забываю меру, – а раз в неделю это со мной случается – я погружаюсь в галлюцинации, искрящиеся радостью. Иногда мне кажется, что сижу я рядом с матерью: ведь и она любила выпить. Но мать всегда пила в одиночестве. Что бы она ни делала – она делала это в одиночку, сжав зубы.

  Тем временем злые взгляды устремлялись ко мне со всех сторон. «Ты должна вернуться в деревню!» – глаза русинов преследовали меня повсюду. Таков обычай здешних мест. Коль человек захворал или повредился в уме – отсылают его в родную деревню. Если же у родных братьев недостает силы водворить заболевшего на место, за дело берутся и другие родичи. Случается, что никому не известный русин исполнит это благое дело.

  Русин всегда остается русином. Если жизнь твоя выбилась из колеи – возвращайся в свою деревню, упади в ноги родителям, проси у них прощения да обещай, что впредь никогда не покинешь отчий дом – надежное убежище, а коль покинешь – кровь твоя на твоей совести.

  Несколько недель преследовали меня эти злые взгляды, и, наконец, я сделала то, что давно собиралась сделать: села в ночной скорый поезд и отправилась в Черновцы. К несчастью, в поезде я встретила свою пожилую родственницу Сарину. Она пристала ко мне, как банный лист, увещевая во весь голос:

  – Ты забыла родные места, забыла могилы предков. Разве можно предавать землю своих отцов?

  Я хорошо ее помнила. Судьба обошлась с ней круто: овдовела она совсем молодой, собственные дети не любили ее, отдалились, а она преследовала их со всей страстью. Однажды она прислала к своим дочкам священника, чтобы тот вразумил их, напомнил заповедь: «Чти отца и мать своих». Почти все свои годы провела она в горьком одиночестве. А тут ей попалась я…

  Что могла я ей ответить? Разумеется, я солгала. Я сказала ей, что еду в больницу на обследование, а когда вырвусь из больницы, вернусь в родные места. Это ее успокоило, однако не совсем. Она настояла на том, чтобы я дала ей честное слово – и я дала его.

  Дорогой она рассказала о последних днях отца, о его болезни, о иене, которая над ним издевалась. В дни своей болезни он часто вспоминал мою мать, юношескую любовь свою, и это ожесточило сердце той злобной женщины.

  – Она отравила отца, – слова сами сорвались с моих губ.

  – Так люди говорят. Но и она не отделалась легким наказанием, – заключила тетка не без злорадства.

  Наконец она умолкла и задремала. Я огляделась. Кругом были одни русины со своими детьми. Их крестьянский быт, их переживания заполнили весь вагон. Я не только понимала их язык, я ощущала все его оттенки и запахи. И когда они доставали кукурузную мамалыгу из своих разноцветных котомок, я знала, что для них это блюдо вкуснее любого деликатеса. Даже запах их верхней одежды, разящие потом сапоги, все, вплоть до тесемок, подвязывающих обувь, – мне так близко и знакомо. И все же какая-то тонкая перегородка отныне разделяет нас: она не дает мне приблизиться к ним, потолковать о жизни, отведать их любимые кушанья…

  – Почему бы тебе не сойти со мной? – спросила Сарина рассеянно, когда я разбудила ее. Она, по-видимому, забыла все, что я ей наговорила, все мои доводы и оправдания.

  – Я приеду в ближайшее время, – ответила я, помогая ей выносить узлы из вагона.

  – Поклянись, – неожиданно потребовала она.

  Я поклялась.

  Знакомые запахи, доносящиеся с полей, и моя клятва доконали меня – и я заплакала. Я оплакивала свое одиночество и свои скитания. Я оплакивала это место, отторгнувшее меня без всякого благословения. Я вспомнила двух мальчиков, которых у меня отобрали, и сердце мое снова облилось кровью.

  Поезд тронулся, постепенно набирая скорость.

  Я успокоилась.

  На следующих станциях картина стала меняться. Среди пассажиров появилось несколько евреев. Я узнаю евреев издалека, независимо от того – религиозные они или нет. В детстве я боялась их, но теперь, когда я встречаю еврея, я ощущаю некую скрытую близость между нами. Их нетрудно определить по некоторым признакам: они низкорослы и худощавы, нагружены многочисленными узлами и свертками, которые сразу же выделяют их среди присутствующих. Крестьяне в поездах стараются обокрасть их, а евреи хитрят, пытаются откупиться, если же это им не удается – защищают свое добро самоотверженно. Я люблю наблюдать за ними. Не скрою: я тянусь к ним. Годы, что провела я среди них, не уменьшили этой тяги. Евреи завораживают меня своей грустной улыбкой. Но ближе всех мне Роза. С ней я могу разговаривать или молчать – мне одинаково хорошо.

  Пока я их с любопытством разглядывала, подошел ко мне пожилой еврей и спросил: не соглашусь ж я помочь ему дотащить узлы от вокзала до трамвая.

  – Я помогу, – сказала я.

  – Я заплачу вам, – пообещал он.

  – Не надо.

  – Почему? Ведь у меня шесть тяжелых узлов.

  – Мне не нужны деньги. Еврея испугали мои слова.

  – Я справлюсь сам, – сказал он.

  Напрасно я пыталась убедить его, никакие мои доводы на него не действовали. Он твердил свое:

  – Справлюсь сам. Я ведь всегда делаю это сам.

  Доверие, которое он мне выказал еще минуту назад, видимо, улетучилось. Когда поезд прибыл в Черновцы, он связал все шесть своих узлов, водрузил их на себя и поволок свою ношу к остановке трамвая.

  Первый свой день в столице провела я в шинке. Столичные кабаки, следует признать, хоть и побогаче, но устроены по знакомому образцу: два длинных деревянных стола, по сторонам которых – тяжелые лавки. Я собиралась отправиться прямо в Народный дом, где выступала Генни, но задержалась по пути, выпила лишнего и к вечеру на ногах не стояла. Хозяин шинка позволил мне, за плату разумеется, переночевать на полу.

  На следующее утро я разыскала Генни, и вдвоем мы плакали, как девчонки. Генни очень похудела, лицо ее казалось вытянувшимся. Длинное платье открывало худобу ее плеч.

  – Вам необходимо отдохнуть, – сказала я.

  Генни немедленно со мной согласилась, но – как ей избавиться от контракта на двадцать четыре концерта?…

  Только сейчас я осознала, как истосковалась по ней. Кстати, тот узелок с драгоценностями, который она дала мне, я так и не развязала. Повесив его на шею, я решила, что он будет моим талисманом. Теперь же мне захотелось одеть на себя одно из этих украшений.

  Генни была настроена решительно и твердо, даже обронила несколько издевательских замечаний по поводу монашества своего мужа Изьо, и наконец, сказала:

  – Я ненавижу монастыри. Не могу простить монахам то, что они творят. Человек должен быть свободен.

  На следующий день я встретила антрепренера Генни, молодого, склонного к полноте еврея, стяжателя и прожженного дельца. Он разработал план гастрольной поездки до мельчайших деталей. Но за этой точностью и обстоятельностью мне виделось что-то похожее на изгнание. Нельзя вынуждать человека так надолго покидать его собственный дом. Я хотела произнести эти слова погромче, но голос мне изменил.

  Потом мы сидели с Генни – после нескольких рюмок. Голос ее журчал и переливался, она говорила с воодушевлением, что надо уметь преодолевать слабость, много работать, ибо только работа может все поправить. Это был не ее голос, она как бы взяла его взаймы, чтобы вести эту беседу. О чем она говорит? Мне все хотелось остановить ее: «Вы должны позаботиться о своем здоровье, отдохнуть в деревне», – но я не могла произнести ни слова. А ее голос лился, заставляя меня хранить молчание. Наконец она произнесла:

  – Пустяки. Мы будем часто видеться и много разговаривать, дни напролет. Нам есть о чем поговорить. Есть о чем.

  На следующее утро отправилась Генни в турне по провинциальным городкам, а я с горя засела в кабаке, пропустила несколько стаканчиков. Затем, словно не отдавая себе в том отчета, стала подниматься вверх по улице, ведущей к вокзалу. Ночные огни, сочащиеся влагой, освещали тротуары, а я, как говорится, брела без всякой цели. Если бы вдруг появился мужчина, который бы силой уволок меня в свою комнату, – я бы пошла, не сопротивляясь. Но никто не подошел ко мне. Все, торопясь, пробегали мимо. Я даже рассердилась, что ни один из прохожих не обратил на меня внимания, но по-прежнему шла без всякой цели. Почему-то я свернула в боковую улочку. Я увидела перед собой слабый свет и уловила запах еврейского кушанья. Было у меня непреодолимое желание постучаться и попросить немного супа, но я не осмелилась. Я стояла и ждала, что дверь откроется, выйдет человек и скажет:

  – Катерина, заходи! Что же ты стоишь на улице?

  Долго я так стояла. Но тщетными оказались мои ожидания. Непроницаемые стены темноты постепенно окружали все дома вокруг.

  – Почему же мне не дадут немного супу? – произнесла я наконец вслух.

  Но никто мне не ответил. Дома превращались в неприступные крепости, и тьма, сгущаясь, обволакивала их. Я шла дальше, и ароматы еврейской кухни преследовали меня. Порыв гнева швырнул меня к домам, мне хотелось колотить в двери, но я все-таки не сделала этого.

  Я задержалась у небольшой лавчонки. По двери и по замку определила я, что лавка эта принадлежит евреям. Я собиралась пройти дальше, но что-то во мне потребовало: «Остановись!» И я остановилась…

  Теперь уже дорога в лавку была коротка и мгновенна: одним взмахом руки я высадила оконное стекло, мигом очутилась внутри, собирая в мешок пачки папирос и плитки шоколада.

  Я легко выбралась и затерялась в переулках. Я знала, что совершила грех, низкий и презренный, но раскаяния не ощущала. Какое-то грубое наслаждение заливало все мое тело. Ночь пролетела – я ее даже не заметила. Одолевала меня жажда, но все кабаки были закрыты. Под утро добралась я до вокзала, рухнула на пол и заснула в беспамятстве.

  Я хожу из кабака в кабак. На привокзальных улицах немало подобных заведений. В некоторых из них – порядок, о других этого не скажешь. Я предпочитаю места тихие. Две-три стопки возвращают мне Розу и Биньямина. Никогда не прощу себе, что позволила тем русинам отобрать у меня мальчиков. Иногда мне кажется, что они втайне обо мне думают. Если бы знала, где они находятся, мои мальчики, пешком пошла бы к ним. Порою мне кажется, что время остановилось, я – с ними в той же хате, а вокруг – та же зима, и печь излучает густое тепло, и я с детьми лежу на огромной деревянной кровати.

  Каждый из кабаков вызывает передо мной иное видение. В кабаке «Ройяль», сидя у окна, я вижу Генни. Теперь мне кажется, что я лучше понимаю ее требовательность, она не выносила никаких «приблизительно» и «наполовину». Если бы не ее требовательность, не взлететь бы ей. Таков ее характер. И в нем – ее наказание. Теперь она трясется по захолустью, услаждая своей игрой тугоухих местных толстосумов. Суровая требовательность Изьо была еще жестче. Я помню, как он сказал однажды:

  – Необходимо содрать с любого дела всю шелуху, чтобы обнажить сердцевину.

  Меня тогда поразило слово «содрать». Лишь теперь я осознаю скрытую в этом слове тревогу. Требовательность Изьо пугала меня.

  «Ройяль» – тихое место. Еще недавно парни приставали ко мне, а теперь только пожилые мужчины иногда проявляют ко мне интерес.

  В кабаке «Ройяль» я повстречала Сами, высокого, крепкого мужчину с глазами, как у ребенка.

  Говорят, что евреи – обманщики. У Сами же не было ни грана хитрости. Я увидела его сидящим в углу со стаканом. В Страсове евреи не переступали порога питейных заведений. Но тут – чудо из чудес: сидит еврей и опрокидывает стопку за стопкой.

  Я подошла к нему:

  – Что делает еврей здесь, в кабаке?

  – Я люблю выпить, что поделаешь.

  – Евреям пьянствовать запрещено, вы ведь знаете.

  – Я – грешник, ничего не поделаешь.

  Странным было его присутствие тут: ребенок в воровском притоне.

  – Нельзя вам здесь находиться, – бесцеремонно заявила я.

  – Почему?

  – Потому что евреям следует заниматься коммерцией. Если не они будут этим заниматься – то кто же?

  Он залился таким заразительным смехом, что и я рассмеялась вслед за ним.

  Я иногда встречала его, но не подходила к нему. Чувствовала, что мое присутствие смущает его. Наконец, он победил свое смущение, подошел ко мне и отплатил мне той же монетой:

  – Что делает Катерина в кабаке?

  – Она здесь потому, что Катерина – это Катерина, она из русинов, и предки ее русины – испокон веков.

  Мы рассмеялись и выпили, как старые друзья.

  Большую часть дня я блуждаю по улицам, медленно впитывая в себя этот огромный город. По сути я не выбираюсь за пределы тех из них, что окружают железнодорожный вокзал, но и в этих безликих улицах ощущается дыхание большого города.

  По вечерам я сижу с Сами. Сами рассказывает мне о своей жизни. Дважды он был женат и дважды разводился. С первой женой расстался, потому что она была властной, а вторая – сумасшедшей. У него взрослая дочь от первой жены, но он ее видит очень редко.

  – Почему у тебя нет постоянной работы? Ведь у всех евреев есть постоянная работа.

  – Откуда ты знаешь? – спросил он со смехом.

  – Я много лет работала у евреев.

  – Надеюсь, ты не набралась от них плохого…

  В его ответах была какая-то пронзительная откровенность. А я рассказывала ему про свое родное село. Сами – человек исстрадавшийся, и каждое произнесенное им слово как бы бередит его собственные раны. Но мне приятно смотреть на него, а его голос, вернее, его интонации очень мелодичны.

  Я тоже была без работы в то время. Деньги, что дала мне Генни, я тратила, не считая. С утра я слонялась по улицам. В городе – масса евреев. Часами я сижу и наблюдаю за ними.

  В обед я захожу в еврейский ресторанчик. Мое появление на миг поражает всех присутствующих. Но когда я прошу – разумеется, на языке идиш – куриный суп с клецками, глаза раскрываются еще шире. Но меня это не смущает. Я усаживаюсь, обедаю и разглядываю. У еврейских блюд неземной вкус, нет в них излишка уксуса или черного перца.

  К вечеру я возвращаюсь в кабак и занимаю свое место рядом с Сами. Пока он пьет, никто не делает ему ничего плохого, но когда он пьянеет, его поносят, обзывают «пьяным жидом». Сами – мужик крепкий, даже напившись, он умеет постоять за себя, но с хозяином, хозяйским сыном и зятем ему не справиться. В полночь они хватают его и выбрасывают на улицу.

  – Никогда сюда не вернусь! – кричит Сами. Но на следующий день он снова здесь.

  – Ты должен пересилить себя, – пытаюсь я уговорить его.

  – Я должен переселить себя, – соглашается со мной Сами. Я-то хорошо знаю, что он себя не пересилит, это невозможно, и все-таки досаждаю ему своими напрасными требованиями.

  – А ты? Что будет с тобой?

  – Я – из русинов, дочь русинов. Кровь поколений пьяниц течет в моих жилах.

  – А я легко пьянею, – признается он.

  День принадлежит мне целиком. Я брожу между лавок, заглядываю во дворы, в синагоги. А обедаю в еврейском ресторанчике. Идиш – сочный язык. Я готова сидеть часами, вслушиваясь в его музыку. В устах пожилых людей звучание идиша вызывает у меня воспоминания о прелести тех блюд, что принято есть зимой. Я готова подолгу сидеть, наблюдая за жестами и мимикой стариков. Иногда они видятся мне священнослужителями, что отказались от положенных им почестей, но порой вскинет один из стариков голову, пронзит взглядом какого-либо наглеца – и ясно виден тогда в этом взгляде огонь, горевший некогда в глазах первосвященников. Я люблю стоять у окна синагоги, слушая молитвы в еврейский Новый год. Говорят, что молитвы у евреев плаксивые. Но я не слышу в них плача. Наоборот, мне слышится в этих молитвах ропот людей сильных, твердо стоящих на своем.

  Так я бродила, бездельничала, погрузившись в забытье, окруженная множеством пестрых видений. Но однажды я увидела в газете большое объявление: «Известная пианистка Генни Трауэр безвременно скончалась в курортном городе Кимполонг. Похороны состоятся завтра утром в десять». Я прочла это, и в глазах у меня потемнело. Я бросилась на вокзал, чтобы успеть на скорый. Время было позднее, и вокзал опустел, разве что по углам валялись пьяные, оглашая зал криками.

  – Могу ли я сегодня вечером добраться до Кимполонга? – прокричала я в отчаянии.

  Кассир приоткрыл свое окошечко и спросил:

  – Что случилось?

  – Мне необходимо добраться до Кимполонга, – выпалила я.

  – В такое время нет поездов, уходящих в провинцию. Время – к полуночи, к вашему сведению.

  – И товарные составы не ходят? Мне безразлично. Я готова ехать на любых условиях и за любую цену.

  – Товарные вагоны предназначены для скота, а не для людей. Окошечки касс закрывались одно за другим, гасли огни, даже пьяницы утихомирились и забылись сном.

  – Боже, пошли мне поезд с неба, – взмолилась я. И стоило мне лишь произнести эти слова, как подошел товарный состав и остановился рядом со мной.

  – Смогу ли я добраться с вами до Кимполонга? – громко спросила я машиниста.

  – Ты согласна ехать со мной в кабине паровоза?

  – Согласна!

  – Поднимайся, – сказал он и спустил мне лесенку.

  – Мне очень важно добраться поскорее до Кимполонга.

  – Доберешься, – пообещал машинист.

  Я знала, что расплатиться за эту поездку мне придется собственным телом, но никакая цена не казалась мне чрезмерной. Я стояла в тесной кабине паровоза, хорошо представляя, что ждет меня.

  – Почему ты дрожишь?

  Я рассказала ему, что женщина, которую я любила больше родной сестры, неожиданно умерла, и я хочу с ней проститься.

  – Все помрем.

  Мои слова не произвели на него никакого впечатления.

  – Верно. Но в одно и то же время есть те, кто уже вышел навстречу своей судьбе, и те, кто остается на этой земле.

  – В этом нет ничего нового.

  – Трудно вынести расставание, – я пыталась разжалобить его.

  Но он твердил:

  – На том стоит этот мир.

  Я не нашлась с ответом, и замолчала. Продолжая управляться со своей мощной машиной, он стал расспрашивать меня о моем родном селе. Я отвечала ему очень подробно. Не испытывала страха. Я готова была на все, лишь бы в срок добраться до Кимполонга.

  Между делом он облапил меня, сказал с неудовольствием:

  – Евреи тебя испортили. Нельзя у них работать.

  – Почему?

  – Они наводят порчу.

  Из самого сердца рвались слова:

  – Евреи – они ведь такие же люди! – но я промолчала.

  Он снова занялся своим паровозом, потом долго беседовал с путевым обходчиком, и наконец, попросил, чтобы было объявлено по всем станциям, что состав задерживается и прибудет с опозданием.

  Я вновь убедилась: ночь на вокзале – это особая ночь, звуки замерли, однако это – не безмолвие, а застывшая суматоха. С тех пор, как я оставила родной дом, знакомы мне Богом забытые места, подобные этому…

  Наконец состав тронулся, машинист продолжал говорить о евреях, о той порче, что они наводят и о необходимости извести их под корень.

  – Но среди них есть и хорошие! – я не смогла удержаться.

  – Нет! – бросил он единственное слово, перекрывая стоящий в кабине шум, и больше ничего не добавил.

  После этого он уже ко мне не прикасался и как бы невзначай заметил:

  – Слишком долго ты работала у евреев. Нельзя работать у евреев. Они отравляют и тело, и душу.

  Полоска рассвета появилась на горизонте, и мне вдруг стало отчетливо ясно, что все во мне умерло. Это открытие потрясло меня. Я заплакала. Машинист был занят своими делами и не заметил моих слез.

  Под утро прибыли мы в Кимполонг.

  Страх, что машинист потащит меня на постоялый двор, оказался напрасным. Он сказал мне – не без презрения – лишь два слова: «Ты свободна».

  Я вспомнила, что именно так выгонял пожилую служанку хозяин корчмы в Страсове.

  Утренний свет уже заливал пустой перрон. Со всех ног бросилась я в привокзальный буфет.

  Кофе был густым и горячим, я вся отдалась наслаждению и на краткий миг забыла, что привело меня сюда. Долго сидела я, и перед глазами проплывали картины моего детства. Отец и мать виделись на этот раз совсем нечетко, словно они никогда и не существовали. И лишь подойдя к кассе, чтобы расплатиться, я вспомнила эту долгую ночь и свое путешествие, и меня снова пробрала дрожь.

  Похороны Генни были мрачными и суматошными, как и все еврейские похороны. Люди суетились у ворот кладбища, слова их были полны растерянности и испуга. Я стояла в стороне. И наблюдая эту странную суету, чувствовала, как сгущается внутри меня боль.

  Высокий, выглядящий весьма энергичным, мужчина рассказывал с вызывающими раздражение подробностями, как, получив ночью известие о смерти Генни, умудрился он вместе с двумя приятелями нанять автомобиль и прибыть сюда. В другом углу антрепренер Генни распространялся о сложностях концертного сезона, о тех неустойках, которые ему придется выплатить владельцам концертных залов, распродавших билеты заранее.

  Собралось около десяти человек, и теперь все ждали, когда появится мать Генни, понесшая столь тяжелую утрату.

  – Где здесь можно раздобыть чашку кофе? Без кофе я пропал! – кричал человек с большим шелковым галстуком, одетый в экзотического вида пальто.

  – Здесь – только могилы, – ответил ему, отчеканивая слова, кто-то из присутствующих.

  – Генни мне простит. Она поймет. Ведь и она не могла жить без кофе.

  – Похороны начнутся в десять.

  – Еврейские похороны никогда не начинаются вовремя. Неподалеку есть буфет. Не присоединитесь ли ко мне?

  – Благодарю. Я подожду вас здесь.

  – Я мигом слетаю.

  Я здесь никого не знала. В последний год в доме бывало очень мало людей.

  … На устах у Генни была одна фраза:

  – Если это твое внутреннее убеждение, если именно так подсказывает тебе сердце – мне ли стоять поперек твоей дороги?

  Эту фразу она повторяла раз за разом. Произнеся ее, она замолкала. А затем все повторялось. В ту субботу Изьо не вернулся домой, и Генни поняла, что свершившегося уже не исправить. Она рухнула на пол, забилась в рыданиях. Я почему-то стала ее уверять, что нельзя так убиваться по человеку, который еще не умер…

  Теперь всему наступил конец.

  Несколько евреев в традиционной одежде, потертой и заношенной, носились между могилами и конторой кладбища. Время от времени один из них, пробегая, просил пожертвовать сколько-нибудь…. Кто-то из присутствующих, человек явно не религиозный, сказал:

  – Оставьте меня! – и отступил назад, будто еврей этот собирался коснуться его.

  Время шло, а мать Генни не появлялась. Люди стояли у входа в кладбищенскую контору, задавали недоуменные вопросы и возмущались. Больше всех возмущался антрепренер Генни:

  – Мы не можем ждать здесь бесконечно! – кипятился он. – И нашему терпению есть предел!

  – В таком случае позвоните, – предложил ему кладбищенский служащий.

  – Куда? К Господу Богу?

  – Матери.

  – Ее известили?

  – Я полагаю – да.

  – Тогда кого же мы ждем?

  – Мать.

  – Но если ей не сообщили?

  – Спросите у людей из «Погребального братства», а не у меня, – не вытерпел служащий.

  Староста «Погребального братства» не произнес ни слова. Он сидел в соседней узкой комнатушке и читал газету.

  – Вот он, еврейский порядок. Еврейский порядок – это балаган, неразбериха, гнусность, – изрек антрепренер и оставил контору.

  Чуть позже антрепренер с двумя помощниками ворвался внутрь, и они потребовали:

  – Похороны – немедленно! Похороны – тотчас! – А кто заплатит? – староста «Погребального братства» выложил свои карты на стол.

  – Кому следует, тот и заплатит.

  – Родные покойного или его друзья, а если таковых не имеется – то его работодатели. Разве это трудно понять?

  – Я, к примеру, не понимаю…

  – Это – очень просто, – произнес староста «Погребального братства» ледяным тоном. – Содержание кладбища стоит огромных денег. И кто-то должен их платить, не так ли?

  – Скорбящие должны платить? Именно сейчас? Когда покойник лежит перед вами?

  – Здесь нечего стыдиться. Деньги – это деньги в любом месте.

  – А если мы не заплатим?

  – Мы оставим тело непогребенным, если таково желание скорбящих близких. – Наконец-то я все понял, – сказал антрепренер. – Не о матери речь, а о деньгах.

  – И могильщики должны кушать. Кстати, с кем имею честь разговаривать?

  – Это неважно.

  – Вы не обязаны отвечать.

  С этой минуты на все происходящее легла печать усталого равнодушия. Ни староста «Погребального братства», ни кто-либо из служащих не выходили из конторы. Тучи заволокли небо, и начал накрапывать мелкий дождик…

  У меня уже не было сил. Если бы не дождь, я бы уселась прямо на землю. Я хотела вспомнить лицо Генни – и не могла. Но вдруг всплыла предо мною моя престарелая родственница Сарина. Я знала, что она явилась лишь за тем, чтобы мучить меня, и закрыла глаза Мы все еще стояли возле конторы кладбища. Антрепренер, не выдержав, рванулся внутрь, завопил:

  – Я не стану больше ждать! Я ухожу! Мошенники правят еврейской улицей! Все – только деньги. Генни была и останется навеки дорогим мне человеком. Я ненавижу церемонии. Все знают – я создатель ее потрясающей карьеры. Вы можете забрать ее тело, но дух ее жив. Она заслужила иные – достойные – похороны, как у христиан. Уж меня-то, во всяком случае, вы здесь не похороните. Я завещаю, чтобы мое тело сожгли. Я не верю в воскрешение из мертвых.

  Служащих все это ничуть не тронуло, и они никак не отреагировали. Тогда антрепренер заговорил о другом – о смерти молодого скрипача. Он умер в гостинице, и «Погребальное братство» в тот раз тоже содрало огромные деньги за его похороны.

  – Да и вы, я вижу, говорите о деньгах, – равнодушно заметил староста «Погребального братства».

  – Мне – можно. Я добываю деньги для артистов. Если бы не я, в провинции вообще не было бы искусства. Без меня провинция захирела бы и зачахла. Кто привез сюда молодых пианистов, скрипачей, известных лекторов? Кто? Кто им платит? Вы только отбираете, тащите, присваиваете…

  – Мы тоже служим обществу.

  – Ужасна ваша служба, чудовищна, так служат дьяволу. Я ухожу. Не желаю находиться в обществе кровопийц. Пошли! – заключил он и направился к воротам.

  Двое его помощников присоединились к нему, и все вместе они исчезли.

  – Только бы не платить! – староста «Погребального братства» поднялся со стула. – Все это представление – лишь бы не заплатить. Знаем мы таких!

  Теперь здесь оставалось всего семь человек – среди них не было ни родственников, ни друзей усопшей: лишь семеро неизвестных, слышавших игру Генни и очарованных этой игрой.

  – Вы были знакомы с пианисткой? – обратилась ко мне одна из женщин.

  – Я была служанкой в ее доме, – не стала скрывать я.

  – Изумительно, – сказала моя собеседница. – Я была на всех ее концертах. Она – великая пианистка. Как жаль, что силы свои она растратила, мотаясь по провинции. Артист должен выступать в своем родном городе. В провинции не умеют ценить музыку. Разве я не права?

  – Смерть – это еще не конец, – почему-то сказала я.

  – Моим отцу и матери жилось проще: они были верующими евреями и следовали законам религии. Но мы, как бы это сказать, совсем другие…

  – Разве вы не верите в Бога?

  – Верую. Иногда – даже всем сердцем. Но это не последовательная вера. Только вспышки… Трудно объяснить… Вы хорошо говорите на идише. Откуда вы?

  – Среди евреев я провела большую часть своей жизни. – Странный народ – евреи, не правда ли? |

  День клонился к вечеру, опускались сумерки, но ничего не происходило.

  На какой-то миг мне показалось, что так отныне будет до скончания века. Мы будем стоять здесь, а служащие – сидеть в конторе. Время от времени кто-нибудь подойдет к дверям, задаст вопрос служащему, а тот либо ответит, либо не удостоит ответом. И стрелка на часах останется неподвижной…

  Мы так и стояли, усталые и онемевшие, как вдруг на пороге появился староста «Погребального братства» и объявил:

  – Похороны Генни Трауэр начнутся без промедления. Мы – люди простые, в академиях не обучались, но сердца наши не зачерствели: не оставим покойника без погребения.

  Едва успел он произнести последние слова, как уже тронулись в путь могильщики, неся на погребальных носилках усопшую.

  Что произошло, почему именно сейчас – никто не спрашивал. Группа людей, стоявших у кладбищенской конторы, торопливо бросилась догонять могильщиков.

  Скороговоркой, глотая слова, прочли молитвы. Было очевидно, что люди из «Погребального братства» спешат лишь выполнить свои обязанности – не более того, много похорон довелось мне видеть в своей жизни, но столь поспешного погребения не видела никогда.

  После погребения из разных углов набежали кладбищенские нищие, завопили:

  – Подаяние спасет от смерти!

  Но никто им не подал ни гроша. Все бежали отсюда, словно полыхал здесь пожар.

  Те, кто провожал Генни в последний путь, рассеялись, и я осталась одна посреди многолюдной улицы. Тело мое отяжелело, я с трудом переставляла ноги…

  Ночью нашла я убежище в еврейской корчме. Несколько подвыпивших мужиков увлечены были веселой болтовней. Мне они не мешали. Я сидела, пила стакан за стаканом, заливаясь слезами.

  – Что с тобой стряслось? – участливо спросил меня хозяин корчмы.

  – Я очень устала, и переночевать мне негде.

  – Пустяки, – сказал он. – Ты можешь спать здесь. Я сейчас принесу тебе матрас.

  На следующее утро спросил меня хозяин:

  – Откуда у тебя такой хороший идиш? Я рассказала.

  – Ты так много пьешь.

  – Русины к этому привычны.

  – Человек, который так прекрасно владеет идишем, обязан бросить пить.

  Он тронул мое сердце. Я рассказала ему про похороны Генни, и все горе, таившееся в моей груди, выплеснулось наружу…

  Не задерживаясь, я тронулась в путь.

  Облик этого еврея сопровождал меня долгие часы. Я запомнила, как стоял он у стойки, как пьянчуги, подшучивая, называли его «рабби», запомнила его молчание, прикосновение пальцев. Не обращая внимания на шум и суматоху, он делал свое дело спокойно и неспешно, как человек, знающий, что этот мир – всего лишь преддверие мира иного.

  Поезд проносился мимо маленьких станций, не останавливаясь. Снова миновала я родную деревню, и сердце мое вздрогнуло. Здесь мне знакомы каждое дерево и каждый дом. Я вновь увидела лицо матери, каким оно уже давно мне не являлось: пылающее гневом и яростью. Такое лицо у нее бывало, когда, случалось, она лупила скотину в коровнике. Такое лицо было у нее, когда однажды крикнула она отцу:

  – Развратник! Отродье разврата!

  Я чувствовала, что вот-вот поднимет она свой гневный взгляд на меня, и содрогнулась от страха. Потом мне почему-то привиделось, что все мы – и я среди других – все еще стоим около той обшарпанной конторы при кладбище, и человек, который так гордился тем, что сумел вовремя прибыть на похороны, вновь похваляется этим. Староста «Погребального братства» выходит из конторы и встает на пороге. Его круглое, полное лицо выражает презрение: дескать, если у вас есть время, то и у меня его предостаточно. Я готов провести здесь всю ночь. Если вы не заплатите за погребение – не похороним.

  Он не должен говорить так! Я собираюсь закричать, а он, по-видимому, уловив мое намерение, бросает на меня свой пронзительный взгляд и произносит:

  – Заработок – прежде всего. Бог создал нас, к вящей печали, в наготе телесной.

  К вечеру я возвратилась в Черновцы. Усталая и растроенная. Если бы у меня была комната, я бросилась бы в постель и свернулась под одеялом.

  Я зашла в «Ройяль». К своему удивлению, застала там Сами, веселого и пьяного в стельку.

  – Что с тобой?

  – Ничего, все хорошо, очень хорошо, – глаза его сияли.

  – Ты пьян, как сапожник.

  Его опьянение, казалось, передавалось и мне.

  – Я не пьян, я счастлив…

  Он был, как в тумане, и на все вопросы отвечал так:

  – Все хорошо, очень хорошо… Ты и не знаешь, как хорошо….

  Это бормотанье с особой силой подчеркивало, до чего он жалок и заброшен. Рубаха на нем рваная, волосы спутались, глаза опухли и, казалось, вылезли из орбит. Он был жалок, но не безобразен. С губ его слетали нежные слова, он говорил о прекрасных местах и разумных поступках – так что порой казался не пьяным, а истинно верующим человеком, чья вера окрепла, и потому готов он к любым испытаниям. Постепенно он начал стихать…. Вдруг поднял голову и сказал:

  – Завтра я намерен совершить нечто необходимое, весьма важное…

  Назавтра я ждала его, но он не появился. Я добралась до вокзала, бродила в его окрестностях по узким улочкам. Мне почему-то казалось, что именно там я найду его. Кварталы, где живут евреи, вызывают в памяти старинные улицы, они окутаны тайной, которой мне не постичь никогда. Я могу здесь бродить часами, пристально вглядываясь во все, что меня окружает, и чем больше я вглядываюсь, тем острее и приметливее становится мой взгляд. Временами запахи еврейских кушаний обволакивают меня, и я засыпаю прямо на улице…

  Под вечер я нашла его: он выходил из двери на первом этаже старого дома. Оказалось, что здесь он и живет.

  – У тебя нет дома, как я вижу, – сказал он.

  – Нет.

  – Иди жить ко мне.

  Я согласилась.

  Вся квартира Сами – комната и маленькая кухонька, туалет во дворе. Я тотчас заметила узкое оконце, едва пропускающее свет, влажные стены и всепроникающий запах плесени.

  Вечером мы выпили, но немного. Сами говорил о необходимости переменить жилье и найти подходящую работу. Не жаловался, не сердился, лицо его было спокойным и мягким.

  Ему было пятьдесят, а мне – тридцать. Когда-то был он, по-видимому, привлекательным, но трудные годы да алкоголь истощили тело, живот вздулся, его глаза навыкате постоянно налиты кровью. Но я этого как бы не замечала. В его голосе слышались мне мягкость и желание поладить с людьми.

  В свое время был он членом Рабочего клуба, но перестал там появляться, потому что не мог слышать, как всякие деятели произносят высокопарные слова о справедливости, а сами, не считая, тратят общественные деньги.

  Наутро, к моему удивлению, он начал искать работу. Я видела, как, с трудом собравшись с силами, он вышел из дому. Я хотела было сказать ему: «Не беспокойся, у меня пока есть деньги». Но промолчала. Я подумала, что не стоит мешать ему в осуществлении добрых намерений. Он ушел, а я принялась наводить порядок в доме.

  На следующий день он снова пересилил себя и снова пошел искать работу. Я знала, что лишь ради меня он так старается, и это огорчало меня. И прибрав в доме, я сама вышла поискать работу.

  После двух неудачных попыток я уселась на скамейке в парке и стала наблюдать за прохожими. Мне почему-то казалось, что рослые крестьяне, стоящие за прилавками и торгующие овощами и фруктами, вот-вот взметнут свои плетки над головами евреев, снующих вокруг.

  Прошел целый час, но ничего не случилось. Напротив, крестьяне рады возможности поторговаться, близость евреев их забавляет, они разговаривают с ними ворчливо, но без злобы.

  Я вернулась рано, постирала Сами две рубашки, нижнее белье и носки. Рубашки у Сами грязные, но без дурного запаха. Я вывесила все во дворе.

  На сей раз Сами пришел довольным. Работы он не нашел, зато и лишнего не выпил. Он говорит о себе: «К прошлому не вернусь». Я тоже стараюсь пить поменьше, две-три рюмочки – и все.

  Выражение лица Сами поражает меня своей мягкостью. Только, когда он рассказывает о себе, черты его искажаются. В юности хотел он отплыть в Америку, но старики-родители не позволили, а бежать он не решился. Не долго думая, он женился, но брак этот отравил ему жизнь…

  Деньги кончились, и я вынуждена была продать драгоценное кольцо, подаренное мне Генни. Я ходила из магазина в магазин. Цены, которые называли мне торговцы, были до обидного низкими. Я рассказала Сами.

  – Ты должна знать, что евреи – обманщики, что главное для них – нажива, – отреагировал он с каким-то пугающим спокойствием.

  Наконец я нашла покупателя, торговца-еврея, который предложил мне цену втрое выше той, что называли остальные: он не стал скрывать от меня, что кольцо это – прекрасное и дорогое. Я очень обрадовалась. И мне и Сами, как глоток воздуха, необходима была выпивка…

  В тот год, странный и счастливый, я мечтала, что у меня родится ребенок. Но у Сами на сей счет были совсем иные мысли: дети – это несчастье и для родителей, и для них самих. В мире предостаточно детей, зачем же добавлять еще…

  Тем временем мы оба нашли работу – в одной лавке. Я занималась уборкой, а Сами работал на складе. Наше маленькое счастье словно выросло. По субботам мы отправлялись на прогулку и трамваем добирались даже до берега Прута.

  По воскресеньям я приносила маленькую бутылку водки, и мы, бывало, сидели вдвоем и пили, но не напивались допьяна.

  – Ты никогда не был верующим? – спросила я его.

  – Нет. Родители были очень религиозными, но меня их религиозность раздражала. Иногда он говорил:

  – Ты молода и прелестна, ты должна вернуться в свою деревню и выйти замуж за богатого и красивого.

  – По мне – ты красавец.

  – Зачем ты надо мной смеешься?

  – Клянусь тебе.

  И клятва моя не была лживой. Ощущалось в нем обаяние человека, который немало страдал, но не дал страданиям полностью смять себя. И хотя в лице его явственно проступали следы чрезмерных возлияний, оно не выглядело погасшим – достаточно было одного доброго слова, чтобы лицо это засветилось.

  После работы мы можем сидеть часами. Сами говорит мало. Он уходит в себя, с трудом удается вытянуть из него хоть слово. Лишь после пары рюмок он открывается – начинает говорить и даже рассказывать.

  Текут себе дни, спокойные и наполненные. Сами работает до пяти, а я уже в два часа свободна. Ясен месяц август, ни тени, ни облачка. Но я вся во власти какого-то беспокойства. Бьет меня дрожь. Тошнота и рвота. Поначалу мне показалось, что это – сильная простуда, но очень быстро я поняла, что беременна. Сердце мне подсказывало, что Сами не примет это известие с радостью, но тогда я и предположить не могла, каким ударом это окажется для него. Во всяком случае, я скрыла от него эту новость. Я работала до двух, потом возвращалась домой, варила обед. Вечером, когда приходил Сами, все было готово. В те дни его настроение заметно улучшилось, болезненная краснота – удел пьяниц – сошла с лица, и черты его прояснились.

  Я замкнулась в себе, скрывая от Сами свою беременность. А тем временем повстречала я на улице тезку свою – двоюродную сестру Катю. Она еще издали узнала меня и поспешила навстречу. Мы не виделись более десяти лет, но она не изменилась. Восторженное удивление сельской жительницы, очарованной всем, что встречается на пути, было разлито по ее лицу. Я крепко обняла ее и вдруг почувствовала себя так, словно в ее мягком прикосновении дано мне было ощутить прикосновение всей моей родной деревни.

  В деревне, оказывается, не забыли меня, издали следят они за каждым моим шагом, и слухов, ясное дело, ходит обо мне предостаточно. Кто-то из односельчан видел меня с Сами, и всем сразу стало известно, что Катерина спуталась с евреем.

  – Я бы и ночью тебя узнала.

  – И я тебя тоже, Катя.

  Десять лет тому назад она вышла замуж, и теперь у нее двое сыновей и дочь, ей принадлежит богатая усадьба и участок леса на окраине села. Эти подробности мне в свое время сообщила Мария, а теперь Катя все подтвердила. Лицо ее пышет здоровьем, тело налитое, добрая улыбка не тронута временем, в катиной свежести – особая чистота. Я всегда ее любила, и сейчас чувствовала, как сильна эта любовь.

  Есть создания, которые родились под знаком мира – мира с самим собой, с родителями, с местом, где они выросли. Такою была Катя. Я стояла рядом с ней, и язык мой прилип к гортани, Но, наконец, плотину прорвало – и я зарыдала. Катя прижала меня к груди и сказала:

  – Ничего же не произошло… Мы тебя любим по-прежнему. От этих добрых слов я зарыдала еще безудержнее. Затем мы сидели в корчме и смотрели друг на друга. Катя спросила:

  – Почему бы тебе не вернуться домой? Дом твой стоит на месте. Земля, правда, запущена, но ее легко возродить.

  – Теперь я не могу, моя родная. Но когда-нибудь я вернусь.

  Катя не стала расспрашивать. Я проводила ее на вокзал, помогла дотащить свертки. Она купила одежду для всей семьи. Ноша"была тяжела, и мне пришлось напрячь все силы, чтобы не отстать от нее. Эти усилия заглушили остроту переживаний.

  – Храни тебя Бог, Катерина.

  – И тебя, Катя.

  Так мы расстались. Я могла поехать домой трамваем. Но почему-то предпочла пойти пешком. По дороге вновь всплыло передо мной доброе катино лицо, и я припала к нему, словно к иконе…

  Трудно мне было заснуть в ту ночь. Перед глазами стояла моя деревня… Окрестные луга… Ни на секунду не забывала я, что родители не любили меня, что тетки мои были грубыми и злыми, но – вопреки всему – охватила меня тоска по тому лоскутку земли.

  Отныне моя тайна разделяла нас.

  Иногда Сами обращался ко мне с вопросом:

  – О чем ты думаешь?

  – Ни о чем.

  мы вместе вставали по утрам и вместе отправлялись на работу. Часто мы встречались в буфете в десять часов, выпивали по чашке кофе. Этот час, несмотря на многолюдье, был удобен для нас обоих, мы радовались возможности побыть вместе. На жестких и неудобных скамейках в том буфете узнала я от Сами кое-какие тайны из его прошлой жизни. Я опасалась, что и он задаст мне прямой вопрос.

  Сами, по-видимому, почувствовал – что-то во мне изменилось, и позволял себе подольше засиживаться в кабаке: он возвращался к десяти вечера, не пьяный, но под хмельком – словно знал, что я не стану ему выговаривать.

  Что будет дальше, как все сложится? Этого я не знала. Страх владел мною. Чтобы забыться, избавиться от страха – я работала. Работала в лавке, работала дома. А иногда я вставала пораньше и готовила для него горячий завтрак.

  – К чему все эти хлопоты? – недоумевал он.

  – Мне не спится.

  И это было сущей правдой. Уже в пять утра недобрые мысли заползали в голову, и все мое тело охватывала тревога. Конечно, я могла бы тайком обратиться к врачу и сделать аборт, но сама мысль об этом нагоняла на меня еще больший страх. Девушки из нашего села ездили в город, чтобы сделать аборт, – возвращались они с пугающе желтыми лицами.

  – О чем ты думаешь? – вновь спрашивал он.

  – Просто так…

  – Тебя что-то заботит?

  – Нет, ничего. Правду уже невозможно было скрывать, но я скрывала, словно пряча голову в песок.

  Незаметно настали длинные ночи. Ночи без сна. Я чувствовала себя ужасно и вынуждена была выбегать во двор, когда меня рвало. Поначалу он ничего не замечал, и понял все лишь тогда, когда тело мое уже выдало свою тайну. Сами раскрыл глаза и замер, оцепенев. Что я могла сказать? Слова громоздились одно на другое, и чем больше я говорила, тем более застывшим делалось его лицо. Перед тем, как уйти на работу, он произнес:

  – Мне очень жаль. Не знаю, за что на меня свалилось такое. Есть вещи, непостижимые для моего понимания.

  Каждое произнесенное им слово, даже паузы между словами –словно резали меня по живому.

  Я чувствовала слабость, но все же пошла на работу. Не хотела оставаться дома. Во дворе увидела Сами. Спина его была согнутой он весь был погружен в сортировку товаров. Я набралась смелости и подошла к нему. Холод в его глазах не расстаял, белки налились кровью. Взгляд не был тяжелым, лишь утомленным.

  – Прости меня, – сказала я.

  – Нет нужды просить прощения.

  – Я не знаю, что сказать…

  Он не ответил, отошел и снова погрузился в работу. Я осталась на месте, следя за его движениями. Движения были скованны, как у человека, только что вставшего с постели после болезни.

  Вечером я подала ему ужин, и он не произнес ни слова. Я вымыла посуду, постирала кое-что, а когда вернулась к нему – он уже уснул.

  Разговоры наши становились все немногословнее. Евреи не бьют женщин, они сердятся молча – я это знала. Наконец я не выдержала:

  – Не хочу быть тебе обузой: когда кончатся дожди, вернусь к себе в село. У меня там есть дом.

  Сами бросил в мою сторону свой застывший взгляд и произнес:

  – Не говори глупостей… Правая его рука сделала какое-то конвульсивное движение, и это был недобрый знак.

  Он вернулся в кабак и стал пить, как прежде. Сначала он возвращался каким-то одурманенным, но не пьяным. Не прошло и недели – и он перестал ходить на работу. Лицо его посерело, и пальцы вновь начали дрожать. Я не раз видела его пьяным, и не испытывала страха, но на этот раз оказалось, что его опьянение – совсем иного толка. Он возвращался поздно, садился за стол и начинал бормотать что-то на смеси идиша, немецкого и языка русинов. В былые времена, когда он напивался, я принималась увещевать его, но теперь я молча стояла рядом. Мое молчание лишь усиливало поток слов. Его я не боялась – страшны мне были слова на языке русинов. Как-то я сказала ему:

  – Почему бы тебе не прилечь отдохнуть?

  – Не указывай мне, что делать! – рыкнул Сами.

  Он вставал поздно и тотчас уходил в кабак. В свое время отец мой вел себя также. Я же тяжко работала с рассвета и дотемна, чтобы в доме был хоть какой-то достаток. Наша маленькая любовь постепенно улетучивалась. Возвращаясь домой, он обращался ко мне на языке русинов – так, как обращаются к самой презренной служанке.

  – Сами! – молила я.

  – О чем ты говоришь? – глаза его отталкивали меня. Однажды ночью он обратился ко мне:

  – Почему ты не приносишь мне водку? Она мне нужней, чем хлеб и картошка.

  – Дождь на дворе.

  – А мне необходима бутылка водки, и немедленно!

  Глаза его выкатились из орбит, налились кровью. Я поняла, что это – не просто приступ гнева: злобное опьянение русинов овладело им. Я закуталась в пальто и вышла за бутылкой водки. В ту ночь он пел, проклинал евреев и русинов, и мне тоже досталось: он обозвал меня мерзавкой, место которой – на панели.

  Мне стало страшно и я убежала от него.

  Черновцы – большой город, улиц в нем – без конца. Я бродила по городу без всякой цели. Не раз собиралась я вернуться домой, но не было у меня сил вынести его взгляд. Хотя, напиваясь, он ни разу не поднял на меня руку, но слова, что срывались с его губ, хлестали меня, будто плетью.

  Я ночевала в небольших корчмах, где хозяевами были евреи. Выхода не было, и мне снова пришлось продать одну из драгоценностей, подаренных мне Генни. Всякий раз, когда я собираюсь продать какую-либо из них, ужас охватывает меня. Эти дорогие украшения – всегда при мне, и расстаюсь я с ними с трудом.

  В тот раз жребий пал на брошь, сделанную из тонких серебряных нитей, с голубым камнем посередине. От прикосновения к нему стыли пальцы. Нет у меня ненависти к евреям-торговцам, но торговцев драгоценностями я ненавижу. Я продала им драгоценности Генни за полцены. Я злилась на них, но на Сами не сердилась. Если бы случайно встретились мы на улице – я бы пошла к нему. Но Сами не попадался мне, пути наши не скрестились. Я ходила из лавки в лавку, стояла, как нищенка, у порога. Один из торговцев недружелюбно спросил:

  – Откуда у тебя эта брошь, можно узнать?

  – Я ее не украла, господин, – смело ответила я.

  Пришла зима, и я сняла комнату в одной еврейской семье. Это было бедное, многодетное семейство, и комната моя – низкая, узкая, по сути – каморка. На мое счастье, каморка примыкала к хозяйской квартире и даже улавливала часть ее тепла. Я рада была снова оказаться в семье евреев, слышать их язык, их молитвы и тешиться мыслью, что вернулась домой.

  В последние дни вижу я перед собой Розу. Она сильно постарела, волосы ее поредели, стали седыми, глубокая морщина пересекла лицо. Мне почему-то показалось, что это – след, оставленный ножом убийцы. Рана зарубцевалась, но глубокий шрам бросается в глаза. К моему удивлению, ей не надо было ни о чем рассказывать, она обо всем уже знала, и даже имя Сами произнесла. Всякий раз, как оказываюсь я на перепутье, – Роза возникает передо мной. Она всегда связана с самыми потаенными моими мыслями. В последний раз мы долго говорили, ее очень радовало, что я бегло говорю на идише, имена людей и названия мест произношу правильно.

  Мою хозяйку зовут Перле. Она всякий раз удивляется моему идишу. Когда же я говорю, что идиш – приятный, благозвучный язык, на ее губах появляется улыбка, в которой – недоверие и подозрительность. Детей держат от меня подальше, и почти целый день я провожу в своей каморке – в размышлении и дреме.

  С болью рассталась я с брошью. Деньги за нее я получила немалые, и, может, поэтому не смогла сдержать слез. Уплатила хозяйке за квартиру… Она глазам своим не поверила и, сильно смутившись, сказала:

  – Ты – хорошая.

  – Что же тут хорошего? – спросила я.

  – До сих пор все меня обманывали, а ты заплатила мне вовремя.

  По ночам я сижу на своей постели и записываю события прошедшего дня. Эту привычку я приобрела еще в те дни, когда жила у Розы. Мои близкие оставили меня, и теперь в целом мире нет у меня ничего, кроме этих записей. В них хранятся все мои раздумья. Записей у меня много, они довольно беспорядочны, некоторые из них уже трудно прочесть, но я продолжаю. Я пишу, даже если очень устаю, потому что мне иногда кажется, что я должна сохранить в памяти каждое лицо, каждую мелочь, чтобы в будущем можно было вернуться к этим записям и вспомнить все…

  Тем временем я живу во власти страха. Я боюсь зимней тишины, и пьяниц, шатающихся по улицам, и полицейских, и скопления крестьян, сидящих в своих телегах и играющих в кости. Страх гнездится в каждой клеточке моего тела. Я вижу ясно, как на горизонте зарождается буря, и толпа набрасывается на дома V евреев. Я вспоминаю, как выглядели парни из нашего села, когда веселые и пьяные, возвращались они после грабежей. Я помню Василя, моего дружка, тихого, разумного парня, с которым мы вместе пасли скот. Я любила его за щедрость, за вежливость, за искренность. Много часов проводили мы вместе в лугах, а после того, как отец привел новую жену, я оставалась с Василем до поздней ночи. Темную ночь я предпочитала мачехе. Этот Василь, который обнимал и целовал меня с нежностью, который стеснялся попросить меня, чтобы я отдалась ему, этот милый Василь отправился зимой с товарищами поохотиться на евреев. И встретился ему пожилой еврей, которому поначалу удалось ускользнуть от него. Однако Василь не отступился, кинулся в погоню, настиг его, выместил на нем всю свою злобу. Но и на этом не успокоился и приволок его в село…

  В пасхальные дни воздух в селе был насыщен каким-то не-осознанным возбуждением. Молодые вымещали свою злобу на евреях. И за это их ждала награда: пойманного еврея приходили вызволять. Уж если поймаешь еврея, то полный чемодан всякого добра тебе обеспечен.

  В феврале родился мой сын.

  Роды не были тяжелыми. Повитуха, пожилая еврейка, сразу же сообщила мне, что с ребенком все в порядке и вес его соответствует норме. Боли были сильными, но я так волновалась, что почти не почувствовала их.

  Наутро я сказала хозяйке дома, что собираюсь сделать ребенку обрезание и назвать его Биньямином. Хозяйка моя, женщина простая и прямодушная, торговавшая сладостями и семечками, была потрясена моими намерениями.

  – Что это тебе взбрело на ум? Зачем причинять такой вред ребенку? Он будет страдать от этого всю свою жизнь.

  – Я поклялась в сердце своем, – ответила я.

  – Не могу я понять тебя, – заключила она.

  У меня было много молока, и я кормила младенца утром, днем, вечером и ночью. Странно, но за все эти годы я не вспоминала о дочери, родившейся в Молдовице, но теперь, когда я кормила Биньямина, мне со всей отчетливостью вспомнилось ее личико. На мгновение дрожь пробежала по телу. Но воспоминание о горе, оказывается, тоже скоротечно. Я очень устала от родов и от кормления и всякий раз, когда младенец спал, я спала вместе с ним. Круг моих мыслей все сужался, сомневаюсь даже, думала ли я вообще о чем-либо.

  – Где живет человек, который производит обрезание? – cлова сами слетели с моих губ.

  – Зачем он тебе нужен? Зачем все это? – открытое лицо женщины говорило о честности и преданности вере.

  – Я ему заплачу, – сказала я уж совсем глупо.

  – Он – человек богобоязненный, и такой вещи не сделает, –произнесла хозяйка, опустив голову.

  На следующее утро я села в поезд и поехала в деревню. Я думала, что в деревне не станут особенно пристально приглядываться ко мне, но вскоре убедилась в своей ошибке. Долгие часы проводила я то в одной, то в другой захудалой корчме, изо всех сил стараясь найти человека, который производит обрезание. Люди, встречавшиеся мне, пытались отговорить меня:

  – Для чего тебе это? Человек должен беречь свою жизнь и жизнь своих детей.

  Была у меня удивительная беседа с одной вдовой в какой-то маленькой придорожной харчевне. Эта женщина говорила со мной, как мать:

  – Ты собственными руками наказываешь своего ребенка. Разве ты не видишь, что они делают с евреями? И дня не проходит без убийства… А ты – вместо того, чтобы оградить его от напастей, – хочешь искалечить ему жизнь. У нас, у евреев, нет выбора, но ты – по собственной воле и вполне сознательно – обрекаешь его на несчастную судьбу.

  В ее голосе были и твердость, и искренность, но я – и сама не знаю, откуда силы брались, – твердила, как заведенная:

  – Я решила сделать обрезание своему ребенку.

  Я скиталась из деревни в деревню, из одной корчмы в другую. В каждой из деревень проживало несколько евреев, и в каждой корчме находила я чудесных, тихих людей, которые всегда подавали стакан горячего молока для младенца и чашку кофе для меня, но о моем намерении и слышать не желали и не раз сурово выговаривали мне. много раз порывалась я рассказать им то, что у меня на сердце: «Из русинов я, дочь русинов, но судьба оторвала меня от моих предков, и теперь негде мне укорениться – разве что на обочине, вблизи домов еврейских». В сердце своем я знала, что никто меня не поймет, и потому молчала. Наконец, в одной заброшенной деревеньке нашла я еврея, хозяина мелочной лавочки, который, когда в этом возникала нужда, производил обрезание. Увидел он, что мне это необходимо, и согласился сделать обрезание моему сыну. Его согласие так потрясло меня, что я разразилась рыданиями.

  В ту ночь я не спала. Тревожные мысли мучили меня. И как будто для того, чтобы подогреть эту тревогу, сыночек мой был спокоен и тихо сосал грудь. От мысли, что завтра утром он будет обрезан, вдруг охватил меня страх и захотелось убежать куда глаза глядят. Но решение мое было непоколебимым, и оно оказалось сильнее страха – я не сдвинулась с места.

  Утром, на рассвете, сделали моему сыну обрезание, и я не сдержалась: залилась слезами. Когда я пришла в себя и убедилась, что мальчик мой жив-здоров, стало мне легче. Я крепко сжала руки хозяйки дома, низко ей поклонилась, расцеловала ее, как это принято у нас в селе.

  В первую ночь после обрезания я глаз не сомкнула. Младенец, к моему удивлению, не плакал, а бормотал и пускал пузыри.

  Я стояла у колыбели, маленькой и обшарпанной, и, сама того не замечая, шептала слова, которые, видимо, слышала в детстве…

  Целый месяц прожила я в доме у того еврея, который сделал обрезание моему сыну. Каждое утро жена его готовила мне молочную кашу и чашку чаю. Я кормила ребенка и днем и ночью. Какое-то забытье, мне прежде неведомое, обволокло меня, и я спала долгие часы. Я снова была в обществе Генни, которая много рассказывала мне о своей юности, о своих родителях, экономивших каждую копейку, чтобы Генни могла учиться у хорошего учителя. Этот учитель очень строго спрашивал со своих учеников. После изнурительного дня занятий ей приходилось добираться домой ночным поездом. Не раз, бывало, молила она: «Оставьте меня в покое, я не хочу быть пианисткой!» Но родители не вняли ее мольбам. Если она отказывалась вставать рано утром, родители делали все, чтобы поднять ее с постели, а если она отказывалась ехать к учителю, то кто-нибудь из них (обычно – мать) ездил с ней. В двадцать лет она убежала из дому вместе с Изьо. Мать ее от великого потрясения вернулась к вере отцов, стала строжайше исполнять дома все законы и предписания, требуя того же от мужа.

  – Хорошо, что у тебя есть ребеночек, – сказала Генни. – Если бы у меня был ребенок, я бы не покончила с собой. Но зачем ты сделала ему обрезание?

  – Так подсказывает мне мое сердце.

  – У евреев нет никаких преимуществ. Та же глупость и то же злодейство.

  – Что уж тут поделаешь? Только рядом с евреями я чувствую себя спокойно.

  Этот мой ответ огорчил ее. Она свернулась клубком, поджав ноги, как это делала при жизни. Тяжкая печаль и полное самоотрицание.

  – Ты сердишься на меня? – не удержалась я.

  – Я удивлена твоим жестокосердием.

  – Почему ты говоришь «жестокосердие»?

  – Как же иначе я могу сказать? Подскажи мне другое слово. Человек берет здорового ребенка и наносит ему увечье. Как же сказать об этом, какими словами назвать его гнусное деяние?

  Я хотела заплакать, но комок застрял в моем горле, и ни звука не слетело с моих губ.

  Я открыла глаза. Боялась дольше оставаться дома. Появление Генни вселило в меня ужас. Тут же решила я тронуться в путь.

  – Почему бы тебе не остаться здесь? Погляди, какой на дворе холод, увещевала меня хозяйка.

  – Я должна идти, – сказала я, не вступая в объяснения, (Снега залегли тихие. Холодное солнце поблескивало в небе. Я укутала Биньямина. Уплатила хозяйке заранее обговоренную сумму. Она, к моему удивлению, была недовольна и потребовала прибавки. Я прибавила, но не смогла удержаться и спросила:

  – Почему вы так поступили?

  – Я потребовала только то, что нам причитается, не более того.

  – Разве мы не уговорились о цене?

  – Мы сделали все, что следовало сделать, и даже более того, – отрезала хозяйка крайне деловым тоном.

  Только за порогом дома, под холодным солнцем, я ощутила, чем были для меня дни, что провела я в семье еврея, сделавшего обрезание моему сыну. Я очень сожалела, что мы расстались таким образом. Нет в мире прикосновения, которое не оставило бы царапины, мне хотелось вернуться и попросить у них прощения, но я почему-то этого не сделала. Теперь же, вспоминая ту женщину, я точно знаю, что не была она ни плохой, ни жадной. Горько жилось ей на свете – ее бесплодие взывало из самых глубин ее естества.

  Я стояла посреди деревенской площади, не зная, в какую сторону направиться. Если бы не драгоценности, оставленные мне Генни, кто знает, куда бы занесла меня судьба. Биньямин, укутанный в два куска меха, спокойно спал. Его мирный сон придал мне сил, и я готова была отправиться пешком.

  – Куда? – пожилой крестьянин остановил рядом со мной свои сани.

  Я назвала ему соседнюю деревню.

  – Садись.

  – Сколько с меня?

  – Ничего не надо. Спустя час он спросил:

  – Откуда ты? Я ответила.

  – Но ты не похожа на деревенскую.

  – А откуда же я?

  – Не знаю.

  – Из деревни я, батько, с пастбища.

  Напевность, некогда звучавшая в языке моей матери, всплыла сама собой.

  – Есть что-то в твоем голосе…

  – Что, батько?

  – Как-то иначе звучит он.

  – Не понимаю.

  – А что ты здесь делала? – допытывался он.

  – Родню навещала, – солгала я.

  – Своей дочке я бы не позволил одной отправиться в дорогу.

  – Почему?

  – Дорога портит человека. В дороге прилипают к нему чужие слова, чужие движения. Нам, русинам, ведено свыше сохранить себя. А евреи все разрушают. Теперь они портят наших девушек. Нельзя работать у евреев. Евреи разлагают души…

  Соскочив с саней на деревенской площади, я рада была избавиться и от возницы, и от его поучений.

  Снег расстаял, и ясное солнце стояло в небе.

  На сердце у меня все еще оставался неприятный осадок от прощального разговора с женой того еврея, что сделал обрезание моему сыну. Если бы не эта «царапина», с любовью хранила бы я в душе образ той женщины. Но теперь на нем лежала тень: я не могла вычеркнуть из памяти ее последний взгляд – тот взгляд, что бросила она на меня при расставании.

  Однако это воспоминание недолго омрачало мое настроение. Я вдруг заметила, что нахожусь на улице, где живут евреи, и над ней плывут чудесные запахи…

  Оказывается, близится еврейская Пасха – Песах. Тот, кто бывал в еврейском доме на Песах, не забудет этого никогда. Праздничная церемония занимает почти три недели. Две недели – подготовка к празднику, неделя – сам праздник и его завершение. Все определено четко, ничего лишнего. Всего несколько лет жила я у Розы, но праздники вошли в мою плоть и кровь, словно выжженные огнем. Ныне в воздухе нет тех запахов, и эта его чистота вызывает у меня удушье. Ныне нет в окружающем меня мире евреев, и я – единственная – тайком воскрешаю память об их праздниках в своей тетради. Если бы не мир грядущий, в жизни стариков не было бы никакого смысла Но я забежала вперед…

  Я – в Жадове. Базарный день, и все собираются на площади.

  В преддверии праздника Песах белят хаты. Низкие, вросшие в землю, всю зиму утопавшие в грязи, сейчас они тянутся к солнцу, словно распрямляясь во весь свой рост и отливая белизной с синью. «Из глубин я воззвал к тебе, Господи», – сказано в Книге Книг. Тот, кто видел эти приземистые хатки, возносящиеся над грязью, в которой они утопают, поймет этот стих буквально.

  Я стояла, прикованная к месту, и вдруг ощутила, как со всей силой охватывает меня, казалось бы, позабытое желание. Вот уже более двух месяцев не подносила я стопки ко рту. Мигом выпиваю я пару стопок крепкого зелья и сразу же ухожу из корчмы, чтобы Биньямин мой не привык к этим запахам и языку крестьян. Ведь в корчме человек делает все, что ему заблагорассудится: здесь нет «дозволено» и «запрещено». Я поклялась, что ради Биньямина буду держаться подальше от питейных заведений. Я хочу воспитать его в спокойной, чистой обстановке. Лицо у Биньямина – ясное, открытое, и глаза его лучатся светом. Когда он открывает их – ясные, огромные, на губах его появляется улыбка. Три раза в день я кормлю его грудью, и эти минуты нашей близости наполняют меня счастьем.

  Я сняла комнату в еврейской семье. Все обычаи и предписания праздника Песах евреи исполняют неукоснительно, но без поспешности – с той вдумчивой осторожностью, которая ведет к постепенному очищению.

  Я заплатила деньги вперед и получила каморку под самой крышей.

  Странным было мое положение в этих местах. Русины чувcтвовали во мне что-то чуждое им. Лицо мое не изменилось, но некоторые мои движения и, пожалуй, произношение отдельных слов – стали совсем иными. Евреям ситуация казалась более понятной: я служила в еврейских домах, говорю на хорошем идише, разбираюсь в религиозных правилах и обычаях – посему меня следует опасаться. Евреи осторожны, и особенно осторожны они с женщинами, служившими в еврейских домах.

  – Сколько лет ты работала у евреев? – расспрашивала меня хозяйка дома.

  – Многие годы.

  – У тех, кто соблюдал еврейские обряды?

  – И у таких тоже.

  – А почему ты не возвращаешься к себе в село?

  Я привычна к подобным вопросам. Ведь всякая служанка подозревается в воровстве, доносительстве; в ее присутствии не говорят открыто. Но что поделаешь – я знаю и тайный их язык, и это меня забавляет. Не раз хотелось мне открыть им: «Да ведь я понимаю каждое слово, каждую фразу, каждый намек. Нечего вам бояться, я не украду и не донесу. Я хочу лишь иметь прибежище…»

  Мне кажется, они уже сожалеют, что сдали мне эту каморку на чердаке… Я редко спускаюсь вниз: один-два раза в день, не более. Но хозяин то и дело выговаривает своей жене:

  – Где же мне уединиться в праздник? Где мне открыть книгу? Ведь все углы заняты. И непросто будет избавиться от этой чужачки…

  – Что же мне делать? – оправдывается женщина. – Ведь она заплатила вперед. Довольно приличную сумму.

  Но хозяин не успокаивается: он требует от жены обещания, что впредь она никому не станет сдавать эту каморку.

  А пока – у меня широкий вид из окна. Прямо передо мной – низкие еврейские дома, маленькие лавочки, в том числе – портного и сапожника. В дождливые дни, когда небо темнеет рано, все вокруг кажется огромным серым болотом, но когда светит солнце – все преображается, и приготовления к празднику идут полным ходом.

  Я очень рада, что в этих предпраздничных треволнениях Биньямин – вместе со мной. Я отчетливо помню, как мой.возлюбленный Биньямин собирал крошки квасного хлеба в вечер накануне праздника, мне слышатся благословения, произносимые им при свете свечи. Окончательное уничтожение квасного происходило на следующее утро, и в сожжении его остатков не было никакой особой торжественности, но мне казалось, что великая тайна сокрыта в этом спокойном действии.

  Хозяин дома не перестает ворчать:

  – Зачем ты впустила в дом чужого человека накануне праздника Песах? – грызет он свою жену. – Я видел, как она крутилась на кухне. Даже не представляю, как смогу я провести пасхальную трапезу – Седер. Будто мало мне иноверцев за стенами нашего дома, теперь они – в моем доме.

  Жена его больше не вступает с ним в пререкания. Но в конце концов произносит:

  – Что же я могу теперь сделать? Ошиблась…

  Тяжко мне слышать эти четко доносящиеся голоса, однако я не сержусь. Я хорошо знаю евреев. На протяжении всего года жизнь их тяжела. Но в праздник хоть на краткий миг еврею хочется побыть с самим собой и со своей Книгой. Чтобы сделать свое пребывание в доме менее заметным, я утром, тотчас же после кормления, ухожу побродить по деревенским улицам. День ото дня приготовления к Песаху набирают силу. Только евреи охвачены такой тревогой накануне праздников. Если смотреть на рынок издали, они кажутся маленькими человечками, передающими из рук в руки крошечные кирпичики, чтобы те были мгновенно доставлены на строительные леса, окружающие высокую стену, и там без промедления уложены в поднимающуюся кладку. Только в самый-самый последний день прекращается суматоха, и какой-то покой вдруг опускается на эти улицы, погружая их в умиротворенную тишину.

  Наступает праздник. В своей чердачной каморке я открыла дверь, ведущую вниз, чтобы Биньямин смог услышать читаемое во время трапезы сказание об Исходе евреев из Египта. Известно, что младенец учится уже в утробе матери, тем более – после того, как он уже появился на свет. Очень важно, чтобы впитал он уже в младенчестве эти мелодии. Я помню Биньямина, моего возлюбленного, когда сидел он во главе стола в праздник Песах. В этой торжественной трапезе – Седере – не было ничего лишнего и нарочитого. Я и сегодня могу различить голоса и знаю: вот преломляют опреснок – мацу, а вот вкушают листик салата, предварительно окунув его в соленую воду, а теперь – горькую зелень, обмакнув ее в смесь из яблок, вина и тертых орехов. Я очень рада, что мой Биньямин впитывает в себя эти звуки, не видя, что там происходит. Придет день – меня уже тогда не будет на свете – он скажет: «Всемогущий Боже! Где же я слышал эти звуки? Ведь они мне так знакомы!»

  Биньямин мой растет и выглядит он старше своего возраста. Я много с ним разговариваю и объясняю ему, что в его жизни это – второе важное событие. Первое – когда сделали ему обрезание, причинившее столько боли. А сегодня – праздник Песах, праздник нашего освобождения, и очень важно слушать мелодии свободы, заполняющие весь дом. Я рассказываю ему о младенце Моисее – Моше, которого положили в осмоленную корзинку из тростника, чтобы спасти от погубителей. Много дней плыла корзинка с младенцем по великой реке… А когда он вырос, суждено было ему стать освободителем своего народа, ибо собственными глазами видел он, сколь велико притеснение, сколь тяжко рабство.

  Целую неделю длится Песах. Время между первым и седьмым днем считается полупраздничным. Люди стоят на улицах и беседуют. Никто никуда не спешит. Порою мне кажется, что это не праздник, а какое-то всеобщее переживание. Волны еврейского праздника, и в особенности Песаха, расходятся широко. Всякий праздник окрашивает небо в свой цвет. Цвет Песаха – светло-голубой….

  Все это я хочу рассказать своему Биньямину, но Биньямин не слушает меня. Он сосет мою грудь, и весь погружен в это занятие. Он сосет изо всех сил, и меня это делает слабой, но я преодолеваю свою слабость…

  Настали теплые дни, и окна в домах открыты настежь. Я выхожу на траву, расстилаю одеяло, кладу на него Биньямина.

  Биньямин мой стал толстеньким, замечаю я. Глаза его широко раскрыты, от них ничего не скроешь, он отзывается на каждый шорох.

  Что до меня, то настроение у меня мрачное. Я больше не вижу своих близких в ночных снах. Я погружаюсь в отупляющий глубокий сон, будто швыряют меня на дно колодца. Где же вы, мои родные? Я пытаюсь разыскать их, но просыпаюсь в холодном Большую часть дня я провожу вне дома. Держусь подальше от питейных заведений, чтобы не поддаться соблазну. А таких заведений много в этой маленькой деревеньке, большинство из них принадлежит евреям. Всю пасхальную неделю не чувствовалось даже запаха водки, но сейчас водочным духом тянет из каждого угла – и это пробуждает во мне желание выпить, у Хозяйка дома со мной немногословна. У нее лицо человека, погруженного в себя, и если я ее о чем-нибудь спрашиваю, она отвечает предельно кратко.

  Ночью я проснулась от страшного сна: верзила– русин пытался вырвать из моих рук Биньямина. Походил он на одного из моих двоюродных братьев. Я боролась с ним изо всех сил, а почувствовав, что слабею, впилась в него зубами. Он отпустил ребенка и исчез. Этот жуткий сон оставил во мне глубокий след. Наутро я почувствовала сильную слабость, пальцы мои онемели. Я все-таки спустилась на лужайку, но не позволила Биньямину резвиться на расстеленном одеяле. Я держала его обеими руками.

  В тот же вечер я услышала, как хозяин дома спрашивает свою жену:

  – Когда она от нас уходит?

  – Через две недели.

  – Трудно мне выносить ее.

  – Она ничего плохого не сделала. Она тихая.

  – Мой чердак нужен мне, как воздух. Зачем ты это сделала?

  – У нас не было денег, разве ты не помнишь?

  – Ради денег лишают меня любимого угла.

  – Прости меня, – сказала женщина сдавленным голосом. Наутро я встала пораньше, собрала нехитрые свои пожитки, закутала Биньямина и объявила хозяевам, что ухожу.

  Я направилась на север. Легко путешествовать в это время года. Дороги забиты повозками и телегами. Ты садишься в телегу, и никто не спрашивает, куда едешь… Ночуем мы в какой-нибудь маленькой корчме, каких немало встречается на нашем пути, – скрытых от глаз людских, затерянных среди горных склонов.

  С тех пор, как приснился мне тот жуткий сон, не оставляет меня страх. Порою мне кажется, что все мое село бросается за мною в погоню. Я знаю, что это – лишь обман воображения, трепет встревоженного сердца, но очень трудно мне преодолеть свой страх. Я перемещаюсь с места на место, и каждое утро благословляю Бога за то, что он даровал жизнь мне и моему сыну.

  Еще год тому назад дано было мне тесно общаться с Розой и Генни. Я говорила с ними лицом к лицу, нас ничто не разделяло. Но теперь сплю я мертвым сном – без сновидений. Я просыпаюсь в панике и начинаю собирать свои пожитки.

  – Куда ты спешишь? – вдруг спрашивает меня на безупречном идише голос, кажущийся мне знакомым.

  – Я должна добраться до Черновцов, – почему-то отвечаю я.

  – Но сначала попей чего-нибудь и дай попить ребенку. В-это время года есть много попутных повозок. А если судьба тебе улыбнется, то и в рессорной бричке найдется для тебя место.

  Ее голос – воплощенное спокойствие. Только у человека, верующего всей душой, бывает такой умиротворенный голос. Для ребенка приготовила она кашу, а для меня – чашку кофе. Мягкие движения этой пожилой женщины вселяли в меня чувство покоя, я готова была расплакаться. Биньямин прижался ко мне и заулыбался.

  – Откуда ты, моя милая? – спросила она.

  – Я – не еврейка, – не скрыла я.

  – Вижу, – сказала пожилая женщина. – Но много еврейского переняла ты в еврейских домах.

  – Много лет работала я в еврейском доме, где соблюдались все законы и предписания.

  – Но судя по твоему выговору, ты всегда была в окружении евреев?

  – С юности.

  – А что же ты теперь собираешься делать?

  – Я хочу вырастить сына моего Биньямина в чистом, тихом доме. Я хочу, чтобы он не слышал грубых голосов и не сталкивался с поведением, недостойным человека. Я хочу, чтобы видел он много зелени, много воды и был подальше от конюхов.

  Пожилая женщина подняла на меня свои добрые глаза и сказала:

  – Уже давно не слышала я такого выговора, как у тебя. Кто была та женщина, у которой ты работала в юности? Я рассказала ей.

  – А где же она теперь?

  – Погибла от рук отребья человеческого, так же как и ее муж.

  – Не дают нам жить спокойно, моя дорогая. Ведь и здесь руки убийц по локоть в крови. Зять мой – да покоится он с миром – был убит десять лет назад, прямо здесь, в этом дворе. Сидел он на скамье, пил кофе, вдруг врывается убийца и заносит над ним топор…

  – А вы не боитесь жить здесь, матушка?

  – Каждое утро, поднявшись, я вручаю Господу Богу и свою жизнь, и все свои желания, да будет все по воле Его. Когда-то я очень боялась смерти. Но теперь я больше не боюсь. Уже много дорогих мне людей в мире ином. Я не буду там одинока…

  Евреи в этой деревне – люди особенные. Леса и тишина, царящая окрест, сохранили их веру в первозданной чистоте. О незначащем и о великом говорят они одинаково просто. Крестьяне относятся к ним с почтением и страхом, но когда их головы одурманены фанатизмом – они убивают евреев.

  – Евреи должны покинуть деревню. Деревня – это ловушка, –сказала я.

  – Ты права, моя милая. Но я отсюда никуда не пойду. Здесь я родилась, здесь, видно, и похоронят меня.

  Я расплатилась за ночлег и прибавила еще несколько мелких монет.

  – Ты мне переплатила. Человек должен беречь деньги про черный день, – сказала она.

  Я вгляделась в ее лицо и сказала себе, что такие черты встречаешь не каждый день. Большинство людей – злы и скаредны, будто этот мир – вечен. Я сохраню ее облик в своем сердце. Ее лицо сказало мне сегодня, что смерть – это еще не конец.

  Солнце светило вовсю, и я шла пешком. Хорошо мне с Биньямином, хорошо мне среди деревьев. Когда я устаю, я расстилаю на земле одеяло и предлагаю сыну все, что есть в моей котомке: сыр, мягкий хлеб, помидор, размятое крутое яйцо. Он ест все подряд, кормить его не надо. Когда он радуется, то катается по траве, словно щенок, издавая отрывистые звуки, похожие на блеяние козленка.

  Но ночи пугают меня. Я пытаюсь превозмочь страх, но он сильнее меня. Иногда и Биньямин вскидывается со сна и пугает меня. Я говорю ему, что сны ничего не значат – мама твоя рядом, она всегда будет рядом с тобой. Тебе нечего бояться. Я обнимаю его, с силой прижимаю к себе, и он успокаивается.

  Утром Биньямин произнес свое первое слово. Он сказал: «Мама». И сказал это на идише. И громко рассмеялся.

  – Скажи еще раз.

  Он засмеялся и сказал снова.

  Теперь мне ясно: идиш будет его языком. Это открытие радует меня. Мысль о том, что мой сын будет говорить на языке Розы и Биньямина, словно пробуждает во мне новые надежды. Но почему же руки мои дрожат?…

  На следующий день я научила его новому слову: «рука». Я показываю ему руку, и он говорит: «Рука». Он катается по траве, снова и снова повторяя слова, по-детски очаровательно выговаривая их, доводя меня до слез.

  Зеленые луга, простирающиеся до горизонта, невольно напоминают мне луга моей родной деревни. Сегодня она видится мне такой далекой, словно ее никогда и не было.

  Так мы передвигаемся. Каждую ночь – ночуем в другом месте. Те, кто дают нам ночлег, не всегда приветливо встречают нас. Хорошо, что у меня есть возможность платить за горячую еду. После целого дня пешей ходьбы оба мы чувствуем себя усталыми и разбитыми. Биньямин произносит слова на идише, и все смеются.

  – Откуда он научился этому? – спросил меня еврей, хозяин небольшой корчмы.

  – От меня.

  – А зачем ему это нужно?

  – Чтобы не стал иноверцем.

  Я знала, что мой ответ его рассмешит, и он, в самом деле, рассмеялся.

  Мне очень трудно без выпивки. Я дала себе слово, что больше пить не буду, и держу свое обещание, но мне это нелегко дается. Ночью я просыпаюсь, потому что не хватает дыхания, руки мои дрожат. Это очень мучительно, и временами я спрашиваю себя – может, стоит иногда опрокинуть стаканчик, ведь нет в этом большого греха.

  Никогда не забуду то лето.

  Но внезапная осень разом оборвала мое счастье.

  То была мрачная осень, страшные ливни налетали беспрерывно, превращая дороги в месиво, загоняя нас в запущенные ночлежки, где полы загажены и постели несвежие, где вокруг – хулиганы да пьяницы.

  – Откуда малец?

  – Он мой.

  – Почему он говорит на идише?

  – Он не говорит. Бормочет какие-то слова, – я пытаюсь защитить сына.

  – Постыдилась бы!

  – Почему?

  – Увези его немедленно в деревню, чтобы выучился он человеческому языку. Даже русинский выродок – он русин. Только дети Сатаны говорят на идише.

  – Он не выродок.

  – А кто же? Он родился с благословения священника? – Он мой.

  К моему несчастью, Биньямин стал произносить все слова, которым я его научила. Я хотела отвлечь его, но не сумела. Он смеялся, пускал пузыри, но каждое слово, которое он произносил, – звучало четко и ясно. Ошибки быть не могло: ребенок говорит на идише.

  – Убери его отсюда! – завопил один из пьяниц.

  – Куда же его деть?

  – Убери его вон!

  С отчаяния я опрокинула пару стопок. Это меня согрело и придало смелости. Страха я больше не испытывала, и тут же объявила всем, ясно и недвусмысленно, что вовсе не собираюсь возвращаться к себе в село, – будь, что будет. В селе – только грубость и злоба, и даже скотина на лугу – и в той уже нет чистоты.

  – Подстилка! – крикнул в мою сторону один из пьяниц.

  – Негодяй! – не сдержалась я.

  – Шлюха, – сказал он и плюнул.

  Я оставила корчму и нашла приют в амбаре. Окна я заткнула двумя снопами соломы, закутала Биньямина, прижала его к себе. Целый час била его дрожь, и наконец, он уснул в моих объятиях.

  Зима навалилась внезапно и со всей силой. Опустели нетопленные корчмы, и хозяева их были этим раздражены. Биньямин плакал, а я была беспомощна. На всех просторах отныне властвовали зимние ветры. Я стояла у обледеневшего окна и в полном отчаянии переминалась с ноги на ногу.

  Я готова была заплатить любую цену, лишь бы согреть комнату, но хозяин дрожал над каждым поленом и твердил лишь одно:

  – Надо быть бережливыми. Кто знает, какие холода еще придут в эту зиму…

  Еще несколько дней назад на дорогах было полно народу, во все концы катились повозки, телеги, брички. Теперь их и след простыл – только ветры да снег.

  Один из возниц уже было решился взять меня на станцию, да раздумал.

  – Я готова рискнуть, – сказала я.

  – Матери, у которой на руках ребенок, рисковать нельзя, – возразил он.

  Он боялся, и у опасений его были все основания: бури разбушевались так, что срывали крыши с хат.

  В конце концов выбора у меня не осталось, и я пригрозила хозяину, что, если он не даст мне дров, то я позову жандарма. Угроза подействовала, и он тут же позволил мне взять дрова в сарае.

  – Мы думали, что ты помягче будешь, – сказал мне хозяин.

  – Почему?

  – У тебя такой приятный идиш.

  – И поэтому мне погибать от холода?

  – Понимаю, – произнес хозяин, не вступая в объяснения.

  Зима, свалившаяся на меня и запершая нас в этой замызганной корчме, пробудила дремавшее во мне звериное умение выживать. Я заговорила так, как говорят в селе, отбросив всякую вежливость. Пусть знают люди, что мир этот не отдан им на поругание. И Биньямину непозволительно быть мягким. Слабый еврей возбуждает темные инстинкты.

  – Ты должен быть сильным, – бесконечно повторяю я Биньямину. Он смеется, и смех его подобен звону стеклянных колокольчиков. – Если ты будешь сильным, то и мама твоя будет сильной.

  Биньямин, и вправду, день ото дня становился все крепче. Ручонки его молотили по мне с нарастающей силой, а если он сердился, то, бывало, царапался. Царапины досаждали мне, но я радовалась проявлению его гнева. Стоило ему поцарапать меня, как он тут же уползал под стол, прятался там и смеялся.

  Я приучаю Биньямина стоять, что требует от него немало усилий. Но он справляется с этим и стоит довольно крепко. Я не сомневаюсь, что вырастет он мускулистым и стройным парнем. С каждым днем он усваивает все больше слов и способен воспроизвести все больше различных звуков. Чтобы рассмешить его, я шепчу ему какое-нибудь слово на языке русинов. Он заливается смехом, будто я сказала ему нечто весьма забавное.

  А на улице – без перемен. Валит снег, громоздятся сугробы. Потребности у меня очень скромные. Я покупаю провизию у хозяйки и готовлю простую еду. Биньямин с аппетитом ест все. К вечеру он валится на пол и засыпает. Его способность мгновенно засыпать – поразительна. Не успеешь моргнуть – он уже спит. Глядя на него, я поняла, как тонка граница, отделяющая сон от бодрствования. Мой сон беспокоен. Видения обступают меня со всех сторон так, что кружится голова.

  Хозяин снова поднял плату за дрова. Он уверяет, что на рынке выросли цены. Я плачу ему, не говоря ни слова, хотя точно знаю, что цена завышена. Но хозяин уверен, что я не могу съехать сейчас, и потому дерет липшее. Я же – плачу. Но в конце концов, не выдержав, говорю ему:

  – Нельзя завышать цену. Евреи получили Святое Учение – Тору, и они обязаны следовать ему.

  Хозяина удивляют мои доводы, он предъявляет мне все счета и расписки, чтобы доказать, что лишнего он не берет. Напротив, велики его убытки. Я ему не верю и говорю об этом прямо. Зима обострила все мои чувства и ощущения, и я не боюсь открыто выражать их.

  – Ты отравляешь мою жизнь, – хозяин пытается взывать к моей совести…

  Биньямин изменил меня. Я несколько округлилась, но не потеряла своей подвижности. Шесте с ним заползаю я под стол, прыгаю через веревочку, катаюсь с ним по полу.

  Обитатели дома относятся ко мне с осторожностью, в моем присутствии говорят мало, взвешивая каждое слово. Они боятся, что я донесу на них. У меня и в мыслях нет ничего подобного. Только низкие люди могут доносить. Я хотела сказать им это, но знаю, что мои слова лишь усилят их подозрительность. Я помню: негодяи донесли на Розу, и ей пришлось бегать из одной канцелярии в другую, чтобы опровергнуть наговор. Возвращаясь домой, она валилась на пол и горько плакала от стыда и горя. Я доносить не стану, потому что Тора заповедала нам не возводить напраслину. Я уж было собралась сказать им это, но тут же раздумала, побоявшись, что сочтут, будто я прикидываюсь благочестивой.

  Вскоре, когда доберемся мы до Черновцов, я начну читать Биньямину книги. Раскроет Биньямин свои большие глаза и станет слушать, мысль об этом почему-то приводит меня в сильное волнение. Давно я уже не плакала. Теперь же любое движение Биньямина вызывает во мне слезы. «Я должна быть сильной», – говорю я самой себе и это помогает мне не расплакаться.

  … К утру утихла буря, ясное зимнее небо открылось во всем сиянии.

  – Пора трогаться в путь, – сказала я себе, будто там, вдалеке, ждал меня мой дом.

  В последние недели я чувствовала, что мое присутствие сильно досаждает хозяевам. Стоит мне появиться в коридоре, как хозяйка тут же исчезает, да и хозяин не очень любит показываться – он меня просто не замечает. Моя комната недалеко от их спальни, и они не позволяют себе ни одного лишнего слова. «Не говори!» – часто слышу я голос хозяина.

  Я собрала свои немногочисленные пожитки, укутала Биньямина в меховое одеяло и расплатилась. Хозяин не требовал прибавки, но и «спасибо» не сказал. В тот час никого в корчме не было, и я тронулась в путь без напутственных слов.

  Ясное солнце не смягчило холод. Холод стоял жуткий, но я знала, что мне следует оставить это место и двигаться дальше.

  – Садись! – крестьянин остановил свои сани.

  – Куда?

  – В Черновцы.

  – Откуда же вы знали?

  – Догадался.

  Так он за меня все решил. То был пожилой крестьянин, везший в санях несколько ящиков яблок, мешочки с сушеными фруктами да корзину с молочными продуктами. А рядом с собой он оставил свободное место для седока.

  – Не люблю ездить один, – признался он.

  – Сколько времени нам ехать?

  – До самого вечера.

  Биньямин спал в моих объятиях. Только теперь я заметила, как он подрос за зиму. Лицо его округлилось, и золотые волосы обрамляли лоб. Ни одной складочки не было на его гладких розовых щечках.

  – Где ты живешь?

  – В городе, – ответила я неопределенно.

  – Но ведь ты деревенская, правда?

  – Правда, дядьку, – ответила я по-деревенски.

  – Работала у евреев?

  – И это правда, дядьку.

  Ехали мы быстро и споро. В обед остановились у корчмы. Очень мне хотелось встать, подойти к стойке и заказать стаканчик, но я переборола это желание. Я сидела в санях, берегла сон Биньямина. Мы остановились у русинской корчмы, откуда днем и ночью тянуло водочным перегаром, смешанным с запахом навоза. Отсюда не уходят, пока каждая клеточка твоего тела не ощутит, что напился ты до положения риз.

  Вернувшись, мой возница стал мне выговаривать, почему не зашла я с ним пропустить стаканчик. Человек – не человек, пока он не выпьет. Выпивка взбадривает, от нее у человека язык развязывается.

  Я владею бесценным сокровищем, несметным богатством.

  Я гляжу в его глаза и не верю своим собственным. Весь он – свет.

  мы живем в однокомнатной квартирке на еврейской улице. Уже апрель на дворе, но холода не отпускают. Часами стою я у окна с Биньямином, и благодаря его большим глазам, мне тоже открываются чудеса.

  – Птичка, мама.

  – Птичка.

  – Нету птички! Нету птички!

  Каждое слово, что слетает с его губ, звучит для меня, как трубный глас счастья.

  Ночи снова наполнены тихой радостью. Я принимаю близких в своем доме: Розу и Биньямина, а иногда – и Генни… Мой Биньямин говорит удивительно, и все называют его «янука» – маленькое чудо, а я поражаюсь, что прежде никогда не слышала подобного прозвища. Мне оно нравится. Вдруг вваливается Сами, пьяный в стельку. Я пытаюсь скрыть его от глаз моих гостей, но он сильней меня, вырывается на середину комнаты и объявляет, что «янука» – вовсе не чудо-ребенок, а просто нежелательный ребенок.

  – Ты должна беречь его изо всех сил, – предупреждает меня Роза.

  – Я и берегу его, как зеницу ока, – заверяю я.

  – Он – изумительный мальчик…

  Близится праздник Песах, и я стою с Биньямином у окна, чтобы увидел он движение на улице, впитал в себя запахи. Он должен знать, что у каждого праздника – свой цвет. Мир – вовсе не беспорядочен, как это порою кажется.

  Будь Роза с нами, у нее провели бы мы Седер – традиционную праздничную трапезу. Но близких моих лишилась я до времени. Если бы не Генни, вытащившая меня из помойной ямы городского вокзала, я бы валялась там и по сей день.

  Каждые несколько месяцев я продаю одну из драгоценностей. И каждая проданная драгоценность – это с болью вырванный кусок моей плоти. Мысль о том, что я ращу ребенка, свет очей наших, слегка скрашивает печаль. Драгоценности всегда у меня на груди.

  Итак, у меня своя комната и свой ребенок, который стоит у окна и глядит на улицу, – и мысли об этом согревают мое сердце. Вечером я одеваю Биньямина, и мы выходим, чтобы послушать ночные шорохи. В городе немало недобрых людей – пьяницы, которые помнят меня еще по вокзалу, мои односельчане, настойчиво подстерегающие меня, да и просто гнусные типы, пристающие ко мне. Я не боюсь. Когда Биньямин в моих объятиях, я забываю о том, что такое страх. «Отойдите, не стойте у меня на дороге!» – предупреждаю я каждого, кто задирает меня. Я проклинаю их и материнское чрево, из которого вышли они…

  В один из вечеров пристал ко мне мой односельчанин. Он узнал меня с первого взгляда и не отставал. Поначалу я пыталась его увевещевать:

  – Ведь мы вместе выросли – в одной и той же Богом забытой дыре. Мои родители знали твоих родителей. Зачем же ты обижаешь меня?

  – Брось своего ублюдка и иди со мной.

  – Почему ты называешь моего сына ублюдком?! – я уже не могла сдерживаться.

  – Потому что он – ублюдок.

  Я снова начала его уговаривать:

  – Ты же видишь – я одинокая женщина, ращу ребенка без чьей-либо помощи, и это нелегко – растить ребенка. Но я делаю это с радостью, потому что мальчик у меня – хороший.

  Я говорила с ним так, как говорят с родственниками, используя все «домашние» слова, но он стоял на своем:

  – Брось этого ублюдка, у меня есть комната неподалеку.

  – Как ты разговариваешь со мной? Я – мать, и я немолода.

  – Ты спишь со всеми, только со мной ты не хочешь спать.

  – Не позорь меня!

  – Сегодня я должен спать с женщиной! – его голос был похож на мычание скотины.

  – Возьми себе другую женщину. Разве мало других? Зачем тебе женщина с ребенком?

  – Я хочу переспать с тобой.

  Я собрала все свое мужество и закричала:

  – Если приблизишься – я вцеплюсь в тебя зубами, как собака.

  – Шлюха! – прошипел он.

  – Выродок! – не смолчала и я.

  Я радовалась, что постояла за себя. В тот вечер мы не гуляли. Еще засветло вернулись мы домой, и я сказала Биньямину:

  – Ты должен вырасти крепким парнем. Без этого не выжить, мы должны упражняться каждый день. Тебе надо укрепить мускулы. Стать львенком.

  Сама же я набираюсь мужества старым способом: выпиваю две-три стопки. Тело мое наливается теплом, и передо мной возникает образ моей матери. Мать моя была женщиной смелой. Все ее боялись. Никогда не пила она на людях. Всегда – наедине с собой, обычно – по ночам.

  Вечерами, когда мы выходим гулять, я говорю Биньямину:

  – Не бойся. Когда человек преодолевает свой страх, он становится свободным. Страх обезображивает нас. Надо жить с поднятой головой.

  Я не уверена, что он понимает мои слова, но я повторяю их снова и снова, чтобы в будущем, когда они окажутся необходимыми, слова эти жили в его сознании.

  И все же наши прогулки перестали быть такими спокойными, как прежде. Город гудит, как улей, крестьяне и торговцы кричат, угрожают, ругают друг друга страшными словами. От всего этого скверно на душе. Если бы не старые евреи, стоящие в этот час на пороге своих неказистых лавок, если бы не эти тощие создания, неизменно вызывающие мое удивление, я бы заперлась в своей комнате. Я встречаюсь взглядом со взглядами стариков и порой забываю, что город кишит злодеями.

  Бывает, пристает ко мне какой-нибудь мужчина, и я ускользаю от него в шинок. Там я часто встречаю старых знакомых. Немало мужчин, желавших получить мое тело, встретила я в своей жизни, и я частенько давала им то, чего они требовали. Теперь мое тело – защита Биньямину, и я никому не позволю приблизиться ко мне.

  – Как поживаешь, Катерина? – окликает меня кто-то из прежних знакомых.

  И они постарели. Водка опустошила их лица, кожа на руках пожелтела. И все же они спрашивают:

  – Где тебя можно найти, Катерина?

  – Я вернулась домой.

  – Что случилось? Несчастье?

  – Человек должен вернуться домой, ведь правда? – отвечаю я им, словно мы – односельчане.

  Мои объяснения принимаются, и они оставляют меня в покое.

  Но тот бандюга, тот грязный тип, мой односельчанин, не забыл обо мне и день за днем выслеживал меня. Я чувствовала, что он где-то рядом, в засаде, но поскольку он не попадался мне на глаза, я стала думать, что это всего лишь мои страхи. В последние дни я избегала ходить боковыми улицами, побывав в центре города, мы спешили поскорее вернуться домой. Я ощущала, что эта гиена подстерегает меня. Дома я тоже не находила покоя, каждый шорох приводил меня в ужас, и все же я решила не задвигать засов на дверях. «Нельзя бояться, – твердила я про себя. – Если я буду бояться, начнет бояться и Биньямин».

  Накануне праздника Песах я была так счастлива, что в порыве радости подкинула Биньямина в воздух. Биньямин засмеялся, и смех его рассыпался по улице. Затем я купила ему мороженое. Он попросил еще порцию. Я купила и назвала его «мой обжора». Он смеялся. Несколько крестьян, стоявших у дороги, тоже рассмеялись, но никто ко мне не приставал. Все были заняты последними приготовлениями к празднику, и я, в спешке позабыв про осторожность, свернула в переулок, сокращающий путь домой. Но едва я углубилась в переулок, возник, словно из-под земли, громила и загородил мне дорогу. Я знала, что это конец, и все же закричала:

  – Не трогай меня!

  Это был тот самый бандюга, тот самый мерзавец, тот самый Кирилл, что приставал ко мне несколько дней назад. Только теперь в глазах его была решимость. Он был выпивши, но не пьян.

  – Брось своего ублюдка и ступай со мной, – он схватил меня за руку.

  – Я тебя не боюсь, можешь зарезать меня!

  – Я сказал то, что сказал. Дважды повторять не буду.

  – Я боюсь только Бога.

  – Брось своего ублюдка, – сказал он и оскалился.

  «Убийца!» – хотела крикнуть я, но прежде, чем прозвучал мой голос, он вырвал Биньямина у меня из рук и с силой ударил им о стену. Я видела – о Господь небесный! – божественную головку моего сына – драгоценнейший из сосудов – расколотой надвое, и брызги крови, словно сгустки тьмы. На миг я застыла, но в следующую секунду стремительно выхватила из кармана нож, бросилась на убийцу, схватила его за шею и резала, резала…

  Я чувствовала, как нож вонзается в плоть, как кровь заливает мои руки. Бандит трепыхался, сучил ногами, но я не останавливалась. Я резала его на куски, как режут скотину в мясной лавке.

  До сих пор – половина моей жизни. Отсюда и далее – цвет моей жизни кроваво-красный. И я была убита в тот вечер. То, что от меня осталось, – лишь пень, что остается от срубленного дерева.

  Два мужика волокли меня вдоль улицы, как волокут длинный мешок. «Убийца! Убийца!» – слышала я голоса, которые соскальзывали с меня, словно льдинки. А потом я ничего не слышала, только эхо каких-то оглушающих взрывов. Пока они волокли меня, тело мое становилось невесомым, и боль застыла во мне.

  Долго они меня тащили, я была уверена, что пришел мой конец, но страха не испытывала. Облегчение, подобное тому, что чувствуешь после шести-семи стопок водки, обволокло меня. «Если такова смерть, то не так уж это и страшно», – сказала я себе. А потом мужики, что волокли меня, устали и бросили меня на землю, но не перестали кричать: «Убийца! Убийца!» Со всех сторон налетели люди. Среди этой суматохи я вспомнила братьев Славе, которые кричали точно так же, притащив на сельскую площадь тушу убитого ими волка, задравшего их младшего брата.

  – Кого она убила? – спросил чей-то молодой голос.

  – Убила! Разрезала его на куски!

  – Куда вы ее ведете?

  – В участок.

  Вопросы и ответы звучали так, словно были просеяны сквозь мелкое сито. Я открыла глаза и увидела толпу людей, окружившую меня черным кольцом. Мужики, что волокли меня, возвышались надо мной, тяжело дыша. Я знала, что если они позволят, толпа затопчет меня.

  Передышка была короткой. Теперь они волокли меня с удвоенной силой, словно собирались оторвать мне руки. А мне чудилось, будто порыв бури подхватил мое избитое тело и несет его, – казалось, мужики опасались, что я умру еще до того, как будет точно установлено, что в руках у них – чудовище. Полицейский участок оказался совсем рядом. «Убийца! – сказали они и отпустили меня.

  – Кого она убила?

  – Она его на куски разрезала. Все лежит там, на улице.

  Очевидно, я потеряла сознание или погрузилась в сон. Когда я очнулась, то ощутила затвердевшую кровь на своих руках. Во мне не было никаких воспоминаний, я была пуста, как ведро из которого выплеснуто все содержимое.

  – Она не говорит, – услышала я чей-то голос.

  – Ты ее бил?

  – Бил…

  Никакой боли я не ощущала, мысль о том, что они били меня, а я не чувствовала ударов, вернула меня к действительности. В освещенной соседней комнате раздавались громкие голоса, но до меня они доносились, словно издалека…

  Ночь я провела без сна, прижавшись к стене. Покрытая плесенью стена была холодной, и я чувствовала, как холод проникает в каждую клеточку моего тела. Пальто мое было порвано, но подкладка не пострадала. Я вытянула ноги и впервые заметила, что колено распухло. Опухоль была большой, но не болезненной. «Значит, – сказала я себе, – это очень опасная опухоль». В соседней комнате голоса не смолкали. Поначалу казалось, что говорят они обо мне, но вскоре я поняла, что речь идет о какой-то давно взятой ссуде. Один из голосов жаловался, что выплата по этой ссуде разоряет его, и если бы не она – был бы он вполне свободным человеком.

  Воспоминания словно опустились на самое дно моей души, но все движения и шорохи вокруг себя я улавливала ясно, даже с какой-то преувеличенной отчетливостью. А еще обратила я внимание, что решетки моей камеры сделаны из толстых, редко расставленных прутьев.

  Затем мне удалось снять обувь. Обнаружилось, что и щиколотки мои тоже распухли, хоть и не так сильно. Мне вспомнилось, как мать моя, бывало, говорила: «Катерина рвет свои чулки так, что их потом и починить нельзя. Я уже устала повторять, что нельзя ползать по полу…» Было мне тогда три года, мать и отец еще разговаривали друг с другом, и в маминой жалобе звучали и ласка, и приязнь. Я радовалась, что она меня любит.

  Появился жандарм и встал на пороге моей камеры. Выглядел он просто великаном. Бросил на меня взгляд, каким глядят на взбесившуюся скотину, и приказал:

  – Встань, убийца!

  Повинуясь его голосу, я встала на четвереньки, однако подняться на ноги у меня не хватило сил. Он явно видел, что я стараюсь встать, но мои усилия не показались ему достаточными, и он поднял на меня свою дубинку. Удар был сильным, и я свалилась на пол.

  – Чего вы от меня хотите? – обратилась я к нему, как человек обращается к человеку.

  – Не говори со мной так, будто ты – человек!

  – Что же я должна делать?

  – Не валяй дурочку, говори, как убийца, поняла?

  Затем вошли двое мужчин, подняли меня и перетащили в освещенную комнату. Выглядела я, должно быть, страшно. Они стояли поодаль и разговаривали по-румынски. Я не поняла ни слова. Один из жандармов обратился ко мне на языке русинов:

  – Почему ты его убила?

  Не помню, что я ему ответила. Они хлестали меня по щекам, били ногами. Я свалилась на пол, но они продолжали бить меня ногами. Я не кричала, и это выводило их из себя. Наконец, меня вернули в камеру.

  Не знаю, сколько дней не видела я дневного света. Камера моя была очень темной. Теперь я чувствовала, что несут меня воды широкой и глубокой реки, черные волны накрывали с головой, но я, словно появились у меня рыбьи жабры, преодолевала удушье.

  Когда удалось мне открыть глаза, я увидела, что река эта – Прут, тяжело несущий свои красные воды.

  В тюрьму меня перевели в воскресенье. Звонили колокола, и осеннее солнце заливало улицы. Я шла в сопровождении двух вооруженных жандармов, и со всех сторон на меня указывали: «Чудовище!» Я была опустошена, все во мне застыло, боль отпустила меня. Мне казалось, что так я могу шагать часами. Впервые я ощутила в себе свою мать – не ту, что лупила меня, а ту, твердую и смелую, что все годы пыталась научить меня мужеству, но не знала, как это делается. Теперь мы шагали рядом, мы были единой плотью, и ничто не разделяло нас.

  Так началась моя новая жизнь.

  Женщины в тюрьме знали все – до мельчайших подробностей – и встретили меня недружелюбно. Со временем я убедилась, что и других они встречали не лучше. Человек, переступающий порог тюрьмы, должен знать, что здесь не умирают, а разлагаются. Никакой нитью не скрепить, не связать то, что разорвалось. Не стены страшны, а то, что внутри этих стен.

  Судебный процесс был недолгим. Я признала все пункты обвинения, и пожилой судья сказал, что до сих пор он не сталкивался с таким ужасным деянием. Если бы тот, кого я убила, сам не был убийцей, то постановил бы он, судья, накинуть петлю мне на шею. В зале не было ни единой души.

  Мой защитник, назначенный судом, сказал:

  – Ты можешь быть довольной. Пока мы живы, есть надежда.

  Адвокат был евреем. Он носился из угла в угол, и чувствовалось, что он недоволен собой. Чем-то он напомнил мне Сами, хотя между ними не было никакого сходства.

  Жизнь в тюрьме очень упорядочена. Ранний подъем и отбой в половине девятого. Между подъемом и отбоем – работа. Одна группа заключенных работает за пределами тюрьмы – на текстильных фабриках, другая – в поле, остальные обслуживают нужды самой тюрьмы. Прежде ноги заключенных женщин сковывали цепью, но этот обычай отменен. Теперь строят в колонну по трое, связывают тройки веревкой – и в путь. В каждой группе – тридцать узниц. Среди них есть пожилые женщины, относящиеся к наказанию с презрением, несущие его, не склонив головы. Тех, кто осужден пожизненно, освобождают, когда исполнится им семьдесят лет, но не всегда. В тюрьме есть узница, которой уже девяносто.

  Меня включили в группу обслуживания. Я всегда была начеку, исполняла все, что мне поручали, но жизнь моя сузилась, став жизнью рабочей скотины. По десять часов я скребла полы, после чего замертво валилась на нары. Сон мой был тяжел, казалось, я продираюсь куда-то сквозь узкий коридор. Со звонком я поднималась и приступала к работе. Свои обязанности я исполняла старательно, и надзирательницы не били меня и не издевались надо мной. Со своими товарками по заключению я сталкивалась мало. Часами сидели они после работы и разговаривали. Иногда, сквозь затуманенное сознание, слышала я их исповеди, и были в них и тоска, и томление, которые уже не соприкасались с жизнью.

  Однажды за обедом спросила меня одна из заключенных:

  – Катерина, откуда в тебе такая сила духа?

  – Не знаю, – ответила я.

  И это было правдой. Жизнь моя, срубленная под корень, как бы мне уже не принадлежала, но сама я – и это было чудом –крепко стояла на ногах.

  Заключенные не оскорбляли меня, не смеялись надо мной. «Следует остерегаться женщины, способной рассечь труп на двадцать четыре куска», – я слышала, как прешептывались они между собой. С течением времени я узнала, что многие сидели здесь за то, что пытались отравить кого-то, либо плеснули кислотой. Настоящих убийц было только двое, и я, оказывается, одна из них.

  Спустя некоторое время вызвал меня начальник тюрьмы и спросил:

  – Есть у тебя родные?

  – Нет. Родители мои умерли. Я была у них единственной дочкой.

  – Почему ты смеешься?

  – Слова «единственная дочка» смешат меня.

  – Были ведь и другие родственники? – У отца была пара байстрюков, но я их не знала, – сказала я, продолжая смеяться.

  – Здесь не смеются. Убирайся! – приказал он, и я вышла.

  Смех мой был неуместен, но сдержаться я не могла. Я представила себе двух рыжих парней в узкой телеге, незаконных сыновей моего отца, – именно так видела я их много лет тому назад…

  Хотя все здесь приговорены ко многим годам тюрьмы, заключенные отсчитывают дни, месяцы и годы. Я была настолько опустошена, что все, связанное со временем, больше не волновало меня. Я работала, как заведенная, а вечером, заслышав звонок, убирала свои орудия труда в кладовку и становилась на поверку. После ужина бараки закрывались, и я сваливалась на нары, как мешок.

  Текли дни, похожие друг на друга. Женщины-заключенные, работавшие за пределами тюрьмы, рассказывали о солнце, о лете, об урожае. Здесь же, за высокими стенами, было холодно, хотя солнце светило в небе. Тут все пропитано холодом. Но меня, по правде говоря, ничто не трогало.

  Раз в месяц полагались свидания. Все их ждали и даже прихорашивались. Но не было никого, кто бы пришел навестить меня, и я довольна, что не должна участвовать в этой суматохе. Свидания оставляют чувство подавленности и тоски. После дня свиданий тюрьма бурлит целую ночь…

  – О чем ты думаешь? – удивила меня вопросом одна из узниц, с которой мы вместе скребли пол.

  – Я не думаю. Устала.

  – Мне показалось, что ты задумалась.

  – О чем тут думать, – отмахнулась я, завершая разговор.

  Женщина, моя ровесница, рассказала, что уже шесть лет находится она в этой тюрьме, и еще остается ей сидеть целых семнадцать.

  – За что ты сидишь? – спросила я и тут же пожалела об этом.

  – За то, что плеснула кислотой, – ответила она и улыбнулась странной улыбкой.

  До своего замужества она толю долгое время проработала у евреев. Я тут же увидела, что годы, проведенные у евреев, вспоминает она добром. Как и я, поначалу она работала у тех, кто соблюдал все заповеди, а затем – в городе, у тех, кто от религии отошел.

  – То были самые лучшие мои годы, – сказала она, и слезы проступили у нее на глазах.

  Так началась наша дружба. Звали ее Сиги. Зимой, в холодных сумерках, мы вспоминали праздники Ханука и Пурим, весной – Песах и Шавуот. В Судный день она покрывала голову платком и постилась. Если бы не тот ловкач, что соблазнил ее, она осталась бы среди евреев на веки вечные.

  Так, чудесным образом, открылся мне таинственный подземный ход, которым вернулась я к своим близким. В один из вечеров увидела я Генни. Она знала, что со мной стряслось и как я сюда попала. Я сказала ей, что в сердце моем нет раскаяния. Я готова к долгому пребыванию в тюрьме и не тешу себя никакими иллюзиями.

  – Откуда у тебя такая уверенность? – спросила Генни, и голос ее был таким, как прежде.

  – От матери, – ответила я без колебаний.

  – Странно, – сказала Генни, – ведь когда-то ты не любила свою мать.

  – Я не умела любить ее.

  – А теперь ты любишь ее?

  – Теперь она во мне.

  Только произнесла я эти слова, тьма окутала светлое видение, и я провалилась в пропасть.

  Работа пожирает день, а холод бесконечно длит ночные часы. Но все-таки каждое утро я подымаюсь и встаю в строй. Способность переносить страдания не имеет границ.

  Иногда я замечала те перемены, что происходили в моем теле. Ноги мои распухли, на тыльной стороне кистей рук вздулись синие вены, но боли я не ощущала. Я работала с утра до ночи. Ночью вставала и говорила себе: «Еще один день», мысли мои ссыхались и съеживались, словно голова моя стала тыквой.

  – Ты была замужем? – спросила меня Сиги.

  – Нет, но у меня был ребенок.

  – Ты поступила правильно.

  Со временем она рассказала мне о своих первых днях у евреев, как она их боялась, как поборола свой страх. В первую же зиму заболела она воспалением легких и была уверена, что ее тотчас же выгонят. Но евреи ее удивили – они заботились о ней. В то же лето встретила она Герца Рейнера, студента из Лемберга, молодого нерелигиозного еврея, который ухаживал за ней с нежностью, внушающей страх.

  – А ты не хотела бы к ним вернуться?

  – Хотела бы…

  Сиги была крупной и сильной. И много было в ней противоречивого.

  – Я люблю евреев, – бывало, говорила она, – но как жаль, что они – евреи. Если бы они не были евреями, я любила бы их еще больше. Они – особые существа. Мне нравятся их прикосновения….

  – Ты бы вышла за Герца Райнера? – дернуло меня за язык.

  – Это – другое дело. Женщина должна венчаться в церкви. Мы – грешницы и любим молодых евреев, но церковь их не любит. Выходить замуж мы должны за себе подобных.

  – Значит, ты их не любишь.

  – Я – из русинов, милая, рождена была русинской женщиной. Евреи – это совсем другое племя. Мы можем им удивляться, спать с ними, любить их, проклинать, но только не жениться. Мы – другие. Что поделаешь, это не наша вина. Такими сделал нас Создатель.

  Я любила Сиги. Не обо всем я с ней говорила, но чувствовала, что связаны мы с нею воспоминаниями, исполненными и тепла и греха, к это чувство словно давало нам некое тайное преимущество. Мы больше ни с кем не говорили об этом, да и между собой говорили редко, но обе мы радовались нашей дружбе.

  По ночам здесь много разговаривают. Бывают ночи, что уносят куда-то вдаль, и разговоры тогда – о безответной любви. Иногда по ночам вспоминают жестоких и злых родителей, иногда – братьев и сестер. Но бывает, что все разговоры – только о евреях, и эти ночи – самые бурные. Все мы работали у евреев, а есть и такие, что из поколения в поколение служили в одной и той же еврейской семье.

  Красть у евреев – это ремесло, и могут пролететь годы, прежде чем обучишься ему. Не так-то просто украсть у евреев, они внимательны и осторожны, но если сбить их с толку, то все возможно. Проходят год-два – все их секреты известны: когда они молятся, когда занимаются любовью… В праздники они все в синагоге, и тут-то самое время порыться в ящиках. «Красть у евреев – это особое удовольствие, почти такое же, как спать с мужчиной», – заявила одна из женщин, чем всех насмешила. Любовные шашни с евреями – одна из излюбленных тем. Мнения на этот счет расходятся. Одни считают, что любовь евреев не знает себе равных, они чисты, нежны, и никогда не станут издеваться над женщиной. Другие же полагают, что евреи ведут себя слишком уж утонченно. Ласки и нежный шепот – это не то, чего хочет женщина, – ей подавай дикое животное.

  Однажды мне объявили, что мой адвокат пришел меня навестить. Время свиданий – напряженное время. В краткие мгновения ты должен все уловить и все расказать, да еще – через перегородку. Все кричат – стоит оглушающий шум. Мой адвокат добился специального рарешения встретиться в караульном помещении, а не там, где все.

  Со времени суда поседели его волосы, вернее, то, что от них осталось. Он невысок, лысоват, но взгляд его остался прежним: мягким и внимательным.

  – Я давно хотел прийти повидаться с тобой, да все никак не удавалось, – извинялся он.

  Принес он мне кулек с конфетами и банку варенья. Рассказал, что ему удалось вырвать у властей конфискованные драгоценности, которые Генни оставила мне в наследство. Отныне они будут находиться в управлении тюрьмы, и в тот день, когда я выйду на свободу, мне их возвратят. «Пусть будет у тебя хоть грош за душой», – добавил он.

  – Нет в том нужды, – довольно глупо ответила я.

  – Никто не знает, что готовит ему день грядущий. Теперь он выглядел смущенным. Может, был разочарован тем, что я не оценила по достоинству его усилий.

  Чтобы как-то исправить впечатление, я сказала:

  – У меня все в порядке.

  И замолчала, словно все слова иссякли.

  Он тоже не знал, что еще сказать мне. Поднялся. Никто нас не торопил, но я – сама не знаю почему – заторопилась и вернулась к себе в барак.

  Ночью я все пытаюсь найти путь к моим близким. Мне почему-то казалось, что если доберусь я до Генни, – доберусь и до остальных. Но это чувство направило меня по ложному следу. Ночи становились все непрогляднее, ни щелочки, ни просвета, только сгустившаяся тьма. И здесь, на нарах, – так же, как в любом кабаке, – на чем свет проклинали и во всем винили евреев. Если бы не евреи – все было бы по-другому. Надо стереть их с лица землм. Эти голоса не мерещились мне. Они доносились ясно – словно мычание коровы или похабная частушка.

  Я знала, что голоса эти не в силах причинить вред моим близким, однако покоя себе не находила. Кто знает, какие несчастья способно навлечь проклятье? Близкие мои скитаются в мире ином, их бестелесная душа беззащитна, а тут нечестивцы проклинают их днем и ночью.

  Мои страхи были не напрасными. Наутро я узнала, что в одной из расположенных неподалеку от тюрьмы деревень разразился погром. Погибших немного, но полно раненых. Один из тюремщиков рассказывал об этом подробно, и слухи передавались из уст в уста. Добыча на этот раз оказалась большой, у крестьян теперь нет нужды в еврейских лавках: будут у них собственные сукна, собственный сахар, собственные сапоги любой выделки и любых размеров. Поздно ночью пошла по рукам бутылка водки. Все радовались, что наконец-то евреи получили по заслугам.

  В Пасху, когда разрешили передать заключенным еду и одежду, всюду видны были еврейские пальто, платья с кружевами, шерстяные носки, даже несколько новых корсетов. Все радовались, примеряли обновы…

  – Почему ты всех сторонишься? – спросила меня одна из заключенных.

  – Я тоскую, – слова сами сорвались с моих губ.

  – Ты должна все позабыть. Будто и не было ничего.

  – А ты не вспоминаешь?

  – Конечно же, вспоминаю. Но тут же говорю себе: «Вспоминать запрещено!» Своей сестре и двоюродному брату велела не приходить ко мне на свидания. Если выйду – поеду их навестить, мне они ничего не должны. Свидания только сводят человека с ума. Я бы запретила свидания. Я уже не тоскую и не скучаю. Я сделала то, что должна была сделать, и теперь могу сидеть спокойно.

  – Что же ты сделала?

  – Убила своего мужа. Только мы двое довели дело до конца, а остальные пытались, да, пожалев, повернули назад.

  В глазах ее что-то сверкнуло.

  Тюрьма хорошо охранялась, и все-таки новости просачивались сквозь любую щель. Вчера стало известно, что мужа Сиги убили в кабаке. Все радовались и пили, и я тоже присоединилась к веселью.

  Сиги опьянела и в подпитии высказалась:

  – Я люблю Господа нашего Иисуса великой и сильной любовью. Он – Господь. Он – Спаситель. Я знала, что он отомстит за меня. Теперь же настала очередь евреев, убийц Господа. Я много лет у них работала, немало денег у них наворовала, но никогда не прощу им, что убили они Господа. Как осмелились они, дети Сатаны, убить его? Ведь он – это любовь и милосердие. Он не простит им, он готовит им великую месть, вы еще увидите.

  Ее стошнило, она побелела, как мел, но не перестала проклинать всех, кто когда-либо в жизни обидел ее: отца и мать, своих детей, евреев и их мошенничества. Если бы не прокляла она заодно и старшую надзирательницу, ночь закончилась бы всеобщим весельем, и все бы спали спокойно. Но поскольку Сиги не удержалась и начала честить почем зря старшую надзирательницу, тут же коршунами кинулись на нее надзирательницы и утащили ее в караулку. Не помогли просьбы остальных заключенных. Той же ночью отправили ее в карцер. Тем и закончилось великое веселье.

  С тех пор, как Сиги отсидела в карцере, она непрестанно молится и то и дело крестится, уверяя, что Иисус стоял справа от нее, что явился Бог мщения, и теперь очередь евреев. Ее впалые щеки будто обожжены пламенем. Даже язык ее изменился. Теперь она говорит так, как говорят деревенские старухи, – на каждом слове поминает Иисуса, пресвятых Богородицу и апостолов, которые истребят все зло и сынов Сатаны.

  Я потеряла подругу. Стараюсь говорить с ней поменьше, но она почему-то ищет моей близости, все укоряет меня, напоминая, что без веры нельзя жить, а без Иисуса мы в этом мире – пропащие. Голос ее звучит угрожающе:

  – Ты слишком многого набралась у евреев. Они навели на тебя свои чары и разрушили чистую веру, что была в тебе. Сыны Сатаны, они знают женскую душу и легко покупают ее. Нельзя их жалеть, они уничтожили душу русинскую.

  Я ее избегаю, готова работать в скованном холодом поле, только бы находиться подальше от нее.

  Однажды ночью я не вытерпела:

  — Чего ты от меня хочешь? Она сказала испуганно:

  – Ничего. Я просто люблю тебя. Я хочу вернуть тебя к вере. Сыны Сатаны тебе навредили…

  – Прекрати молоть эту чепуху, – отрезала я и сама испугалась собственного голоса.

  – Я ничего не думала… Только ради тебя, я ведь люблю тебя, – голос ее дрожал.

  Предупреждение подействовало. Люди, оказывается, очень осторожны с убийцами, я и сама боюсь себя. На суде был представлен нож, которым я убила убийцу, и меня спросили – тот ли это нож. Это был простой нож, я захватила его с собой, когда оставляла дом Генни. Не было никакой причины для этой маленькой кражи…

  … Наступили короткие дни. Нестерпимый холод и каторжная работа. Мысли все усыхали, ноги двигались как бы сами по себе, и я была словно отрезана от собственной жизни, от самой себя, погружена в какую-то тяжкую пустоту. Я ни на что не сердилась и ничего не желала. И если нас наказывали сверхурочной работой, я сносила это молча. Дни свиданий все ждали с нетерпением. Я ничего не ждала. Мой адвокат, по обычаю, приходил раз в месяц, приносил сладости и банку варенья.

  – Как дела у евреев? – спросила я его, не узнавая своего голоса.

  – Почему ты спрашиваешь?

  – Тут ходят слухи, что в селах устроили резню.

  – И это тебя волнует?

  – Евреи, как вы знаете, были мне очень близки.

  – Лучше бы тебе подумать о более веселых вещах, – прошептал он.

  – Они мне дороги, – вырвалось у меня.

  – Не вижу в этом смысла.

  – Я люблю их маленькие домики…

  – Не говори так громко, – перебил он.

  – Я люблю говорить на идише. Мне это необходимо, как воздух….

  Адвокат поднялся и произнес:

  – Это к делу не относится, мы еще поговорим об этом.

  – Я не боюсь.

  – И все-таки…

  – Я не перестану любить их, – я еще успела сказать ему эту фразу, прежде чем свидание было прервано.

  Позднее я осознала – это говорила не Катерина. Когда Катерина связана со своими близкими, речь ее полнозвучна, запас слов – совсем иной, чувства рвутся наружу, но когда она оторвана от близких своих, то, как и любой человек, чувствует себя усталой и подавленной.

  Та зима была очень длинной. Время от времени овладевали мной сильные ощущения, столь острое религиозное чувство, что голова моя начинала кружиться и я едва не теряла сознание. Бывали мгновения, когда я ощущала особую близость к своим родным, близость эта была большой и осязаемой, особенно – к Биньямину, моему маленькому ангелу. Той зимой я сказала одной из заключенных:

  – Я не нуждаюсь в Иисусе. У меня есть свой Иисус.

  Я не понимала, что говорю, но мне было позволено излагать свои мысли и верования. К убийцам относятся с осторожностью.

  Но почти всегда я – в состоянии подавленности. Я погружена в себя. Сужается круг вещей, которые я вижу, слабеет мой слух, словно непроницаемая стена окружает меня. И когда гасят свет, я сворачиваюсь клубком под своим пальто, как всеми покинутое животное. Утро не вселяет в меня ни желаний, ни веры. Я одеваюсь, становлюсь на поверку, словно в каком-нибудь безумном сне. Мы долго ждем грузовик, а когда он наконец появляется, заключенные торопливо забираются в кузов, толкаясь и падая. Грузовик крыт брезентом, едва защищающим от холода.

  – Начинайте работать, вот и согреетесь, – говорит пожилой надзиратель.

  Он нас не бьет, но изводит своими назиданиями: человек создан для работы, нет преступления без наказания, страдания надо принимать с любовью, тюремщики – не дьяволы, они – просто люди, исполняющие то, что им приказано, этот мир – всего лишь преддверие Чертога…

  Несомненно, в речах его слышны какие-то отголоски религиозности. Иногда в них ощущается страх перед Всевышним, как в заупокойной молитве, которую произносит священник.

  Шесть часов ковыряемся мы в мерзлой земле, собирая свеклу. Лопаты – тупые, и все же руки наши делают невозможное: спустя несколько часов уже громоздится целая гора выкопанной сахарной свеклы. В обед привозят нам суп и ломоть хлеба. Пища безвкусная, но человек ко всему привыкает. Случается, какая-нибудь из женщин, доведенная до крайности, бросается в бега, но исчезает она ненадолго – жандармы изловят ее.

  – Почему бы вам не принимать страдания с любовью? – увещевает нас пожилой надзиратель.

  – Это не страдание, это просто унижение, – равнодушно отвечает ему одна из заключенных.

  Меня ничто не волнует. В эти глухие, серые дни я исполняю все, что мне велят, не жалуюсь, никого ни в чем не виню, но временами – этой зимой так случалось несколько раз – вдруг какое-то злорадство захлестывает меня, бередя изболевшуюся душу. Боль сильна, я стараюсь держать себя в руках, но в конце концов срываюсь и изо всех сил кричу:

  – Тише!

  – Ты чего? – нагло спрашивает одна из заключенных.

  – Замолчи!

  – Я?

  – Ты!

  С убийцами обращаются вежливо. Даже надзирательницы на меня не кричат. Но в глубине души я знаю, что сила моя – не во мне. Только тогда, когда связана я со своими близкими, – обретаю я голос, внушающий людям страх.

  В конце зимы появилось у нас много награбленных блузок и свитеров. Все радовались, но довольно сдержанно. «Не надевай эту рубаху – Катерина крутится поблизости», – слышу я шепот за моей спиной. Вот она – моя маленькая месть в этой непроглядной тьме.

  Ясные дни стояли в апреле. По утрам было очень холодно, но к полудню солнце согревало нас. Мы работали на картофельных полях и возвращались домой пьяными от свежего воздуха.

  Если бы не несколько побегов, дни тянулись бы – пустые и серые. После каждого побега наступала пора побоев и воплей. Телесные наказания – во власти старшей надзрательницы, женщины крупной и жестокой, которая избивала со страстью, вся отдаваясь этому действу. Убийц она не трогает, к ним она обращается с увещеваниями:

  – Зачем вам наказания? Карцер вовсе не райский сад, поверьте мне.

  Время поглощалось заведенным распорядком дня. Прошлая жизнь удалялась, становилась едва различимой, словно тебе она никогда и не принадлежала. Человек, возвращающийся в барак после рабочего дня, ничего не ищет, кроме своих нар.

  Одна из заключенных вспомнила, как в свое время она осталась в классе на второй год, и отец ее, важный муниципальный чиновник, плакал от стыда.

  – Мой отец, – призналась она мне, – был, видать, немного евреем. Во всяком случае, что-то еврейское в нем было. Только евреи могут плакать по такому поводу.

  – Он не бил тебя?

  – Нет. Он только плакал.

  – Ты поминаешь его добром?

  – Нет, эти слезы меня напугали. Он всем нам был чужим.

  – Откуда взялись твои подозрения?

  – Сама не знаю. В юности он работал у евреев, да и мать его, моя бабка, тоже долгие годы работала у них. Еврейские обычаи пристали к ним.

  – Но ты его любила?

  – Я не знала, как любить его. Ему нравилось часами сидеть в саду, вглядываясь и размышляя. Я его боялась. По сути, все мы его боялись. Евреи на него дурно повлияли.

  – Он еще жив?

  – Умер год назад. Я хотела быть на его похоронах, но мне не разрешили. И хорошо, что не разрешили. Все бы смотрели на меня с жалостью. Я не люблю, когда меня жалеют. Человек должен сносить страдания молча.

  Так из глубин поднимаются и бьют маленькие ключи. Эти шепотом ведущиеся беседы можно без труда услышать в нашем бараке – на какой-то миг они трогают душу.

  – Сколько тебе осталось?

  – Я не считаю. Все равно до освобождения я не доживу…

  Свои тайны я держу при себе. Никому их не открываю. Только со своим адвокатом я могу обменяться несколькими словами, и слова эти приводят меня в сильное волнение.

  Раз в месяц он навещает меня, привозит те или иные фрукты – в зависимости от времени года. Ему всего лишь пятьдесят, но потертый костюм старит его. Если бы было можно, я выстирала бы его рубашку, выгладила бы костюм, почистила башмаки. Его преданность причиняет мне боль.

  – Как живут евреи в деревнях? – спрашиваю я.

  – Почему ты спрашиваешь?

  – Потому что я тревожусь.

  – Человек должен заботиться о себе. У тебя своих забот немало.

  Все, что происходит в деревнях, здесь хорошо известно. Каждый месяц – убийства и грабежи. Одежда евреев поступает бесперебойно. Даже пара подсвечников оказались в бараке. Будь у меня деньги, я купила бы что-нибудь из этой одежды и положила себе на нары, чтобы по ночам вдыхать то, что в них сокрыто. Я соскучилась по деревенским евреям. Их маленькие лавчонки, пропитанные запахом подсолнечного масла… Дети, взапуски носящиеся по двору… Тишина по субботам и праздникам… Пожилые евреи, стоящие на углу улицы и разглядывающие окружающих. Долго они стоят так, и вдруг легкая улыбка тронет их губы, они срываются с места и исчезают. Часами следила я за их легкой походкой. Всегда было у меня такое чувство, будто связаны они с голубыми, тихими мирами.

  Но самую главную свою тайну я прячу даже от самой себя. Мой Биньямин вознесся на небо, и он-то и есть подлинный Иисус. У Иисуса, того, что в церкви, жизнь окрашена в розовый цвет, ручонки у него пухлые, и весь облик его – вызывающе праведный. Какой-то бестелесный дух. Даже ангелы не бывают такими. Но мой Иисус был в моей утробе, и по сей день он наполняет меня всю. Мой Биньямин не похож на того лже-праведника, что на иконах в церкви. Мой Биньямин кусался. Укусы его были острыми, но сладкими, и плоть моя до сих пор хранит память о них. Мой Биньямин, бывало, дразнил меня, показывая язык, иногда прятался под столом и кричал оттуда звонким голосом:

  – Мама – мышка! У мамы есть хвостик!

  Мой Биньямин был озорником. Если бы не это его озорство, никогда не узнала бы я, сколько в нем было света. Иногда я говорю себе: «Где же мой непоседа?» Бывают дни, когда я вижу его в поле. Или среди пустых баков, половников, грубых слов. Он – везде. Я не люблю, когда падают на колени, бьют земные поклоны. Едва поднявшись с колен после земных поклонов, человек способен на ужасные поступки. В воскресенье, после молитвы, у нас в деревне забивали скотину к предстоящим обильным застольям.

  – Что это ты такая тихая, Катерина, о чем ты думаешь? –спросила меня старшая надзирательница. В ее словах сквозил оттенок материнского участия.

  – Я не думаю.

  – Но что-то тебя, похоже, беспокоит? Можешь мне рассказать. За мысли уже не наказывают.

  – У меня никаких жалоб нет.

  Они меня боятся. Одна из заключенных отказалась спать рядом со мной, на соседних нарах, и когда ее заставили, – плакала, как девчонка, которую выпороли. Сколько ни выговаривала ей старшая надзирательница – ничего не помогало. В конце концов та присела рядом с заключенной и начала увещевать:

  – Нечего тебе бояться. Катерина не причинит тебе зла. Убийцы убивают только один раз, а потом они – тихие и спокойные. Уж я-то знаю. Ведь здесь сидело немало убийц.

  Как ни странно, эти слова ее успокоим. Она принесла свои пожитки и заняла соседние нары.

  – Как тебя зовут? – спросила я.

  Услышав мой вопрос, она вся сжалась, подалась назад и ответила:

  – Меня зовут София.

  – Почему ты боишься?

  – Я не боюсь. Я просто так дрожу…

  «Нечего тебе бояться», – хотелось мне сказать ей, но я точно знала, что от слов моих она задрожит еще сильнее.

  – Я не могу справиться с этой дрожью… Это от меня не зависит…

  – Нельзя бояться людей, – зачем-то сказала я.

  – Я уже не боюсь. Но унять дрожь не могу. Что же мне делать?

  Лицо у нее – изнуренное, все в морщинах. Ясно, что всю свою жизнь она прожила в страхе. Сначала боялась отца с матерью, потом – мужа, и от этого неизбывного страха попыталась мужа убить. Теперь она сидит здесь и боится своих товарок-заключенных. Старшая надзирательница бьет ее безжалостно, однако так, чтобы не изувечить. Она мучает Софию и издевается над ней не за ее преступления, а за ее смертельный страх:

  – Нельзя бояться людей. Понимаешь?

  – Я уже не боюсь…

  – Не говори мне, что не боишься. Ты вся – комок страха.

  – Я не знаю, что мне делать, – признается София.

  – Ты должна сказать себе: «Есть Бог на небе. Он – Царь царей, ему ведомы все тайны, и только Его я боюсь. А все остальное – обман и заблуждение. Ты меня понимаешь?

  Поведение Софии – исключение. Заключенные обычно принимают удары молча, сидят в карцере без криков и слез. Но бывают дни, когда старшая надзирательница безумствует, наводя на всех ужас, – тогда крики и вопли летят до самых небес.

  По прошествии нескольких лет оказалась здесь женщина, которую, как и меня, звали Катериной. Была она моложе меня и родом из моей деревни. Мне она очень обрадовалась. Подробно рассказала о тяжбах по поводу земельных наделов, обо всех живых и о тех, кто умер. Оказывется, совершенное мною убийство произвело в нашей деревне сильное впечатление. Как бывало всегда после какого-либо потрясающего события, деревня разделилась надвое: были такие, что нашли мне оправдание – дескать, во всем виноваты евреи, у которых я так долго работала; другие винили лишь меня и мою природную распущенность. Сама Катерина приговорена к пожизненному тюремному заключению за то что изувечила своего мужа: она была в коровнике, когда он ворвался туда и начал избивать ее вилами, Катерина вырвала их у него и этими же вилами покалечила его.

  Я помнила ее, но не совсем ясно. Дома наши в деревне стояли далеко друг от друга, но иногда мы встречались – на выпасе, на свадьбах, в церкви. Уже тогда во взляде ее сквозило какое-то беспокойство, как у затравленного зверька.

  Деревню свою я не видела уже много лет, она даже из снов моих исчезла, и вдруг все воскресло – причиняя боль – со всеми запахами и красками.

  – Ты не изменилась, – сказала она.

  – Как так?

  – Я бы тебя сразу узнала.

  Я вспомнила ее: было ей лет пять, одета она в длинную льняную рубаху, стоит рядом с огромными коровами и удивленно разглядывет их. Что-то от этого удивленного взгляда осталось в ее глазах и поныне.

  – Что здесь делают? – сносила она каким-то домашним тоном – так задают вопросы в деревне.

  – Работают, – я старалась смягчить горечь момента. Она расплакалась, и я не знала, чем утешить ее. Наконец, я сказала:

  – Не плачь, милая. Немало людей вошло сюда, немало их покинуло эти стены. Пожизненное заключение – это еще не конец. Бывают и досрочное освобожение, и помилование.

  – Все меня ненавидят, даже мои дети.

  – Ты не должна переживать. Бог знает всю правду. Только Он тебе судья.

  Едва упомянула я имя Бога, как глаза ее раскрылись, она взглянула на меня тем взглядом, что остался у нее с детства.

  – Я о тебе много думала, – сказала она.

  – Не надо ни о чем беспокоиться. Мы не одиноки.

  – Кто бы мог представить, что мы встретимся здесь.

  – Не так здесь страшно, – я пыталась отвлечь ее внимание.

  – Тебя кто-нибудь навешает? – несчастная продолжала свои расправы.

  – Я не нуждаюсь, чтобы меня навешали. Тут каждый занят собой.

  – Меня защищал адвокат-еврей. Не верю я этим евреям. Они всегда много говорят, но на устах у них одно, а на сердце другое. Лучше уж пожизненное заключение, чем защита евреев. Они крутятся повсюду…

  Я не мешала ей высказывать свою ненависть, чувствовала, что эта, пропитавшая ее насквозь ненависть облегчает боль. Затем я предложила ей глотнуть из припрятанной бутылки. Этот глоток ее успокоил, лицо ее порозовело, и она сказала:

  – Спасибо, Катерина. Храни тебя Бог. Если бы не ты, что бы я делала тут…

  – Так что говорят обо мне в деревне? – я хотела услышать ее мнение.

  – Евреи околдовали тебя.

  – А ты и поверила? Обе мы рассмеялись.

  Шли дни, но никто не приходил повидать ее. Зимой почти нет свиданий: тюрьма далеко, и добираться к ней трудно, но мой адвокат добирается, появляется всегда в одно и тоже время –как часы.

  – К чему вам это беспокойство? – выговариваю я.

  – Я – твой адвокат, не так ли? Разве не обязан адвокат знать, что происходит с его клиентами?

  – Верно. Но вам надо позаботиться о своем здоровье. Это – самое главное.

  За два последних года он сильно постарел, одежда его вытерлась, нижняя губа его, припухшая и синеватая, посинела еще больше, и сигарета приклеена к ней постоянно.

  В тот холодный день лицо его не выражало ни сердечности, ни мудрости – оно казалось застывшим, словно корочка льда покрыла его. Он все время потирал руки и повторял:

  – Холодно на улице…

  «Зачем же вы приехали?» – хотела я снова спросить с укором, но вместо этого сказала:

  – В вашей конторе есть печка… – О какой конторе ты говоришь? У меня уже давным-давно нет собственной конторы.

  – Но ведь вам необходимо помещение для адвокатской конторы, правда? – я и сама не знала, что я говорю.

  – Нет у меня никакой нужды в помещении, – произнес он и махнул правой рукой.

  Холодный ветер ворвался внутрь, пронесся по караульному помещению.

  Я вспомнила, как встретилась с ним в первый раз, посреди разъяренной толпы жандармов, писарей, судейских. Тогда он показался мне ниже всех ростом, худой, смущенный.

  – Я твой адвокат, – представился он. – Насколько хватит сил, буду пытаться защитить тебя. Дело сложное, но мы осилим его.

  – Чем я могу отплатить вам? – спросила я довольно глупо.

  – Ничего не надо.

  Теперь стоял передо мной тот же человек, но изможденный до неузнаваемости. Разве что сигарета так и осталась приклееной к посиневшей губе – как и в тот раз, когда я увидела его впервые.

  – Где вы живете?

  – У меня в городе есть комната. Родители мои живут в деревне. Я иногда навещаю их. Они мною недовольны.

  – Почему же ваши родители недовольны?

  – В свое время они хотели, чтобы я женился, – ответил он и смущенно улыбнулся.

  – С этим вы еще не опоздали.

  – Родители возлагали на меня большие надежды. Я единственный сын. Всю свою жизнь они тяжело работали, и все свои сбережения потратили на мою учебу в университете. Я хотел стать художником, но они не согласились на это. Искусство не казалось им стоющим делом. Я изучал то, что считали нужным они.

  – Ведь вы – преуспевающий адвокат, – мне захотелось приободрить его.

  – Трудно сказать обо мне, что я добился успеха. У меня нет своей адвокатской конторы, я не умею выжимать деньги, но, похоже, я уже не переменюсь.

  Какой-то дух вселился в меня, и я сказала:

  – Вы замечательно защищали меня. Не жалея сил.

  – По-моему, тебя должны были оправдать.

  – Я не уверена.

  – А я уверен.

  Он застегнул свое пальто и собрался уходить. В застегнутом наглухо пальто он казался еще ниже. Мне очень хотелось дать ему на дорогу что-то свое, мне принадлежащее, но у меня ничего не было.

  – Не выходите в бурю, – я хотела, чтобы он задержался.

  – Я не боюсь. Всего час ходьбы – и я на железнодорожной станции.

  – Не стоит рисковать в такую погоду, – я говорила с ним так, как, бывало, разговаривала в прежние времена.

  Надзиратель в караульном помещении не торопил нас. В эту холодную пору каждый думает о том, чтобы согреться, – надзиратель пытался согреться, переминаясь с ноги на ногу.

  – Не ездите.в деревню. Своих родителей вы не измените, да и они не изменят вас. У каждого своя судьба.

  Какую-то минуту он слушал меня с удивлением, затем произнес:

  – Всю свою жизнь я только приносил им несчастье. Мне очень хочется поехать к ним, но я не решаюсь. Трудно мне вынести их взгляды. Теперь они уже не упрекают меня, отец даже дает мне немного денег, но ведь неловко брать деньги у старого человека. Ведь всю свою жизнь они так тяжко работали.

  – Вы соблюдаете законы религии?

  – Ты коснулась больной темы. Трудно им, моим родителям, вынести мысль, что их единственный сын блуждает по миру без веры. Если бы я преуспел в делах, они бы, возможно, простили мне…

  В это мгновение я почувствовала какое-то сильное влечение к этому низенькому, растерянному человеку, как когда-то – к Сами.

  – Мой дорогой, – хотелось мне сказать ему, – я готова быть твоей служанкой, твоей женой, убирать твою комнату, стирать твои рубашки. Мое тело – не святыня. Я люблю тебя, потому что есть в тебе свет, согревающий мою душу. Трудно мне вынести грубость женщин, среди которых я живу… « – До свидания, – произнес он и поднял руку.

  – Когда я вас увижу?

  – Через месяц я приду.

  – Спасибо. Я буду ждать.

  – К сожалению, я не привез тебе добрых вестей.

  – Но сам приезд ваш, само ваше пребывание здесь…

  А на улице в это время разыгралась буря – черная буря. Сквозь неплотно закрытую дверь я видела, как он удалялся, как ветер уносил его на своих крыльях.

  Дни тянулись едва-едва, будто ленивый паровоз с натугой тащил их. Зима была бесконечной, темень – необъятной, а лета почти не чувствовалось.

  Дни похожи друг на друга, и нет им конца. И все же год следует за годом.

  Человек больше не ищет близости другого. Со мной почти не разговаривают. «Убийца – она и есть убийца», – слышала я не раз. Я не отвечаю и не держу обиды. Невидимой пуповиной связана я со своей тайной, и она – источник моей сдержанности. У меня есть семья, скрытая ото всех глаз. Теперь к ней присоединился мой адвокат. Вот уже два месяца не приходит он навестить меня.

  Иногда видится он мне в образе Иоанна Крестителя, стоящего при водах Прута, окропляющего водой головы людей. «Эта роль тебе совсем не подходит», – заметила я ему. «А какая роль мне подходит?» – спросил он, не повернув головы в мою сторону. «Ведь ты должен защищать в суде сирых и убогих. Они, наверняка, ждут тебя». «Ты права, моя дорогая, конечно же, ты права, только не следует забывать, что год тому назад меня уволили с должности. Но если моя новая должность тебе не нравится, я вернусь к своей прежней. Я надеюсь, что меня не убьют». «Если ты боишься – не ходи туда», – собиралась я сказать ему, но не успела. Он исчез. Я не понимаю смысла этого сна. Я скучаю по нем, по его сдержанным движениям, и каждый месяц жду его прихода.

  В последние недели снова громили еврейские лавки, и в тюрьме оказалось немало награбленных вещей. Одна из теток Сиги принесла ей платье из поплина. Я тотчас заметила, что это еврейское платье. Сиги надела его, и ее настроение сразу же поднялось. Трудно мне видеть на ней это платье, однако я сдерживаюсь и не говорю ни слова. Но однажды я не вытерпела:

  – Это платье тебе не подходит.

  – Почему?

  – Потому что оно – еврейское.

  – Ну и что?

  – Не носят одежду людей, которых мучают.

  – Мне нет дела до евреев…

  Руки мои дрожали. Я испугалась этой дрожи, потому что чувствовала: она – предвестник насилия, которое мне неподвластно. Сиги, по-видимому, поняла, что хватила через край, и сказала:

  – Зачем зря сердиться?

  А чуть позднее заметила как бы между прочим:

  – Я вижу, что ты попрежнему любишь евреев.

  – Не понимаю, – прикинулась я наивной.

  – У меня к евреям – чувство полного неприятия. Хотя, говоря по правде, они не обманывали меня, не смеялись надо мной, нет во мне жалости к ним. Когда-то был у меня даже любовник –еврей, приятный парень, ничего не скажешь. Мы с ним гуляли, ходили в кино и кафе. Я знала, что такой любви у меня больше никогда не будет, и все-таки что-то не давало мне покоя. Евреи чем-то тревожат мое сердце. Я чувствую какую-то вину. Может, ты сумеешь объяснить это? Евреи сводят меня с ума…

  Я вгляделась в нее и убедилась, что она говорит правду. В лице ее не было злобы, только желание объяснить самой себе какую-то трудную загадку.

  – Странно, – продолжала она, – по ночам я не злюсь ни на себя, ни на мать свою, даже на мужа, издевавшегося надо мной, не злюсь. Но евреи выводят меня из себя. Ты понимаешь?

  – Но ведь они не били тебя? – Верно. Ты совершенно права. Но что поделаешь, это ведь факт: их все ненавидят.

  Чтобы быть в ладу с собой, я сказала Сиги:

  – Не говори гнусностей про евреев. Такие разговоры выводят меня из себя. Мне трудно владеть собой…

  – Ну, так ударь меня, – она была испугана.

  – Это не я, – говорила я ей, словно самой себе, – это мои руки…

  – Не обращай на меня внимания.

  – Поплиновое платье, что на тебе, действует мне на нервы.

  – Ради тебя – я его больше не надену.

  – Спасибо…

  Дни затягивали нас в свой водоворот, словно скотину. Мы работали. Из последних сил собирали свеклу на промерзших полях. Старшая надзирательница нещадно била тех, кто не справлялся с работой. Отчаянные вопли резали слух, но сердца не знали жалости. И мое сердце черствело день ото дня. Я не живу, я только двигаюсь, а по вечерам валюсь вместе со всеми на нары и засыпаю. Усталость так сильна, что я полностью в ее власти. Моя связь с иными мирами ограничена и редка. Лишь временами руки мои сжимаются в кулаки, и я ощущаю свою силу, но очень скоро они разжимаются снова.

  В глубине души я завидую тем, которые сидят всю ночь напролет и болтают, ссорятся, ругаются. У меня нет слов, будто все слова увяли во мне. Даже простые числа, записанные на стене, доводят меня до головокружения. Если бы не работа, если бы не эта проклятая работа, я погрузилась бы в сон, как в смерть.

  Как-то вечером, после поверки, подошла ко мне Сиги и сказала:

  – Позволь мне, Катерина, словечко молвить. Не сердись и не бей меня.

  – Не говори со мной, – отрезала я.

  – Не могу я, это лежит камнем у меня на сердце.

  – Но почему ты должна меня злить? – сказала я, и пальцы мои сжались в кулаки.

  – Я вынуждена.

  – Никто тебя не вынуждает, ты можешь держать язык за зубами.

  Услышав это, она склонила голову и горько зарыдала:

  – Делай, что хочешь. Бей меня, сколько тебе угодно. Твое отношение к евреям пугает меня больше, чем тюрьма, больше, чем надзиратели, больше, чем карцер.

  – Заткнись! – крикнула я.

  Однако она на замолчала, и мне было ясно, что она готова умереть под ударами моих кулаков, но свою правду скрыть от меня не может. Рыданья ее все нарастали, и чем отчаянней становился ее плач, тем слабее становились мои кулаки.

  Я читаю Псалтырь и молю Бога, чтобы миновали меня испытания. Кроме Библии и Евангелия все другие книги запрещены. Только здесь, среди этой глухой тьмы, научилась я молиться. Я не уверена, что молюсь так, как положено, но ощущаю, что душой своей предана каждой букве этих Книг, и эта преданность порой извлекает меня из той тьмы, в которую я погружена.

  Но реальная жизнь сильнее душевных томлений. Женское отделение захлестнуло половодье платьев, свитеров, пуховых подушек, подсвечников. От этого награбленного добра у меня темнеет в глазах. Каждая женщина получила подарок, даже те, кому с воли ничего не передали. Просочились в тюрьму и губная помада, и флаконы одеколона, и пачки мыла.

  Старшая надзирательница словно не замечала нарушения устава, и было ясно, что появилась новая власть, и там, за стенами, все переменилось. Теперь все ждут, что придет мужчина, высокий и сильный, который разобьет эти железные двери и освободит нас. Какое-то мутное веселье охватило всех женщин, со всех сторон доносится гнусный смех, они расхаживают, нарядившись в награбленное у евреев.

  София, обитавшая на соседних нарах, получила от своей сестры длинное шелковое платье, бусы и два жакета. Страсть к обновам приглушила ее страх. Теперь она ходит с вытянутой шеей, словно павлин.

  – Не надевай ты этой одежды, – попросила я. Но она не обратила внимания на мою просьбу.

  Длинное платье придало ей смелости. Она разговаривает, словно женщина, которой вскоре предстоит выдать свою дочь замуж в город. Будто забыла она, что боится меня. Руки у меня дрожат, но я сдерживаюсь. Наконец, не вытерпев, говорю:

  – «Не радуйся, когда упадет враг твой" [2]

  – Уже и одеться нельзя.

  – Одеваться можно, но радоваться запрещено.

  – Ненавижу я святош.

  – Я – простая женщина, не святоша и никогда святошей не была. Тело свое я не берегла, но одежды тех, кого замучили, не надену. Нельзя надевать одежду замученных. Перенесшие страдания – они святые.

  – Почему ты всегда защищаешь евреев?

  – Я говорила о злорадстве.

  – Я не живу по пословицам. Для меня чувства – прежде всего.

  Кулаки мои уже налились силой, но я почему-то все еще сдерживалась. Но тут она добавила:

  – Мы говорим откровенно и не скрываем своей ненависти…

  Тут уж я не выдержала, замахнулась обеими руками, сбила ее с ног. Никто не бросился ей на помощь. Я знала, что никто не станет выручать ее, и молотила кулаками. Старшая надзирательница вырвала ее, обливающуюся кровью, из моих рук.

  Убийц, таких, как я, помещают не в карцер, а в особую камеру, где есть нары и параша. Очень скоро старшая надзирательница дала мне знать, что пора увязывать свои вещи и преносить их в эту камеру. Я проделала все это, не проронив ни звука.

  – За что ты ее избила? – спросила старшая надзирательница, не повысив голоса.

  – Она меня вывела из себя.

  – Надо сдерживаться, – произнесла она мягко, словно женщина, которой известны все слабости рода человеческого.

  – Уже давно мне хотелось избить ее.

  – Теперь тебе придется побыть в полном одиночестве.

  – Я привыкла ни с кем не разговаривать.

  – Человеку необходимо общество других людей, хоть немного, разве не правда?

  – Я могу оставаться сама с собой.

  – Я приду навестить тебя, – сказала старшая надзирательница и заперла дверь.

  Новая жизнь открылась мне. Камера, хоть и узкая, но светлая, и если встать на нары, мне видны поля и луга, и глаза мои жадно вбирают эти картины. И еще: камера эта не полностью изолирована. По вечерам сюда доносятся голоса заключенных, и из их разговоров узнала я, что евреев уже изгнали из их жилищ, а грабеж продолжается. Допоздна длится торжествующее веселье.

  Только после полуночи я – наедине с собой и своими близкими. Врата земли распахиваются предо мною, и Биньямин движется мне навстречу, выползая из-под стола. Я вижу тени от его рук, и его смех наполняет камеру. Он не вырос с тех пор, как отобрали его у меня. Теперь взгляд его подобен взгляду маленького Иисуса, покоящегося в материнских объятиях, – точно, как на деревянной иконе, что вырезал мастер для нашей церкви. Я опускаюсь на колени и зову его:

  – Биньямин, мой дорогой! – но тут же пугаюсь слова «дорогой». Потому что никогда не произносила этого слова.

  – Биньямин, – говорю я, – мама твоя обращается к тебе. Почему ты прячешься?

  Я немного отступаю назад, Аду, что он покажется мне, но он не выползает из-под стола. Я набираюсь смелости и слегка подвигаюсь к нему на коленях:

  – Биньямин, здесь твоя мама. Неужели ты не помнишь мой голос?

  – Я здесь, – откликается его голос, такой до боли знакомый.

  – Я хочу видеть тебя.

  – Я – рядом с тобой, – слышу я его смех.

  Стоя на коленях, я пытаюсь сдвинуться с места, но колени мои приросли к полу, и я не в силах пошевелиться.

  Проснувшись на следующее утро, я ощущала, что сжимала его тельце в своих объятиях.

  В то же утро на работе нас поставили рядом, меня и Софию. На лице ее еще светились синяки, следы ударов, которые я на нее обрушила. Она взмолилась, чтобы не ставили ее рядом со мной. Кое-кто из заключенных готов был выручить ее – поменяться местами, но старшая надзирательница заупрямилась и не разрешила. В конце концов у Софии не осталось выбора, ей пришлось взять в руки лопату и начать долбить твердую землю. Она работала рядом, охваченная паникой, не поднимая головы и не произнося ни слова.

  – Почему ты молчишь? – обратилась я к ней. Она перепугалась, подняла голову и сказала:

  – Я боюсь. Ведь из-за меня тебя посадили в карцер.

  – Я больше не буду бить тебя.

  – Все равно боюсь…

  – Ей-Богу, не буду. Клянусь покойными родителями. Сидеть в карцере совсем не так уж плохо. Как там у вас, в бараках?

  – Все по-старому. Настроение хорошее. Немцы наступают на фронте, выгоняют евреев изо всех деревень, большая добыча попала в руки, и каждому что-то перепадает…

  Она на миг увлеклась, но тут же спохватилась, обеими руками обхватила голову, завопила:

  – Я опять ошиблась! Я снова согрешила!

  – Что с тобой? – я хотела ее успокоить.

  – Я всегда раздражаю тебя…

  – Сегодня ты меня не раздражаешь. Говори. Сколько душе твоей угодно.

  – Не буду. Боюсь…

  – Я – из русинов, все предки мои до десятого колена – русины, и ничто русинское не чужое мне. Умру – похоронят меня рядом с отцом и матерью. Ты не должна меня бояться.

  – Боюсь… Тут уж ничего не поделаешь… Трудно справиться со страхом.

  Видимо, стало ей легче, и она расплакалась. Мне захотелось положить руку ей на плечо, но я понимала, что этот жест испугает ее до смерти. Она долго всхлипывала, и наконец, погрузилась в работу, не вымолвив ни слова до самого вечера.

  В страшные сороковые годы я ничего не записывала, а то, что записала, – уничтожила собственными руками. Я работала без устали – словно эти скекловичные поля были моей собственностью. Железнодорожные составы, проносившиеся мимо нас, были переполнены евреями. Все радовались тому, что, наконец-то, мы раз и навсегда избавимся от них.

  Между собой заключенные ссорились из-за каждого куска пирога, из-за платья или помады. Камеры карцера были переполнены, оттуда днем и ночью доносились крики. Надзирательницы окатывали кричащих водой, чтобы заставить их замолчать.

  В сороковые годы погрузилась я в кромешную тьму. Все мои связи с близкими прервались. Напрасно я стучалась в их двери по ночам. Ни отклика, ни знака. Только тьма непроглядная, только зияющая пропасть.

  В те дни какая-то кожная болезнь поразила мое тело и обезобразила лицо. «Чудовище», – перешептывались узницы за моей спиной. Лицо мое покрылось розовыми волдырями, руки распухли. Я казалась самой себе необитаемой пещерой: вид ее страшен, внутри – пустота. Сказать правду, даже теперь никто из заключенных не осмеливался пойти против меня, никто рисковал мстить мне. Почти всегда я работала одна, и если ставили кого-нибудь из женщин рядом, она избегала разговоров со мной. Иногда старшая надзирательница заходила в мою камеру и обменивалась со –198мной несколькими фразами. Однаады она спросила, не хочу ж я вернуться в барак.

  – Мне, пожалуй, лучше здесь, – ответила я.

  И она больше не беспокоила меня по этому поводу.

  Кисловато-сладкие запахи доносились со всех сторон. Я не знала, что это – запах смерти. Но остальные знали и говорили: это – запах смерти евреев. Я отказывалась слушать. Я была уверена, что их разговоры – всего лишь плод злых фантазий.

  В ранние утренние часы я руками вырывала свеклу из земли. Мимо проносились длинные товарные составы. Заключенные встречали их радостными криками: «Смерть торговцам! Смерть евреям!» Они все знали. Их чувства были обострены. Они сидели в тюрьме, но знали все, что происходит вокруг. Сколько евреев уже отправили и скольких еще отправят. Каждый состав вызывал у них бурную радость, и по ночам они пели:

  Наконец-то сжигают убийц Господа нашего, И запах гари – как аромат благовоний.

  Это громогласное пение раздавалось до поздней ночи. Надзирательницы позволяли им горланить, словно не замечая нарушения порядка. И они пели с воодушевлением, как поют на Рождество, с топаньем и гиканьем.

  Я, о Великий Боже, беспокоилась только о себе. Была уверена, что эта розовая болезнь, такая беспощадная, доконает меня. Это беспокойство заполняло все мое существо.

  Сегодня, когда я думаю о том, как слепа я была тогда, о том, что, кроме себя, я ничего не замечала, стыд съедает меня. Но тут же добавлю: именно тогда я нашла свой путь, который –199заново привел меня к Псалмам. Я прикипела к святым словам и молилась долгими часами. Стихи Святого Писания успокаивали мои страхи. Да простит мне Господь эту эгоистичную молитву…

  День за днем мимо нас шли составы. Бе было больше никакого сомнения, что смерть совсем рядом с нами. Во дворе стояли оставленные без надзора телеги, доверху груженные всякой одеждой, но никто в ней не нуждался. Сырость разъела ее, в течение нескольких дней она превратилась в бесформенную груду тряпья. Во время свиданий уже приносили не одежду, а золотые украшения.

  В обед Сиги подошла ко мне и сказала:

  – Трудно мне выносить твое молчание, Катерина. Не так уж много лет прошло с тех пор, как мы были подругами. Почему же ты меня отталкиваешь? У меня ведь никого нет на всем белом свете.

  – Я не сержусь на тебя.

  – Почему бы тебе не вернуться к нам в барак? Ведь вдвоем легче, чем в одиночку. Одиночество разъедает душу.

  – Я должна остаться наедине с собой. Сидеть тихо и залечивать свою рану.

  – Переходи к нам. Ты нам очень нужна.

  – Спасибо, Сиги.

  – мы ведь отвечаем друг за друга, правда?

  – Да. Я сказала то, что она хотела услышать. Сиги очень постарела за последние два года. Ее лицо, полное некогда и страсти и веры, увяло. Когда придет день ее

  -200освобождения, она не будет знать, что ей делать со своей свободой. Лицо ее стало подобным тюрьме – та же бесцветнось, то же запустение. Здесь она еще поет по ночам, но на свободе не сумеет рта раскрыть. Не удивительно: все родственники бросили ее, даже дочки не навестили ни разу.

  – Ты думаешь о евреях? – удивила она меня.

  – Верно. А откуда ты знаешь?

  – Ты не должна думать о них. Такова их судьба. Так захотел Господь.

  – Понимаю.

  – Нам запрещено спрашивать, что вверху и что внизу. Ты понимать?

  Наступили теплые, светлые дни, и нас перевели на уборку кукурузы. Болезнь покрыла лицо мое густой сыпью, и все сторонились меня. Старшая надзирательница выделила мне в поле отдельную делянку – чтобы я ни с кем не сталкивалась. После целого дня работы я возвращалась одна, а за мной – на приличном расстоянии – следовали надзирательницы. Если бы я не совершила убийства, меня бы, наверняка, освободили. Людей, пораженных заразной болезнью, обычно выпускали из тюрьмы, но к убийцам относились со всей строгостью закона.

  Только Катерина, та, что из моего села, осмелилась приблизиться ко мне. Я сказала ей, что боли не так уж сильны, и я вполне могу с ними справиться. Это неприятнось, которую можно преодолеть. Я была рада тому, что смогла найти нужные слова. Катерина опустила голову, словно я прочитала ей стих из Священного Писания.

  Бедняжка София, которую я избила, крикнула издали:

  – Катерина! Я тебе все прощаю. Даст Бог, мы еще увидим тебя здоровой среди нас.

  Она повязала голову большим деревенским платком и была похожа на забитую служанку.

  Ночи стояли жаркие, воздух казался густо спрессованным, дышать было нечем. Как черные змеи, извивались в долине длинные железнодорожные составы. Заключенные не стояли больше у решеток и не кричали: «Смерть торговцам! Смерть евреям!» Теперь уже не было сомнений, что после того, как погибнут все евреи, нас освободят. Надо только терпеливо дожидаться их смерти. Немного их осталось, и этих, немногих, увозят нынче поезда. Сквозь щели и трещины в стенах ловила я обрывки разговоров и перешептывний. Теперь в них сквозило не злорадное веселье, а напряженное ожидание. Насколько были верны их предположения – я узнала позднее.

  И в то долгое лето я была попрежнему отрезана от своих близких. Всеобщее отчуждение и моя болезнь окружили меня плотным кольцом. Огонь, затаившийся в моих костях, пожирал меня –клетку за клеткой. В распухшем теле душа моя усыхала день ото дня.

  По ночам врывались в мои сны мощные языки пламени, истребляя мою плоть. Не однажды была я на краю гибели, но всякий раз открывался мне путь к спасению.

  Тюрьма, в конечном счете, не запломбированный вагон. В то длинное лето не раз молила я снять с рук моих невидимые путы: мне хотелось схватить какую-нибудь из заключенных и задать ей хорошую трепку. Они ведь пресмыкались перед надзирательницами, как рыбыни, и все – из-за глотка спиртного, из-за пудры или одеколона. Нельзя пресмыкаться и нельзя желать смерти другим людям. Смерть – это еще не конец. Есть высшее над самым высоким – звучало во мне. Мать снова вселилась в мое тело и наполнила его мужеством. Руки мои жаждали боя, но сил в них не было. Заключенные знали это и больше не боялись меня.

  Была в тюрьме одна женщина, очень старая, лет девяносто, которая давно уже отсидела свой срок, но отказалась выйти на свободу и попросила разрешения остаться. Ей пошли навстречу, и она проводила на волю не только тех, с кем начинала, но и два последующих поколения заключенных. Она стала живой памятью тюрьмы. Она помнила все правила и уложения прошлых лет, всех освобожденных, всех, кто болел и вылечился, всех, кому не повезло, и всех, кому судьба улыбнулась. Но главное – она учила заключенных долготерпению. Долготерпение – черта, исполненная святости. Если человек обретает это свойство – уже ничто не причинит ему вреда.

  Несколько лет тому назад взгляд ее остановился на мне, и она возненавидела меня. Сразу же определила она, что, хотя по внешности я – из русинов, и видно, что выросла в доме добрых христиан, но душа моя чем-то замутнена, и это уже не поправить. Катерина, бедняжка, пыталась меня защищать, но старуха стояла на своем: «Евреи разрушили ее душу, и никогда ей не вернуться на путь истинный». С тех пор, как я заболела, стала она поминать меня денно и нощно, приводя в пример мою судьбу: «Убедитесь воочию, какое зло причинили ей эти евреи: адский огонь пожирает ее еще на этом свете».

  – Сколько составов прошло этой ночью?

  – Семь.

  – Я вижу, что теперь они работают быстрее, – донесся до меня голос Сиги.

  Все они подсчитывали и сравнивали.

  Составы проносились по равнине с бешеной скоростью, словно раскаленные пули разрывали воздух.

  Мне было тяжело, я замкнулась в себе. И если был человек, которого я ненавидела, – то была старуха Она больше не разговаривала, она пророчествовала, и пророчества ее были – как отравленные стрелы. «Еще немного, – бывало, шептала она, – еще немного, и придет конец всем убийцам Иисуса, Господа нашего. Конец неотвратим, и пусть все идет своим чередом, все – только к лучшему…»

  Но насколько близок был конец – этого себе никто и представить не мог.

  Однажды утром мы увидели, что на сторожевых вышках нет охранников. На плоских крышах остались только черные вороны. И надзирательницы тоже сбежали. Даже начальник склада бросил свое добро на произвол судьбы.

  Никто из нас не верил своим глазам.

  – Нет больше евреев! – провозгласила старуха. – Вставайте, бабы, отправляйтесь по домам.

  Но никто не осмеливался что-то предпринять. Низко стояло огромное, безмолвное солнце, заливая светом долины и пустынные склоны, – словно кончились все великие войны.

  Сиги протянула свою руку, огромную руку, сквозь прутья оконной решетки и сказала:

  – Все остановилось…

  Я не знала, что делать и – пошла.

  Была я спокойной и умиротворенной. Зеленые луга расстилались передо мной. Годы, проведенные в тюрьме, изгладили из сердца многих людей, но – не эти луга. Маленькое стадо брошенных коров паслось в овраге. По внешнему виду животных я могу легко угадать, что год выдался дождливый, урожай был отменным и собрали его вовремя. Мать моя в страду была подобна стремительному ветру. Не полагаясь на отца, она предпочитала иметь дело с наемными работниками. Отец не умел целиком отдаваться работе и, старея, он все чаще пренебрегал своими обязанностями. Мать же, напротив, не знала покоя, работала от зари до зари. Когда страда кончалась, мы везли мешки с зерном на мельницу. Там вечно возникали ссоры, люди бранились, а то и пускали в ход кулаки. Я даже помню, как одного из крестьян ударили в грудь ножом.

  Я оглянулась и увидела, что тюрьма стоит на своем месте. Отсюда она выглядела жалкой. Строения ее походили на шалаши, что ставят крестьяне в страдную пору в поле. То, что наводило страх, превратилось в ничто. И вся эта крепость казалась ненадежной, даже стены ее были сделаны довольно небрежно.

  Почему-то захотелось оглядеться – что же осталось мне после всех этих лет заточения, но я не увидела ничего, кроме наваленной кучами промерзшей свеклы. Никто из тех людей, кото– –206рые меня окружали, – а ведь было время, когда я жила со всеми, а не в одиночной камере, – не оставили во мне воспоминаний ни о лицах их, ни о свойственных им запахах.

  Невдалеке шагали те, с кем мы сидели в тюрьме. Шли они все вместе, и от шагов их измотались облака пыли. На мгновение показалось мне, что так будет вечно. Я буду вглядываться в них с какого-то расстояния, они будут перешептываться, и как бы далеко мы ни ушли, расстояние между нами не сократится. Эта мысль пробудила во мне какой-то давний страх.

  Я направилась в сторону оврагов. Коровы подняли головы. Я приблизилась и коснулась их шкуры. Долгие годы я не притрагивалась к скотине, по сути – с тех пор, как оставила деревню. Я упала на колени и нарвала полные пригоршни травы.

  Прикосновение к свежей траве взволновало меня. Я повернула к холмам. Их склоны напомнили мне о доме тети Фанки. Тетя Фанка, сестра моей матери, была женщиной необычной. Она жила за деревней, на открытом склоне, и не нуждалась в людях. Я видела ее всего лишь один раз, но ее худое лицо врезалось мне в память. Была в нем какая-то одухотворенность, которую редко встретишь среди русинов. Долгое время не открывалось мне ее лицо, и вдруг, словно из кромешной тьмы, оно поднялось ко мне.

  У подножия холма был водоем, наполненный до краев. Такие водоемы располагаются на околице деревни, там поят скотину, туда же приходят мальчишки купаться. Однажды Василь увлек меня в воду, был он застенчив и даже грудей моих не коснулся…

  Несколько забытых стогов сена стояли возле одного из дубов. Я подошла, сказав себе: «Отдохну немножко». Сухое сено убаюкало меня, и я заснула глубоким сном, без.сновидений. Сон мой поначалу был легок, как парение в воздухе, но с течением времени становился все тяжелее, как бы увлекая меня с высот на землю. Если бы не жажда, от которой я время от времени пробуждалась, мне бы никогда не стряхнуть с себя этот сон.

  Внезапный дождь заставил меня выбраться из сена. Я стояла под деревом, прячась от потоков воды. Ни живой души вокруг, насколько хватало глаз. Только поля, простирающиеся во все стороны, желтоватая стерня, поблескивающая омытым янтарем. Уже долгие годы не видела я такого золотого простора. Благоговение перед могуществом Всевышнего охватило меня, и я опустилась на колени.

  Летний дождь оказался коротким, облака рассеялись, и солнце снова встало в небе, огромное круглое солнце, каким я видела его на лугах в годы детства. Как и тогда, оно клонилось к закату, словно собираясь упасть к моим ногам. Вдруг я осознала, что все, открывшееся мне сейчас, – это всего лишь малая часть явившегося мне мира, который начинается где-то далеко отсюда и продолжается во мне самой, а то, что сейчас предстало перед моими глазами, – это освещенный переход, соединяющийся с широким тоннелем. Сильный свет лился у самых моих ног. мне вдруг показалось, что на этом самом месте я стояла много лет тому назад, только тогда здесь кипела жизнь, меня окружали лица людей, и я пристально вглядывалась в них.

  Под вечер я увидела приближающуюся телегу. Крестьянка, закутанная в голубой деревенский платок, правила ленивыми лошадьми. Когда она поравнялась со мной, я спросила:

  – Где город? – и сама поразилась сорвавшимся с моих губ словам.

  – Здесь нет города, ты – в сердце деревенской стороны, матушка, – она говорила, как говорили в старину, точно так же говорили у нас: «в сердце деревни».

  – А где евреи? – спросила я и тут же поняла всю неуместность вопроса.

  – Почему ты спрашиваешь, матушка? – удивилась она, и лицо ее, лицо молодой женщины, открылось мне, высвободившись из платка.

  – И сама не знаю.

  Спустя минуту, поборов удивление, она ответила:

  – Взяли их.

  – Куда их взяли? – продолжала я расспрашивать не своим голосом.

  – Куда их судьба повела, матушка. Такая их доля. А разве ты ничего не знаешь, матушка? – лицо ее было бесхитростным.

  – А тебе не страшно? – вырвалось у меня.

  – Что ж тут страшного, матушка, Бог взял их. А ты откуда, матушка?

  – Из тюрьмы, – не колеблясь, ответила я.

  – Слава Богу, – сказала она и перекрестилась. – Слава Господу, освобождающему узников. Долго ли ты просидела?

  – Около сорока лет.

  – Господи спаси и помилуй! Возьми вот свежих фруктов, –сказала она и протянула мне горсть слив.

  – Спасибо, дочка.

  С тех пор, как заключили меня в тюрьму, не видела я слив. Иногда просачивалось в барак немого сморщенных яблок, которые торопливо съедались, так что и огрызка не оставалось. Вид слив растрогал меня, словно это был дар небесный.

  – Спасибо, дочка, за чудесный подарок. Никогда этого не забуду. А добрый Боже воздаст тебе в своем милосердии всем прекрасным, что есть у него.

  – Спасибо за благословение, – сказала она и поклонилась, как это принято в деревне.

  – Как зовут тебя, матушка?

  – Катерина.

  – Боже праведный! – воскликнула она и раскрыла широко глаза. – Вы – Катерина-убийца!

  И без промедления, словно встретился ей на дороге сам сатана собственной персоной, взмахнула она кнутом и стегнула лошадей. Лошади, испугавшись внезапного удара кнута, встали на дыбы и рванули телегу с места.

  Я не двинулась с места. Дневной свет слился со светом ночи, а ночь в это время года коротка, как удар сердца. Едва положишь голову на солому, как уже пробивается рассвет. Я знала, что должна что-то предпринять, двинуться вперед или хотя бы возвысить голос, но тишина, что окружила меня со всех сторон, была густой и необъятной, ноги мои отяжелели, словно налитые свинцом.

  Вдалеке двигались возы, груженные клевером. Я знала, что скошен клевер не более часа назад, что пройдет совсем немного времени – и наполнят душистой травой широкие ясли. Ребятишки прыгали едва ли не под самыми колесами, как когда-то прыгала и я – когда была в их возрасте.

  – Эй, там? – крикнула я.

  После встречи с той крестьянкой я прислушиваюсь к каждому шороху, мужику-убийце деревня прощает, женщине – нет. Женщина, убившая человека, испокон веков считалась чем-то ужасным, на, ней лежало проклятье – таких следовало уничтожать, мужик-убийца, отбыв свой срок, возвращался в родную деревню, женился, обзаводился детьми, и никто не поминал ему его прошлое. Но женщина-убийца навсегда оставалась убийцей. Я это знала – и не боялась. Наоборот, мне очень хотелось подойти к возам и помять в руках клевер. Но они проехали мимо…

  Тут я вспомнила, что в длинные летние вечера евреи обычно приходили в деревню, развешивали свои товары, раскладывали их на самодельных прилавках. Были там даже прилавки с невиданными фруктами – финиками и фигами, прилавки с кремами, притираниями и благовониями, с домашней утварью, с мехами, которые носят в городе. В сумеречном свете летних ночей эти торговцы выглядели древними жрецами, которые волшебством оживляли разложенные перед ними вещи. Эту летнюю торговлю все называли «долгий еврейский базар». Они торговали всю ночь, и под утро цены падали вдвое. В такие ночи я не спала, и мать, зная об этом моем пристрастии, загоняла меня домой хворостиной. Но я все-таки исхитрялась украсть. Иногда – вместе с Марией, но чаще – одна. На летнем базаре все были опьянены призрачным ночным светом, отблесками озера, воды которого завораживающе сияли. На том базаре можно было купить все: башмаки, туфли на высоких каблуках, бусы, ткани и даже прозрачные шелковые чулки. Но юной моей голове не дано было постичь чудо тех ночей. Страсть к воровству была сильнее всего, и все, что можно было украсть, я крала. Бедная Мария, во время нашей последней встречи на вокзале на шее ее были бусы, которые мы вместе стянули у евреев. И она уже в лучшем из миров, и только летний свет, этот вечный летний свет струится так же, как струился он испокон веков…

  Я с трудом двинулась вперед. Ночь надо мной становилась все светлее. Меня мучила жажда. Голодные тюремные годы убили во мне чувство голода, но ощущение жажды – оно вечно. Я напилась воды из озера и впервые увидела свое лицо: не Катерину лугов и полей, и не Катерину железнодорожных вокзалов, и не ту Катерину, что служила у евреев. Немного волос осталось у Катерины, лицо ее – худое и старое.

  На некотором расстоянии, на склоне мирно курился дымок над домами. Я знала, что все собрались за столом, и хозяйка подает свиную грудинку, картошку и капусту. В длинные летние вечера трудно уснуть, даже грудные младенцы в люльках не спят и ловят переливы ночного света. На миг позабыла я о грузе прожитых лет и окунулась в те, памятные мне с детства, мгновения покоя и добра.

  Но это продолжалось недолго. Запах чего-то горящего коснулся моих ноздрей. Сначала мне показалось, что поднимается он от оврагов, где днем паслись коровы. Запах этот не был тяжелым, удушливым, он почему-то напомнил мне те гулянки на траве, что устраивали летом в рощах Мария и ее приятели. Парни, бывало, крали птицу в селе, забивали ее и жарили на угольях. Было мне тогда около двенадцати, и вид битой птицы, распростертой на горячих углях, очень пугал меня. Мария сердилась и нагоняла на меня еще большего страху:

  – Ты не должна бояться! Если ты так пугаешься мертвой птицы, то кто спасет тебя от рук убийцы?

  Уже в те годы вела себя Мария так смело и дерзко, будто была она не юной девушкой, а диким лесным созданием.

  Страх, который испытывала я в те мгновения, словно вернулся ко мне, и я заставила себя двинуться вперед. Ноги мои отяжелели, но я шла, не спотыкаясь. Ночной свет стал более приглушенным, однако все вокруг было ясно видно. Дуга стелились по склонам холмов, погруженных в голубизну.

  Я чувствовала что-то необычное, но что – понять не могла.

  Голова моя словно стала пустой, и с каждым шагом это ощущение пустоты все усиливалось. А еще я почувствовала сильное желание выпить. Долгие годы я не прикасалась к рюмке. То, что пили женщины в нашей тюрьме, было хуже помоев. Я вспомнила, что в свое время я пообещала Биньямину не пить, но сейчас я знала, что не сдержу своего обещания. Если вдруг появится крестьянин и протянет мне стакан – я вырву его из рук.

  Так стояла я, вся во власти нахлынувшего желания, и тут распахнулись небеса, и горний свет залил голубые луга ослепительным сиянием. Я подняла голову и пала на колени.

  – Катерина! – услышала я голос.

  – Я – раба твоя, Господи, – ответила я тотчас.

  – Сними обувь с ног твоих, ибо свято место, на котором ты стоишь [3].

  Я сняла обувь, распростерлась на земле и закрыла глаза. Долгое время пролежала я, погруженная в себя, однако голос не прозвучал вновь, не заговорил со мной.

  Когда я, наконец, подняла голову, я увидела, что неподалеку от меня стоят какие-то заброшенные развалины, вернее, две стены рухнувшего дома. Пустые оконные проемы заливал свет.

  – Что мне делать, Господи Боже мой? – произнесла я, сама не зная, о чем я говорю.

  Небо не открылось вновь, но свет оставался ослепительным и вслушивалась я изо всех сил. Приблизившись к развалинам, я увидела, что глаза не обманули меня: когда-то это был еврейский дом. На дверном косяке еще были видны следы мезузы – особого футляра, который прибивается справа при входе в дом: в него вкладывается кусочек пергамента с написанной на нем молитвой. Все в доме – каждая полочка, каждый крючок, каждый гвоздь – были вырваны с корнем, а то, чего не доделали руки человеческие, довершили ветры.

  – Да возобновится жизнь в этом священном месте, – сказала я, переступив порог. Свет внутри был еще резче, чем снаружи. Я простерла руки, чтобы воззвать к Господу, Владыке небесному, но тут я увидела, что жуткая сыпь на руках исчезла и руки мои стали такими, как прежде: четыре коротких пальца и один большой – утолщенный.

  В этом открытом поле нет секретов. Крестьянка, что повстречалась мне на пути, рассказала обо мне, и слух этот полетел, словно на крыльях птицы. Теперь крестьяне, стоя на склоне, показывают на меня: «Вот она, вот это чудовище!» Очень мне хочется выломать какую-нибудь хворостину, подняться к ним и стукнуть как следует. Дрожь пробегает по рукам моим, и я чувствую, что есть в них сила, но, увы, ноги не те – тяжелые, распухшие. Тем не менее я не могу смолчать и во весь голос кричу им: «Мерзавцы! Вы священнослужителей зарезали, осквернили жертвенник их, и отныне нет здесь Бога!»

  Еще той ночью я застелила соломой пол в развалинах, что остались от еврейского дома и, о чудо, маленькая охапка соломы преобразила эти руины. Теперь я часами сижу и читаю «Псалтырь». Чтение псалмов опьяняет меня, обостряет все мои чувства, и вскоре я ничего не вижу, кроме таинственной игры света.

  Тем временем кончилось лето. Поля почернели, низкие облака стелились над полями. И я вдруг увидела евреев осени. Евреи осени были совсем особенными – одинокие, с длинными чемоданами в руках, шли они своей дорогой. Большинство из них были людьми высокого роста. Их можно было увидеть примостившимися под деревом или у колодца, а иногда – на деревенской околице. Они сидели и пристально вглядывались во все вокруг. Дети почему-то боялись их, а взрослые прогоняли, как прогоняют чужую лошадь.

  Большую часть дня я провозку в разрушенном доме. Порою мне кажется, что вернулись мои далекие годы, и я слышу голос матери: «Где ты? Почему не гонишь коров на пастбище? Время позднее». Иногда я ничего не слышу, а только вижу: мать моя в коровнике, а отец у изгороди, присосался к бутылке, и холодная развратная улыбка блуждает по его лицу. А неподалеку от него – два его незаконных сына, какими я их однажды увидела: они теснятся на узкой телеге, два узника, возвращающиеся в тюрьму после тяжелого рабочего дня.

  Осень становилась все ясней и прозрачней. Я постигла, что в мире больше нет евреев, и только во мне нашли они кратковременное убежище. Мысль эта наполнила меня внезапным страхом. Я вышла. По проселку, проходящему чуть выше, ехала телега, груженная сеном. Стоило крестьянам заметить меня, как замахали они руками и заорали:

  – Вон она, вон чудовище!

  Я вновь ощутила силу в руках и подняла голос:

  – Злодеи! Подлецы! Среди вас жили древние священнослужители, хранители веры, красящие своими праздниками эти небеса. Среди вас жили торговцы, носившие в чемоданах своих благовония. Эти страдающие потомки Иисуса ходили среди нас, напоминая каждому, что есть истинная жизнь. Мы ненавидели их, и не было границ нашей ненависти. Пользуясь любой возможностью, мы постоянно обворовывали их. Мы жалили их. Мы избивали их. О, как мы любили бить их! А зимой мы охотились на них. И так – из века в век. Не было предела нашей ненависти. А теперь мы убили их. Извели под корень. Но знайте – нет в деревне человека, который мог бы сказать: «Не мои руки пролили эту кровь».

  Долгими часами бродила я вдоль ручьев. Во время дождя укрывалась в развалинах. Это были еврейские дома, где все было разорено, но мне они виделись храмами. Мне был знаком в них каждый уголок. Иногда я вдруг находила подсвечник или кубок, который наполняли вином во время субботней трапезы, и эти ритуальные предметы пробуждали память о праздниках – Песах и Шавуот.

  Так ходила я от одного разрушенного дома к другому. Истина представала предо мной во всей своей страшной наготе. Но именно здесь, среди этих чудом уцелевших предметов, евреи открылись мне той своей стороной, которой я никогда не видела: тайные служители Бога.

  Только здесь пришла ко мне решимость, и я захотела принадлежать к этому тайному племени. «Примите меня, – просила я. – Я не знаю, достойна ли я такой милости. У меня нет никого на всем белом свете – только вы. Я ничего не прошу, никаких поблажек, ни здесь, ни в лучшем из миров, только бы быть близкой вам. С тех пор, как я встретилась с вами в первый раз, я полюбила вас. Я люблю вас такими, какие вы есть. Ни один из ваших повседневных обычаев не вызывает у меня неприятия, ни одно ваше движение. Я люблю ваши обычаи такими, какими они сложились, без желания изменить что-либо. Если мне будет дозволено пребывать среди вас, я буду в ладу с самой собой. Я умею варить, шить, убирать двор, приносить продукты с базара, я уже не молода, но могу исполнять любую работу, ведь вы меня знаете».

  Настали холодные дни. Я много плакала. Подростки кричали мне со склонов холмов: «Вон она – чудовище!» Мне очень хотелось подняться туда и поколотить их, но я знала, что моим ногам уже не под силу добраться до них.

  Однажды вечером, когда я сидела и читала псалмы, я увидела мальчишку, украдкой подбиравшегося к моему порогу. Не колеблясь, я схватила его:

  – Ну что, злодей?

  У него было наивное лицо пастуха с мелкими чертами.

  – Я не виноват, – он трепыхался в моих руках.

  – Зачем же ты кричал «чудовище»?

  – Все кричали…

  – Чтобы больше я не слышала ничего подобного, – сказала я, отшвырнув его.

  Он замер на миг, пораженный тем, что вырвался из моих рук, отделавшись таким легким наказанием…

  В ту же неделю пришли обильные осенние дожди.

  Я нашла неесколько листков бумаги и карандаш, и вот, я сижу и записываю слова – чтобы они осветили тьму, в которой я пребываю.

  Я пишу ШАБАТ (суббота), повторяю и снова пишу ШАБАТ и – о чудо! – одно это слово обладает силой воссоздать не только тишину, но даже музыку Субботы. Поскольку в мире больше нет евреев, я сама для себя устраиваю Шабат каждую неделю. Я прогоняю дурные мысли, возглашаю пред лицом Господа Шабат и целый день я окутана Субботой, словно великолепной мантией.

  На исходе Субботы я, к своему удивлению, чувствую легкую грусть, поднимающуюся из глубин души, и я знаю, что Царица Шабат, под крылом которой я нашла прибежище, собирается покинуть меня. Мне тяжело с ней расставаться, я выхожу на воздух и наблюдаю, как сменяется небесный караул: мягкий свет уходит и поглощается тьмой.

  Потом я пишу ШАВУОТ (Пятидесятница) и тотчас ощущаю аромат зелени и молочных блюд. В праздник Шавуот настежь распахнуты двери дома, и теплый воздух струится в комнаты. В этот день дано было с небес Святое Учение, и Роза надевала платье в цветах, которое она носила только в праздник Шавуот.

  Теперь я пишу ТИША БЭАВ [4] . Это – самый печальный изо всех дней. Люди избегают друг друга, словно Ангел Смерти преследует их. Биньямин ни с кем не разговаривает, лицо его мрачно, а Роза, скрючившись на полу, вслух читает Плач Иеремии и другие печальные стихи из Священного Писания. Это разрушение, которому нет предела, бедствие, которому нет конца, и только приход Мессии может все исправить.

  А теперь я пишу: РОШЕШОНЕ, и ЙОМ КИПУР, и СУКОТ, и ХАНУКА, и ПУРИМ, и ТУ БИШВАТ, и ПЕСАХ [5] . И снова начинаю все сначала. Я пишу, и великий свет, сжавшись, превращается в слова, чтобы они воспламенили мою память. Я боюсь забвения. Нет больше в мире евреев, лишь немногое от них хранится в моей памяти, и я боюсь, что утратится и эта малость. Память моя слабеет, поэтому я не перестаю записывать: ТРЕЙФ, ТУМ'А, АРЕЛЬ, НЕРОТ ШАБАТ, ЙОМ КИПУР, НЕИЛА, ХАРОСЕТ, ТИКУН ХАЦОТ, СЛИХОТ, ШАБАТ НАХАМУ, СЕУДА МАФСЕКЕТ, КОЛ НИДРЕЙ [6] . Я пишу большими буквами, и множество жизней втиснуты под оболочку этих слов, потому что я боюсь за свою память. Человек может легко утратить ее в этой зеленой пустыне. Все эти годы я вела войну с забвением. Теперь же я чувствую, что больше мне не выстоять, и поэтому без устали записываю и записываю.

  … Вечером дети возвращаются из школы, которая называется ХЕДЕР. В руках у них маленькие фонарики, и на белом снегу они видятся мне двумя ангелами. Еще немного, я сниму с них пальтишки, и они вознесутся ввысь. Отец спрашивает их что-то из Пятикнижия, а я не понимаю ни единого слова. «Что сказал РАШИ [7] ?» – повторяет отец свой вопрос. Ему отвечает Авраам, отвечает длинно, но, по-видимому, правильно. Отец очень доволен., но своего удовлетворения не показывает.

  Чуть позднее я слышу, как дети читают на ночь молитву ШМА ИСРАЭЛЬ. Именно эта молитва наполняет весь дом каким-то особым светом. В те годы, да простит мне Господь, я не замечала света вокруг себя. В теле моем бродили соки жизни, я была занята только собой. Теперь все это далеко и позабыто.

  Зеленые заросли здесь густы и непролазны, и чтобы не затянуло меня в эту зеленую прорву, я записываю: СИМХАТ ТОРА, АКАФОТ [8] . Флажки, и на их древках – красные яблоки. Вокруг лают большие собаки, но дети размахивают флажками и провозглашают: «Нет собак и нет волков!»

  «Пошли, дети, пора возвращаться домой», – я слышу голос Розы. Трудно оторвать детей от праздника, Роза, выудив их из веселящейся гурьбы, выговаривает им и даже отпускает Аврааму легкую затрещину. Теперь я не уверена, так ли все это было, заливались ли лаем собаки, и было ли это в праздник Симхат Тора или в ночь накануне погрома, когда погибла Роза. Роза была скора на расправу, и детям, бывало, изрядно доставалось от нее. Очень я сожалею, но в ночь перед своей гибелью она их сильно отшлепала. Побои, затрещины, оплеухи не забываются, они – как тавро на нашей плоти.

  После убийства Биньямина я впервые ощутила дрожь в пальцах. Всегда какой-то трепет пробегал в них, но тут я впервые осознала, что в этом трепете таится сила. После убийства Биньямина я сказала Розе: «Надо убить убийцу». Роза слышала мои слова, но не ответила, да и я боялась продолжать разговор. Когда была убита Роза, я хотела разыскать в близлежащих деревнях убийцу… А теперь в мире больше нет жертв, только – убийцы. Я закрываю глаза и прислоняюсь головой к стене.

  Я вижу свечи, которые зажигали в Йом Кипур – День Покаяния. Свечи для Йом Кипур Роза обычно делала своими руками. Воск она покупала у евреев, живущих в горах. Она готовила все с особой тщательностью, в полной тишине. Какая простая, какая полная жизнь! Только люди безгрешные не боятся убийц. Тот, кто родился в деревне, знает, что в любой пещере может притаиться убийца. Не однажды мне хотелось кричать: «Бегите отсюда, из этих мест, переполненных злом!» Но в глубине сердца я понимала, что никто не послушает меня. Своим крестьянским чутьем я знала, что убийца не пощадит ни женщин, ни детей. Я должна была сказать об этом, я должна была кричать, я должна была взять их в деревню, чтобы они своими глазами увидели – на что способны убийцы. А я, да простит мне Господь, не знала, что сказать и как сказать. Руки мои и вправду дрожали, но я не по нимала – ЧТО они говорят мне.

  После Пасхи, как я уже говорила, вернулась я в родную деревню. В маленькую отцовскую усадьбу, давно развалившуюся, от которой ничего не осталось, кроме этой лачуги, где я и живу. Единственное окно ее распахнуто настежь, открывая предо мною целый мир. Глаза мои, хоть и слабы стали, но все еще жаждут видеть. В полуденные часы, когда солнце во всей своей силе, открываются предо мной просторы, простирающиеся до самых берегов Прута, чьи воды в это время – голубая сверкающая лента.

  Места эти я оставила более шестидесяти лет тому назад, точнее – прошло шестьдесят три года. Но перемен здесь немного. Растительность, эта зеленая вечность, покрывающая холмы, столь же зелена, как и прежде, и если глаза меня не обманывают – еще зеленей. Несколько деревьев, еще со времен моей далекой юности, попрежнему прямоствольные, шелестят листвой. И не высказать, как завораживает волнообразное движение этих холмов. Все как встарь. Только не люди. Те люди исчезли…

  В ранние утренние часы мне удается раздвинуть тяжелые полотнищ времени, скрывающие прожитые годы, вглядеться в прошлое пристально и спокойно – лицом к лицу, как сказано в Писании.

  Летние вечера длинны, полыхают зарницами, и озерная вода отражает не только дубы – эти чистые воды нежат самый простой прибрежный куст. Я всегда любила это незатейливое озеро, но особенно – в летние ночи, со сполохами, когда размыты границы между небом и землей, и весь мир пронизан небесным светом. Годы на чужбине отдалили меня от этого чуда, оно стерлось в памяти, но, как оказалось, не в сердце.

  Теперь я знаю: он, этот свет, и потянул меня обратно. Какая свежесть, Боже. Иногда мне хочется протянуть руку и прикоснуться к небесам, простертым надо мною, – в это время они мягки, как. шелк.

  Трудно спать летними ночами, когда полыхают зарницы. Порой мне кажется, что грех это – спать в такую ясную ночь. Теперь я понимаю сказанное в Священном Писании: «…распростер. небеса, как тонкую завесу». Когда-то слово «тонкую» слышалось мне далеким и чужим. Нынче мне дано увидеть и то, что тонко.

  Боже праведный, где мои ноги, мои молодые ноги… Обошла бы я весь мир, из края в край…

  Ходить мне очень тяжело. Если бы не окно, широкое, распахнутое настежь, если бы не оно, выводящее меня в мир, я была бы заточена здесь, как в тюрьме, но этот проем милосердно выводит меня на свободу, и я брожу по лугам, как в дни своей юности. Позже, к ночи, когда тускнеет свет на горизонте, я возвращаюсь в свое заточение, насытившись, утоливши жажду, и закрываю глаза, И стоит мне смежить веки, передо мной возникают иные лица, лица, которых я никогда не встречала прежде. Закрытые глаза таят в себе великое чудо.

  По воскресеньям я собираюсь с силами и спускаюсь в церковь. Расстояние до церкви невелико, четверть часа ходьбы. В детстве весь этот путь я покрывала одним прыжком. Тогда я все делала на одном дыхании, но сегодня любой шаг причиняет мне боль. И все же этот путь для меня много значит. Каждый камень будит мою память, вернее, нечто, предшествующее памяти, и я виду не только мою покойную мать, но и всех людей, что проходили этими тропками, опускались на колени, плакали и молились. Теперь мне почему-то кажется, что все они были в тулупах, может быть, из-за того мужика, никому не известного, который прибыл сюда тайком, помолился, а затем покончил с собой. Его крики до сих пор отдаются у меня в висках.

  Церквушка – старая и ветхая, но все еще прелестна в своей простоте. Деревянные подпоры, что поставил мой отец, до сих пор хранят память о нем. Отец не был ревностным христианином, но почитал своим долгом, чтобы малый сей храм не пребывал в запустении. Я помню, словно в свете сумерек, как отец нес на плечах толстые колья, как. он вгонял их в землю, вбивая огромным деревяным молотком. Тогда, отец виделся мне великаном, и труд его был великанским. А колья те, хоть и подгнившие, и по сей день стоят па месте. Недвижные, стоят они, долгожители, и лишь человек вырван безвременно…

  Кто бы мог представить, что я вернусь сюда: ведь, словно зверь, исторгла я из памяти родительский дом. Но человеческая память сильнее его самого. Чего не сотворит желание, осуществит необходимость, и в конце концов необходимость обернется желанием. Я не жалею, что вернулась сюда: видимо, так было нужно, чтобы я вернулась.

  Час-другой я сижу на скамье в церкви. Тишина тут звенящая, может быть, потому, что место это в самом сердце долины.

  По этим тропкам в детстве я гонялась за коровами и козами. Как бездумна и как прекрасна была тогда моя жизнь. Подобно тем животным, которых пасла я, была я так же сильна и так же бессловесна, как они. От тех лет не осталось никаких внешних следов, лишь я сама, годы, спрессованные во мне, да моя старость. Старость незаметно приближает человека к самому себе и к умершим. Мертвые, которых мы любили, приближают нас к Богу.

  В этой долине я впервые услышала голос с небес, вернее, со склонов, как раз в том месте, где зажатая холмами долина, вырвавшись на свободу, вливается в простор широкой равнины.

  Со всей ясностью помнится мне, как это случилось. Было мне семь лет. Внезапно я услышала голос, не похожий на голос матери моей или отца. Он сказал мне: «Не бойся, дочь моя, ты найдешь пропавшую корову». Голос был такой уверенный, такой спокойный, что мой страх мигом улетучился. Я застыла на месте, вглядываясь в сгущающуюся темноту. Ни звука, ни шороха. И вдруг из темноты появилась корова и подошла ко мне.

  С тех пор всякий раз, когда я слышу слово «спасение», я вижу свою корову, которая потерялась и нашлась. Только однажды обратился ко мне этот голос – и замолк. Об этом я никому не рассказывала. В глубине сердца хранила я тайну и радовалась ей. Я тогда всякой тени боялась. И долгие годы владел мною страх – лишь в зрелом играете освободилась я от него. Если бы я молилась, молитва научила бы меня не бояться. Но судьба моя распорядилась по-иному. Понимание многих истин пришло ко мне поздно – я постигала их на своем горьком опыте.

  В юности у меня не было потребности ни в молитве, ни в Священном Писании. Слова молитвы, что я произносила, словно не мне принадлежали. Я ходила в церковь, потому что мать меня заставляла. Когда мне было двенадцать, однажды посреди молитвы вдруг привиделись мне сцены разврата, и это ввергло меня в мрачную печаль. Каждое воскресенье я притворялась больной, мать колотила меня, но ничего не помогало: я боялась церкви, как боялась сельского лекаря.

  И все же, слава Богу, я не оторвалась от живительных источников веры. Бывало в моей жизни, когда, казалось, я забывала о них, погрязши в пороке, но и тогда не однажды падала я на колени и молилась. О Боже, немного таких мгновений могу я вспомнить, хоть и велики грехи мои, но только Ты в бесконечной милости Своей знал душу рабы Твоей.

  А теперь, как принято говорить, вернулись воды к истокам своим, завершен круг: я возвратилась сюда. Дни полновесны, исполнены сияния, и я блуждаю по ним – по всей их протяженности. Пока окно распахнуто и глаза мои способны видеть, одиночество не досаждает мне. Шаль, что мертвым запрещено разговаривать с живыми. Им есть о чем рассказать. Я в этом уверена…

1 Русины – украинцы, жители Галиции, Карпатской Украины. 

2 Стих из «Притчей Соломоновых», 24:17  

3 Исход: 3:5  

4 Девятый день месяца Ав – день разрушения Иерусалимского храма. 

5 Названия еврейских праздников.

6 Слова и понятия, связанные с еврейскими праздниками и религиозными традициями.

7 РАШИ – Шломо Ицхаки (1040-1105), известный под сокращенным именем РАШИ, величайший комментатор Библии и Талмуда.

8 Симхат Тора – название одного из еврейских праздников; акафот – связанный с этим праздником обычай обходить со свитком Торы (Пятикнижия) вокруг специального возвышения в синагоге.