«Ибо вот Я творю новое небо и новую землю... Ибо вот Я творю Иерусалим веселием и народ его радостию... и будут строить домы и жить в них, и насаждать виноградники и есть плоды их... Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому... они не будут причинять зла и вреда на всей святой горе моей, говорит Господь». (Исайя, 65:17,25)

  Таков он, мир горний. Нельзя нам оставлять надежды на его приход, как нельзя и бездействовать в ожидании его. Миру небесному в Библии противостоит мир дольний, практический. Так говорит Авраам своему племяннику Лоту:

  »…да не будет раздора между мною и тобою, и между пастухами твоими и пастухами моими; ибо мы родственники. Не вся ли земля пред тобою? Отделись же от меня. Если ты налево, то я направо, а если ты направо, то я налево.» (Бытие, 13:8,9)

  Вот он, идеал прагматического мира в условиях действительности, далекой от совершенства: именно для того, чтобы и далее оставаться «родственниками», стоит иногда ограничить каждому его надел. Не оставляя надежды на единение по любви, всем нам в силу человеческих слабостей следует уважать пределы ближнего своего.

  Дамы и господа! Именно в этом соборе сто сорок четыре года назад собрались около пятисот человек с намерением основать демократическую Германию. Если бы им это удалось, то по-иному сложились бы не только судьбы Европы и Германии, но и еврейскому народу, и членам моей семьи выпала бы иная доля.

  В начале тридцатых годов моя семья покинула Восточную Европу и репатриировалась в Иерусалим, неся в себе незаживающую рану: они ощущали себя европейцами, но Европа видела в них сомнительных космополитов. Между собой они обычно говорили по-русски и по-польски, из почтения к культуре читали книги по-немецки и по-английски, сны, по-видимому, им снились на идише, но меня учили исключительно ивриту. Может быть, в глубине души они опасались, что, зная европейские языки, я соблазнюсь смертоносными чарами Европы, из которой они сами были вышвырнуты кованым сапогом антисемитских гонений. И при этом, на протяжении всего моего детства, я слышал, как они повторяют с болью и тоской в голосе, что придет день, когда Иерусалим тоже станет «настоящим городом». а по их понятиям «настоящий» – это город, в центре которого возвышается собор, и сам город рассекает река, и густые леса подступают к нему со всех сторон. Душа их исходила тоской по той самой Европе, которой они смертельно боялись. В детстве я этого не понимал, но теперь знаю, что омут подобных чувств верно будет назвать безответной любовью. В двадцатые и тридцатые годы, когда мои родители причисляли себя к европейцам, почти никто, кроме них, европейцем и не был: всякий в Европе исповедовал либо пангерманизм, либо панславянизм, либо был болгарским патриотом. В те дни европейцами в Европе были едва ли не одни евреи, подобные моим родственникам.

  К побудительным причинам, приведшим к созданию современного государства Израиль, можно причислить и следующее печальное открытие, сделанное многими евреями (в том числе и моими близкими): хотя в некоторых местах в разные времена и существовало плодотворное творческое сотрудничество гостей с хозяевами, пришло время возвратиться в свой собственный дом и заново его обустроить. Первоначальной надеждой было возвести этот дом на основе справедливости и мира. Гибель европейского еврейства, кровопролитная борьба с арабами и трагическое противоборство с палестинцами в значительной мере свели на нет идеалистические устремления основоположников государства Израиль. Всеобъемлющий и честный мир принесет с собой шанс все начать заново.

  Почему я здесь и сегодня воскрешаю эти тени прошлого? Потому что моя литературная работа, а также деятельность во имя мира испытывают влияние этого самого прошлого. и все же я убежден, что не следует позволять прошлому заправлять всем и вся. Я всегда противился «деспотизму прошлого» во всех его проявлениях.

  И еще мне хочется высказать всю амбивалентность ощущений, охватывающих меня здесь и сегодня: еврей в церкви, израильтянин в Германии, приверженец мира, дважды выходивший на поле брани по внутреннему убеждению, что наибольшим злом является не сама война, а агрессия.

  Евреи и немцы – о чем им беседовать? Какие проблемы мы обязаны обсудить совместно? Итак, первой была проблема наших отцов и дедов. Вторая тема – это будущее. Европейская цивилизация и цивилизация еврейская «состояли в браке» немалое время. Этот брак был разрушен в результате преднамеренного злодейства. Но, вопреки всему, уцелели отпрыски этой связи. Существуют европейские сады в нашей культуре, есть и сады еврейские в культуре Европы, и это не только тени прошлого, но также основа для возможное совместного творчества в будущем.

  Речь идет не о нормализации – нормализация невозможна.

  Надеюсь же я на интенсификацию диалога, в особенности диалога о боли, об ужасе, а также об отвергнутой любви. Я полагаю, что во избежание опьянения или интоксикации историей, следует видеть в ней не нагромождение фактов или груду удручающих воспоминаний, но плодородное поле знания, выводов и толкований. Тогда прошлое послужит материалом для будущего.

  В эти дни я пристально слежу за нападениями на эмигрантов беженцев, нашедших приют в Германии. Я отдаю себе отчет, что новейшие времена Германия, по-видимому, приняла больше беженцев, чем любая иная страна Западной Европы. Я знаю, что фанатики и расисты есть и в прочих местах. Однако, вопрос сейчас в том, где те массы людей, которым сегодня следовало бы выйти на улицы и защитить эту страну от себя же самой?

  Пламя поджога, устроенного в Еврейском мемориале Заксенхаузе, призвано было, по-видимому, перечеркнуть чудовищное прошлое Германии. Но не прошлое запылало в Заксенхаузе, ее прошлое – ваше прошлое, а также и наше – не может быть предано огню. Нет, в опасности настоящее Германии и ее будущее, которые могут сгинуть в этом огне. На повестке дня – не только долг Германии защищать эмигрантов и охранять еврейские мемориалы. Сегодня немцы, в первую очередь, призваны защитить самих себя от воинствующего расизма, защититься от собственного равнодушия.

  Какую пользу может принести нам прошлое? Что под силу Освенциму, кроме как повергнуть нас, живых, в ужас, скорбь, молчание? Может быть, еще и так: безотлагательное и непреложное осознание реальности существования зла. Зло существует не только в том смысле, в котором существуют, скажем, дорожные аварии. Зло существует не просто в качестве некого бюрократического или обесчеловеченного, абстрактного и безликого общественного явления. Зло – это не какой-то динозавр, чучелом выставленный в музее. Зло присутствует как открытая и постоянная возможность вокруг и внутри нас. Страх предвзятых мнений и мерзость ожесточения вовсе не являются – как порой упрощенно толкуют – результатом столкновения между бездушным политическим истэблишментом и простым, приятным и милым человеком с улицы. Простой человек с улицы зачастую отнюдь не прост, а также не очень приятен и не столь уж мил.

  В действительности, речь идет о столкновении обществ, относительно достойных, с обществами, замаранными кровью. Еще точнее, озабоченность вызывает широко распространенная трусость сравнительно порядочных людей и относительно приличных обществ, которую они проявляют всякий раз, когда следует подняться и выступить против носителей зла.

  Конечно, зло не пребывает «там, во мраке». Оно гнездится внутри, а иногда с величайшей хитростью рядится идеализмом и самоотверженностью.

  Каким же образом, однако, человек может быть гуманным, то есть одолеваемым интеллектуальными сомнениями и этическими сложностями, и в то же время сражаться со злом? Как станет он бороться с фанатизмом, не превращаясь в фанатика? Как воевать во имя возвышенного идеала, не становясь воинствующим? Как бороться с жестокостью, не заражаясь ею? Может ли человек воспользоваться уроками истории, не становясь при этом жертвой отравления ее избыточными дозами? Несколько лет назад в Вене я видел уличную демонстрацию поборников охраны окружающей среды, направленную против опытов на морских свинках. Они несли плакаты с изображением Иисуса Христа, окруженного замученными морскими свинками. Надпись гласила: «Он любил их тоже».

  Я не исключаю, что Он и вправду их любил, но некоторые из демонстрантов весьма смахивали на тех, кто способен при случае стрелять в заложников, дабы положить конец страданиям морских свинок. Подобные проявления пламенного идеализма или фанатичного антифанатизма должны вызвать тревогу у порядочных людей. Как прозаик и как политически ориентированный человек, я не устаю напоминать самому себе, что отличить добро от зла сравнительно легко – истинной моральной проблемой является определение разных оттенков серого. Различение дурного от скверного и от наихудшего. Классификация зла и обозначение его «кружком на карте».

  Многие годы, еще до возникновения группы «Мир сегодня», я был приверженцем израильского движения за мир. Это движение вовсе не пацифистское, оно не является порождением американских или европейских настроений 60-х годов. Западный берег и Газа – это не Вьетнам и не Афганистан. Израиль – не Южная Африка. Между арабо-израильским конфликтом и историей империализма и колониализма почти нет ничего общего. На мой взгляд, израильское движение за мир выражает гуманистический аспект сионизма и универсалистские основы иудаизма.

  Дважды в моей жизни, в 1967-м и снова в 1972-м, я побывал на полях сражений и видел ужасный лик войны. По сей день стою я на том, что никогда не следует умиротворять агрессию заискивая перед ней. Но, по-моему, лишь две вещи оправдывают применение силы: жизнь и свобода. Я стану сражаться, если кто-либо попытается убить меня или моих близких. Я стану сражаться, если нас попытаются поработить. Но я ни в коем случае не стану воевать ни за «право отцов», ни за расширение территорий и захват природных ресурсов, ни во имя хитроумного термина «национальные интересы».

  Израильско-палестинская война является трагическим столкновением правды с правдой, противостоянием двух весьма убедительных позиций. Эта трагедия может закончиться полной гибелью одной из сторон (или обеих), но может и завершиться болезненным грустным и непоследовательным компромиссом, в котором каждая из сторон добьется лишь части желаемого, но все мы перестанем гибнуть и начнем жить. Безопасность суверенной Палестины, будет обеспечена в одной части страны. Израиль станет жить в мире и безопасности в другой ее части. Есть шанс, что постепенно наступит примирение, прекратится гонка вооружений, разовьется общий экономический рынок и зарубцуются раны прошлого.

  Наше движение за мир не является пропалестинским. Существует неотложная и абсолютная необходимость в установлении мира между Израилем и палестинцами, а также другими арабскими странами – но не из чувства вины и не во искупление грехов, а во имя с жизни. Израильтяне находятся в Израиле с тем, чтобы остаться здесь навсегда. Палестинцы находятся в Палестине и ее не покинут. Наш долг – стать, по возможности, близкими соседями.

  Но, даже проповедуя раздел маленькой страны между двумя народами, я неколебимо убежден, что решение это продиктовано обстоятельствами, и только. Я и поныне убежден, что институт национального государства – система слабая и неудачная. На нашей планете, перенаселенной и пораженной бедностью, продолжающей разрушаться, должны существовать сотни цивилизаций, тысячи разных традиций, миллионы местных и региональных общин, но не национальные государства. Это в особенности уяснилось теперь, когда в некоторых местах реализация права на национальное самоопределение обернулась кровопролитным процессом и распадом общества на мельчайшие части, угрожающим превратить каждого человека в отдельный остров. Есть место иному видению. Необходимо отыскать пути для удовлетворения законных требований самоидентификации и самоопределения в человеческих рамках. Нам надлежит построить полифонический мир вместо хаоса эгоистичных национальных государств, стремящихся к обособлению. Положение человека, его одиночество на планете, которой грозит опасность, ледяное молчание Вселенной, постоянно присутствующая в жизни ирония и вечная жестокость смерти – всему этому следовало бы пробудить в нас, наконец, чувство общечеловеческой солидарности, которое поднялось бы над буйством наших гневных споров. Патриотизму, размахивающему национальными флагами, следовало бы уступить место патриотизму рода человеческого, патриотизму земли и лесов, воздуха, воды и света, творческой связи с самим мирозданием.

  Глядя на все это, что может сделать сочинитель, кроме того, чтобы сочинять истории? Есть ли смысл в его надеждах повлиять на чьи-то души? Увы, на все эти вопросы у меня есть лишь ограниченный ответ. Приглядимся, например, к Льву Толстому. Его непосредственное влияние на современников было столь огромным, что ему не сыскать равных за всю историю литературы. Миллионы людей читали его книги, и сотни тысяч видели в нем пророка. И что же – не прошло и семи лет со дня его знаменитой «библейской» смерти, как Россия оказалась захваченной вовсе не его последователями, а персонажами из «Бесов» Достоевского. Ставрогины быстро уничтожили толстовцев, истребили героев Тургенева и подвергли посмертной казни самого Достоевского. Не минуло и десяти лет со дня смерти Толстого, как в Стране Советов его учение было объявлено вне закона, как «подрывное». Вот оно, реальное влияние литературы на политику и ход истории. Я мог бы выбрать примеры и в немецкой литературе – и с такой же легкостью.

  А теперь, доказав, что история начисто игнорирует литературные пророчества, я попытаюсь глубоко вдохнуть и незамедлительно заняться самоопровержением: через семьдесят лет после ленинского переворота Россия, по-видимому, возвращается вспять. Но это еще не возврат к Толстому, а, для пущей иронии, возвращение в некое чеховское состояние меланхолии и паралича воли.

  Человек, подобный мне, родившийся и выросший в Израиле, всей непреложностью увидит отпечаток литературы (прежде всего, конечно, Библии) и в возникновении государства Израиль, и в некоторых его нынешних трудностях. Иногда я почти уверен – все, что существует в нынешнем Израиле, проклюнулось и произрастает из книг. «Государство евреев» – название романа, напечатанного за пятьдесят лет до того, как этот заголовок обернулся бурной реальностью (бурлящей иногда даже чересчур). «Тель-Авив» родился под обложкой книги о будущем за десять лет до того, как был заложен фундамент первой городской постройки. и даже кибуц – это дитя несколько странного брака между определенными еврейскими традициями и социалистическими писаниями кануна революции.

  Итак, я говорил, что литература не воздействует на реальность и я же утверждал, что реальность подвержена воздействию литературы. Что я этим хотел сказать? Вкратце, я верю, что книга иногда может изменить жизнь многих людей, но вовсе не в том направлении, куда устремлялся автор. к тому же это происходит не сей же час, а занимает многие годы и нередко связано с грубыми извращениями и примитивными толкованиями книжных текстов. Зачастую злобные и пропитанные ненавистью воздействуют сильнее, чем добрые и глубокие.

  Возможно, есть и такие, кто полагает, будто в «стране пророков все еще сохраняется традиция, в силу которой писатели берут на себя роль пророков. В некоторых культурах Запада писатели воспринимаются, главным образом, как поставщики забав, правда, забав утонченных и весьма изысканных. В еврейской традиции, а, может, правильней сказать – в иудео-славянской традиции от писателя действительно ждут, что он станет подменой пророку. И находятся порой писатели, которые соблазняются этой ролью. Но не следует забывать, что в свое время даже самим пророкам почти не удавалось изменить образ мысли правителей или настроение народа. Только неисправимый романтик может ждать от нынешних писателей и поэтов более значительного влияния на умы, чем влияние пророков во времена оны.

  Но оставим пророков. Существует ли нечто такое, – какой угодно предмет, – в котором писатель разбирался бы лучше программистов, водителей такси или даже политиков? Что, в сущности, стоит за широко распространенным пожеланием, чтобы литература «указала путь», а писатели стали бы «совестью общества»?

  Одно, может быть, роднит писателя и секретного агента: сочинитель романов тоже влезает в платье с чужого плеча, а то даже и в чужую шкуру. «Будь я им. Будь я ею». Случается, что писатель излагает сразу несколько противоречивых мнений, сталкивает противоположные точки зрения, выражает полярные чувства – и все это в равной мере удостаивается его приязни и понимания, а зачастую и сострадания. Это, по-видимому, призвано обострить интеллектуальную и эмоциональную готовность писателя признать законную силу аргументов и доводов, на первый взгляд, исключающих друг друга, и таким образом глубже понять стороны, вовлеченные в конфликт.

  Иной вид «способностей» лежит в сфере интимных отношений писателя с языком. Половину жизни перебирая всевозможные прилагательные и причастия, безостановочно пробуя глаголы и существительные, перенося все виды мук пунктуации, подобный человек неплохо оснащен для ранней диагностики признаков порчи языка. Излишне, по-видимому, упоминать, что засоренный язык – это сигнал, предвещающий ужасные события, которые явятся вслед за словом. Там, где человека обзывают «отрицательным элементом», «паразитом», «нежелательным чужаком» и далее в том же духе, рано или поздно к людям отнесутся, как к «недочеловекам».

  Итак, писатели оснащены «оборудованием», необходимым для выполнения функций «детекторов языкового дыма», если не пожарников. писатели должны первыми учуять фразеологию, «расчеловечивающую» людей, и отсюда – их моральный долг кричать «Пожар!», едва их ноздри уловят запах дыма. (Найдется ли кто-нибудь, способный обратить внимание на эти вопли, – вопрос иной: можно вспомнить рассказ С. Кьеркегора об актере, вопившем «Пожар!» и вызвавшем одни только аплодисменты и возгласы «Браво!») Перемещают ли они горы или всего лишь передвигают запятые, писатели – это, прежде всего, умельцы, выбирающие слова, люди, без устали кладущие слово к слову. Но я думаю, что отбор слов, их размещение в определенном порядке – это также в какой-то, пусть и в самой малой мере, моральное решение. Предпочтение, отдаваемое некому глаголу, стремление не употреблять напыщенные слова или определенные обороты, а то и попытка поставить их с ног на голову – все это решения, в которых заложен моральный смысл, пусть даже самый микроскопический. Слова, как это всем известно, могут убивать. Но – хотя и в весьма скромной степени – они иногда способны также утешать и врачевать.

  Такова и стоящая передо мной дилемма: что обязан делать человек слова, когда ему случается оказаться в близком соседстве с несправедливостью, предвзятыми мнениями и насилием? Что под силу такому человеку, если все, что у него есть, – это перо в руке, голос, а иногда и более или менее внимающая ему публика? В чем состоит твой долг, когда самая элементарная порядочность требует, чтобы ты попытался вступить в борьбу с политическим злом, а не вглядывался, описывал и комментировал? как следует вести себя в ситуации выбора, кажущегося невозможным, – между лояльностью гражданина и совестью художника? Является ли аморальным писатель, перековавший свое перо в политическое оружие, – или, возможно, аморален именно тот писатель, который бережет свое отточенное перо, избегая применять его в общественной дискуссии?

  У меня опять нет всеобъемлющего ответа. Я могу лишь рассказать о своем личном компромиссе, лишенном всякой последовательности. Я был вовлечен в политику, но при этом не капитулировал перед топорным ремеслом писания листовок, проповедей и примитивных аллегорий.

  В том случае, когда мне кажется, что я согласен с собой на все сто процентов, я пишу не рассказ, а гневную статью, объясняющую правительству, что следует делать, а изредка – и куда ему следует идти (не то, чтобы оно ко мне прислушивалось…) Но когда я слышу в себе более одного довода, более одного голоса, когда эти различные голоса растут, воплощаясь в образы, – тогда у меня может связаться рассказ. Я пишу рассказ, когда сам могу «войти» в несколько соперничающих мнений, в те или иные моральные аргументы противоречащие друг другу, в окопы взаимной вражды и конфликтных переживаний. В старой хасидской легенде говорится об одном рабби, постановившем, что коза принадлежит обоим тяжущимся и что обе стороны правы. Дома жена разбранила его за приговор, противоречащий здравому смыслу: каким образом могут быть правы две стороны, высказывающие прямо противоположные мнения? Рабби поразмыслил немного и пробормотал: «В сущности, ты права».

  Иногда этот рабби – я сам.

  Израильские читатели не всегда отличают рассказ от проповеди. Порой они вычитывают из сложного полифонического рассказа мелкие политические лозунги. Читатели за пределами Израиля же имеют склонность истолковывать нашу литературу в качестве политической аллегории. Такова уж судьба произведений, написанных в краях, сотрясаемых политическими бурями: ты полагаешь, что сочинил камерную музыку, рассказ о какой-то семье, а тут появляются критики и читатели с открытием – ага, эта мать олицетворяет, конечно, старые ценности, отец – наверняка, правительство, а уж дочь, вне сомнения, – это символ расшатанной экономики.

  И на закате дня – да, на исходе почти каждого дня, после суматохи и негодования, – наступает тишина. В этот час иногда случается, что я размышляю не о политических доводах и даже не о прилагательном, подходящем для определенного предложения, а, к примеру, о знаменитом изречении Иисуса из Назарета: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят».

  Кстати, я думаю, что в этом он был не прав. И не по поводу прощения я с ним не согласен, а именно по поводу неведения. Мы-то уж знаем, что творим – по меньшей мере, в глубине .души нам это известно. Все мы отведали плодов того дерева, что зовется «древом познания добра и зла». Я убежден: все отлично знают, что такое боль, – кто же не испытывал боли?! И потому всякий раз, когда человек причиняет ближнему боль, а то и нечто худшее, он прекрасно «ведает, что творит». Ведает, и потому ответствен за свои действия. Таким образом, допустимо иногда простить ближнего или испросить у него прощения, но никоим образом не под предлогом моральной инфантильности.

  Но что я тут натворил?! Явился из Иерусалима во Франкфурт спорить с Христом в соборе святого Павла? Ну, что ж, евреи, как известно, не способны хранить в тайне свои собственные разногласия…

  А иногда на закате дня я размышляю над убеждением Иммануила Канта, что «человек – это кривое бревно, из которого невозможно вырезать ничего прямого». Вновь и вновь изумляюсь я тому, какое множество избавителей, идеологов и усовершенствователей мира на протяжении тысяч лет не оставляют именно это занятие: трудясь изо всех сил с помощью ножей и пил, вырезают из кривого человеческого дерева всевозможные правильные геометрические фигуры. Вместо того, чтобы попусту огорчать друг друга, не лучше ли время от времени просто напоминать самим себе, что никому из нас не следует добавлять новой боли к той, заведомо отпущенной нам в жизни и смерти; и что там, глубоко внутри, у всех одни и те же секреты; и что «человек – это не остров сам по себе, но часть материка» (Джон Донн); и «не будет управы над смертью» (Дилан Томас). Когда вечерний ветер начинает овевать темнеющие холмы пустыни, ты, наконец, берешься за перо и снова принимаешься писать. Работаешь, как часовщик старой закалки, с лупой в глазу и с пинцетом в руке, приподнимаешь, проверяя на свет, ущербное прилагательное, затягиваешь некий расшатанный глагол, оттачиваешь фразы, притупившиеся от длительного пользования. В такое время ты испытываешь чувство, весьма далекое от политического энтузиазма. Это какая-то странная смесь гнева и сострадания, интимной близости к образу – и разбавляющей ее непреодолимой отстраненности от него. Лед и пламя! А ты пишешь. Пишешь не как борец за дело мира, а как миро-творец, желающий наделить миром своих читателей. Пишешь в силу простого морального завета: постараться понять все, простить часть, не забыть ничего.

  Пишешь – о чем?

  Поэт Натан Зах хорошо определил то, о чем пишу и я:

  Эти стихи сложены о людях, О том, что они думают и чего им хочется, И что они думают, что им хочется. Кроме этого, немногое на свете

  Достойно нашего внимания.

  Итак, я пишу о людях, о том, что они думают и чего им хочется, и что они думают, что им хочется. Что же еще, кроме этого? А еще – издревле известная труппа: страсть и смерть, одиночество и безумие, и суетность, небытие и тоска, заброшенность и мечта. Есть и бушующие реки, и молчание гор, пустыни и океаны. И существует, разумеется, сам язык – этот опаснейший музыкальный инструмент. Присутствуют, наконец, и сиамские близнецы, с древнейших времен плетущие интригу, – те самые Добро и Зло, что извечно кочуют по замкнутому кругу из жизни в книги, а из книг в жизнь. Неразлучные, всегда недовольные, это они, поводя костлявым пальцем, постоянно упрекают тебя, понуждая задуматься о том, что лучше бы тебе родиться музыкантом. Но нет, ты присужден к словам и потому в ответе за их чистоту – по крайней мере, в сфере своего языка.

  Защита языка… вероятно, только на этом пути человек, подобный мне, может хоть немного способствовать делу мира: в непрекращающейся борьбе с порчей слов и выражений, с распространением расистских и прочих стереотипов, с тенденцией приукрасить насилие. Я не верю в возможность совершенного мира – не следует забывать о кривом бревне, которому Кант уподобил человека. Лучше приложить усилия в пользу разумного, пусть и печального, несовершенного компромисса между индивидуумами, между общинами и между народами. Может быть, им суждено оставаться розными и несогласными между собой, но все это не должно исключать их мирное, пусть и не идиллическое, существование.

  Сказал псалмопевец: «Милость и истина встретились, справедливость и мир облобызались» (Псалмы, 85:11) Но Талмуд указывает на определенную напряженность между справедливостью и миром, рекомендуя более прагматический подход. «Где правит суд, там нет мира, а где есть мир, там нет суда, ибо каков тот суд, в котором царит мир? Сказано: это исполнение.» (Трактат «Санедрин» 6:70) «Исполнение» на иврите – это также и разламывание на две половины, это разделение, иными словами – это компромисс.

  Рабби Нахман из Брацлава сказал: «Суть мира – это скрепление двух противоположностей. И пусть мысль твоя не устрашится, если увидишь… что два человека – это, воистину, две противоположности… Напротив, именно в этом суть совершенного мира – попытаться умиротворить две противоположности». («Ликутей Могаран», часть первая).

  Мне же осталось добавить к этим словам: сознаю, что лишь смерть совершенна. Мир, как и сама жизнь, – отнюдь не внезапный прилив любви и не чудо мистического слияния врагов, мир – это результат разумного и честного компромисса между соперниками. Мне хочется поблагодарить Союз книгоиздателей и .книготорговцев Германии, удостоивших меня этой почетной премии и таким образом выразивших признание мирным устремлениям Израиля, а также моральным и политическим позициям, занимаемым большинством создателей ивритской литературы. Я бы хотел поблагодарить моего дорогого друга и любимого писателя Зигфрида Ленца за то, что он столь тепло представил меня здесь, а также и за то, что в его романах и эссе передо мной предстала немецкая точка зрения. Я благодарен друзьям, собравшимся сегодня здесь и, прежде всего жене и детям, подарившим мне свою любовь и мир. И всем вам – шалом!

  Переводчик выражает сердечную благодарность Виктору Радуцкому, принявшему участие в подготовке к печати данного текста.