Все можно поменять или изменить. Большинство моих знакомых и друзей, к примеру, меняют старую квартиру на новую, обмениваются пожеланием доброго утра, обменивают акции на ценные бумаги и наоборот, меняют велосипед на мотоцикл, а мотоцикл – на автомобиль, обмениваются марками и монетами, меняют занавески и профессии, обмениваются письмами, мнениями и идеями, а иногда – просто улыбками. В квартале Шаарей Хесед жил некогда кассир, который в течение месяца сменил и дом, и жену, изменил свою внешность (отрастил себе рыжие усы и длинные бакенбарды, тоже рыжеватые), поменял и имя, и фамилию, и даже свои привычки, короче – он все поменял. В один прекрасный день превратился этот кассир в барабанщика из ночного клуба! (В сущности, этот случай не говорит о переменах: подобно тому, как чулок выворачивается рукой наизнанку, так и здесь произошло превращение, а не перемена). И между прочим, пока мы тут разглагольствуем и философствуем, мир, который нас окружает, тоже меняется: пока царствует на всей земле лето, голубое и прозрачное, пока еще жарко, и небо пылает над нами, но под вечер чувствуется прохлада, которой так недавно не было. Налетающий ночью ветер приносит запах винограда, и вот уже листва начинает постепенно жухнуть, и море чуть синее, чем прежде, и земля стала коричневеть, и даже далекие горы еще немного отдалились.

  Вот.

  И я сам, когда было мне около одиннадцати лет и двух месяцев, менялся четыре или пять раз на день. И рассказ мой можно начать с дяди Цемаха, а можно и с Эсти.

  Я начну с Эсти.

  У нас на улице Зхария жила девочка по имени Эсти. Я любил ее. Утром, за завтраком, с куском хлеба во рту, я, бывало, шептал про себя: «Эсти». И отец сердился:

  – Нельзя жевать с открытым ртом. А вечером про меня говорили:

  – Этот ненормальный снова заперся в ванной и часами играет с водой.

  Но я вовсе не играл с водой, я наполнял раковину до краев и пальцем писал на воде ее имя, как бы скользя по волнам. Иногда по ночам мне снилось, что, столкнувшись со мной на улице, Эсти вдруг указывает на меня пальцем и кричит: «Вор! Вор!». Я в испуге пускаюсь бежать, а она гонится за мной, и все остальные бросаются в погоню: Бар-Кохба Соколовский и Гоэль Гарманский, и Альдо, и Эли Вайнгартен – все бегут за мной. Мы пересекаем пустыри и дворы, минуя заборы и свалку, несемся переулками, но вот преследователи потихоньку отстают, и только Эсти без устали гонится за мной, и тогда наконец мы бежим только вдвоем и почти одновременно оказываемся в каком-то таинственном месте – то ли это дровяной склад, то ли чердак, то ли темный треугольник под лестницей в незнакомом доме. И тут вдруг сон становился таким сладким и страшным, что от великого стыда я просыпался и даже плакал – иногда. Я записал два стихотворения о любви в черной записной книжке, которая потом потерялась в роще Тель-Арза. Может, и к лучшему, что потерялась.

  А Эсти, что она знала?

  Эсти ничего не знала. А может, знала и удивлялась.

  Например, однажды на уроке географии я поднял руку, и, когда мне позволили, решительно заявил:

  – Озеро Хула называется также Сумхи.

  Понятное дело, весь класс взорвался от дикого, дурацкого хохота. А ведь то, что я сказал, было правдой, так в энциклопедии написано, но наш учитель, господин Шитрит, немного растерялся и даже устроил мне гневный допрос:

  – А это почему и откуда? Но класс уже озверел, и со всех сторон вопили: – Сумхи, Сумхи, потому что Сумхи.

  Господин Шитрит раздулся на глазах, побагровел и рявкнул свое обычное:

  – Замри, все живое!

  Через пять минут страсти улеглись, но прозвище «Сумхи» так и прилипло ко мне почти до конца восьмого класса. Все это я рассказал просто так, лишь для того, чтобы отметить одну важную вещь, – в конце этого урока Эсти прислала мне записку:

  «Псих ненормальный, ну зачем тебе всегда надо наживать неприятности? Прекрати!»

  А в самом низу записки буквами помельче было приписано: «Ну, ничего. Э.»

  … Эсти, что же она знала?

  Эсти ничего не знала, а, быть может, знала и удивлялась. Мне никогда не приходило в голову тайком сунуть в ее ранец любовное письмо, как сделал Эли Вайнгартен, когда он влюбился в Нурит, или послать к Эсти «сваху», девочку по имени Раанана, которую Тарзан Бамбергер послал к той же Нурит.

  Наоборот, я при всяком удобном случае дергал Эсти за косы, а ее чудесный белый свитер, который она надевала весной, я без конца приклеивал жевательной резинкой к стулу.

  Собственно говоря, почему?

  А так. Почему бы и нет? Чтоб знала.

  Случалось, что я чуть ли не изо всей силы заламывал за спину ее тонкие руки, так что она начинала ругаться и царапаться, но никогда не просила пощады! Хуже того: это я придумал для нее прозвище «Клементайн» (звучала в те дни в Иерусалиме такая песенка; ее пели английские солдаты из лагеря «Шнеллер»: «О, май дарлинг, о, май дарлинг, о, май дарлинг Клементайн») [1], и девчонки из нашего класса подхватили это прозвище с восторгом, и даже спустя полгода, когда уже все переменилось, в Ханукку [2], еще называли у нас Эсти именем «Тина», которое образовалось от слова «Клементина» – от моего английского прозвища «Клементайн».

  А Эсти?

  У нее существовало для меня лишь одно слово.

  Уже с утра припечатывала она меня этим словом, еще раньше, чем я начинал злить ее:

  – Мерзкий.

  Дважды или трижды на больших переменах я так выкручивал Эсти руки, что у нее выступали слезы на глазах. За это Хемда, наша классная руководительница, наказала меня, и наказание я снес как мужчина, стиснув зубы.

  Так, без особых происшествий, продолжалась наша любовь до последнего дня праздника Шавуот [3]. Эсти плакала из-за меня на больших переменах, а я из-за нее – по ночам.

  На праздник Шавуот приехал дядя Цемах из Тель-Авива и привез мне в подарок велосипед. Правда, мой день рождения попадает на период между праздниками Песах [4] и Лаг ба-Омер [5], но, по мнению дяди Цемаха, все праздники одинаковы, более или менее, за исключением праздника Ту би-шват [6] – к нему он относился с исключительным почтением.

  Он, бывало, говорил:

  – На Ханукку все еврейские дети учатся в классе ненавидеть злых греков. В Пурим [7] – мы ненавидим персов, в Песах – египтян, а в Лаг ба-Омер – римлян. Первое мая – день демонстраций против англичан [8] , Девятое ава – пост в память о разрушении нашего Храма вавилонянами и римлянами [9] . 21 таммуза [10] – день смерти Герцля [11] и Бялика [12] , 11 адара [13] мы с печалью и гневом вспоминаем о том, что натворили арабы в Тель-Хае, где пали Трумпельдор и его товарищи [14] . И только в Ту би-шват мы ни с кем не ссорились, не было у нас бед, но именно в этот день – как назло! – почти всегда идет дождь.

  Дядя Цемах, как мне объяснили, был старшим сыном бабушки Эмилии, сыном от ее первого брака, еще до того, как они поженились с дедом Исидором.

  Гостя у нас, дядя Цемах частенько будил меня утром, в половине шестого, и мы, как заговорщики, пробирались на кухню и там тайком жарили себе двойную яичницу. В такие минуты веселые искорки загорались у него в глазах, и вел он себя так, будто мы с ним оба принадлежим к какой-то опасной шайке, но до поры до времени довольствуемся вполне невинными забавами, вроде двойной яичницы, которую готовим тайком.

  В глазах нашей семьи репутация дяди Цемаха была сомнительной. К примеру, о нем говорили так: «Уже в четырнадцать лет он был мелким спекулянтом с улицы Налевской в Варшаве, а нынче он – спекулянт с улицы Бограшов в Тель-Авиве. Совсем не изменился. Даже загореть не сумел. Ничего не поделаешь – таким уродился».

  Последнее замечание было, по-моему, глупой и несправедливой придиркой: дядя Цемах не загорал потому, что не мог загореть. Вот и все. Даже если бы он стал работать спасателем на берегу моря, то и тогда не удалось бы ему загореть, разве только покраснел бы как вареный рак, а потом бы совсем облез. Уж такой он: белокожий-белокожий, худощавый, невысокого роста, словно вырезанный из бумаги, светловолосый, с красными, как у кролика, глазами.

  Значения прозвища «спекулянт» я в то время не понимал, но про себя решил так: дядя Цемах привык носить майку и короткие – до колен – штаны цвета хаки, еще там, в Варшаве. Он привык засыпать, сидя перед радиоприемником в этом своем наряде, и с тех пор не изменился к лучшему, держался своих странных привычек и здесь, в Тель-Авиве, на улице Бограшов, засыпая перед приемником в майке и в коротких штанах.

  «Ну и что, – думал я, – что в этом такого?» И кроме всего прочего, дядя Цемах жил на улице Грузенберг, а не на улице Бограшов.

  А еще иногда дядя Цемах вдруг затягивал песню. Пел он надтреснутым голосом, с большим чувством:

  И путь мой лежит далеко-далеко,

  Тропинка петляет и вьe-о-о-т-ся…

  О дядиных причудах говорили у нас на идише, чтобы я не мог понять, все эти речи завершались тревожным шепотом, и в самом конце всегда шипело словечко «мешигинер» («сумасшедший»). Но я не считал, что дядя Цемах сумасшедший. Даже когда он пел свою песню (или какую-нибудь другую), я чувствовал, что на сердце у него грустно. Но иногда он, наоборот, был веселым и шутил беспрестанно.

  Скажем, усаживался он с моими родителями и тетей Эдной под вечер у нас на балконе и начинал говорить о вещах, которые никак нельзя обсуждать в присутствии детей: о сделках и прибылях, о земельных участках, финансовых хитростях, скандалах и изменах в кругах богемы, а иногда даже произносил грубые словечки, и тут его заставляли немедленно замолчать:

  – Ша! Йоцмах [15] ! Что с тобой? Ты спятил? Ведь мальчишка сидит тут, все слышит, а он не грудной младенец!

  … А какие дядя Цемах привозил мне подарки! Он всегда выбирал вещи неожиданные, от которых захватывало дух.

  Однажды он подарил мне альбом китайских марок, который свистел, когда его открывали. Как-то раз привез настольную игру, но все надписи там были по-турецки. Однажды я получил черный пистолет, который стрелял по врагу водяной струей. В другой раз он подарил мне аквариум с парой рыбок гуппи, которые, как потом выяснилось, оказались двумя самцами. Привез он мне и ружье, стрелявшее стрелами («Ты совсем с ума сошел, Йоцмах? Ведь такой стрелой ребенок может, не дай Бог, выбить кому-нибудь глаз!»). А однажды зимой подарил мне дядя Цемах нацистские деньги, и такого не было ни у кого в нашем квартале («Йоцмах, ну, в самом деле, это переходит все границы!»). На пасхальный седер [16] он принес мне в подарок шесть белых мышек в клетке («Ну, что еще ты подаришь ребенку? Змею? Блох? Может, жуков?»).

  И вот однажды весь путь от Центральной автобусной станции на улице Яффо до нашего дома проделал дядя Цемах на подержанном велосипеде марки «Ралли».

  Велосипед этот был в полном порядке: и звонок, и фонарь, и багажник, и отражатель света сзади, но только стержень, соединяющий седло с рулем, – рама – отсутствовал.

  В первую минуту я, в порыве безмерной радости, не понял всей серьезности этого факта – отсутствия рамы.

  – На этот раз ты и в самом деле перешел все границы, Цемах, – сказала мама. – Ведь парню только одиннадцать. Что же ты собираешься подарить ему в день бар-мицвы [17] ?

  – Верблюда, – спокойно ответил дядя Цемах.

  Ответил так, будто заранее был готов к этому вопросу.

  Папа сказал:

  – Быть может, стоит подумать, Цемах, к чему все это может привести?

  Я не дождался дядиного ответа, мне было все равно, к чему это может привести. Весь во власти сумасшедшей радости и гордости я помчался с велосипедом на задний двор, туда, где меня никто не мог увидеть. Я расцеловал руль, потом поцеловал несколько раз тыльную сторону ладони и заорал шепотом:

  – Господи Боже, Господи Боже, Господи Боже!

  И вдруг вырвался из моей груди дикий вопль «Ги-ма-ла-и!!»

  Затем я прислонил велосипед к дереву и подпрыгнул высоко вверх. Чуть успокоившись, я заметил отца. Он возвышался надо мной, стоя в проеме окна, и наблюдал. Нарушив долгое молчание, отец произнес:

  – Ладно. Пусть будет так. Я прошу лишь одного: мы с тобой заключим сейчас небольшой договор. Ты будешь кататься на своем велосипеде не более полутора часов в день. Ты всегда будешь ездить по правой стороне дороги, даже если улица пустынна. И ты не выедешь за пределы улиц Малахи, Цфания, Зхария, Овадия и Амос. На улицу Геула ты не поедешь, там всегда носятся британские шоферы из лагеря «Шнеллер»; они зачастую пьяны или попросту рады делать нам пакости, а иногда – и то, и другое вместе. И, пожалуйста, сделай милость, на перекрестках действуй с умом. Дядя Цемах воскликнул:

  – Взвейтесь, соколы, орлами!

  Мама:

  – Да, да, только осторожно.

  Я сказал:

  – Ладно. Пока.

  И лишь когда отдалился от них, крикнул:

  – Все будет в порядке! – и выкатил велик на улицу.

  Как смотрели на меня мои одноклассники и соседские дети, большие и малые!

  Краешком глаза, чтобы они не заметили, я тоже посматривал на них и видел зависть, презрение, злобу.

  А мне-то что, мне безразлично.

  Медленно, словно участвуя в какой-то процессии, я прошествовал перед ними, ведя одной рукой свой велосипед под носом у всех вдоль тротуара. На моей физиономии застыло безразлично-лицемерное выражение, будто я хотел сказать: «Ничего особенного. Просто велосипед «Ралли». Вы, конечно, можете лопнуть на месте, ну и пожалуйста, это на вашей совести, а мне до этого дела нет».

  Тут уж Эли Вайнгартен не сдержался. Он смотрел на меня, будто ученый, открывший какое-то странное ползучее существо:

  – Гляньте, ребята! Для Сумхи купили девчачий велосипед! Без рамы.

  – Скоро купят ему платье для субботы, – сказал Бар-Кохба Соколовский, который даже не удостоил меня взглядом, а сосредоточился на том, что с превеликой осторожностью подбрасывал в воздух разом две монеты, ловя их ладонью.

  – К волосам Сумхи пойдет розовая ленточка (голос Тарзана Бамбергера).

  – Они с Эсти станут подружками – водой не разольешь (снова Бар-Кохба).

  – Только Эсти уже носит лифчик, а у Сумхи пока ничего нет (подлый Эли Вайнгартен).

  Тут же на месте я решил: хватит! С меня довольно!

  Я не стал ругаться и ломать им кости, я только покрутил указательным пальцем левой руки у виска (как это делал дядя Цемах, когда при нем упоминали имя британского министра иностранных дел лорда Бевина [18] ) и, не медля ни минуты, вскочил в седло и помчался в сторону спуска на улицу Цфания.

  Пусть себе говорят.

  Пусть лопнут.

  А я? Мне наплевать.

  И кроме того, я из принципа не начинаю драку с теми, кто слабее меня. И при чем тут Эсти? Какая еще Эсти взбрела им в голову? И вообще, еще сегодня я сматываюсь отсюда на своем новом велике на юг, через Катамон и Талпиот, через Бет-Лехем, Хеврон и Беер-Шеву, через Негев и Синайскую пустыню, прямо в сердце Африки, к истокам реки Замбези – мужественный и одинокий среди всех этих кровожадных подростков.

  Но уже в пути, в конце улицы Цфания, я спросил себя: почему эти подлые мальчишки так ненавидят меня? И в тайниках совести я вдруг обнаружил, что сам кое в чем виноват.

  И сразу стало мне легче: тот, кто может пожалеть даже самых заклятых врагов, имеет великую душу. Никакая сила в мире, никакие препятствия не остановят такого человека на пути к новым, еще не открытым землям.

  Прямо сейчас, решил я, заеду к Альдо, посоветуюсь с ним, а от него – без всяких проволочек – сегодня же отправлюсь в Африку.

  В конце улицы Цфания, в предпоследнем доме жил мой друг Альдо Кастельнуово, отец которого владел большим туристическим агентством «Ориент Экспресс», а также был известным фокусником, творившим чудеса со спичками и картами. Альдо непременно должен был увидеть мой новый велосипед, потому что у этого мальчика было все, действительно все-все… кроме велосипеда. Велосипед ему не покупали, потому что езда на велосипеде – дело опасное и может помешать Альдо достичь великих успехов в игре на скрипке.

  Итак, я вызвал Альдо нашим секретным свистом, и он мигом спустился ко мне, все понял и быстро затащил велосипед в заброшенный черепичный склад во дворе, так что мама Альдо не заметила ничего подозрительного.

  Затем мы вошли в дом и закрылись в библиотеке его отца, «профессоре» Эмилио Кастельнуово, который уехал по делам в Каир на четыре дня.

  Как всегда, я ощутил в этой комнате какой-то особый запах, неясный и завораживающий запах тайны, запах ковров, заглушающих шаги, запах тонких замыслов, кожаной мебели и дальних странствий. В летние дни жалюзи в библиотеке никогда не поднимались, чтобы лучи солнца не повредили прекрасные кожаные переплеты с золотым тиснением.

  Мы достали большой географический атлас и по карте Африки тщательно проверили различные маршруты. Мама Альдо прислала Луизу – няню-армянку, которая принесла нам на подносе миндаль, орешки, семечки и сок в тонких голубых стаканах, запотевших от холода.

  Покончив с миндалем и орешками, мы принялись за семечки, толкуя о велосипедах вообще и о моем в частности.

  Если бы Альдо удалось тайком раздобыть себе велосипед, он смог бы скрыть его от чужих глаз в заброшенном черепичном складе, и каждую субботу, рано утром, пока его родители еще наверняка спят, Альдо катался бы без помех, уезжая хоть на край света. Я со знанием дела рассуждал о спицах и шинах, о различных ниппелях, о преимуществе батарей перед «динамо», о ручном тормозе (если нажать ручной тормоз во время быстрой езды – мигом перевернешься) и о ножном (если он откажет в середине спуска – ты пропал, и можно читать молитву "Шма Исраэль" [19] …), о багажнике обычном и с пружиной, о фонарях, отражателях и о прочих велосипедных тонкостях. Затем мы перешли к зулусам, готтентотам и бушменам, обсудили, что у них общего, в чем различны эти африканские племена и какое из них опаснее. Я с воодушевлением говорил о грозном Махди, который поджег Хартум, столицу Судана, о настоящем Тарзане из лесов Танганьики, куда я намерен отправиться, об истоках реки Замбези на земле Убанги-Шари. Но Альдо перестал меня слушать. Он был рассеян, погружен в какие-то раздумья и с каждой минутой становился все более нервным. Вдруг он перебил меня и тонким, дрожащим от волнения голосом произнес:

  – Пошли ко мне в комнату. Я покажу тебе такое, чего ты и во сне не увидишь.

  – Только побыстрее, – попросил я, – ведь еще сегодня я отправляюсь в путь.

  Нам пришлось пройти почти через весь дом. Семья Кастельнуово жила в просторном доме с тяжелыми коврами и занавесями, здесь все сверкало чистотой, повсюду царил полумрак, мне казалось, что дом этот выглядит, как заграничный. Например, в гостиной стояли в коричневом футляре часы с маятником, с золотыми стрелками, а вместо цифр – квадратные ивритские буквы от «алеф» до «юд-бет» (от одного до двенадцати). Вдоль стен тянулись низкие стеллажи, уставленные антикварными изделиями из дерева и чистого серебра. Был там даже серебряный крокодил, стоило потянуть его за хвост и слегка нажать – и вот уже челюсти крокодила раскалывают орехи, одаряя ядрами гостей дома Кастельнуово. Дверь, соединявшую гостиную со столовой, днем и ночью сторожил Цезарио, пес с лохматой шерстью и оскаленными клыками, набитый сушеными морскими водорослями и глядевший на мир черными пуговицами вместо глаз.

  В столовой стоял огромный стол красного дерева, на толстые ноги которого были надеты войлочные «носки». Золотыми буквами на стене столовой сияла надпись: «Кто взойдет на гору Господню и кто станет на святом месте Его?» Ответ на этот вопрос был девизом семьи Кастельнуово, и на противоположной стене, вокруг семейного герба – голубого оленя, несущего на рогах два «щита Давидова», – было написано: «Неповинные руки и чистое сердце».

  Из столовой стеклянная дверь вела в маленькую комнату, называвшуюся «курительной», одну стену которой занимала огромная картина: портрет женщины в роскошном батистовом платье; шелковая шаль закрывала большую часть ее лица, оставляя открытыми прекрасные черные глаза; белой рукой она подавала золотую монету нищему. Монета на картине так блестела, что маленькие огненные искорки разбегались от нее во все стороны. В углу картины примостился нищий в белой чистой накидке, белобородый, глаза закрыты, лицо излучает сияние. Под картиной, на дощечке из меди, было выгравировано простое объяснение всего происходящего: "Цдака" [20] .

  Немало удивительных вещей было в этом доме. Например, Луиза, няня-армянка, приставленная к Альдо. Этой смуглой, очень вежливой девушке было лет шестнадцать-семнадцать, поверх ее голубого платья всегда был надет белый передник, и платье, и передник выглядели так, будто только что, сию минуту, их отгладили. Она разговаривала с Альдо по-итальянски и немедленно исполняла любые его приказы. И со мной она вела себя с превеликой учтивостью; обращаясь ко мне, она называла меня «молодой господин», иврит в ее устах звучал странно, словно, говоря на этом языке, она мечтала о чем-то, и иногда мне казалось, что я и в самом деле молодой господин. А вдруг она дочь той женщины, чей портрет украшал стену курительной комнаты? А если это не так – то как объяснить их поразительное сходство? И вообще «Цдака» – это название картины? Или имя той женщины, что на портрете? А быть может, так звали художницу, нарисовавшую картину? Еще когда мы учились во втором классе, была у нас учительница, которую звали Маргалит, а фамилия у неё была Цдака. Эта учительница решила, что Альдо следует называть еврейским именем Эльдад. Но, скажите, кто станет называть именем Эльдад мальчика, у которого в доме есть специальная курительная комната? (У нас в доме, в нашей двухкомнатной квартире с кухней и маленьким коридорчиком, были столы из простого дерева с плетеными стульями. Весной у нас расцветали анемоны и веточки миндаля в баночках из-под простокваши, а летом и осенью – ветки мирта в тех же баночках. На картине, висевшей в большой комнате, был изображен халуц [21] с мотыгой на плече, почему-то лицо его было нарисовано на фоне кипарисовой аллеи.)

  Миновав курительную комнату, мы вышли через узкую низкую дверь, и, спустившись на пять ступенек, попали в то крыло дома, где находилась комната Альдо. Из окна его комнаты виднелось множество красных черепичных крыш, просматривался квартал Меа-Шеарим, а дальше, на восток, возвышались горы и на их фоне – колокольни христианских церквей.

  – Сейчас, – сказал Альдо таким голосом, словно собирался совершить чудо, – ну, гляди.

  С этими словами он наклонился и извлек из разукрашенного ящика разборное железнодорожное полотно с рельсами, маленькие станции, стрелочника, направляющего движение поездов, – он был сделан из металла. А затем появились изумительные голубые паровозы и несметное число красных вагонов. Мы уселись на полу и приступили к сборке: сначала собрали рельсы, установили семафоры и окружающий железную дорогу ландшафт (он тоже был сделан из металла и раскрашен во все цвета радуги: горы и мосты, туннели и озера, и даже нарисованные крошечные коровки паслись на склонах гор по обеим сторонам петляющей железнодорожной линии).

  Наконец Альдо подсоединил электричество, и в одно мгновение весь этот волшебный мир, раскинувшийся на полу, ожил, задышал: раздались свистки паровозов, застучали колеса на стыках рельсов, шлагбаумы поднимались и опускались, мелькали сигнальные огни, рельсы сходились на стрелках и расходились в разные стороны, пассажирские и грузовые составы, приветствуя друг друга сиренами, мчались навстречу по параллельным линиям. Чудо из чудес, просто сказка!

  – Это, – небрежно сказал Альдо, – я получил от своего "сандака" [22] , маэстро Энрико, который нынче вице-король Венесуэлы.

  Я замер в почтительном молчании. А про себя произнес: «Господи Боже, Царь Вселенной!»

  – Мне, – прибавил Альдо равнодушно, – это все уже поднадоело. Да и нет у меня желания тратить на игрушки время, которое можно посвятить игре на скрипке. Так что ты можешь получить все это, если, конечно, захочешь.

  «Аллилуйя, Аллилуйя!» – ликовала моя душа. Но я продолжал молчать.

  – Не просто так получить, а, понятное дело, в обмен, – уточнил Альдо. – В обмен на твой велосипед. Согласен?

  «Ага, – подумал я, – вот оно что!» Но вслух я произнес:

  – Порядок. Почему бы и нет.

  – Ясно, – торопливо продолжал Альдо, – всего ты не получишь. Но в обмен на велосипед тебе достанется один полный комплект: паровоз, пять вагонов и три метра железнодорожных рельсов – полный замкнутый круг.

  Ведь, в конце концов, твой велосипед без рамы. А теперь я пойду и возьму у отца в ящике бланк договора, и, если ты не передумал – ведь это твое право, – мы подпишем договор и пожмем друг другу руки. Ты тут пока выбери себе паровоз, вагоны, рельсы. Большие паровозы не бери. Я мигом вернусь. Пока.

  Но ничего этого я уже не слышал. Я слышал только ликующий, бушевавший в груди напев: «Гей-гей-гей, бо-о-тинки!» (В те дни была у нас в обиходе такая песенка, мы пели ее в самые сумасшедшие минуты.)

  Через десять минут после подписания договора я вылетел из дома Кастельнуово со скоростью паровоза, прорывающегося сквозь туннель. Я мчался по улице Цфания, неся на вытянутых перед собой руках хорошо упакованную обувную коробку, обернутую тонкой подарочной бумагой и перевязанную голубыми ленточками.

  Если судить по надвигавшимся сумеркам и прохладе, то оставалось примерно полчаса до темноты и до ужина. У нас на заднем дворе, среди естественного ландшафта, я соберу железнодорожное полотно, прокопаю извилистое русло, заполню его водой, и состав будет пересекать эту реку по мосту. Я возведу горы, углублю низины. Под корнями нашей смоковницы я проложу туннель, и оттуда протянется новое железнодорожное полотно – по диким зарослям до самой пустыни Сахары и дальше – к верховьям реки Замбези, к земле Убанги-Шари, через саванну и непроходимые леса, куда еще не ступала нога белого человека.

  Да, время, если судить по надвигающейся темноте и прохладе, приближалось к ночи и к ужину. На углу улицы Иона я задержался на секунду, чтобы прочесть на стене новый лозунг, написанный жирными черными буквами. Еще позавчера утром никакой надписи не было, и вот вдруг – лозунг против англичан и против Давида Бен-Гуриона. Написано якобы в рифму, но с жуткой грамматической ошибкой:

  «Долой «Белую Книгу»!

  А Бен-Гуриона [23] – в атставку!»

  Я сразу понял: Гоэль. Эту надпись сделали не борцы-подпольщики. Это творчество Гоэля Гарманского.

  Итак, я достал записную книжку, карандаш и списал себе этот лозунг: когда я вырасту и стану поэтом, эта надпись мне обязательно пригодится.

  Я еще не закончил писать, как явился Гоэль собственной персоной. Он подошел сзади, подкрался бесшумно, огромный и осторожный, как лесной волк, и двумя руками схватил меня за плечи. Я не спешил сопротивляться, прежде всего, потому, что из принципа не начинаю драться с теми, кто сильнее меня. Во-вторых, если вы не забыли, в руках я держал коробку с железной дорогой, которая была мне дороже всего на свете. Поэтому я решил проявить максимальную осмотрительность.

  Гоэль Гарманский был грозой нашего класса, да и во всем квартале он слыл громилой. У него были огромные мускулы и мерзкий характер. Отец Гоэля был заместителем директора нашей школы, а про его мать говорили, что «она развлекается в Хайфе с французами». Со дня праздника Пурим, когда парни из Бухарского квартала нанесли нам сокрушительное поражение, Гоэль и я были врагами. Случалось, что мы разговаривали и даже спорили о причинах того разгрома, но все разговоры велись в третьем лице. Если я замечал на губах Гоэля улыбку, предвещавшую недоброе, я старался оказаться на противоположной стороне улицы. Улыбка Гоэля, сулившая беды, выражала примерно следующее:

  «Все, кроме тебя, уже знают, что нечто весьма неприятное свалится на тебя, через минуту и ты это узнаешь, а тогда все мы хорошенько посмеемся, и только тебе одному будет не до смеха».

  Итак, Гоэль Гарманский держал меня за плечи и вопрошал с улыбкой:

  – Ну, что это такое?

  – Пусть даст мне уйти, – попросил я вежливо. – Уже поздно, и мне пора домой.

  – Так, так, – заинтересованно произнес Гоэль. Он убрал руки, но продолжал настороженно меня оглядывать, будто подозревал, что в словах моих кроется хитрость, а если я надеюсь, что мне удастся провести самого Гоэля Гарманского, то нет в мире более страшной ошибки. Потом он добавил:

  – Домой ему хочется, ска-а-ажите…

  В его голосе звучала уверенность, что вот сейчас, в эту минуту, ему открылось какое-то мое отвратительное свойство, огорчающее его и вызывающее неприятные подозрения.

  – Уже поздно, – опасливо повторил я.

  – Слушайте! Слушайте! – закричал Гоэль, обращаясь к несуществующей публике. – Ему поздно! Ему вдруг захотелось домой, ему хочется! Подлый английский шпион, вот он кто! Но теперь с его доносами покончено. Теперь мы его вообще прикончим.

  – Прежде всего, – поправил я с превеликой вежливостью, и только сердце гулко колотилось под трикотажной рубашкой, – прежде всего, я не шпион.

  – Нет, не шпион? – дружелюбно подмигнул Гоэль, но в его дружелюбии сквозила злоба. – Так почему же он стоит здесь и списывает то, что написано на стене, а?

  – Что тут такого? – удивился я, и вдруг, набравшись мужества, добавил: – Улица никому не принадлежит. Улица – это общественное место.

  – Это, – терпеливо пояснил Гоэль назидательным тоном, – он так думает. А сейчас пусть откроет, ну, пусть наконец откроет свою коробку, и посмотрим, что там внутри.

  – Не открою.

  – Пусть откроет.

  – Нет.

  – В третий и последний раз: пусть откроет, для своей же пользы. Ах он вошь, ах Сумхи, ах английский шпион! Пусть откроет, а то я помогу ему открыть, помогу!

  Мне пришлось развязать голубые ленточки, развернуть тонкую подарочную бумагу и показать Гоэлю мою железную дорогу.

  – И все это, – спросил он почтительно после короткого молчания, – все это ему дал сержант Данлоп за его шпионство?

  – Я не шпион, я всего-навсего иногда учу ивриту сержанта Данлопа и учусь у него английскому, но я не шпион.

  – Так где же он раздобыл железную дорогу, паровоз и все остальное? Быть может, с сегодняшнего дня известный филантроп начал раздавать игрушки несчастным детям, а?

  – Это не его дело! – сказал я тихо, но твердо. Но в ответ Гоэль Гарманский схватил меня за рубашку, смял ее в своем кулаке, тряхнул меня изо всей силы и два-три раза толкнул на забор. При этом он не проявил ни особого зверства, ни каких-либо иных чувств, он тряс меня так, как трясут зимнее пальто, выбивая из него пыль или запах нафталина. После этого, словно озабоченный моим состоянием, он спросил:

  – Может, теперь он заговорит, а?

  – Хорошо, хорошо, только пусть оставит в покое мою рубашку. Я получил все это в обмен.

  – Только пусть не врет, – засомневался Гоэль, и лицо его выразило великую озабоченность степенью моей правдивости.

  – Клянусь жизнью моих родителей, что это сущая правда. Я поменялся с Альдо. У меня в кармане есть даже подписанный договор. Вот. Пусть сам убедится. В обмен на велосипед, который я сегодня получил в подарок от моего дяди.

  – Дяди Йоцмаха, – ввинтил Гоэль.

  – Дяди Цемаха, – поправил я.

  – Девчачий велосипед, – сказал Гоэль.

  – Но зато с фонарем и динамо, – не сдавался я.

  – Альдо Кастельнуово, – сказал Гоэль.

  – В обмен, – уточнил я. – Вот и договор.

  – Хорошо, – сказал Гоэль. Произнеся это слово, он погрузился в раздумье. Было тихо. Вокруг – на небе и во дворах – все еще стоял день, но уже чувствовались запахи приближающегося вечера. Нарушив молчание, Гоэль вновь заговорил:

  – Хорошо. А теперь ему предстоит еще один обмен. Т-с-с-с! Шмарьяху! К ноге! Поди сюда! Сидеть! Молодец, хороший пес. Вот так! Это – Шмарьяху. Пусть он взглянет на пса, прежде чем решит, пусть взглянет. Сегодня уже такие псы не водятся. Даже за пятьдесят лир [24] такую породистую собаку не купишь. У этого пса есть отец, живет у Фарука, короля египетского, есть и мать – у Эстер Вильяме из Синема.

  На резкий свист Гоэля и его окрик «Шмарьяху» из глубины двора вылетел пес-волкодав, почти щенок, возбужденный, прыгающий, часто дышащий. Этот пес весь дрожал, не мог устоять на месте, кружился в каком-то радостном танце, взрываясь от переполняющих его чувств, он беспрерывно вилял не только хвостом, но и всей задней частью своего тела. Он прижался к хозяину, будто хотел с ним слиться, затем, подняв передние лапы, положил их на грудь Гоэлю. Пес просто вибрировал от счастья, глаза его излучали искры дикой, волчьей любви. Стоя на задних лапах, передними он обнимал Гоэля, выказывая ему свою полнейшую преданность, и, наконец, тот не выдержал и резко все оборвал:

  – Хватит! Сидеть!

  В мгновение ока Шмарьяху перестал ластиться и подлизываться, разом переменился, уселся у ног, поджав хвост, с выражением добродетельной задумчивости. Пес подался вперед, вытянув спину и морду, будто на кончике черного носа он удерживал монету, стараясь изо всех сил не терять равновесия. Лохматые уши его стояли торчком, весь он был сама серьезность и скромность. В эту минуту пес походил на мальчишку-оле [25] , который только что прибыл из галута [26] : такой вежливый чистюля, отличник, который прилагает бешеные усилия, чтобы всем понравиться, – обхохочешься!

  – Умри! – рыкнул Гоэль хриплым голосом. Пес мигом рухнул на землю, вытянул передние лапы и положил на них голову, всем существом своим выражая вселенскую покорность, нежную поэтическую печаль; хвост его застыл без движения, уши поникли, словно в отчаянье, дыхание замерло. Шмарьяху и глазом не моргнул, не шевельнулся даже тогда, когда Гоэль выломал ветку тутового дерева, росшего за забором, и лишь тонкая дрожь, пробежавшая от хвоста к морде, всколыхнула его светло-коричневую шерсть. Но как только Гоэль швырнул ветку и страшным голосом крикнул: «В-з-з-зять!», пес ринулся с места, нет, не ринулся, а, расправив незримые крылья, взмыл в воздух, как взлетает пламя костра, описав в полете три-четыре дуги; быть может, так проявлял он бурную ярость, по-волчьи оскалив челюсти, и в разверзшейся черно-красной пасти я мельком приметил его острые клыки. Выполнив свою миссию, Шмарьяху вернулся на место, положил ветку у ног хозяина и снова распластался на земле в немой рабской покорности, будто хотел объявить, что награды он не заслуживает да и ничего не просит, он лишь исполнил свой долг, как нечто само собой разумеющееся, а уж два-три ласковых прикосновения – это ведь совсем немного, не правда ли?..

  – Вот так! – произнес Гоэль.

  А пес поднял голову и взглянул на Гоэля снизу вверх с выражением безмерной любви, словно хотел спросить: «Я хороший?»

  – Да, – сказал Гоэль, – ты – хорошая собака. А сейчас ты меняешь квартиру, и если он не будет хорошо ухаживать за Шмарьяху, – тут Гоэль неожиданно повернулся в мою сторону, – если он не будет холить и лелеять Шмарьяху – я убью его на месте, я убью этого Сумхи!

  Последние слова Гоэль произнес угрожающим шепотом, приблизив свое лицо к моему.

  – Я? – переспросил я, еще не веря собственным ушам.

  – Он, – ответил Гоэль. – Он теперь получает Шмарьяху. И я знаю, что он не шпионит в пользу англичан.

  Этот пес был еще щенком, хоть и не самым маленьким и беспомощным. «Еще как он будет меня слушаться! – подумал я. – У меня он превратится в настоящего волкодава, грозного и жестокого».

  – Книгу «Собака Баскервилей» он читал когда-нибудь в своей жизни? – спросил Гоэль.

  – А как же, – ответил я, – как из пушки, раза три, по крайней мере.

  – Отлично. Так пусть знает, что эта собака уже обучена разрывать зубами горло английским полицейским и шпионам, если услышит слова особой команды, а эта команда – имя английского короля, которое я сейчас не стану произносить, чтобы Шмарьяху не растерзал кого-нибудь на месте.

  – Понятно, – сказал я.

  – И, кроме того, Шмарьяху передает записки, если его посылают. Он еще может идти по следу, если дать ему понюхать носок или что-нибудь из одежды, – добавил Гоэль. И после короткого молчания, будто принятое в результате долгих колебаний решение причиняет ему настоящую боль, пробормотал:

  – Ладно. Пусть будет так. Он получит Шмарьяху в подарок. То есть в обмен. Не бесплатно, а в обмен на железную дорогу.

  – Но…

  – Но если он не согласен, я покажу всему классу любовные стихи, которые он написал Эсти Инбар в черной записной книжке, которую Альдо вытащил из кармана его куртки в роще Тель-Арза.

  – Подлые, – процедил я сквозь сцепленные зубы, – подлые, презренные душонки (второму определению я научился у дяди Цемаха).

  Гоэль посчитал, что лучше ему не замечать этого, а держаться покладисто.

  – Минутку. Пусть он даст мне закончить, прежде чем начнет ругаться. В чем дело? Пусть и другим даст слово сказать. И пусть успокоится: если он согласен обменяться, то в дополнение к Шмарьяху он получит обратно свою черную записную книжку, и еще он будет принят рядовым в группу «Мстители», и еще я с ним помирюсь. А теперь пусть немного подумает и решит, что ему лучше.

  В эту минуту меня охватил какой-то сладкий туман, мурашки побежали по спине, я ощутил теплый спазм в горле и радостную дрожь в коленях.

  – Постой, постой! – попытался я протестовать, видя, как Гоэль начал связывать друг с другом голубые ленточки, снятые с коробки, в которой была железная дорога, но он уже изготовил из этих ленточек поводок и привязал его к ошейнику Шмарьяху.

  – Держи, Сумхи, – обратился ко мне Гоэль во втором лице, будто мы с ним приятели, будто ничего не случилось в праздник Пурим там, в Бухарском квартале, будто я – как все, – держи, да покрепче. Поначалу он, возможно, начнет буйствовать, но через день-два, глядишь, он к тебе привыкнет. А пока стоит подержать его на привязи. Через пару дней он будет исполнять все, что ты ему прикажешь. Только сделай мне одолжение, ухаживай за ним как следует. Завтра в три часа приходи в наше секретное место – на крышу к Тарзану Бамбергеру – и на лестнице скажи Бар-Кохбе: «Роза долин», и подожди, пока он ответит: «Лилия Шарона», а тогда ты ему скажешь: «Река Египетская», – и тебе можно будет пройти. Это – пароли нашей группы «Мстители». Потом ты принесешь присягу, а я отдам тебе черную записную книжку с теми самыми стихами, про которые я уже успел забыть, о чем там пишется. Все! Так смотри, приходи в три! Не забудь! Шмарьяху! Сюда! Теперь ты пойдешь с Сумхи! Все! Держи его, Сумхи, держи покрепче! Пока! – Пока, Гоэль, – ответил я вежливо, словно я был ему, как все, и только сердце в груди билось, как радостная птица: «У меня есть настоящий волк, молодой волк, и я научу его разрывать горло».

  Мне пришлось силой волочить этого упрямого волчонка, который цеплялся лапами за каждую щель в тротуаре, беспрерывно взвизгивая и скуля, что, конечно, не делало ему чести. Но ничего этого я слышать не хотел, я шел вперед, таща за собой упирающегося пса, и всей своей душой стремился в дикие леса, в непроходимые джунгли, и там, в полной безнадежности, одинокий герой, я стоял, окруженный плотным кольцом людоедов, разукрашенных в цвета войны и потрясавших копьями и дротиками. Голыми руками я разил их справа и слева, но новые и новые полчища с дикими кличами катились на меня из глубины леса, вместо тех, которых я сразил, и вот уже силы мои на исходе, и толпа врагов сжимает кольцо вокруг меня, скаля зубы и издавая победные вопли, и тут я легонько свистнул, и из чащи ринулся на них мой собственный волк, грозный и жестокий, разрывая их поганые глотки своими острыми зубами, так что дикари с криками ужаса бросились в разные стороны, а мой волк улегся у ног, тяжело дыша, глядя на меня снизу вверх с выражением безмерной любви, словно хотел спросить: «Я хороший?»

  – Да-да, ты – хорошая собака, – сказал я.

  А про себя подумал: «Вот оно, счастье. Вот она, жизнь. Вот любовь, вот я».

  А потом наступила тьма, но мы продолжали свой путь в сумраке джунглей к истокам реки Замбези, в глубь земли Убанги-Шари, где никогда не ступала нога белого человека, но куда стремилась моя душа.

  На улице уже стемнело, время было позднее. Мне удалось силой дотащить молодого волка, которого я получил у Гоэля Гарманского в обмен на железную дорогу, до угла улиц Малахи – Цфания, где был почтовый ящик. Он был вмурован в стену, выкрашен красной краской, спереди – выпуклое изображение короны, а под короной – инициалы (по-английски) короля Георга. В этот момент псу надоела вся эта история, и он оборвал поводок, который Гоэль соорудил из голубых подарочных ленточек. Может, кто-то свистнул ему издалека, а я не услышал. Шмарьяху легкой трусцой побежал через дорогу, его обвисший хвост, как половая тряпка, болтался между лапами, испуганная морда поникла, он удалялся, не торопясь, всем своим видом показывая, что понимает всю низменность такого поведения, но в свою защиту может только сказать: «Что делать, дружок, такова жизнь». И вот он исчез в какой-то подворотне, и тьма поглотила его.

  Была ночь.

  Наверняка этот скверный пес вернулся к своему настоящему хозяину, а с чем же остался я? В руках лишь несчастный обрывок голубой ленточки, которой Альдо завязал коробку с железной дорогой, а потом Гоэль Гарманский сделал из нее собачий поводок. Я остался без никого и без ничего, один-одинешенек. Вот какова жизнь.

  Я зашел во двор синагоги «Остатки рассеянных» (потому что отсюда можно кратчайшим путем добраться до дома, минуя мясную лавку Бамбергеров). Я не спешил, поскольку больше не было никаких причин для спешки. Наоборот. Я уселся на ящике, вслушался в шорохи и погрузился в размышления.

  Вокруг меня тихо разливался ранний теплый вечер. Из открытых окон доносились обрывки радиопередач, голоса, смех, но никому не было дела до того, что случилось сейчас со мной, да и вообще в жизни, а мне было безразлично, что происходило и произойдет с другими. И все-таки мне в эту минуту было грустно оттого, что в этом мире все изменяется и ничто не остается прежним, я сожалел даже о том, что и вечер тоже кончится и никогда не вернется больше, хотя у меня не было особых причин любить именно этот вечер. Напротив. Но мне было жаль того, что ушло и не вернется, и я думал, что где-то в мире есть такой далекий уголок – может быть, в земле Убанги-Шари или в Гималаях, где можно приказать остановиться быстро несущемуся времени и светилам небесным, как это сделал библейский Иисус Навин [28] . Но тут с одного из балконов одна соседка крикнула другой: «Глупская глупость!» А та ей в ответ: «Вы посмотрите, кто тут разглагольствует! Пани Ротлой тут вещает!» Потом донеслись обрывки плохо понятных фраз, может, говорили по-польски. И вдруг со стороны улицы Зхария раздался дикий вопль, и я уже понадеялся, что полчища индейцев напали на наш квартал и безжалостно снимают скальп с каждого встречного, но это была лишь кошка, да и та вопила от переполняющей ее любви.

  Не только звуки, но и запахи доносились до меня. Запах квашеной капусты, смолы, подсолнечного масла, мусорных ящиков и выстиранного белья, еще теплого и влажного, колеблемого на веревках ветерком. Над Иерусалимом плыл вечер.

  А я продолжал сидеть на пустом ящике во дворе синагоги «Остатки рассеянных» и думал… Не стоит скрывать – думал я об Эсти. Конечно, в эти часы Эсти сидит в своей комнате, которую я никогда не видел и, наверное, никогда не увижу. Наверное, она задернула свои голубые занавески, которые я так хорошо знаю, потому что тысячу раз проходил мимо ее окон. Наверное, она сейчас делает уроки, про которые я и думать забыл; своим круглым почерком Эсти пишет ответы на несложные вопросы господина Шитрита, нашего учителя географии. А быть может, она расплетает и заплетает косы или терпеливо вырезает из бумаги узоры для вечеринки по случаю окончания учебного года. Юбка плотно обтягивает ее колени. Ногти у нее аккуратные, круглые и чистые, не то, что у меня, – черные и с заусенцами. Она дышит ровно, и губы ее, как и в классе, слегка приоткрыты. Иногда она пытается слизнуть с верхней губы какую-то невидимую крошку. О чем она думает – разве я могу знать? Конечно, обо мне она не думает, а если случайно и вспомнит, то в мыслях своих называет меня «этот мерзкий Сумхи» или «Сумхи, сумасшедший мальчишка». Уж лучше бы она совсем не вспоминала обо мне.

  И вообще, хватит. Я прекращаю думать об Эсти. Мне необходимо мыслить логически, ведь я должен срочно принять важное решение.

  Я сконцентрировался, как учил меня отец: когда приходит решительный час, следует все записать на листе бумаги, рядом с каждым из возможных решений отметить его достоинства и недостатки, вычеркнуть одно за другим плохие решения, а всем приемлемым проставить соответствующие баллы.

  Карандаш и бумага вряд ли оказались бы мне сейчас полезны, потому что дневной свет уже давно угас. Поэтому я провел свои расчеты мысленно, вот в такой последовательности.

  Первое. Можно, конечно, встать и отправиться домой. Явиться с опозданием и с пустыми руками и рассказать, что велосипед украден или что его отобрали пьяные английские солдаты, а я не сопротивлялся, поскольку мама сто раз меня предупреждала с ними не связываться.

  Второе. Можно вернуться к Альдо Кастельнуово. Луиза, няня-армянка, откроет мне черную дубовую дверь и попросит подождать, а сама пройдет внутрь и объявит, что молодой господин вернулся и просит нашего молодого господина с ним побеседовать. Затем она с почетом проводит меня в комнату, где висит портрет той самой великолепной дамы в батистовом платье, которая подает золотую монету нищему. Мне придется открыть маме Альдо, что я отдал ему свой велосипед и подписал договор. Мама Альдо непременно крепко его накажет, потому что велосипед ему запрещен строго-настрого. Это будет выглядеть, как самый низкий донос, а велосипед мне все равно не вернут, потому что железной дороги-то нет. Увы, это не годится.

  Третье. Можно вернуться к Гоэлю Гарманскому и заявить ему ледяным тоном: «Пусть немедленно возвращает мою железную дорогу. Все отменяется. Пусть без проволочек вернет мне мое, иначе я с ним покончу раз и навсегда, я его прикончу». Но… как это сделать? Четвертое. Можно вернуться к Гоэлю Гарманскому и обратиться к нему вполне дружелюбно: «Приветик – Как делишки – Что новенького?» – и спросить, будто в шутку, не вернулся ли к нему его Шмарьяху. «Да, конечно, Шмарьяху здесь». То-то будет смеху завтра во всем нашем квартале! Какое унижение, какой позор!

  Э! Кому вообще нужен этот глупый пес? Кому вообще все это нужно? Мне ничего не нужно, и все тут.

  А кроме того, кто сказал, что Шмарьяху убежал к Гоэлю? Шмарьяху убежал во тьму, в рощу Тель-Арза и дальше – через скалистые горы в леса Галилеи, чтобы там присоединиться к волчьей стае, и, живя вольной жизнью волка, он будет клыками перегрызать врагам глотки. Может, и мне сию минуту встать и отправиться в рощу Тель-Арза, а оттуда – в леса и пещеры, и пошло оно ко всем чертям! Останусь там навсегда и буду жить, как дикий разбойник, и вся земля будет вечно дрожать от страха.

  Пусть знают!

  В конце концов, можно пойти домой, рассказать упавшим голосом всю правду, заработать пару вполне заслуженных пощечин и пообещать, что с сегодняшнего дня я больше не буду ненормальным ребенком, а буду хорошим, разумным пай-мальчиком. А назавтра меня отправят с извинительными письмами, которые очень вежливо напишет отец, к господину Гарманскому и госпоже Кастельнуово, где я буду оправдываться и объяснять, что все это было понарошку, и буду улыбаться глупой улыбкой и просить у всех прощения: «Я очень сожалею обо всем случившемся».

  Нет, ни за что!

  … Восьмое? Девятое? Десятое? Неважно. Еще одна возможность: я отправлюсь спать в трущобы, как Гекльберри Финн из книжки про Тома Сойера. В эту ночь я буду спать под лестницей дома, где живет семейство Инбар, и среди ночи я взберусь по водосточной трубе в комнату Эсти и вместе с ней, еще до рассвета, мы убежим в землю Убанги-Шари.

  Но ведь Эсти ненавидит меня, а, может, и того хуже – она вообще обо мне не думает.

  Последний вариант. Как в праздник Песах, когда я с сержантом Данлопом отправился на его джипе в арабскую деревню Цор-Бахед, не предупредив родителей, можно и сейчас пойти к тете Эдне. Я расскажу ей с грустной миной, что мама с папой поехали навестить друзей в квартал Бет ха-Керем, они вернутся поздно, мне оставлен ключ, но я, – как бы это сказать, – слегка потерял его.

  Но… тетя Эдна, со всеми ее игрушечными овощами и фруктами в плетеных корзинках, с ее бумажными цветами, безделушками, поцелуями и ласками…

  Ну, ладно, пусть будет так. По крайней мере, я выиграю одну ночь, а тем временем папа с мамой, тревожась обо мне, окончательно сойдут с ума, и завтра они будут так рады, что я еще жив, что даже не вспомнят про велосипед. Вот оно, решение. Вперед!

  Но когда я наконец встал с твердым намерением отправиться к тете Эдне и попросить у нее убежища, – вдруг что-то блеснуло среди сухих сосновых иголок на темной земле. Я наклонился, выпрямился – оказывается, точилка!

  Такая себе маленькая точилочка, даже не совсем новая. Но зато сделана из металла, отливающего серебром, довольно тяжелая, прохладная и приятная, если сжать ее в кулаке. Этой точилкой можно чинить карандаши, но ведь она может быть и танком в сражениях пуговиц, когда я играю дома на ковре…

  Я зажал точилку в руке и решил бежать домой. Все-таки не с пустыми руками!

  Отец тихо спросил:

  – Ты знаешь, который теперь час?

  – Поздно, – ответил я грустно и сжал в ладони свою точилку.

  – Теперь семь тридцать шесть, – сообщил отец, загородив телом дверной проем и показывая всем своим видом, что он пришел к печальному, но абсолютно неизбежному выводу. И добавил:

  – Мы уже поужинали.

  – Я сожалею, – пролепетал я тихим голосом.

  – Мы уже поужинали и даже вымыли посуду, – повторил отец спокойным тоном.

  Я хорошо знал, что предвещает это спокойствие.

  – Где пребывал почтенный милорд все это время? И где велосипед?

  – Велосипед? – переспросил я с изумлением, и кровь отхлынула от моего лица.

  – Велосипед, – настойчиво произнес отец, четко выговаривая это слово.

  – Велосипед, – пробормотал я. – Да. Он у моего приятеля. Я оставил его у одного приятеля. – И прежде, чем я успел остановиться, мои губы сами собой проговорили:

  – До завтра.

  – Ах, так, – сказал отец участливо, будто всем сердцем сочувствовал моим страданиям и готов мне всячески помочь добрым советом.

  – А можно ли узнать, кто этот достойный друг и кем наречен он в Израиле?

  – Этого я не могу открыть.

  – Нет? – Нет.

  – Ни в коем случае? – Ни в коем случае.

  Теперь (я уже знал это), теперь последует первая затрещина. Я весь спружинился, пытаясь втянуть голову в плечи, зажмурил глаза и изо всей силы сжал в руке точилку. Прошли три или четыре долгие, медленные секунды, но затрещины не последовало. Я открыл глаза и часто-часто заморгал. Отец спокойно дожидался, пока я все это проделал. А затем сказал:

  – И еще один вопрос, если сэр снизойдет до нас, грешных.

  – Что? – машинально спросил я.

  – Можно ли узнать, что его величество скрывает от наших глаз в правой руке?

  – Нельзя, – ответил я шепотом и почувствовал, как у меня вдруг похолодели ступни ног.

  – И этого нам нельзя?

  – Я не могу, папа.

  – Его высочество не расположены удостоить нас сегодня своей милостью, – с сожалением заметил отец, но не утрачивая достоинства, продолжал:

  – И все-таки, может, покажешь? Для моей и твоей пользы. Для нашей общей пользы.

  – Я не могу.

  – Ну, смотри, сумасшедший мальчишка! – заревел отец, и в эту минуту я почувствовал сильные боли в животе.

  – Живот сильно болит, – сказал я.

  – Прежде покажи, что ты сжимаешь в кулаке.

  – Потом, – взмолился я.

  – Ладно, – сказал отец другим тоном. Еще раз повторил:

  – Ладно, – и отошел в сторону.

  Я взглянул на него в последней надежде получить прощение, и именно в эту минуту меня оглушила первая затрещина.

  И вторая.

  За ней наверняка последовала бы и третья, но, придя в себя от страха, я уже выпрямился, прыгнул в сторону и кинулся на улицу, в непроглядную тьму. Мне казалось, что я бегу изо всех сил, но у меня получалось что-то вроде легкой, робкой трусцы, точь-в-точь как у того пса, который недавно убежал от меня. Я бежал, чуть не плача, и на бегу принял жуткое решение: нога моя больше не переступит порог этого дома! Не бывать мне в этом квартале! Даже в Иерусалиме! Я сейчас же отправляюсь в путь, и нет мне дороги назад. Во веки веков!

  Итак, я пустился в дорогу. Не прямо в Африку, как было намечено раньше, а сначала на восток, в сторону улицы Геулла и Меа-Шеарим, затем в Кидронскую долину, а оттуда – через Масличную гору и Иудейскую пустыню – в Заиорданье и еще дальше – к горам Моава, и еще дальше…

  Уже в третьем или четвертом классе Гималайские горы покорили мое воображение, ведь это величайшая горная цепь на азиатском материке («среди которой, – прочитал я в энциклопедии, – возвышается высочайшая на земном шаре вершина, куда еще не ступала нога человека»). И там, среди этих гор, бродит огромный и таинственный Снежный Человек, подстерегая свои жертвы в горных ущельях. Даже сами эти слова наполняли мое сердце таинственным трепетом:

  Горные цепи.

  Возвышающиеся.

  Величественные.

  Погоня за жертвой.

  Обрывы, ущелья.

  Вечные снега.

  Склоны гор.

  И надо всем этим – волшебное слово «Гималаи», которое я повторял зимними ночами, лежа под теплым одеялом, шепча его себе самым низким, самым грубым голосом, на который был способен: «Ги-ма-ла-и».

  Если мне удастся подняться на вершины Моавских гор, там, на востоке, я увижу с их вершин сквозь голубую даль отроги Гималаев, точно так же, как мы видим с нашей Масличной горы горную цепь Моава. Я взгляну издалека на величественные Гималайские горы, а затем поверну на юг, через Аравийскую пустыню, пересеку залив Слез, высажусь на Берег Слоновой Кости, пробьюсь через джунгли и доберусь до истоков реки Замбези в земле Убанги-Шари.

  И там, наконец-то, я заживу один – дикой и вольной жизнью.

  Отчаявшийся и возбужденный, словно в лихорадке, я стремительно двигался на восток, к перекрестку улиц Геулла и Стенслор. Но когда я поравнялся с бакалейной лавкой Бялига, мною вдруг овладели жуткие мысли: «Сумасшедший мальчишка, сумасшедший мальчишка, сумасшедший мальчишка! Разве ты не полностью свихнулся, вроде дяди Йоцмаха, и даже еще больше, и кто знает, не станешь ли ты тоже, когда вырастешь, спекулянтом, как и он?»

  Я уже говорил, что значение слова «спекулянт» было мне неизвестно. Но боль и обида переполняли меня, и жизнь казалась мне невыносимой.

  Густая тьма окутала улицу Геулла, не та тьма, которая бывает в начале вечера, когда еще слышны крики детей и голоса увещевающих их матерей. Это была тьма позднего часа, холодная и безмолвная, за которой лучше всего наблюдать лежа в постели, разглядывая, что творится за окном в щелки жалюзи, но быть застигнутым такой тьмой в одиночку на улице – совсем другое дело. Иногда мимо меня торопливо проходили одинокие прохожие. Мадам Соскина узнала меня и спросила, что случилось, но я ей не ответил. Время от времени проносились на бешеной скорости английские военные автомобили из лагеря «Шнеллер». Вот что я сделаю: я найду сержанта Данлопа, который прогуливает своего пуделя по улице Турим или по улице Тахкемони, и на этот раз расскажу ему, что Гоэль Гарманский написал на стене лозунг против британского верховного наместника. Благодаря этому я попаду в Лондон, стану двойным агентом, захвачу в плен английского короля и заявлю правительству Англии без обиняков: отдадите нам Эрец-Исраэль – получите своего короля, а не отдадите – так и короля не получите (эту идею я тоже заимствовал у дяди Цемаха). Сейчас, сидя на ступеньках бакалейной лавки Бялига, я стал обдумывать детали этого плана. Час был очень поздний – час, когда из укрытий выходят герои-подпольщики и со всех сторон подстерегают их сыщики с ищейками.

  Я попал в западню.

  Мой велосипед теперь в руках Альдо, я даже подписал договор на эту сделку. Железная дорога – в руках Гоэля Гарманского. Прирученный волк рыщет себе в лесах без меня. Я никогда больше не переступлю порог родительского дома. Эсти меня ненавидит. Мою черную записную книжку со стихами украл презренный Альдо и продал ее Гоэлю.

  Что же у меня осталось?

  Только моя точилка.

  Что же она мне даст, что прибавит мне моя точилка?

  Ничего. И все-таки я буду хранить и беречь ее вечно. Это – клятва. Никакая сила в мире не отберет у меня эту точилку.

  Итак, было девять, а может быть, четверть десятого. Я сидел на ступеньках у запертой бакалейной лавки Бялига, и слезы подступали у меня к горлу. В таком положении обнаружил меня высокий, молчаливый человек, который прогуливался по пустынной улице, спокойно покуривая трубку с серебряной крышечкой, – инженер Инбар, отец Эсти.

  – О, – сказал он, склонившись ко мне и вглядевшись в мое лицо, – да ведь это – ты. Гм, может быть, я могу тебе чем-нибудь помочь?

  Замечательно, что инженер Инбар заговорил со мной не так, как говорят с малыми детьми, а так, как взрослые говорят друг с другом: «Может, я смогу тебе чем-нибудь помочь?» – будто я, к примеру, был шофером, которому понадобилось сменить в темноте лопнувшее колесо.

  – Спасибо, – сказал я.

  – Случилось что-нибудь? – спросил инженер Инбар.

  – Ничего, – ответил я, – все в порядке. – Но ведь ты как будто чуть не плачешь?

  – С какой стати? Я вовсе не плачу. Я только… это… простужен. Просто простужен.

  – Отлично. А нам, случайно, не по дороге? Ты ведь тоже направляешься домой?

  – Я… нет у меня дома.

  – То есть?

  – Это… это значит, что родители мои уехали. В Тель-Авив. Они вернутся завтра, оставили мне еду в холодильнике, так сказать… и у меня был ключ на белом шнурке…

  – Гм… понятно: ты потерял ключ, и теперь тебе некуда идти. Нечто подобное, ну, совершенно точно, случилось со мной, когда я был еще студентом в Берлине. А теперь – пойдем. Ведь нет никакого смысла продолжать сидеть здесь до завтрашнего утра, да еще со слезами на глазах.

  – Но… куда же мы пойдем?

  – К нам, разумеется. Эту ночь ты проведешь у нас. В гостиной есть кушетка, и раскладушка где-нибудь найдется. Да и Эсти наверняка обрадуется. Вставай. Пошли.

  Как бешено колотилось всю дорогу мое глупое сердце – там, под рубашкой, под майкой, под кожей, под ребрами! "Эсти обрадуется, Эсти обрадуется!" "От Мертвого моря до Иерихона разнесся запах цветущего граната" [29] . "Эсти обрадуется". Лишь бы не потерялась моя чудная точилка. Эта точилка – счастье, которое я сжимаю в кулаке, а кулак мой – в кармане.

  "Там сидели мы" [30] , инженер Инбар и я, ужинали и обсуждали политическую обстановку в стране. Мама Эсти успела поужинать до нашего прихода, а старший брат уехал в долину Бет-Шеан на строительство нового киббуца. Мама Эсти подала нам на деревянной тарелке несколько ломтиков странного хлеба, он был очень черный и твердый, а еще у них был арабский сыр, соленый-соленый, весь усеянный маленькими кубиками чеснока. Я был сильно голоден. Еще мы ели редиску, красную снаружи, но белую и сочную внутри, грызли большие листья салата и запивали горячим козьим молоком. (У нас, то есть в моем бывшем доме, я каждый вечер получал яичницу, помидор, огурец, селедку, простоквашу и какао. Папа с мамой ели то же самое, только вместо какао пили чай.)

  Госпожа Инбар убрала тарелки и чашки и вернулась на кухню, чтобы приготовить обед на завтра.

  Она сказала:

  – А теперь мы оставим мужчин одних для мужской беседы.

  Инженер Инбар сбросил туфли, положил ноги на маленькую скамеечку, осторожно раскурил свою трубку и произнес:

  – Вот так. Очень хорошо.

  Я сжал точилку в кармане и сказал:

  – Большое спасибо.

  Затем мы обменялись мнениями по поводу политической ситуации, он сидел в кресле, а я – на кушетке. Жалюзи были спущены, и комната освещалась лампой в форме уличного фонаря, укрепленного на медной ножке. Она стояла у письменного стола, в углу, между стеной, где висели карты и книжные полки, и стеной, увешанной трубками и сувенирами. А еще в комнате был огромный глобус на подставке, заграничный, который крутился от легкого прикосновения пальца. Я с трудом отводил взгляд от этого глобуса-великана.

  Все это время Эсти была в ванной. Не выходила. Лишь шум и плеск воды слышался изза закрытой двери в конце коридора да голос Эсти, напевавшей популярную песню Шошаны Дамари [31] .

  – Библия, – сказал инженер Инбар из облака табачного дыма, – что за вопрос, Библия несомненно и точно обещала нам всю эту землю. Но Библия написана в одно время, а мы живем в абсолютно иное.

  – Ну и что! – воскликнул я с вежливым гневом. – Нет никакой разницы! Разве что в те дни арабы называли себя иевусеями, ханаанеями, а англичане назывались филистимлянами [32] . Ну и что? Наши враги меняют обличье, но они вечно не дают нам покоя. Все наши праздники подтверждают это. Всегда – те же враги, и эта война ведется непрерывно.

  Инженер Инбар не торопился с ответом. Черенком трубки он почесал в затылке, затем, словно собираясь с мыслями, стал тщательно подбирать крошки табака со скатерти, осторожно ссыпая их в пепельницу. Покончив с крошками, он произнес громким голосом:

  – Эстер! Брось якорь в порту и приходи поглядеть, кто тебя ждет. Да! Гость! Сюрприз! Нет, не могу сказать. Сойди в конце концов на сушу и посмотри сама…

  Так. Арабы и англичане. Вне всякого сомнения. Ханаанеи и филистимляне со дня появления их на свет. Но попробуй убеди их видеть ситуацию в таком свете. Библейские времена канули в вечность, а наше время – это совсем другое дело. Кто в наши дни способен превращать палки в крокодилов и змей, кто способен ударить посохом по скале так, чтобы из скалы полилась вода [33] . Эти сладости я привез на прошлой неделе из Бейрута. Ешь, ешь на здоровье. Не стесняйся. Это называется рахат-лукум. Кушай. Видишь, сладко и вкусно. Ты, как я полагаю, уже принадлежишь к какой-нибудь партии?

  – Я… да… – промямлил я вяло. – Но… не к той, что мой папа… Наоборот…

  – Ты полностью поддерживаешь деятельность подполья и противишься любому компромиссу, – уверенно заявил инженер Инбар. – Великолепно! Итак, по ряду вопросов у нас есть разногласия. Между прочим, портфель твой со всеми книгами и тетрадками тоже остался в запертой квартире? Плохо дело. Завтра утром ты пойдешь в школу вместе с Эстер, но без портфеля. Эстер! Ты случайно не утонула там? Может, тебе нужен спасательный круг?

  – Можно мне взять еще один кусочек? – спросил я очень вежливо, но решительно. И, не дожидаясь ответа, придвинул к себе блюдце с рахат-лукумом, который и вправду оказался вкусным, хотя и прибыл из Бейрута.

  Хорошо мне было в этой комнате, между стеной с картинами и книгами и стеной с трубками и сувенирами, с опущенными жалюзи, хорошо было вести серьезный мужской разговор с инженером Инбаром. Удивительно было то, что инженер Инбар не сердился и не посмеивался надо мной, а просто отметил, что между нами существуют разногласия. Мне тогда очень нравилось это слово: «разногласия». Я любил отца Эсти почти как ее, только по-другому, а, может, еще больше. Я вдруг почувствовал, что ему можно открыться и без опасений рассказать, что я солгал ему; по-честному объяснить все обстоятельства, выложить все о том позоре и тех неудачах, которые выпали на мою долю в этот день; не скрывать, куда я держу путь, каков мой маршрут. Но тут как раз Эсти вышла из ванной, и я даже почти пожалел, что нашу мужскую беседу теперь придется прервать.

  Косы она не заплела, и на плечи падал поток белокурых волос, теплых и влажных, прямо жутко было глядеть. Она вышла в пижаме, разрисованной разноцветными слонами, большими и маленькими, а на ногах ее были материнские комнатные туфли. Войдя, она бросила на меня только один взгляд, быстрый и острый, и тут же подошла к креслу, в котором сидел инженер Инбар. Будто меня тут не было, будто я – старая газета, случайно забытая на кушетке. Будто я каждый вечер задерживаюсь здесь по пути в землю Убанги-Шари и ничего нового не случилось.

  – Ты был сегодня в Иерихоне? – спросила Эсти отца.

  – Был.

  – Ты купил мне то, что я просила?

  – Нет.

  – Было дорого?

  – Точно.

  – Ты постараешься найти это для меня, когда будешь в Бет-Лехеме?

  – Постараюсь.

  – Скажи, это ты привел его сюда?

  – Я.

  – Чего это вдруг? Что стряслось? (Она еще не удостоила меня ни единым словом, и я сидел молча).

  – Его родители уехали, а он потерял ключ от дома. Как случилось со мной, когда я был студентом в Берлине. Мы встретились на улице Геулла, и я предложил ему пойти к нам. Мама уже накормила его. Он может спать здесь, в гостиной, на кушетке, а может у тебя в комнате, на раскладушке. Как ты захочешь.

  И тут неожиданно Эсти, не поворачивая головы, обратилась ко мне:

  – Хочешь спать у меня в комнате? Обещай перед сном рассказать мне что-нибудь жуткое!

  – Неимеетзначения, – пробормотали мои губы, потому что сам я оцепенел.

  – Что он сказал? – спросила Эсти отца с легким беспокойством. – Может, ты случайно расслышал, что он сказал?

  – Мне кажется, – ответил инженер Инбар, – он взвешивает обе имеющиеся возможности.

  – Взвешивает-смешивает, – засмеялась Эсти, – так уж пусть ночует здесь, в гостиной, и покончим с этим. Спокойной ночи.

  – Но, Эсти… – удалось мне наконец прокричать почему-то шепотом.

  – Спокойной ночи, – повторила Эсти и прошла мимо меня в своей летней пижаме со слонами и в больших материнских комнатных туфлях. Только запах ее мокрых волос остался и не исчез.

  – Спокойной ночи, папа.

  И уже из коридора донеслось:

  – Ладно. Пусть будет в моей комнате. Неимеетзначения.

  Кто-нибудь видел когда-нибудь комнату девочки в поздний вечерний час, прямо перед сном, когда единственный источник света – маленький ночник рядом с ее кроватью?

  Так вот, даже в комнате девочки есть стены и окна, пол и потолок, мебель и дверь. Факт. И все-таки будто попадаешь на иную планету, в какое-то странное государство, жители которого ни в чем на нас не похожи. Нет, к примеру, на подоконнике патронных гильз от ружья или пистолета. Нет под кроватью испачканных грязью спортивных ботинок. Не видны в каждом углу груды веревок, железок, подков, пыльных книг, пистонов, старых замков, резиновых ремешков. Не валяются шестеренки и обрывки электрических проводов. Нет старых подпольных листовок, спрятанных между шкафом и стеной. И, конечно же, нет неприличных картинок, заложенных в учебник географии. Нет и не может быть в комнате девочки ни кошачьего черепа, ни пустых банок из-под пива, ни отверток, ни гвоздей, ни пружин. Нет там разобранных часов, стрелок, лезвий, перочинных ножей, нет и рисунков пылающих военных кораблей, покрывающих целую стену.

  Но зато в комнате Эсти даже свет был какой-то особенный, красновато-коричневый и теплый – наверное, из-за абажура, сделанного из красного пальмового волокна. Два окна в комнате были задернуты теми самыми голубыми занавесками, которые я столько раз видел с улицы, но никогда не надеялся хоть раз в жизни увидеть изнутри. Пол был покрыт плетеной циновкой, а у стены стоял белый шкаф с коричневыми ящиками. Между шкафом и стеной, в нише, которую в этот час переполняли тени, помещался письменный стол – маленький, аккуратно прибранный, на котором я увидел тетрадки Эсти, ее карандаши и акварельные краски. Низкая кровать, стоявшая между окнами, была расстелена, ее изголовье украшал коврик цвета красного вина. (Вторая кровать – раскладушка, которая предназначалась для меня, – находилась у самой двери.)

  Еще был там табурет, покрытый салфеткой, а на нем стояли ваза с сосновыми побегами и цапля, сделанная из раскрашенных шишек. Я не мог оторвать взгляда от одного из двух стульев, стоявших в комнате Эсти. Все освещалось ночником, тихо льющим свой красновато-коричневый свет. «Ты – в комнате девочки, – думал я. – Ты – у Эсти, и при этом ты сидишь и молчишь, как пень, потому что тыи– настоящая дубина».

  «Сумхи – потому что Сумхи».

  Но и это воспоминание не помогло мне найти подходящие слова. После долгих мучений я наконец сказал такую фразу:

  – У меня в комнате, дома, – совсем-совсем иначе.

  Эсти ответила:

  – Конечно. Но теперь ты здесь, а не там.

  – Да, – пробормотал я (потому что это было правдой).

  – Что ты там все время разглядываешь? – спросила Эсти.

  – Ничего особенного, – ответил я. – Я просто сижу и… сижу. Ничего не разглядываю.

  И это, разумеется, было ложью. Я не отводил глаз от спинки стула, на котором висел белый свитер Эсти, мой любимый. Тот самый, который я не раз приклеивал в классе жевательной резинкой к ее парте. «Господи, – думал я, – ну почему ты создал меня таким болваном? Зачем я вообще родился на свет? Лучше бы я вообще не существовал. Вообще. Чтобы меня нигде не было. Ну, разве что, в Гималайских горах или в земле Убанги-Шари. Да и там нет нужды в таких идиотах, как я».

  Так я и сидел, как потерянный, на раскладушке в комнате Эсти и в правой, слегка потной, руке сжимал свою точилку.

  Эсти сказала:

  – Может, ты все-таки хочешь спать в гостиной?

  – Не имеет значения, – прошептал я.

  – Не имеет значения – что?

  – Ничего, просто так.

  – Ладно. Как хочешь. Я сейчас ложусь и поворачиваюсь к стенке, чтобы ты смог устроиться на ночь.

  Но я совсем не собирался никак устраиваться. Прямо в шортах и футболке я забрался под тонкое одеяло, только снял свои спортивные туфли и забросил их подальше под кровать.

  – Все. Порядок, – сказал я.

  – Если хочешь, расскажи мне о восстании жестокого Махди в Судане. То, что ты рассказывал Раанане и Нурит, ну, всем им, тогда, когда Шитрит заболел и у нас было два свободных урока.

  – Но тогда ты не хотела слушать…

  – Тогда – это не теперь, – сказала Эсти (и была права).

  – Но если ты не слышала этот рассказ, то откуда ты знаешь, что я рассказывал о восстании Махди в Судане?

  – Стало известно. И вообще, я все знаю.

  – Все-все?

  – Все о тебе. И даже то, о чем ты думаешь, что я этого не знаю.

  – Есть вещи, которых ты не знаешь, и я ни за что на свете не расскажу тебе, – произнес я одним духом, стремительно повернувшись к Эсти спиной и уставившись в стену.

  – Я знаю.

  – Неправда.

  – Да.

  – Нет. – Да.

  – Ну, так скажи. Хочу посмотреть.

  – Не скажу.

  – Верный признак, что ты просто так говоришь, но не знаешь. Ты ничего не знаешь.

  – Знаю. Еще как знаю!

  – Ну, так сейчас же скажи, и, клянусь, что если ты угадаешь, то я тут же признаюсь, что это – правда.

  – Ты не скажешь.

  – Клянусь, что скажу!

  – Ладно. Значит, так: ты любишь одну девочку из нашего класса…

  – Чепуха! Чего вдруг?

  – И ты написал про нее любовные стихи.

  – Сумасшедшая, психическая! Прекрати!

  – В черной записной книжке.

  «Я украду термометр из стенной аптечки, – решил я в эту секунду. – Я разобью его, а ртуть соберу и на большой перемене подмешаю часть в какао Альдо, а часть – Гоэлю Гарманскому. Пусть подохнут. И то же самое я сделаю с Бар-Кохбой и Тарзаном Бамбергером. Пусть они все подохнут раз и навсегда!»

  Эсти повторила:

  – Маленькая черная записная книжка. Со стихами про любовь и про то, как ты в конце лета убежишь с этой девочкой в Гималайские горы и еще одну страну в Африке, я забыла название.

  – Заткни глотку, Эсти, или я тут же на месте тебя задушу, и кончено.

  – Ты ее больше не любишь?

  – Но это все враки, Эсти, все враки и выдумки гнусных подлецов. Никакую девочку я не люблю.

  – Хорошо, – сказала Эсти и вдруг потушила ночник рядом с кроватью. – Ладно, – добавила она в темноте. – Пусть будет по-твоему. А теперь – спать. Я тоже тебя не люблю.

  …Потом, когда вся комната – письменный стол, стулья, шкаф, пол – была разлинована полосами света от уличного фонаря, проходившими сквозь жалюзи и освещавшими Эсти, сидевшую в своей пижаме со слонами на полу, возле моей кровати, мы еще немного поговорили. Шепотом. Я рассказал ей почти все. Про моего дядю Цемаха, на которого я до того похож, что могу, чего доброго, тоже сделаться спекулянтом. Про то, что это значит – встать и, бросив все, отправиться к истокам реки Замбези в земле Убанги-Шари. И про то, как чувствует себя человек, когда он покидает свой дом, свой квартал, свой город и в один день лишается и велосипеда, и железной дороги, и собаки, и родительского крова. И как я остался безо всего на свете, кроме точилки, которую нашел.

  До поздней ночи, может, часов до одиннадцати я говорил с Эсти шепотом, а она молчаливо слушала. Но потом, когда я кончил рассказывать, Эсти, нарушив молчание, вдруг сказала:

  – Хорошо. А теперь дай мне эту точилку.

  – Возьми. Ты будешь меня любить?

  – Нет. И, пожалуйста, помолчи.

  – Так зачем же ты прикоснулась к моему колену?

  – Может, помолчишь? Вечно он должен трещать и доставлять людям неприятности. Не говори ни слова.

  – Ладно, – сказал я. И не мог не добавить: – Эсти.

  Потом она сказала:

  – Хватит. Не разговаривай. А теперь я ухожу, я буду спать на кушетке в гостиной. Вот так. И – ни слова. И завтра тоже. Спокойной ночи. А все-таки нет такой страны на земле – Убанги-Шари, но это замечательно, что ты нашел для нас такое место, где мы будем только вдвоем. До свидания, до завтра.

  Шесть недель мы дружили: Эсти и я. Все эти дни были теплыми и голубыми, и даже ночи были темно-голубыми. Раздольное лето стояло в Иерусалиме, пока мы любили друг друга: я и Эсти. Наша любовь длилась до конца учебного года, даже чуть дольше, и в летние каникулы. Какими только именами ни называли нас в классе, какие только истории ни придумывали, какие только шутки ни изобретали! Но нам все было безразлично, пока мы любили друг друга. А потом все кончилось, и мы расстались.

  Мне не хочется рассказывать, как расстались и почему. Я ведь уже сказал вначале, что время течет и все в мире изменяется. В сущности, это конец моего рассказа. На самом деле я мог бы все описать одной фразой: однажды мне в подарок привезли велосипед, взамен которого я получил железную дорогу, которую обменял на собаку, а вместо нее нашел точилку, которую подарил любимой. Но и это неверно, потому что любовь была все время, еще раньше, чем я отдал точилку, и прежде, чем начались перемены.

  Почему кончилась любовь? Это вопрос. И вообще, можно задать множество вопросов: почему промчалось-пролетело то лето? И следующее лето? И еще, и еще? Почему заболел инженер Инбар? Почему все в мире меняется? И почему, если уж задавать вопросы, – почему теперь, когда я вырос, я все еще здесь, а не в горах Гималайских, не в земле Убанги-Шари?

  Да, есть много вопросов, и среди них немало трудных. Но я закончил свой рассказ, а тот, у кого есть ответы, пусть встанет и скажет.

  В полночь, а может, и позже, в дом семейства Инбар прибежали мои папа с мамой, бледные и перепуганные.

  Уже в половине десятого отец начал розыски. Сначала он отправился к тете Эдне. Затем, ничего не выяснив, он вернулся в наш квартал и безуспешно пытался узнать что-нибудь у Бар-Кохбы и у Эли Вайнгартена. В четверть одиннадцатого отец добрался до Гоэля Гарманского, и когда того подняли с постели и начали спрашивать, он стал утверждать, что ничего.не знает, после чего подозрения отца усилились, и он учинил Гоэлю строгий допрос, в ходе которого Гоэль несколько раз клялся, что собака, действительно, принадлежит ему и что у него даже есть разрешение от муниципалитета на право владения собакой. Отец оставил его в покое, но на прощанье сказал: «Мы с тобой еще поговорим при случае». И он продолжал свои поиски в соседних домах. Около полуночи он узнал наконец от мадам Соскиной, что она видела меня сидящим чуть ли не в слезах на ступеньках бакалейной лавки Бялига и что через полчаса, когда она выглянула из окна, я все еще сидел там, но «вдруг появился господин инженер Инбар и потащил куда-то ребенка, уговаривая его по дороге и давая ему всякие обещания».

  Низким, тихим голосом, с побледневшим лицом, папа сказал:

  – Вот оно, наше сокровище. Он спит в одежде, этот ненормальный ребенок. Вставай. И, пожалуйста, надень свитер, мама таскала его весь вечер до самой полночи, разыскивая тебя у соседей. Мы отправляемся прямо домой и все выяснения оставим на завтра. Вперед.

  Потом он извинился перед инженером Инбаром и его женой, поблагодарил их и попросил передать спасибо их любезной дочери Эстер (когда я выходил, то мельком видел ее, издали, через открытую дверь гостиной; она ворочалась во сне из-за шума и разговоров, что-то шептала – наверное, что все случилось по ее вине и пусть меня не наказывают. Но никто, кроме меня, ничего не слышал. И я тоже не слышал).

  Всю эту ночь я пролежал в своей кровати веселый, не смыкая глаз до самого рассвета. Я не спал и даже не хотел спать. Я видел, как исчезала луна в моем окне, как на востоке пробился первый луч света, как появились тени гор, а потом и сами горы. Когда же солнце зажгло искорки на водосточных трубах и оконных стеклах, я сказал почти в полный голос:

  – Доброе утро, Эсти.

  Начался новый день.

  За завтраком отец обратился к маме:

  – Ладно, пусть будет по-твоему. Пусть вырастет и будет Йоцмахом. Я готов молчать. Мама ответила:

  – С твоего позволения, моего брата зовут Цемах. Цемах, а не Йоцмах. Папа сказал:

  – Хорошо. Пусть будет так. По мне – так все в порядке.

  В классе, на большой перемене, на доске появилась надпись:

  В полночный час при свете луны Эсти и Сумхи влюблены. Наш учитель, господин Шитрит, стер все тряпкой и, нисколько не сердясь, обратился к классу:

  – Замри, все живое!

  В тот же день, вернувшись с работы, в пять часов вечера отец один отправился в дом Гарманских. Он объяснял, оправдывался, открыто изложил свои взгляды, получил железную дорогу и решительным шагом направился к дому Кастельнуово. Там няня-армянка Луиза проводила его в библиотеку, полную дивных запахов, и отец сообщил госпоже Кастельнуово свое нелицеприятное мнение о случившемся, извинился, принял извинения, и, после взаимного обмена любезностями, получил велосипед.

  Так что в конце концов все утряслось.

  Велосипед, разумеется, мне не дали, а заперли в подвале на три месяца. Но ведь я уже говорил, что к концу лета все переменилось и начались совсем другие события, о которых я, может быть, расскажу в другой раз.

1 Сумхи отлично знает, как обидно для Эсти английское прозвище, ведь описанное в повести время – это годы так называемого британского мандата (1920-1948). Палестина (Эрец-Исраэль) управлялась английской администрацией, многие действия которой были направлены против интересов еврейского населения (ишува). Тогда существовало еврейское подполье, боровшееся с англичанами, хотя отношение к нему в ишуве было очень противоречивым. «Разногласия» между Сумхи и инженером Инбаром (см. Главу шестую) связаны именно с этим. 

2 Ханукка – праздник, установленный Маккавеями, борцами за независимость Иудеи от греко-сирийского владычества, в память об отвоевании и освящении Иерусалимского Храма (164 г. до н.э.) 

3 Шавуот – праздник, отмечаемый евреями в начале лета, после сбора первого урожая; в древние времена на Шавуот евреи совершали паломничество в Иерусалимский Храм. 

4 Песах – праздник исхода евреев из Египта (XV в. до н. э.), где они были рабами фараона, и превращения их в свободный народ. 

5 Лаг ба-Омер – праздник освобождения Иерусалима в период восстания Бар-Кохбы (132-135 гг. н. э.) против власти Рима; на Лаг ба-Омер израильские дети зажигают костры и веселятся вокруг них. 

6 Ту би-шват – праздник, отмечаемый в месяце шват (пятый месяц еврейского календаря, приходящийся на январь-февраль); другое его название – Новый год деревьев. В этот день по традиции торжественно сажают молодые деревца. 

7 Пурим – праздник избавления евреев от уничтожения, которое готовил им Амман – первый министр персидского царя Артаксеркса (Ахашвероша); евреи были спасены благодаря заступничеству царицы Эстер и мудрости ее родственника Мордехая. 

8 В период британского мандата (см. примечание1) в день Первого мая проходили массовые демонстрации протеста против английских властей 

9 Девятое ава (ав – одиннадцатый месяц еврейского календаря) – день поста и траура в память о разрушении Первого (586 г. до н. э.) и Второго (70 г. н. э.) Храмов в Иерусалиме. 

10 Таммуз – десятый месяц еврейского календаря, приходится на июнь-июль. 

11 Герцль Теодор (1860-1904) – основатель политического сионизма, создатель Всемирной сионистской организации, на Первом конгрессе которой (1897 г.) он предсказал, что через 50 лет будет создано еврейское государство. 

12 Бялик Хаим Нахман (1873-1934) – крупнейший еврейский поэт нового времени. Родился на Украине, получил традиционное еврейское воспитание, затем, самостоятельно изучив русский язык, занялся самообразованием. В своих стихах Бялик с болью и гневом бичевал косность и приниженность евреев, их покорность властям и беспомощность перед погромщиками. В знаменитом «Сказании о погроме», созданном в 1903 г. после кровавого Кишиневского погрома, Бялик призывает евреев к сопротивлению, потому что позор страшнее горя и смерти. В 1921 г. Бялику по ходатайству М. Горького было разрешено покинуть СССР. Он поселился в Тель-Авиве и принимал активное участие в культурной жизни ишува. 

13 Адар – шестой месяц еврейского календаря. 

14 Трумпельдор Йосеф (1880-1920) – выдающийся деятель сионистского движения. Родился в Пятигорске, изучал стоматологию, т. к. в университеты Российской империи евреев не принимали. Во время русско-японской войны Трумпельдор сражался в русской армии, был несколько раз ранен, потерял левую руку, стал полным георгиевским кавалером и единственным евреем – офицером царской армии. В 1912 г. Трумпельдор приехал в Эрец-Исраэль и занялся сельскохозяйственным трудом. В период Первой мировой войны он организовал первое еврейское боевое соединение, называвшееся «Отряд погонщиков мулов». Его бойцы мужественно сражались в составе английской армии. В 1920 г. Трумпельдор вместе с несколькими товарищами героически погиб при защите поселения Тель-Хай от нападения арабов. 

15 3десь игра слов: родственники иронически называли дядю Цемаха Йоцмахом, поскольку в идише имя Йоцмах (Хоцмах) употреблялось как нарицательное, в значении «дурак», «шут». 

16 Седер – торжественная трапеза в первый вечер праздника Песах. 

17 Бар-мицва (буквально «сын заповеди») – достижение еврейским тринадцатилетним мальчиком совершеннолетия; с этого момента мальчик считается взрослым, т.е. несет ответственность за свои поступки и может исполнять все религиозные заповеди. 

18 Бевин Эрнест (1881-1951) – английский политический деятель, в 1945-1950 гг. занимал пост министра иностранных дел в правительстве Великобритании, выступал против создания еврейского государства, препятствовал иммиграции евреев в Палестину. 

19 Шма Исраэль» (буквально «Слушай, Израиль!») – первые слова молитвы, которую произносят дважды в день и, кроме того, в моменты крайней опасности, когда речь идет о жизни и смерти. Так, например, во времена инквизиции евреи произносили «Шма Исраэль» перед казнью. 

20 Цдака (иврит) – милость, благое дело, милостыня, справедливость. Это также довольно распространенная в Израиле фамилия, например, в телефонном справочнике Иерусалима указано более двадцати абонентов с фамилией Цдака. 

21 Халуц (иврит) – первопроходец. Так называли поселенцев, прибывавших в конце XIX – начале XX ее. из Восточной Европы в Эрец-Исраэль. 

22 Сандак (иврит) – человек, который держит младенца во время обряда обрезания. Обычно эта почетная роль предоставляется родственнику или другу семьи. 

   Давид Бен-Гурион (1886-1973) – будущий первый премьер-министр Израиля, был в те годы одним из лидеров ишува (см. Примечание 1). Бен-Гурион резко выступал против политики Англии и призывал к борьбе с ней путем демонстраций, увеличения нелегальной репатриации и заселения земель, приобретение которых евреям было запрещено, но не одобрял методов вооруженной подпольной борьбы с англичанами.

24 В годы, описанные в книге, денежная единица Эрец-Исраэль называлась «лира». В настоящее время израильской валютой являются не лиры, а шекели. 

25 Оле (иврит) – буквально «восходящий». Так называют в Израиле новоприбывших репатриантов. Оле – ед.ч., олим – мн.ч. 

26 Галут (иврит) – буквально «изгнание», пребывание евреев вне Эрец-Исраэль со времени разрушения Первого Храма, а также собирательное название стран рассеяния, т.е. мест проживания евреев за пределами Эрец-Исраэль. 

27 Царь Саул потерял ослиц, а нашел царство» – еврейская поговорка; имеется в виду, что большая удача пришла к человеку в тот момент, когда он добивался чего-то малосущественного. В основе этой поговорки – события, описанные в Библии: Саул, будущий первый царь Израиля, отправившись искать пропавших ослиц своего отца, встретил пророка Самуила (Шмуэля), который, по велению Бога, помазал Саула на царство. 

28 Иисус Навин (Иехошуа Бин-Нун) – преемник Моисея, вождь евреев периода завоевания Эрец-Исраэль после Исхода из Египта. По преданию, Бог остановил солнце над Гивоном и луну над долиной Аялонской по просьбе Иисуса Навина, чтобы тот успел завершить разгром аморреев. 

29 Слова из популярной в Израиле лирической песни. 

30 «Там сидели мы…» – цитата из знаменитого псалма 136, где говорится о чувствах евреев, угнанных после разрушения Первого Храма (586 г. до н.э.) в Вавилонию: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе…» 

31 Шошана Дамари – известная израильская певица. 

32 Иевусеи, ханаанеи – древние народы, населявшие территорию Эрец-Исраэль до прихода евреев, были побеждены еврейскими войсками, но продолжали оказывать сопротивление. Филистимляне – народ, пришедший в Эрец-Исраэль с берегов Малой Азии и расселившийся на южном побережье Средиземного моря, которое получило название Филистия (греки распространили это название на всю территорию Эрец-Исраэль. отсюда современное слово «Палестина»). Филистимляне обладали могучей армией и, в отличие от своих соседей, умели обрабатывать железо. Почти на всем протяжении истории еврейского государства между ним и филистимлянами шли ожесточенные войны. 

33 В библейской книге «Исход» жезл, который брат Моисея Аарон бросил перед фараоном, превратился в змея: далее, в той же книге, Моисей ударил жезлом по скале, и из нее потекла вода.