Хласко стал звездой, возможно, самой яркой звездой молодой польской литературы в период "оттепели" (вторая половина 50-х – начало 60-х годов). Публикации, быстрая слава; известный режиссер В. Хас снимает фильм "Петля" по его повести. И бесконечные конфликты – с окружением, с властями. Хласко не вписывался в то, что позднее Т. Ружевич назовет "нашей маленькой польской стабилизацией". Не вписывался даже в качестве оппозиционера (как до поры до времени вписывались Конвицкий, Херберт, Мрожек). Он покидает Польшу. Очень скоро становится ясным, что эмиграция ничего принципиально не изменила: Хласко выпадал из любого социума. Он метался по странам, как водится, пил, писал – все лучше и лучше. Последняя попытка остепениться – женитьба на известной западногерманской актрисе. Затем смерть – в возрасте 34-х лет. Хласко был похоронен в Польше. На надгробье, по просьбе матери, написали: "И все от него отвернулись" – название одной из повестей “израильского” цикла.

Хласко был поляк и католик. Никаких связей с еврейством у него – до приезда в Израиль – не было. В Израиле он прожил – с перерывами – больше двух лет, в основном, нелегально, т. е. с просроченной визой. Жил он случайными заработками, и его кругом общения были такие же нелегальные эмигранты, олим хадашим, местные работяги, а зачастую и представители так называемого "дна" общества. О жизни этих людей написаны повести "И все от него отвернулись", "Обращенный в Яффо", "В день смерти Его", "Расскажу вам про Эстер" и другие. По-моему, это лучшее, что написано об Израиле.

Одним из литературных учителей Хласко был Хемингуэй. От него – необычайное внимание к материальному миру и умение в нескольких словах изобразить, например, кафе на тель-авивской набережной так, что почти физически ощущаешь себя сидящим за грязным столиком и пьющим паршивый местный бренди. Мир забегаловок, дешевых гостиничных номеров, бараков на окраине города, где живут олим хадашим, изображен с удивительной достоверностью, "изнутри". Я помню эти места – Тель-Авив, Хайфа, Тверия – в 90-е годы: многое изменилось, но точность в передаче атмосферы этих мест поражает и сейчас.

Хласко передает израильское – эмигрантское – ощущение одуряющей жары, когда приходится ходить в поисках работы пешком: нет лишних шекелей на автобус. Описывает, как в этой жаре распадаются семьи новых эмигрантов, воссоздает жестокую, грубую жизнь. И евреи в повестях Хласко не интеллектуалы и не запуганные маленькие человечки. Они, как правило, сильны, брутальны, часто вульгарны, лишены малейших иллюзий. В одной из повестей Хласко описывает эйлатских рыбаков, почти как неореалисты изображали итальянских простолюдинов: сильные, тяжело работающие люди, сильные, простые чувства, жестокость, жизнь на грани бедности.

Хласко в Израиле жил тяжело: работа на стройке, на заводе не подарок, особенно, учитывая климат. Но в своей автобиографии “Красивые, двадцатилетние” он пишет об Израиле и его народе с огромной любовью и уважением. Эти же чувства видны и в повестях. Годы, прожитые в Израиле, были чуть ли не лучшими за время его скитаний. И, когда читаешь его прозу, становится понятным: жесткий реалист Хласко смог превратить Израиль в некий миф, миф о возможности уйти и от "реального социализма", и от "реального капитализма". Изгои со всего мира собрались на бедной, суровой земле и строят Новый Мир. Для Хласко Израиль превратился в некое подобие американского Дальнего Запада ("фронтира") ХIХ века для американских писателей. Вечному маргиналу показалось, что нашлось общество, в которое он сможет вписаться, не насилуя себя. В конце концов, задолго до него было сказано: "В сем христианнейшем из миров поэты – жиды". Конечно, все это было иллюзией. Реальный Израиль не принял Хласко. Но любовь к еврейскому народу осталась: за год до смерти Хласко в римском кабаке выстрелил в случайного собутыльника за какую-то проходную юдофобскую реплику.

Евреи, к сожалению, помнят своих врагов (иногда мнимых), но не очень знают своих друзей: у этого поляка и католика, автора, повторю, лучшей, по-моему, прозы об Израиле, гораздо больше заслуг перед Израилем и еврейским народом, чем у многих и многих писателей-евреев.

Леонид ЦЫТКИН
(Из статьи "Израильский мир в двух книгах" )