Владимир Жаботинский, Избранные статьи и фельетоны;

Давайте внимательно рассмотрим эти доводы. Прежде всего, мы должны уяснить для себя, что «свобода репатриации и поселенческой деятельности», по существу, лишь пустая фраза, не несущая никакого юридического содержания. Даже если бы эта фраза была занесена формально в решения международной мирной конференции, то и тогда реально она имела бы то же значение и ту же законную силу, что и знаменитый параграф Берлинского договора, по которому евреям Румынии «было обещано» равноправие. В 1878 на конгрессе в Берлине был подписан договор, 44-й параграф которого гласил о том, что Румыния обязуется предоставить равноправие всем нациям в стране, в том числе и евреям.

Мы не будем здесь говорить о принципах, зафиксированных в договоре. Вопрос заключается в том, кому будет передана власть фактически. Если власть будет находится в руках правительства, враждебно относящегося к самой идее еврейского поселения, то такое правительство сможет свести на нет любой параграф и без всяких на то усилий. И для этого не будет необходимости запрещать репатриацию и поселенческую деятельность прямо, что попросту противоречило бы условиям параграфа. Для этой цели существуют тысячи других средств. Так, например, можно, ни словом не упоминал евреев, учредить законы о праве на владение имуществом, или о принятии гражданства, или же муниципальные и политические законы для репатриантов, и так далее. Таким образом, можно привести к тому, что поселенческая деятельность сама по себе (так или иначе) натолкнется на железный барьер. В конце концов, с помощью всякого рода «провозглашений» и «административных процедур», можно сделать с тем или иным параграфом все, что душе угодно.

Именно этого и требует «Базельская программа». Но люди, подписавшие ее двадцать лет тому назад, вдруг опомнились и решили, что она аморальна. И сейчас они пытаются найти средство, с помощью которого можно одновременно и капитал накопить, и невинность сохранить. Один из них не так давно написал мне: «Я бы предложил такое соглашение, которое являлось бы и справедливым, и даже демократичным: не «чартер» мы должны требовать для себя, а просто автономию для Эрец-Исраэль. Парламент должен избираться всем населением, как еврейским, так и арабским. Избирательное право нужно предоставить всем, кто умеет читать и писать, не взирая на национальность и пол. По этой системе мы получим примерно следующие цифры: еврейское население Эрец-Исраэль составляет всего 100 000 человек, но при этом все взрослые мужчины и женщины умеют читать и писать; таким образом, еврейское население, обладающее правом голоса, составит примерно 40 000 человек. Количество арабов достигает 600 000 человек, но зато почти все женское население не отвечает поставленному условию, то есть половина населения немедленно отпадает; да и среди мужского населения, особенно в селах, не очень-то распространено искусство письма и чтения. А если мы продолжим и пойдем по этому пути, то можно будет ввести и систему образовательного ценза. Эта система существует в Англии и Бельгии. Она основана на том, что люди, скажем, со средним образованием имеют право на два голоса, люди с высшим образованием – на три голоса. Если ввести такую систему, то у нас, евреев, будет абсолютное большинство в первом парламенте. Первый парламент должен быть избран через 10 лет, и в течение этого времени мы сможем как следует укрепить свои позиции и в количественном отношении. Как Вам нравится этот план?» Я не знаю, как ответить на такой вопрос. Возможно, это действительно премудрый план, но есть в нем слабая сторона, а именно: в глубине его скрыта мысль, суть которой в том, что такое идеалистически-справедливое дело, как передача Эрец-Исраэль в руки гонимого еврейского народа, с тем чтобы он мог создать там свой национальный очаг, такое глубоко этичное дело выглядит настолько аморальным и несправедливым, что его необходимо прикрывать всяческими выдумками.

Характерен и заслуживает внимания и тот факт, что с подобными претензиями на «этичность» приходят только к евреям. Никому и в голову не придет серьезно требовать от Англии отказаться от Египта только лишь потому, что в Египте проживают одиннадцать миллионов арабов и только двадцать тысяч англичан. А Южной Африке есть четыре миллиона «черных» и один миллион «белых» – но у власти находятся «белые». В Индии – двести миллионов индусов (в четыре раза больше количества англичан в Англии), но у власти англичане, хотя их всего приблизительно сто тысяч. В Алжире четыре с половиной миллиона арабов и полмиллиона французов, но власть в руках меньшинства. Кажется, только от евреев требуют быть супер-этичными. Более того, наши моралисты сами вовсе не желают, чтобы в Эрец-Исраэль у власти находились местные арабы. Они хотят, чтобы страной управляла какая-нибудь держава, относящаяся с симпатией к еврейскому поселению и его деятельности. Одни считают, что такой державой может быть Турция, другие предпочитают Англию. Но и тем и другим кажется, что крайне «справедливо» будет, если в Эрец-Исраэль у власти будут англичане или турки, хотя численность их достигает примерно тридцати тысяч. Такая ситуация, как видите, будет справедливой. Но когда евреи требуют права управления в Эрец-Исраэль, то в этом нет справедливости, так как их всего лишь сто тысяч человек.

Что касается Египта, Индии, Алжира и так далее, то этому находятся оправдания, так как управляют ими не те маленькие группы англичан или французов, которые проживают в этих колониях, а весь английский или французский народ; европейские колонисты являются не более чем представителями, власть, как таковая, не принадлежит им лично, а принадлежит сорока пяти миллионам англичан или сорока миллионам французов. Таким образом, справедливость спасена. Это вполне справедливо и, в частности, верно и в нашем случае. Никто не требует, чтобы «чартер» был выдан тем ста тысячам евреям, которым удалось пробраться в Эрец-Исраэль, несмотря на заграждения колючей проволоки, которые ставит перед ними турецкий режим. Эрец-Исраэль нужно передать всему еврейскому народу. А этот народ насчитывает одиннадцать или двенадцать миллионов человек: то есть фактически в двадцать раз больше, чем те шестьсот тысяч арабов, живущих на сегодняшний день в Эрец-Исраэль. В течение четырех лет еврейский народ может переправить через океан более шестиста тысяч новых репатриантов. А если брать в расчет весь запас его «эмиграции», то есть всю ту массу, которую без боязни ошибиться можно считать потенциальными репатриантами, то мы получим население равное во:ьми или даже девяти миллионам человек.

Иногда евреи производят забавное впечатление, несмотря на то, что лица их выражают честность и сентиментальность. Они любят вздыхать о горькой судьбе своих противников, а иногда даже и врагов. Я знаком с десятками евреев, которые даже сейчас, после всего того, что произошло, испытывают чувство жалости по отношению к бедным полякам за то, что господь Бог поставил их в неловкое положение и навлек на них такое несчастье, как еврейский вопрос. Слава Богу, наши отношения с арабами лучше, чем отношения с поляками. И поэтому мы вздыхаем о их судьбе гораздо чаще и с большим упоением. Несчастный народ – говорим мы – ведь Эрец-Исраэль, в сущности, является частью арабской территории, ведь они живут на этой земле уже много-много лет, и вдруг прибыли мы и желаем стать там хозяевами. Я смотрю на моральную сторону сложившейся ситуации несколько другими глазами. Племена, говорящие на арабском языке, населяют Сирию, Аравийский полуостров, Йемен, Египет, Триполи, Тунис, Алжир, Марокко и Мессопотамию. На территории, площадь которой (без Аравийского полуострова) столь же велика, как и площадь всей Европы (без России), и вполне достаточна, чтобы прокормить миллиард человек, на этой территории проживает всего одна раса – тридцать пять миллионов человек. С другой стороны, существует еврейский народ, народ, гонимый, лишенный родины, у которого во всем мире нет своего угла. Он стремится в Эрец-Исраэль, потому что нет у него иного дома и в силу того, что все, принесшее славу Эрец-Исраэль в мировой истории, все то великолепие, которое было и есть в ней, все те сверхчеловеческие функции, которые страна выполняла, все это – плод духовного развития народа Израиля. По сравнению со всей той огромной терририей, заселенной арабскими народами, Эрец-Исраэль составляет всего лишь сотую часть. Я не знаю, можно ли в наше время говорить об этике, когда обсуждают такие вопросы. Но если все-таки можно, позвольте мне спросить, что же такое, в сущности, этика? Основывается ли она на том, что у одного должно быть много, у другого – мало? Основывается ли она на том, что земля, являющаяся основой жизни, в больших количествах сосредоточена в руках одного народа, который даже не в состоянии обрабатывать ее, а другой народ, изгнанный и скитающийся как собака в чужих краях, с великой завистью смотрит из-за забора на заманчивую пустыню? Откуда взялась такого рода этика? И как это вообще можно назвать этикой? Если бы пришли с мечом в руках отбирать Эрец-Исраэль, мы были бы правы перед лицом Бога и людей точно так же, как прав нищий, берущий у богатого. Этика, касающаяся земельных отношений между народами, – это, по сути дела, та же этика, принятая среди людей, о которых сказано в Библии: время от времени есть большой урожай и тогда тот, у которого нет земли, требует свою долю у того, у кого есть земля в избытке. Вместо двух миллионов квадратных километров арабы будут заселять территорию в миллион восемьсот тысяч квадратных километров. И благодаря этому будет на земле существовать еврейское государство, и одна из самых наболевших проблем истории приблизится к своему решению.

Совершенно ясно, что у арабов, живущих на территории Эрец-Исраэль, есть полное право требовать, чтобы их оттуда не изгоняли. Это другое дело. Это вне всяких дискуссий и никто не собирается выгонять их оттуда. В Эрец-Исраэль есть достаточно места. Плотность населения в Эрец-Исраэль на сегодняшний день составляет примерно двадцать душ на квадратный километр. В соседнем Ливане на квадратный километр приходится семьдесят душ, в Германии – сто двадцать, в Италии – сто двадцать четыре, в Бельгии – двести пятьдесят семь, а в некоторых густозаселенных районах Египта – триста шестьдесят два. Здесь не место заниматься разгадыванием ребусов и подсчитывать, сколько человек могут проживать на одном квадратном километре в Эрец-Исраэль в приемлемых условиях. Но если мы возьмем в качестве примера Ливан, природные условия которого намного хуже условий в Эрец-Исраэль, то и тогда, подсчитав, мы найдем, что в Эрец-Исраэль есть место, по крайней мере, еще пятидесяти жителям на каждый квадратный километр. Отсюда следует, что мы не претендуем на двадцать занятых мест, а на пятьдесят свободных, или на те пустынные и заброшенные места, которые, если только попадут они в наши руки, мы сможем своими трудами, приложив все наши способности, превратить в экономически развитый район и приблизить плотность населения в Эрец-Исраэль к уровню цивилизованных европейских стран. И таким образом решится вопрос о законных интересах ныне проживающего населения Эрец-Исраэль. Если возникнет необходимость в предоставлении гарантий существования их религии, языка, имущества, личных прав и тому подобное, гарантий перед возможным произволом или гонениями с нашей стороны, то мы готовы их предоставить независимо от того, будет ли защита их прав передана в руки особой международной комиссии или же в руки консулов великих держав. Но никакая этика не может признать ни того, что есть у них право вето против еврейского поселения, ни того, что у кучки полудиких людей есть право держать в своих руках территорию, которая может прокормить миллионы, превратить ее в пустыню и закрыть ее ворота.

Я не отношусь к тем людям, которые считают, что в нынешней ситуации наивно, да и излишне высказывать свое мнение в политике о моральной стороне вопроса. Понятно, что сильные мира сего не считаются с моральной стороной, но еврейскому народу нельзя, да и не может он отказаться от своих требований. Мы стоим на своем и требуем от мира, чтобы в наши руки передали землю нашего будущего, во имя всей нашей истории и во имя всех наших страданий. Во имя той бесконечной вины, отягощающей совесть мира. И странно слышать, что есть люди, непонимающие этого. Но еще более странно, что люди, у которых возникают сомнения по поводу этичности «Базельской программы», почти все – евреи. Мне самому довелось во время войны беседовать о сионизме с политическими деятелями в Англии, Франции, Италии, Греции – и я никогда и ни от кого не слышал таких заявлений. Люди, которые постоянно находятся в контакте с правительственными кругами Англии по вопросам сионизма, и они никогда не сталкивались с подобными отговорками. Здоровый политический разум здорового народа решает просто и ясно: нельзя представить себе поселение без реальной власти; если «этичен» сам факт поселения, то и власть этична; если в отношении таких стран, как Англия, Франция, Италия, у которых помимо колоний есть достаточно своей земли, если для них этично заселять колонии, то тем более это этично в отношении народа, лишенного какой-либо земли вообще. И только со стороны евреев слышатся крики протеста. Отсюда можно сделать вывод, что в данном вопросе речь идет вовсе не о моральном праве, а о страхе перед самой идеей.

ТЕЛЬ-ХАЙ

Тот, кому была знакома и эта улыбка, и это «ничего», действительно знал Трумпельдора. Шестнадцать лет тому назад, когда он очнулся в военном госпитале в Порт-Артуре и увидел, что его левая рука ампутирована почти до плеча, он прошептал с улыбкой: «Ничего – правая важнее левой». Когда он узнал, что из полка, который он создал в Александрии с целью завоевания Эрец-Исраэль, правительство решило создать вспомогательный отряд «погонщиков мулов в Галлиполи», и многие отчаялись, он только сказал: «Ничего, начнем с этого, а дальше дела будут развиваться сами по себе». Кроме основного ядра из Эрец-Исраэль, к полку был присоединен и всякий народ из египетского гетто, многие сомневались в них и шептали ему на ухо предупреждения, что этот «сброд» может запятнать имя полка. И тогда он сказал: «Ничего, у них есть недостатки, но, в конце концов, и они хорошие ребята», – и был прав. В Галлиполи, в тяжелые для полка минуты, в дни упадка, когда каждую ночь приходили к нему в отчаянии лучшие из его друзей с жалобами, он отвечал им: «Ничего, это пройдет». В тревожные часы, во время бомбежек с холма Ачи-баба, когда отдавал он приказ всем спрятаться в траншеи, сам он всегда оставался на виду. Позже он объяснял друзьям причину: «Хотя и нельзя оставаться снаружи в такой ситуации, так как настоящий солдат должен быть осторожен, но мы там должны были выдержать что-то вроде экзамена. Я хотел показать этим англичанам..!» Но и эти свои слова он прикрывал покровом иронической улыбки. И еще помнят все его солдаты постоянный рефрен в те минуты, когда и земля, и воздух сотрясались от грохота орудий у самого порога лагеря, «Ничего, это далеко». А когда он был ранен, то не хотел отправляться в палатку для раненых, и, улыбаясь своей особенной улыбкой, повторял: «Ничего».

Нет, павшие в пустыне не умерли в нашем сердце. Место их захоронения известно. Между Тель-Хаем и Гилади похоронено шестеро из этого семени. Евреи и еврейки Божьей милостью. И с изумлением стоим мы в тишине и вглядываемся в представшую перед нашим взором картину: вот мужи, которые не знали отступления, вот верные до смерти девушки. Есть еще такие на земле Израиля. Они не одиноки, так как вся страна от Метулы до Синайской пустыни усеяна костями героев. И какая разница между теми, кто пал или был ранен, и теми, кого но воле случая пуля еще не затронула? Тот же дух властвовал над всеми, та же песня бунта, идущая от поколений древности, звучала в их ушах. И голова, опущенная в скорби, поднимается перед этим молчаливым приказом. Нет, не вдовец еще Израиль, не сирота, не бесплодный.

ОБРАЩЕНИЕ К МОЛОДЕЖИ

Не знаю, сумею ли я оправдать выраженные здесь надежды, смогу ли я указать молодежи какой-либо иной путь, отличный от пути, который я указываю самому себе. Да и вообще мне кажется, что нет никакого различия между путем, по которому идет юношество, и путем, но которому идет вся остальная нация. Нет никакой разницы в функциях. Те же функции предназначены и старому, и молодому, бабушке и внучке. Но я рад, что в конце концов перед самым моим отъездом из Эрец-Исраэль, я смог встретиться с вами. Я, однако, надеялся, что наша встреча произойдет сразу же после моего приезда. В течение всей моей жизни в качестве общественного деятеля меня обвиняли в том, что я плохо влияю на молодежь, я подстрекаю и совращаю ее, поднимаю ее против родителей и воспитателей. И вполне возможно, что те, кто обвиняет меня в этом, правы. Перед тем как прийти в этот зал я пытался восстановить в памяти все мои встречи с молодежью, и я вспомнил, что да, действительно, так оно и есть: я всегда «портил» ее. Но мне также вспоминается, что великий Сократ был приговорен к смерти именно за то, что «дурно влиял» на молодежь Афин, И все великие, кому наше поколение и в подметки не годится – Галилео Галилей, Джордано Бруно, Байрон, Шелли, Гарибальди, – все они всегда обвинялись в том, что «совращали» молодежь и побуждали ее к протесту и бунту.

И все-таки, еще по дороге в Эрец-Исраэль, на пароходе, я думал, что здесь найду другую атмосферу. Там, размышлял я, есть педагоги, которых я помню с незапамятных времен, педагоги в полном смысле этого слова, стремящиеся создать новое поколение людей, обладающих широкой и всеобъемлющей душой. Они захотят, чтобы подрастающее поколение в Эрец-Исраэль смогло услышать и узнать обо всем, что происходит в еврейском мире; они откроют передо мной двери школ, по крайней мере двери старших классов. И я, приехавший в Эрец-Исраэль как представитель одного из течений сионистского движения, я думал, что они придут ко мне и скажут: «Расскажите нам, пожалуйста, так же, как рассказывают на уроках географии, литературы и истории, о чем Вы мечтаете, какие у Вас планы, какие надежды?» В мечтах этих, безусловно, был элемент наивности. Ну что ж, думал я, в конце концов эти педагоги в какой-то мере мои коллеги. Хотя я никогда не занимался преподавательской деятельностью, но тем не менее считал, что величайшая роль еврейского преподавателя заключается в распространении живого языка иврит. И в те времена, когда все вы были еще детьми, младенцами, я, в России, находился в одних рядах с теми, кто боролся за введение обучения на иврите для еврейских детей в этой стране. Я считал, что педагоги в Эрец-Исраэль вспомнят и примут в расчет этот мой вклад. В последнее время я занимался и другой воспитательной деятельностью. Я видел, что нет атласа. Посоветовавшись с педагогом-специалистом, мы составили атлас.

Я думал, что педагоги дадут мне возможность прийти к вам. Но я ошибся. И я в свое время был учеником, и среди моих учителей большинство были не педагоги, а «чиновники от воспитания». Только один из десяти был настоящим педагогом. И в Эрец-Исраэль, как и в любой другой стране, есть те же два вида: педагоги и «чиновники от воспитания». Эти последние довольно быстро поняли, что в Эрец-Исраэль приехали не их коллеги, а люди совершенно чужие… и потому надежды мои не оправдались. Я уже решил было, что так и не встречусь с вами. Но вот благодаря тому, что какая-то часть молодежи подняла шум, мне была предоставлена такая возможность. Я исполню свой долг, покорюсь своей судьбе и еще раз «испорчу», «совращу». «дурно повлияю» на молодежь.

В психологии воспитателя, даже самого хорошего, есть одно недопонимание. В каждом предрассудке всегда присутствует доля истины и доля заблуждения. Существует мнение, что в обязанности молодежи входит только подготовка к жизни, и молодому человеку не дано, и даже запрещено, вмешиваться в развитие событий. Юноша не знает, что хорошо, а что плохо, и лишь только тогда, когда он повзрослеет, созреет и познает правильный путь, лишь только тогда разрешено ему вмешиваться. Доля истины в этом есть. Семилетний ребенок не может вмешиваться в ход жизни. И, возможно, семнадцатилетний юноша тоже не может. Но о чем, собственно говоря, идет речь? О жизни нормальной нации в нормальное время и в нормальных условиях. Молодежь готовится, впитывает какие-то факты, усваивает Чьи-то мысли, ранее уже обработанные в лаборатории общественного мышления. Но и в нормальном обществе, в Англии, Германии, Франции, отношение к молодежи меняется, когда наступает «ненормальное» время. В обычное время нет необходимости не только в ученике, но и в студенте, так как есть у них умудренные опытом политики. Но в исключительных случаях, например, во время войны, отношение меняется. Молодежь вступает в бой, она выступает в роли спасителя. Мы видели это в последней войне. Кто спас честь наций? Восемнадцати-двадцатилетние, которым всегда говорили: «Не вмешивайтесь, пожалуйста», и на выборах им не было предоставлено право голоса. Но в «ненормальное» время молодежь проголосовала самым простым образом: она подняла руку – сила против силы. И для этого она была достаточно взрослой и зрелой. Но я спрашиваю вас: настоящий период в жизни нашего народа вообще и в Эрец-Исраэль особенно – нормальное это время или исключительное? Мне кажется, что исключительное, и ошибкой будет сказать, что ученик, даже ребенок, должен в данный период только готовить себя к жизни. В такой момент трудно сказать молодежи: готовьтесь, только готовьтесь! Но вместе с тем вы не можете уклониться от того, чтобы помогать своему народу, принимать участие в создании и строительстве страны. Это ненормальное, нездоровое состояние, но таково сейчас положение вещей.

И еще один вопрос я должен затронуть и «испортить» нравы. Еще будучи вдали от Эрец-Исраэль, я слышал, что среди местной молодежи есть «очень хорошая часть» и часть – любители скандалов. И эта часть использует разного рода лозунги в целях пропаганды. Возьмем, к примеру, «лозунг языка»: идет по улице человек и разговаривает со своей дамой не на иврите, а на каком-нибудь иностранном языке, подходит «хулиган» и мешает им, «морочит голову». Эти люди также пользуются лозунгом «сделано в Эрец-Исраэль». Мне вспомнилось одно движение, движение суфражисток за равноправие женщин. Это происходило в Англии, у англичан, говорящих нам: тихо, нельзя кричать! Учитесь у них. Не знаете ли вы, что за «общественное спокойствие» господствовало тогда в Англии? Десять-пятнадцать лет тому назад женщины шли и демонстрировали перед парламентом; они вливали серную кислоту в почтовые ящики и сжигали письма, среди которых были важные документы и чеки и тому подобное; они вливали чернила в карманы Ллойд-Джорджа и Эсквита. Мне кажется, что наш уважаемый гость, полковник Вэджибур, тоже был среди тех, кто устраивал скандалы, а если я и ошибаюсь в данном случае, то уж Кэнворт точно был. В парламенте сейчас находится не менее ста бывших участников этих скандалов, да и в палате, лордов есть некоторные из них. Среди них и женщины с титулом «леди» – такие аристократические женщины, как леди Панкхэрст, у которой есть уже внуки и внучки. Когда ее спросили, почему женщины использовали такую смешную форму войны, она ответила: «Все то время, когда наши противники утверждали, что вообще нет никакой необходимости в женском равноправии, и все время, пока проблема существовала на уровне дискуссии, мы принимали в ней участие, произносили речи, писали статьи, вели борьбу спокойно и с достоинством. Но потом у наших противников появились ответы. Они заявили: «Да, у вас, женщин, действительно есть право на равноправие, но это не срочно, Англия подождет еще несколько лет. Пока над удобно настоящее положение, зачем же менять его сейчас? Тогда леди Панкхэрст сказала: «Посмотрим, будет ли вам удобно, когда женщины покажут англичанину кто мешает». Когда он вставал утром и одевался, карманы его одежды были полны чернил, письма свои он не получал, не мог заседать в парламенте и издавать законы. И кто мешал? Англичане, англичанки. И, таким образом, выходит, что есть времена, когда невозможно сидеть тихо, и слова леди Панкхэрст нужно выполнять от начала до конца.

Все то время, пока ведутся дискуссии, и вам отвечают отказом и аргументируют свои ответы, вы можете сопротивляться только силой своего мышления. Но если вам скажут, что вы правы, но мы не желаем это ваше право претворить в действие, поскольку это нам удобно и без этого, то тогда мы можем создать такую атмосферу, «чтобы удобно больше не было». Так нужно вести себя и в отношении проявления фанатизма во имя иврита, и в отношении «сделано в Эрец-Исраэль». Нельзя быть умеренными, но нужно знать меру. Так как и это точная наука. Нужно пользоваться известным планом в меру, и не всегда так поступают в Эрец-Исраэль. И не только молодежь делает это. Не смейтесь над тем, кто говорит на корявом иврите: он еще не выучил его как следует. А ведь на собрании делегатов, когда выступили там некоторые из моих друзей и произнесли свои речи на плохом иврите, над ними смеялись и подшучивали. Насмешки и издевки – это оружие скандала. Я видел, как ведут себя распространители английского языка. В Америке, например, человека учат английскому языку, а затем, когда он встанет и произнесет свою первую речь, ему будут аплодировать. И то же самое во Франции, в Англии и Германии; они будут радоваться каждому продвижению, так как они понимают, что приобрели новую душу; там они не скандалят. Здесь одна дама сказала мне: «Я бы говорила на иврите с большим удовольствием, но надо мной смеются». И я говорю вам: любой иврит хорош, ясен и чист. Любой иностранный язык – проклятие. Человек, который говорит запинаясь на иврите, не менее велик, чем Цицерон. Так аплодируйте тем, кто запинается, так как можете считать, что нашего полку прибыло. Когда придется встретится вам с «чиновником от воспитания», научите его, каким образом следует защищать язык. И если вы услышите, что я говорю на улице на иностранном языке, – бросьте в меня первый же камень!

Я постараюсь ответить на вопрос: что вы собой представляете по моему мнению? Что такое молодежь? Молодежь – это не понятие возраста, как нельзя сказать, что весна – это еще не созревшее лето. Молодость – это нечто другое: особый огонь, особое электричество. Отсюда не следует, что если у человека седина на висках, то он не относится к молодежи. Поскольку Нордау всегда был молод, и Герцль, умерший в возрасте сорока четырех лет, был молод, и Гарибальди, и Данте были молоды. Молодежь – это пружина рычага, предназначенная для того, чтобы приводить в действие механизм общества, которое находится накануне кризиса в состоянии застоя.

Это определение верно и относительно общества. Предположим, что общество стоит перед выбором между двумя путями своего развития. Есть старый путь, плохой, но, с другой стороны, приходят люди, которые предлагают прокладывать новый путь, объясняют его суть, ценность его идеалов, Этот путь выглядит опасным, но идти нужно именно по нему. Сначала возникает дискуссия, а затем находятся сторонники этого пути. Такое же положение существует сейчас и в Эрец-Исраэль. «Механизм» общества стоит на «мертвой точке». Что в такой ситуации будет делать механик? Он устранит неполадки и выведет машину с «мертвой точки» – и огонь горит, пар выходит, образуется давление… и машина работает.

Если в обществе есть сомнения относительно выбора пути и если есть в этом обществе молодежь, она встанет, даст толчок – и все общество пойдет по этом пути. В этом заключается огромная роль молодежи в революционном движении. Но не подумайте, что я пришел рассыпать комплименты еврейской молодежи. Хороша ли она, эта м модежь? Знает ли она все, что положено ей знать? Нет, насколько мне известно, еврейская молодежь не так уж хороша и не знает всего. Молодежь – это не штурман нации, но компас в руках штурмана. Как стрелка компаса, которая всегда указывает в сторону вечной звезды, так и молодежь – это компас совести штурмана корабля, и горе тому кораблю, штурман которого не слушается указаний компаса, и горе той молодежи, которая потеряла ориентир магнитной стрелки, указывающей в сторону вечной истины.

Я закончу легендой: есть кавказская легенда, повествующая о бродяге, бредущем в горах Кавказа и внезапно услышавшем вздох среди скал. Несколько раз услышал ой этот вздох, пока удалось ему различить слова. Голос спросил его на древнегреческом языке: «Есть ли еще огонь на земле?» Тогда бродяга понял, что это Прометей, титан, принесший на землю первую искру огня, которая дала начало развитию нашей цивилизации, и был за это наказан Зевсом, заковавшим его в железные цепи на скале в горах Кавказа. Каждый из нас выполняет или выполнит эту роль Прометея в силу своих возможностей. И я нахожусь в числе тех, кто взял на себя наследие Прометея, и я считаю себя частицей тех, кто продолжает зажигать искру. И каждый из нас наказан за это и известным образом сослан в пустыню и закован в железо. И в качестве одного из тех, кто зажигает дух молодежи в Эрец-Исраэль, во имя которой я тружусь и буду трудиться всю оставшуюся жизнь, я обращаюсь к молодым евреям и еврейкам именно здесь, в Тель-Авиве, и спрашиваю «Есть ли у вас этот огонь? Молодежь ли вы?» У меня нет необходимости услышать ваш ответ в виде аплодисментов. Вы ответите на него всею своей жизнью, и следующее поколение увидит, дали ли вы на него ответ или нет. Вы должны дать ответ.

СИЛА ДЕЙСТВИЯ И ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ

В этот момент тысячи сынов нашего народа, и в Эрец-Исраэль и в диаспоре, делают усиленные попытки предугадать, что за человек наш новый губернатор и каково его отношение к нам. Склонится ли его сердце к идее создания национального дома или же, наоборот, будет «равнодушен». Неделю назад мне довелось побывать в Лондоне и там тоже увидел, что никто не знает отгадки этого ребуса. И все-таки всем тем, кто сидит и высчитывает решение, кажется, что этот сугубо личный вопрос – вещь, чрезвычайно важная, именно то самое главное, от чего зависит в большой степени политическое положение, которое будет господствовать в Эрец-Исраэль в течение ближайших лет. В противовес этой точке зрения, позвольте мне высказать иную: отношение губернатора к нашим политическим правам не зависит ни в коей мере от его личного мировоззрения, и это говорится не в том банальном смысле, который в нашем лагере превратился в привычную отговорку, оправдывающую нашу политическую безалаберность: «степень нашего политического влияния прямо пропорциональна степени нашей общественной работы». Этот марксистский пафос – наполовину пустая болтовня, наполовину – заблуждение. Истина заключается в следующем: отношение правительства к нам зависит в первую очередь от нашего собственного отношения к правительству.

Все, что мы проиграли в политическом смысле, мы проиграли именно в то время, когда были здесь губернаторы, которые, вне всякого сомнения, питали склонность к сионистской идее. Вполне вероятно, что нет у нас в лагере христиан друга более верного, чем Ллойд Джордж, но все же именно в его время, а не во времена Болдуина появилась «Белая книга» 1922 года, и в самой стране у власти находился министр, сионистские взгляды которого признают даже его противники. Каким же образом и почему это произошло? Вероятно, наши «марксисты» скажут: «Это случилось потому, что тогда наша экономическая деятельность не была в достаточной мере развитой, сильной и плодотворной…» Предположим на долю секунды, что они правы и экономический фактор действительно является решающим. Но давайте внимательно посмотрим, что происходит в текущий момент. Строительство в Эрец-Исраэль развивается в полную силу и вызывает изумление. И человеческий материал есть, и капитал, национальный и частный, и созидательная энергия, и Тель-Авив, и Эмек, и Афула, и так далее. Во главе министерства по делам колоний стоят два наших друга с давних пор: Эмри и Ормсби-Гур, и оба, в особенности первый, видели нашу строительную деятельность во всем ее нынешнем блеске. И если есть среди читателей этих строк еще всецело верящие, еще не раскаявшиеся в своем энтузиазме по поводу празднеств, устроенных на горе Скопус, на полсекунды пойдем на уступку и им, возьмем в расчет и Скопус, который «показал при свете солнца, как велико влияние волшебства сионистской идеи на все народы мира и как много у нас друзей во всех уголках земного шара. И все-таки, несмотря на все это, несмотря на дружеское отношение к нам губернаторов, несмотря на экономическую деятельность, ценностью которой никто не пренебрегает, несмотря на вид чужеземных министров, бьющих земные поклоны в Сионе, что же произошло с нами на политической арене, какой вывод можно сделать из всех этих превосходных факторов? Две речи Эмри – второе, испорченное, издание «Белой книги», два важных назначения (нового губернатора и его заместителя), смысл и пророчество которых понимает каждый еврей в глубине своей души.

И все в природе, любой неодушевленный или одушевленный предмет – от камня в поле до души губернатора, если на него оказывают определенное давление с одной стороны, в конце концов должен подчиниться толчку и двигаться по направлению оказанного на него давления, если не придет с другой стороны нечто, что в физике называется «силой противодействия» – сила, оказывающая сопротивление первой и действующая с той же мощью, что и первая. Самый крепкий ливанский кедр в конечном счете покорится ветру, если ветер будет дуть все время с одной стороны. И ливанские скалы могут превратиться в пыль под напором струйки воды, идущей даже из самого-самого маленького источника, при условии, что она будет капать беспрерывно. То же верно и в отношении человеческой души – будь то душа губернатора или чистильщика обуви; то же происходит и с мировоззрением, и с волей, и с любовью. Этот закон мы не поняли, и потому испортили даже тех, кто нам симпатизирует.

Масличная гора – это один из самых больших центров давления во всем мире. И говоря это, я не имею в виду только давление жителей Эрец-Исраэль, сопротивляющихся нашим стремлениям. И из Лондона дуют ветры, и из Рима. И все же еще более важным является объективное давление, постоянное давление, созданное самой обстановкой, которое не прекратится даже в том случае, если каким-то чудом прекратится людская пропаганда. Это сила инерции. Губернатору, стоящему на месте, легче, чем губернатору, находящемуся в движении. Если бы не еврейская репатриация, то должность наместника в Эрец-Исраэль была бы так же проста, как губернатора Гвианы или острова Борнео. Медленное установление порядка, естественное движение вперед карликовыми шагами, без вопросов и загадок, без мук творчества. Но трудно строить и трудно помогать строительству, особенно такому быстрому и лихорадочному, как строительство нашей страны. Губернатора, который захочет искренне и со всей серьезностью помочь нам проложить дорогу, ждет тяжелый и изнурительный труд. Что ни день – то новая головоломка, что ни день – то какие-то изменения, хлопоты, приспособление законов к постоянно меняющейся ситуации, постоянная дискуссия – то есть все то, что англичане называют «трабел», Это слово, естественно, вызывает неприязнь у любого человека, а особенно у англичанина, и, в частности, у любого английского чиновника. Сила инерции – это самая опасная и страшная сила, какая только может быть. Инерция перекрывает путь строителю. И к ней добавляется еще субъективное давление общественной воли, оказывающей сопротивление этому строителю. Он теряется, и нет у него надежды, – будь он богат, как Монте-Кристо, и трудолюбив, как муравей, – если не умеет он прежде всего оказывать давление со своей стороны, давить с удвоенной силой, изо дня в день, с утра и до утра, и не как буря, которая налетает часа на два и прекращается, а как осенний проливной английский дождь, которому нет конца и нет от него спасения до тех пор, пока снова не появится солнце.

ОБ АВАНТЮРИЗМЕ

Язык идиш очень богат, иногда даже сверх меры. Он может иногда вместо одного иностранного слова создать два слова с тройным смыслом, так что трудно дойти до подлинного смысла того, что ты сам произнес. Возьмем, например, слова «приключение» и «авантюра», В Польше под словом «авантюра» подразумевают «скандал», публичную драку. Слово «авантюир» (приключение) я слышал как раз в Бердичеве. Какое из этих двух слов на идиш подходит к тому, что я имею в виду. А я имею в виду положительный смысл этого слова, проповедь в пользу авантюризма, защиту того, что ненавидят серьезные люди и о чем мечтает молодежь. Примеры этому мы можем найти в романах Жюль Верна и Александра Дюма-отца. Что кроется за этим понятием? Во-первых, это действия одиночек, и даже всего одного лица на собственный страх и риск, ибо большое количество людей не может участвовать в авантюре часто, а только в редких случаях. Во-вторых, это опасное предприятие, у которого больше шансов на провал, чем на успех. И поэтому каждый серьезный человек считает авантюру глупостью и легкомыслием. Но я намерен защитить право авантюры на существование. Серьезный расчет часто имеет меньше шансов на успех, чем авантюризм, Пример тому мы видим в истории сионизма в последние годы: он был продуманным, избегал риска, всего, что связано с авантюрой, но что вышло из этого? – «Белая книга» Пасфильда С другой стороны, мы помним времена, когда серьезные люди называли Герцля авантюристом, а до Герцля награждали этой кличкои других выдающихся людей – Гарибальди, Вашингтона, Колумба. Несомненно, еврей, который грозил донести на Моше из-за убийства надсмотрщика в Египте, тоже говорил ему: «Ты авантюрист». Не просто определить границы, где начинается приключение и кончаются осторожные расчеты. Один мыслитель сказал: «Всякое начало выглядит как авантюра до того как оно превращается в успех».

Понятие авантюризма было очень расширено, так что в конце концов слово потеряло четкость. Поэтому я не обязуюсь всегда защищать его и оставляю за собой право в соответствующее время обвинить человека в авантюризме, что я не раз и делал. Все зависит от многих обстоятельств: обстановки, момента, конъюнктуры и от типа авантюры. Иногда авантюризм явление положительное, иногда – вредное, в данный момент я считаю нужным защитить авантюризм, ибо он неизбежно займет свое место. И ничего не поможет, даже если мы будем кричать: «тихо». Тишины, покоя не будет, ибо евреи не умерли, мы живой царод, и сионизм жив, он даже усилился, слава Богу. Поэтому стоит подумать и взвесить, не лучше ли дать ему ход, как нормальному явлению в ненормальных условиях.

А теперь поговорим проблемах репатриации в Палестину. Она запрещена. Как она повлияет на душевную гигиену народа, ведь речь идет о душевном здоровье молодежи. Глаза десятков лучших сынов народа были обращены к репатриации. 2000 человек молодежи были готовы к репатриации, изменить направление в своем образовании, оставить учебные заведениия, отказаться от карьеры, связанной с учебой, вступитъ в конфликт с родителями. Пока была надежда на репатриацию, по крайней мере для двух тысяч молодых людей в год, была жива искра надежды. А что теперь? Никакого утешения даже если в следующем году выдадут несколько тысяч сертификатов, ясно, что власти Палестины не разрешат большой алии, и 90 процентов из тех, кто собирался принять участие в строительстве страны, не имеют и тени надежды приблизиться к желанной цели (пока у власти находятся нынешние правители).

Какой же выход из этого положения? Выход политический я не стану затрагивать в этой статье. Сейчас меня интересует другая сторона этой проблемы. Представьте, что перед вами сидит молодой человек или девушка, ваш сын или дочь, и спрашивает вас: «Что мне делать? Не всем а мне лично; должен ли я смириться с этим запретом репатриации со стороны англичан? Склонить голову и сказать «хорошо, я выполню приказ, и, до тех пор пока я не получу разрешения, я буду паинькой, останусь дома и помогу тебе, папа, торговать овощами в лавке. Но существует опасность, папа, что это положение затянется и развитие пойдет по другому пути, не ведущему к Сиону, и поэтому не следует ли искать других путей – авантюрных? Где написано, что в страну можно проникнуть только с разрешением в руках? Разве ты не рассказывал мне о временах когда вы нарушали границу?»

Будем осторожны, отвечая молодым людям. Объясним им, что в Палестине гораздо труднее перейти границу, чем в бывшей России. В Палестине есть сложные границы: c одной стороны море, с другой – Суэцкий канал, c третьей и четвертой – враждебное арабское население Это знает даже спрашивающий молодой человек. Но главная опасность состоит в том, что в результате молодой человек может лишиться последней надежды, его собственной мечты, и предстанет перед альтернативой, упомянутой выше: выбрать другие пути, которые не ведут в Сион. Но не стоит переоценивать надежность обдуманных действий. Я хорошо знаю границы Палестины. Они не легки, но не все, что тяжело, непреодолимо. Я не стану входить в детали, но эта авантюра не хуже других, у нее есть как шансы на провал, так и на успех. Одно ясно: народ, и особенно молодежь, не смеют склонять головы и говорить с вздохом: полиция запретила нам стремиться к избавлению откажемся же от него и будем сидеть послушно дома. Конечно, мы продолжим борьбу за избавление, и где написано, что доказывает, что во имя избавления нельзя использовать авантюру как средство? Уроки истории говорят об этом. История свидетельствует, что даже неудавшаяся авантюра становится иногда средством борьбы, особенно если это предприятие не одиночки, а группы людей. Совсем не страшно, если бы англичанам пришлось бы хватать каждое утро молодых евреев, сажать их в тюрьмы и высылать за пределы Палестины, и повторять это раз за разом. Может, это совсем не опасно, если англичане обнаружат вдруг, что у нас есть организация «контрабандистов», переправляющая нелегально евреев в их национальный дом, и вследствие этого возникнет ряд судебных процессов против этих нарушителей. Кто знает, может, эти суды превратятся в международный суд против самой Англии.

Но я больше не молод и не могу дать совет молодежи. Но если бы я был молод, наплевал бы я на их разрешения и запреты. Вы скажете, что это невозможно. Расскажите своей бабушке, а не мне. Трудно? Да. Очень трудно. Но в этом и есть смысл авантюры. Горы высоки для того, чтобы на них взбираться. Если бы я был молод, я бы избрал новый вид пропаганды и обзавелся бы соответствующим символом: свистком, простым копеечным оловянным свистком, который помогал бы мне освистывать все их законы и запреты. Англия потеряла право требовать уважительного отношения к ее законам на земле Израиля. Вся ее деятельность в Палестине представляет нарушение морали; как мы презирали царские законы, так мы отнесемся и к английским властям в стране. У Англии есть все возможности и средства осуществить свою власть, но она потеряла моральное право продолжать свое господство здесь. Прошло время, когда мы были уверены, что должны поддерживать английские власти, оказывая им моральную поддержку, даже когда это давалось нам нелегко.

В последнее время немногие в Палестине готовы принять участие в авантюре, но их число будет расти, как и само предприятие будет разрастаться в силу обстоятельств и его важности. Ибо не мыслимо, чтобы общество, насчитывающее три поколения людей, одержимых национальной идеей, станет покорно кивать головой в знак согласия с деятельностью банды чужестранцев, право властвовать которой в земле Израиля основано на том, что они не выполняют возложенного на них долга. Они сделали нашу жизнь Палестине невыносимой. Ясно, что в Палестине неизбежно найдутся евреи, которые найдут пути превратить и жизнь англичан в невыносимую, может быть, еще более невыносимую, чем наша. Число таких людей в начале будет не велико, их ряды займет молодежь, и их назовут авантюристами, одного за другим их заключат в тюрьмы Акко, Иерусалима за неуплату налогов, за вызывающее отношение по отношению к полицейским.

«Не вы ли тот, кто распространяет прокламации против переписи населения?» – «Да, и еще как». О какой силе духа говорит этот короткий рассказ. И после этого их посылают чистить туалеты в тюрьмах; и эти молодые люди надевают праздничные одежды и идут выполнять работу, каждое пятно на их одеждах клеймит их тюремщиков. Две молодые девушки, Шошана Шиманович и Рая Берман, отказались работать, ибо эту работу могли бы понять как «сотрудничество». Их отправили в тюрьму Бейт-Лехем. Вслушайтесь в звучание названий этих городов: Акко, Бейт-Лехем, связанных с их арестами; даже грязные рабочие не могут уменьшить силу звучания святых слов Иерусалима, горы Скопус. Аресты не трагедия для тех, кто сидит в тюрьме, иногда это трагедия для тех, кто посылает честных людей в тюрьмы.

Англия дошла до того, что господствует на подчиненных ей территориях, сажая в тюрьму честных людей. Каждый патриот Индии стесняется того, что остается дома. «Кто я, – спрашивает он себя, – предатель, не подвергающийся аресту?» А корреспонденты «Таймс» и «Ниар Ист» облизывают пальчики и радуются: «Какие мы сильные». Повремените еще год, слепцы, и увидите, где ваша сила. В наше время это признак не силы, а беспомощности, когда культурный народ пытается удержать власть, только надевая наручники на выдающихся людей культуры подчиненного ей народа. Каждый ребенок в Англии знает, как растет ежедневно влияние Ганди. Каждый день его заключения – победа в битве за его идею.

АКТИВИЗМ

Активизм – это именно то, чего не хватает сионистскому движению. В течение последних лет оно превратилось, особенно в России, в организацию, которая не перестает заниматься дискуссиями и чрезмерным копанием в мелочах. Что бы ни случилось, оно видит свою единственную обязанность в том, чтобы определить свою собственную позицию по отношению к новому явлению или событию и тем самым успокоиться на некоторое время. Но и с определением своей позиции оно всегда приходит с опозданием. Целых пять лет еврейский мир был взбудоражен «войной языков», а движение продолжало хранить молчание. Делая вид, что вообще не замечает распространившейся дискуссии и не придает никакого значения ее важности, движение удовлетворилось пустыми заумными фразами. В конце концов, благодаря лишь оппозиции, которой удалось поставить на утверждение комитета некоторые решения проблемы языков, были предприняты все средства для того, чтобы, не дай Бог, не выйти за пределы чисто теоретической «позиции», и вопреки воле комитета до сих пор не создана ни одна школа, не издан ни один учебник. Но еще более удручает то, что мы наблюдаем в вопросе отношений между поляками и евреями. Наше руководство с самого начала совершенно замалчивало весь этот конфликт – «активно замалчивало», поскольку не разрешало ни писать о нем, ни касаться его с трибуны русского конгресса. Затем, слава Богу, наконец-то разрешили писать о нем, но не более того. Никаких действий, никакой добровольческой активности, никакой программы самообороны. И за это жестоко поплатились. Можно привести целый ряд подобных фактов. И напротив, крайне трудно, или почти невозможно, найти хотя бы один факт, свидетельствующий об иной ситуации. Единственное исключение – Эрец-Исраэль (Палестина). Там, на месте, каким-то образом было сделано кое-что существенное – да и то только после упорной борьбы. Но, помимо Эрец-Исраэль, нам просто не давали возможности заниматься какой-либо общественно-политической деятельностью. Движение, которое насчитывает тысячи евреев, в рядах которого находятся торговцы, учителя, ремесленники, юношество – все элементы, необходимые для активной деятельности, это движение принуждают заниматься одним лишь критиканством. Но постепенно критиканство надоело и исчерпало себя. В тех случаях, когда дело касалось критики на еврейскую действительность, критика превращалась в психоз, когда же критика шла со стороны других еврейских течений, то принимала характер ссор. И вот прошло уже десять лет, а нас все еще продолжают воспитывать в том же духе.

К нашему счастью, эта болезнь и подобный метод воспитания принципиального безделья не получили отклика в нашем всемирном движении. На конгрессах господствовали организации стран центральной Европы, привыкшие к здоровой деятельности в своих странах. Но когда началась война и весь мир разделился на два лагеря, то принцип бездеятельности взял верх именно в той части мира, с которой были связаны наши лучшие шансы и надежды. В четырех странах Антанты единственная сильная сионистская группа – российская, которая ныне ратует за «политически-дипломатическую деятельность». Вполне естественно, что эта деятельность почти равна нулю. И если, на наше счастье, все еще можно сказать «почти», то в этом личная заслуга одного человека из Манчестера. Благодаря ему была подготовлена почва в некоторых влиятельных кругах Англии. Если бы не он, то положение в Англии было бы такое же, как и в других странах Антанты: состояние полного бездействия. В качестве доказательства тому, как действует движение в странах Антанты, можно привести несколько примеров. Не так давно я провел два месяца в России и встречался там со многими русскими политическими деятелями. Никто не может поручиться, будет ли после войны у этих политических деятелей прямое влияние на вопросы международной политики. Напрасно искал я в их политической психологии что-либо, отдаленно напоминающее контакт с сионистскими функционерами. Несмотря на то что живут они в том же городе, по соседству с нашим руководством, большинство политиков просто ничего не слышали о сионизме, продолжает ли он существовать, намеревается ли выдвинуть какие-либо требования. А если что-нибудь и слышали, то, во всяком случае, не от наших функционеров, а из русской прессы, в которой на эту тему писал Амфитеатров.

Один из этих политиков спросил меня: «У вас, конечно же, есть книга, в которой указаны все ваши требования, итоги поселенческой деятельности, финансовое положение и тому подобное. Я бы хотел прочитать ее». Я немного замялся, но в конце концов ответил, что такой книги на русском языке нет… Но нам ведь известно, что подобной книги не существует ни на французском, ни на английском, ни на каком другом языке (я не говорю о брошюрах, с помощью которых сейчас ничего не говорю о брошюрах, с помощью которых сейчас ничего и никому невозможно доказать). До сих пор нет ни приличной монографии, ни веского меморандума, которые можно было бы предложить человеку, привыкшему к чтению политической литературы. А собственно говоря, к чему все это? Кому мы предложим такую книгу, если мы ни с кем не ведем переговоры? Во Франции о нас не знают и смотрят на нас с удивлением, лишь только слышат слово «сионизм», или, в лучшем случае, нас принимают за что-то вроде «Армии спасения" или приверженцев эсперанто или вегетарианства. Та же ситуация в Италии.

Но печальнее всего не то, что мы бездействуем, а то, Что не существует вообще никаких планов, даже целей нет. Наше руководство довольствуется той мерой деятельности, которую они сами разрабатывают, и раздражается, когда другие не испытывают подобного удовлетворения. В последний период некоторые группы выдвинули три-четыре основных требования, которые должны были внести живительную струю в аппарат, переставший функционировать. Эти требования следующие: создание коалиционного руководства (с участием опозиции, так называемой политической оппозиции); создание дипломатических представительств во Франции и Италии; опубликование на французском языке «Бело-голубой книги».

Речь не идет только об отсутствии талантливых людей, в данном случае имеет место какой-то патологический страх перед всякого рода действием, Что-то вроде отвращения перед созидательным шагом, каким бы ничтожно маленьким он не был. Нужно быть слепым, чтобы не видеть в этом болезни. Я не воспринимаю ее как болезнь органическую, скорее это не что иное, как результат влияния определенного воспитания, оставившего глубокий след. И сейчас, в этот исторический момент, который может никогда в жизни больше не повторится, в этой болезни есть нечто катастрофическое. Мне часто кажется, что она уже принесла нам несчастье, что уже поздно исправлять нанесенный ущерб, что мы уже не в состоянии угнаться за событиями. И все же, пока есть у нас единицы, которые еще не погублены сознанием собственного бессилия, они должны бороться. И я надеюсь, что они будут бороться во имя того, что столь трагическим образом не достает нам – за активность.

Турецкое правительство использовало войну и отмену капитуляций для того, чтобы начать кампанию против сионизма и поселенческой деятельности. Эта «кампания» продолжалась три месяца и по четкому плану ее организаторов должна была завершиться погромом. Но в последний момент турки были вынуждены воздержаться от погромов и весь этот «поход» пришел к концу. Они были вынуждены поступить подобным образом, потому что в это дело вмешалась Америка, которая оказала серьезное дипломатическое давление на Берлин и Константинополь. Вмешательство Америки было не случайным и не само собой разумеющимся. Оно произошло по двум причинам. Первая причина – посол Моргентау, который всегда считался «хорошим правителем» в глазах поселенцев, с самого начала чувствовал большую опасность. И все же до его дворца в Константинополе не дошло и сотой доли того, что в действительности происходило в Эрец-Исраэль. Посему важную роль сыграл второй фактор, приведший к вмешательству Америки – Александрийский комитет, постоянно находившийся в контакте с американскими должностными лицами, которые собирали сведения о положении в Эрец-Исраэль. Александрийский комитет довел до сведения американской и европейской прессы некоторые шаги, предпринятые турецкими властями, не давая им возможности скрыть их от общественного мнения. И наконец, когда в его руки попал напечатанный черным по белому манифест о погроме, комитет обратился к президенту Вильсону с просьбой о помощи. «Не для того, чтобы защитить жизни и имущество наших близких, просим мы вашей помощи, – было сказано в телеграмме, – а ради высшего принципа, во имя которого они трудятся». Через две недели после этого призыва Джамаль-паша получил из Константинополя соответствующий совет и прибыл в Тель-Авив, чтобы восстановить мир, И ненавистным гонениям пришел конец.

В качестве благодарности за столь важную роль, которую сыграл Александрийский комитет в этом деле, его не перестают обвинять во всяческих грехах и преследуют бессовестными оскорблениями. В комитет входили люди рассудительные, старожилы Эрец-Исраэль, опытные функционеры и преданные друзья Турции. Все они находились в том возрасте, когда убеждения меняются только лишь вследствии острой необходимости момента и важности событий. Александрийский комитет не сделал ни одного неверного шага. Он действовал осторожно и только на основании действительно хорошо проверенных фактов. И даже если бы он сделал сто неверных шагов, обвинять его было бы просто бессовестно, особенно учитывая тот факт, что обвинения эти были со стороны тех людей, которые в то страшное время спокойно сидели в своих уютных домах, читали телеграммы из Александрии и высказывали свое мнение вместо того, чтобы прибыть в Александрию через Румынию и Салоники – путешествие, которое можно совершить за 18 дней! Почему же эти господа не приехали в Александрию? Мы их там ждали, мы были уверены, что после прочтения первых телеграмм, они сдвшгутся наконец с места и приедут к нам. Они приедут, они возьмут в свои руки политическое руководство, они будут следить за сообщениями, составят телеграмму в Америку, они, вооруженные умом и опытом, позаботятся о том, чтобы не было сделано ошибочных шагов. Почему же никто из них не прибыл?

Кампания против поселенческой деятельности, продуманная кампания, систематичная, целью которой было одним ударом уничтожить все основы ишува – независимое руководство, язык, школу, охрану, прессу, банк, – все это в их глазах выглядит ерундой, так как нас не избили, а до тех пор, пока нас не бьют, мы не в обиде. Для того чтобы думать и чувствовать таким образом нужно смотреть на гражданскую жизнь странными глазами, по всей видимости теми особенными глазами, о которых Бялик говорит: «глаза избиваемых рабов». Я признаюсь, что не отношусь к тому сорту людей, которых Господь наделил такими глазами. Я запрещаю не только резать мой народ, но и не желаю, чтобы в него плевали даже самый мизерный плевок. Я запрещаю относится к моему народу с пренебрежением, к его языку, к его банку и особенно к его идеалам, в частности и в Эрец-Исраэль, Тот, кто делает это, ненавидит меня, и я ненавижу его, безотносительно к каким-либо причинам, по которым можно было бы простить, и несмотря на то, что в стихотворении Бялика упоминаются гораздо худшие вещи. Я так считаю, и я верю, что так считают многие. Особенно важна такая позиция в Эрец-Исраэль, где мы стоим перед лицом всего мира и требуем наши права. Ни один человек не может защищать свое право до того, как он сам поверит, что право его неуязвимо. Ишув священен в той же степени, как священна Тора. Тот, кто поднял на него руку, – преступник. Мы когда-нибудь еще будем нуждаться в суде народов. Не давайте им привыкнуть к мысли, что если нас бьют слабо, всего лишь носком сапога, то мы не обижаемся, мы привыкли к этому. Все это касается всего Израиля, и особенно Эрец-Исраэль.

Все это написано не с целью пробудить ненависть по отношению к туркам. Мне совершенно безразлично, будем ли мы их любить или ненавидеть. Важно, чтобы глаза наши открылись и мы поняли суть и значение событий, происходивших в Эрец-Исраэль. А мораль проста: под любым турецким правительством у сионизма в Эрец-Исраэль нет надежды. В сущности я не понимаю, почему столь трудно внедрить в наше сознание эту истину. Кто из сионистских функционеров не знает этого? Кто не знает, что с начала 90-х годов «старое» турецкое правительство запрещало евреям-иностранцам оставаться в Эрец-Исраэль более трех месяцев, и до сегодняшнего дня «младотурки» не желают отменить этот запрет? Кто не знает, что вся наша деятельность в Эрец-Исраэль существовала и развивалась только благодаря капитуляциям, которые лишали турецкого чиновника власти над «приезжими»? Началась война, исчезли капитуляции, и все остальное произошло чисто механически. Турки ясно объяснили нам, что они нас не хотят и, следовательно, нам с ними не о чем больше разговаривать. И еще довелось нам услышать такой многозначительный вопрос: «А откуда нам знать, что турки в один прекрасный день не изменят свою точку зрения?» Никто не может поручиться за то, что может произойти в будущем. Кто знает, может быть, в один прекрасный день и румыны предложат нам равноправие, а поляки даже предложат национальные права! В политике не занимаются решением ребусов. Если в течение тридцати трех лет люди бьются головой об стенку и ничего из этого не выходит, значит, есть необходимость искать другие, новые пути. Были Ховевей-Цион, был Герцль, сейчас прошло уже одиннадцать лет со дня смерти Герцля. Три периода, три поколения сионистов стучались в турецкую дверь: и в дверь «старого» турецкого правительства, и в дверь «младотурков»; всеми способами доказывалось, что Оттоманская империя может только выиграть от сионизма (и это святая правда). И вот результат. Я думаю, что на этом мы можем поставить точку. Хватит!

Пытаться же отгадать, кто выиграет, – занятие абсолютно лишнее. Но одно нам ясно: если Эрец-Исраэль останется в руках нашего врага, то тогда вдвойне важно, чтобы были у нас в мире друзья и союзники. Нам прекрасно известен неписаный закон по этому поводу: еврею нельзя искать себе каких-либо союзников за границей. Иначе, раздражение его «хозяина» по отношению к нему только возрастет. Следуя этому многозначительному указанию, польские евреи все время будут продолжать обещать своим «хозяевам», что они не будут добиваться, не дай Бог, какого-либо вмешательства вне Польши. И они никогда и никоим образом не будут действовать заодно с внешними политическими силами. И к чему же привел этот метод? Купили ли мы этой тяжкой ценой хотя бы одного поляка, удостоились ли мы его дружбы? Спасли ли мы таким путем наше население от польской ненависти? Мы добились только одного: поляки полностью прекратили считаться с нами. Едва лишь исчезла угроза, перед которой поляки действительно трепетали, и немедленно евреи в их глазах превратились просто в мелкое насекомое, да к тому же не ядовитое насекомое, которое можно раздавить босыми ногами.

Против этой многозначительной, но обанкротившейся сто раз политики мы выставляем другой принцип: если против нас поднимается враг, мы должны искать себе союзника, и искать его нужно именно среди врагов врага нашего. Если мы поступим таким образом, то ясно, что наш враг усилит свою ненависть. Возможно, если обстоятельства позволят ему, он в первый период даже усилит преследования. Это неизбежно в любой борьбе, в любой момент разжигания страстей. Всегда и везде первый период связан с эскалацией преследований. Нельзя принимать в расчет этот фактор момента, если нет намерения полностью отказаться от политической активности. Но по стопам такой бури приходит черед второго момента: и к этому времени с вами уже начинают считаться.

Именно потому, вы враг и союзник врага, именно потому, что вы не позволяете, чтобы они вас топтали, к вам относятся с уважением и считаются с вами. К сильному врагу прислушиваются больше, к слабому – меньше. Но к «безвредному» не прислушиваются вообще. Поэтому самая большая опасность – остаться в одиночестве и беззащитными; в ситуации, когда есть враги, но нет ни единого друга. Тот, кто не понимает эту простую истину в политике, продолжает плестись по старому пути. Мы этого не желаем и не допустим. Мы хотим, и в конце концов добьемся, чтобы всякий, кому взбредет на ум уничтожить ишув, – будь то Дамовский или Тлаат будет знать, что хотя бы часть еврейского народа всеми своими силами постарается отомстить за его деяния и будет помогать его врагу.

Совершенно понятно, что немедленно припоминают знакомый с давних времен припев: «мы слабые, мы маленькие, мы беспомощные и бессильные; нас можно пальцем растереть, нас никто не боится», и так далее. И этот старый напев выглядит в наших глазах пустой болтовней, выражением праздного скептицизма, ставшего в последнее время основным мотивом галутской критики. И действительно, человек должен был сделать из своего скептицизма увлекательный спорт, чтобы не увидеть, что, несмотря ни на что, еврейство представляет собой некую международную политическую силу и что более всего ценят эту силу именно его враги. И мы подтверждаем, что именно они более близки к истине, чем сочинители песенок о нашем бессилии и ничтожности. Если мы ноль, то вообще не нужно вмешиваться в политику, не нужно погружаться в мечты ни о наших правах, ни о территории; не нужно бороться, нужно просто закрыть лавочку и отослать самих себя домой. Мы работаем, боремся, прокладываем себе дорогу вперед шаг за шагом именно потому, что представляем собой мировую силу. Такую мощь трудно мобилизовать и сконцентрировать, но она существует, и враги наши – поляки, турки и другие – верят в нее. Они только не верят в то, что она будет мобилизована против них. Так давайте же объясним им это раз и навсегда.

Много ли останется от наших позиций в Эрец-Исраэль, никто не может нам гарантировать. Сам я считаю, что Эрец-Исраэль – это не Армения, и уничтожить ишув дело не такое легкое, как думали в первые годы войны генералы «младотурков». Если говорить откровенно, я считаю, что саранча представляет собой гораздо более серьезную опасность, так как она не считается ни с влиянием евреев Нью-Йорка, Берлина, Вены или Будапешта, ни с дипломатами и конвоем. Но «младотурки» давно считаются со всеми этими факторами. Хотя и нет гарантии тому, что они вновь не попытаются устроить погром в Эрец-Исраэль. И зависеть это будет от того, как поведут себя евреи там.

Не следует из всего этого делать вывод, что ощущение возможной опасности должно связывать нас по рукам и ногам. Что касается нас, то нам, намеревающимся поставить ишув в положение «опасности», – нам ишув не менее дорог, чем «пассивистам». Мы были среди тех, кто сказал «нет" на 6-м конгрессе, мы активно участвовали в борьбе за практическую работу в Эрец-Исраэль, голосовали за новый исполнительный комитет. И сейчас мы должны признаться, что в своих усилиях «перегнуть палку в другую сторону» мы чересчур согнули ее. В последние годы исчез из нашего движения политический пафос, и сейчас мы платим за это дорогой ценой.

Нам не хватает политического подъема. Нет смысла, нет интереса и даже необходимости в политической работе, нет никакого плана и нет людей. Те, кто был с Герцлем, находятся за бортом, а у людей, которые «руководят» нами сейчас, обнаружились слабые политические нервы. Я утверждаю это не только от своего имени, но и от имени многих других: не этого мы ожидали и не этого желали. Мы никогда не рассматривали ишув как самоцель. В наших глазах его основное достоинство заключалось в том, что мы видели в нем одно из сильнейших средств политического сионизма. Мы видели в нем один из путей, по которым можно добиться «чартера» или какой-нибудь замены «чартера»; короче говоря, политическую власть над Эрец-Исраэль. И если бы не это, мы бы и пальцем не пошевелили ради «практической деятельности». Для нас ишув был дорог, как одна из наилучших «выигрышных карт» в политической игре в будущем. И мы не можем дать согласие на то, чтобы ишув внезапно превратился в препятствие в этой решающей политической игре.

Сейчас стало понятно, чего опасался Герцль, когда отнесся с некоторым недоверием к ограниченному проекту поселений. Как-то раз, в частной беседе, он сказал: «В Торе сказано, что человек, который только что построил себе дом, не годен в солдаты», Герцль опасался, что этот дом превратится в самоцель; его мебель, его обои, постельное белье и все «домашнее», подобранное с такой гармонией, станут в его глазах более ценными, чем сама конечная цель, и, когда придет решающий момент (а решающий момент и опасность – суть синонимы), выяснится, что все «домашнее» превратилось в свинцовый груз, отягощающий наши ноги, и веревку, связывающую наши руки. Нет, на это мы не согласны, ишув – это средство и только средство, и не более того. Если мы любим его, если нам дороги его зеленеющие сады, золотящиеся поля, его гордые бойцы и рабочие – все это не имеет отношения к сути дела. В наших глазах они – авангард. Иногда авангард должен нести большие потери, мы посылаем ему наше благословение и продолжаем идти своим путем.

Конечно же, будет очень больно думать, что той работе, которую проделали несколько поколений сионизма, грозит опасность. Но когда нам говорят, что «у нас нет никакого морального права», увеличить опасность, позволим себе с этим не согласится. Этот довод менее всего подходит сионистам. Именно мы всегда обосновывали наши права на том, что не нужно считаться с опасностью. Когда политический сионизм только вышел на политическую сцену, то и тогда европейские ассимиляторы испугались «опасности». Их речи, в конечном счете, не были настолько уж глупыми: «Наши предки, родители и все мы сто лет трудились для того, чтобы достичь и укрепить равноправие, основанное на принципе, что евреи не чужаки, «свои», и нет у них никакой другой родины и нации. А сейчас приходите вы и хотите расшатать саму основу равноправия; вы заявляете, что у евреев есть другая родина и другая нация. Есть ли у вас моральное право подвергать опасности плоды трудов многих поколений?» На это сионисты обычно отвечали: «Да, у нас есть такое право», и, конечно же, были правы, поскольку у них была цель, ради которой стоило жертвовать.

А сейчас наша очередь. Я вновь повторяю: «Я считаю все эти разговоры об опасности на 3/4 пустой болтовней». Турки, возможно, попытаются спровоцировать что-нибудь в гневе, но от попытки до результатов расстояние огромное. Один раз они уже пытались, да ничего не вышло. А когда возникла необходимость и пришлось обратиться за помощью к президенту Вильсону, то трусы говорили, что именно сейчас начнутся настоящие преследования. Но все было наоборот. Только после этого пришел конец страшному периоду гонений. И когда наконец был создан в Александрии легион бойцов Эрец-Исраэль, то и тогда не реализовались самые черные страхм и предположения. Даже сейчас я считаю их бессмысленными на 3/4. Но даже если они и имеют какой-то смысл, мы все равно должны идти своим путем – путем активной политики.

СИОНИЗМ И КОММУНИЗМ

Заметка эта представляет собой ответ на частное письмо, содержание которого приблизительно таково: «Я хотел бы задать Вам один прямой вопрос и получить на него такой же ответ и совет, хотя я не могу поручиться, что последую ему. В течение пяти лет я принимал активное участие в деятельности одной молодежной сионистской организации, но в последний год существенно изменились мои взгляды на общество. Я больше не верю в существующий режим и питаю отвращение к социал-демократам. Они напоминают мне сионизм у нас, в котором надеются на эволюцию, занимаются социализмом в миниатюре и, хоть и против желания, предательством. А раз так, коммунизм выглядит намного привлекательней. Но прежде всего я хотел бы видеть свой народ, обосновавшийся и пустивший корни в Израиле, или, по крайней мере, в начале этого процесса; тогда я мог бы посвятить себя борьбе за новый режим. Когда я рассказал об этих своих мыслях товарищам по организации, это только привело к трениям, о которых я не стану рассказывать. Какой совет Вы можете мне дать? Имею ли я право оставаться в сионистской организации с такими взглядами или мне следует оставить ее? Что Вы думаете об этом?»

Вопрос действительно прямой. И он знаменателен для нашего времени. От него нельзя отмахнуться. Тот, кто потерял надежду на осуществление целей сионизма и перестал в душе быть сионистом, не должен совершать лишних усилий для понимания их, а встать и пойти по зову своего сердца. Человек либо родился сионистом, либо нет. Сионизм воплощает гордость и признание права на госу-дарственнный суверенитет, и эти черты не могут разрешить ему принять положение, при котором еврейская проблема отодвигается с первого места и уступает дорогу другим, как бы велики и значительны в мировом масштабе они не были. Для человека, который так чувствует, даже спасение всего мира неактуально пока у еврейского народа нет своей страны, как у всех народов; даже если ему скажут, что для достижения сионизма необходимо временно отсрочить спасение мира на целое поколение, на сто лет, он скажет: «Пусть мир подождет, ибо мы часть его, важная и святая, ждущая спасения». Такие ощущения нельзя внушить человеку. Бывает, что человек считал себя сионистом, особенно после провозглашения Декларации Бальфура, когда сионизм стал модой и казалось, что вот-вот он осуществится, и без особых трудностей. Но вскоре всплыли трудности, он вышел из моды, и человек, считавший себя сионистом, видит, что он ошибся, он может существовать и без спасения Израиля и может удовлетвориться спасением остального мира. Такому человеку следует сказать: если так, иди с миром, и чем скорее, тем лучше. Был период в семидесятые годы, когда было принято покидать лоно еврейства массами. Почти каждый молодой человек, который вступал в общеобразовательную школу, был кандидатом в духовного изгоя; но мы преодолели это явление. И слава Богу, удостоились быть свидетелями первых пионеров Билу, Герцля, Нордау и других. Нам нечего боятся покидающих. Мы бесконечно богаты. Я говорю со всей серьезностью всем сионистским молодежным организациям: открывайте двери всем сомневающимся; каждому: вглядись в свою душу, может, ты ошибаешься, и в душе твоей сионизм не господствует над другими мировоззрениями. Если это так, дорогой друг, не теряй ни минуты, иди с миром, не поведав, что ты думаешь о нас, – мы обойдемся без тебя.

Но юноша, написавший мне письмо, принадлежит к другому типу людей, и такие юноши типичны для нашего времени. Он в душе не отвергает сионизм, он только хочет совместить его с другим идеалом; он даже говорит о том, Что прежде он хочет видеть еврейский народ, обосновавшийся в земле Израиля. Такому человеку надо ответить честно: не может быть прежде и после, а только то, что служит одному идеалу, ибо не только нет места другому идеалу, а возникает необходимость против него, если он мешает первому. И речь идет не о теории. У каждого образованного человека есть разные точки зрения на всевозможные жизненно важные вопросы. Он может быть пацифистом, поклонником эсперанто, приверженцем арабского народа, ратовать за получение им арабской федерации от Марокко до Ирака. Он может восхищаться Англией и поддерживать ее право на сохранение колонии Индии или, наоборот, испытывать ненависть к Англии и мечтать об освобождении Индии. Он может быть врагом существующего режима и верить, что самый справедливый режим – социализм. Он может даже верить, что для завершения социализма больше подходят коммунистические методы, чем социал-демократические. Многие глубокомыслящие и серьезные люди придерживаются подобных взглядов в разных областях. Но это всего лишь взгляды, не идеалы. Идеал – это особый вид мировоззрения, которому верны; и всякий раз, когда возникает противоречие между идеалом и другими мировоззрениями, служат первому и отбрасывают остальное.

В каждом движении есть внутренние проблемы совести. Особенно это относится к так называемым «революционным» движениям. В принципе они против кровопролития, но они не следуют этому принципу, когда идеал вынуждает их. Гарибальди был одним из первых, кто мечтал о создании Лигии Наций, которая покончит со всеми войнами; но всю свою жизнь он воевал. Я готов поверить, что русские коммунисты против принципа милитаризма, но они создали самую большую армию в мире. Можно привести множество примеров из всех сфер жизни. Но есть одно железное правило: человек не может достигнуть чего-то, не будучи готов привести в жертву другие мировоззрения, когда есть в этом необходимость. Отсюда святая нетерпимость идеала. Идеал не терпит никакого соперничества.

Отношение к капиталу: финансирование строительства в Палестине исходит на девяносто процентов из кармана людей среднего класса. Все фабрики в Палестине созданы на их деньги. Деньги на строительство Тель-Авива дал средний класс. И самые старые в стране сельскохозяйственные поселения созданы на деньги мелкой буржуазии и большого капитала, другая группа поселений, более поздняя (Месха, Седжера и другие), на деньги барона Гирша; новые поселения на деньги Керен-га-есод (основного фонда). И снова это деньги буржуазии, факт этот может быть неприятным или нет, но факт на лицо. А одним из ведущих принципов коммунизма является классовая борьба пробив буржуазии и цель ее покончить с буржуазией после победы пролетарской революции, реквизировать всю ее собственность, большую и малую. А это означает уничтожить единственный источник капитала для строительства Израиля. Коммунизм в силу своей природы стремится настроить народы Востока против европейских стран. Он видит европейские страны как «империалистические и эксплуататорские» режимы. Совершенно ясно, что коммунисты станут натравлять народы Востока против Европы. И сделать это они могут только под лозунгом национального освобождения. Он говорит им: «Ваши страны принадлежат вам, а не чужим». То же они неизбежно скажут и арабам, особенно арабам Палестины. Ибо в соответствии со стратегическим законом, нельзя пренебрегать никакой армией, никаким борющимся движением, и бить противника в его слабом месте. Евреи слабее англичан, французов и итальянцев.

И снова я хочу подчеркнуть: я не говорю, что коммунизм злонамерен. Наоборот, я знаком с несколькими русскими коммунистами, которые питают симпатию к сионистам. Но симпатия не может изменить объективного отношения к сионизму. Принципиально коммунизм против сионизма. Коммунизм не может не подкапываться под сионизм и не предоставить арабам возможность превратить Палестину в часть большого арабского государства. Он не может вести по-другому. Коммунизм стремится подточить и уничтожить единственный источник строительного фонда – еврейскую буржуазию, ибо основа его – принцип классовой борьбы с буржуазией. И поэтому оба эти движения несовместимы даже теоретически. Тот, кто хочет служить сионизму, не может не бороться против коммунизма. Весь процесс строительства коммунизма, даже если он происходит где-то там, на другом конце планеты, в Мексике или в Тибете, наносит ущерб строительству Земли Израиля. Каждый провал коммунизма в пользу сионизма. Редко встречаются в жизни два так резко несовместимых движения.

«ШААТНЭЗ ЗАПРЕЩЕН ЕВРЕЮ…»

1. Брит Трумпельдор стремится воспитывать молодежь в герцлинианском духе. Известно, что в последние годы сионизм «разбавлен». Идеал еврейского государства от стремления спасти миллионы страдающих евреев и создать им государство, разрешить проблему «еврейских бед» превратился в стремление дать избранному меньшинству возможность наслаждаться климатом земли Израиля и говорить на иврите. Эта поверхностная концепция сионизма пустила корни в самых важных молодежных организациях. В них проповедуют гротескную и искаженную идею Ахад Га-Ама. (Ахад Га-Ам горько жаловался мне и другим, что его учение было искажено, что он всегда ратовал за еврейское большинство в Палестине, и он ясно предложил это в статье «Три стадии».) В их рядах распространяют доктрину Мартина Бубера, типичного провинциала, мелкого мыслителя третьего ранга, у которого можно выискать одну идею, не его, не имеющую ценности из девяти цветастых и закрученных фраз. Эту молодежь учат видеть в сионизме только мечту, которая никогда не осуществится. Брит Трумпельдор учит молодежь верить в большие идеи Герцля и Нордау о государстве, массовой иммиграции, решении еврейской проблемы в смысле политическом, материальном и духовном.

2. Второе различие состоит в том, что Брит Трумпельдор хочет обучить молодежь самообороне. Что это необходимо, нет в среде евреев сомнения, но, к сожалению, и логика отсутствует у евреев. Они представляют себе, что это особое ремесло среди других: но другие ремесла следует изучать, а это приходит само по себе, из энтузиазма и героизма, храбрости, готовности умереть. Это детский подход к вещам, ибо речь идет не о смерти, наоборот, цель – не умереть и не дать другим евреям умереть или даже страдать. И им не овладевают благодаря энтузиазму. Это ремесло, как и всякое другое, но более сложное и бесконечно ответственное. Поэтому ему надо обучаться и тренироваться долго, нужно ему обучаться со спокойной гордостью, глубоко и систематично и, не стесняясь, относится к этому с желанием и любовью.

Шаатнзз – это ткань, сотканная из смешанных волокон: половина лен, половина шерсть; в Торе есть четкий запрет к его употреблению. Есть и причина запрета. В те древние времена мировое хозяйство было разделено на две важные отрасли: обработка земли и выращивание домашнего скота. Между обеими господствовала естественная и неутихающая вражда (нашедшая выражение еще в споре между Каином и Авелем), так как пастуху нужны были большие участки земли. Естественно, что земледелец обычно носил одежду из льна, а пастух из шерсти, по их одежде можно было определить, чем они занимаются. Но человек, носивший одежду из смешанных волокон, был ни тем, ни сем, ни друг, ни враг. И это Библия считает аморальным. Брит Трумпельдор стремится покончить с душевной раздвоенностью.

Сионизм нынешней молодежи «куцый и разбавленный» и он не может быть их единственным и господствующим идеалом, Нельзя черпать вдохновение от чего-то половинчатого, и поэтому приходят к поискам другого идеала! И так становятся левыми и пропагандируют социальные реформы и социальные революции, и хотят найти их связь с сионизмом. И сионизм становится ограниченным. Цель спасти еврейский народ – только средство служить другим народам, учить их морали и так далее, И поэтому национальный дом для евреев нужно строить на новых началах, в виде кооператива или по-другому, но без капитализма и без эксплуатации. Все это прекрасно, но что делать, когда оказывается, что это невозможно? Жизнь уже доказала это, ибо строительство Эрец-Исраэль невозможно без частного капитала, а капитал не придет, если его не ждут доходы (которые, согласно марксизму, являются следствием эксплуатации). Вывод неизбежен: раз невозможно условие, невозможно и предприятие. И это уводит от сионизма.

И это так: два идеала – абсурд, как два Бога или два разных алтаря в одном храме. Я никого не хочу обидеть, но душа, которая может вместить два идеала и оставаться при этом счастливой, душа ущербная. Цельная душа может быть только монистической. Слово «идеал» по своему смыслу не имеет множественного числа. Здоровая душа, у которой есть один идеал, не может освободить место для второго. Если сионизм – идеал, рядом с ним нет места другим идеалам. Один идеал исключает все другие, как бы прекрасны, чисты и святы они не были. Но при этом он не осуждает другие благородные и прекрасные идеалы. Может быть, социализм действительно вершина справедливости. Я лично в это не верю, но допустим, что это так. Дело не в этом. Когда мы в юности вели борьбу против ассимиляции, мы не сомневались в национальных ценностях других народов, которые ассимиляторы хотели приобрести, в их благородстве, но мы требовали от юношества: не служить другим ценностям, кроме еврейских; и если это трудно, ибо ты влюблен в чужие традиции, ты можешь доказать, здоровая у тебя душа или мелкая, ибо для здоровой души служение идеалу не безделка, а жертва.

Суть движения Бейтар, которое сейчас формируется и находит свое выражение в трудностях, – идеологический монизм. Большинство его членов, если им разрешат поселиться в Палестине, будут рабочими. Они это знают, гордятся этим и готовы к этому. Но они готовы еще к чему-то: всегда помнить, что их долг, связанный с материальной стороной и строительством страны, не должен влиять на их души. Он может быть каменщиком или учителем, инженером или полицейским, но прежде всего он пионер; это звание более высокое, чем рабочий, или промышленник, или даже солдат. Пионер может выполнять разные должности, он может менять их, но никогда его не могут привлекать классовые интересы той части общества, к которой он принадлежит. В собственных глазах он всегда останется как бы актером, выполняющим роль, данную ему режиссером в пьесе, названной «Создаем еврейское государство», а имя режиссера – идеал государственности. Сегодня он исполняет свою роль с лопатой в руке, завтра – учитель, затем – легионер. Он исполняет свою роль искренне и с чистой совестью. Но на деле он не учитель, не солдат, не буржуй, не пролетарий. Он все вместе. Он пионер.

О ЧЕМ ПОВЕДАЛА МОЯ ПИШУЩАЯ МАШИНКА

В былые времена писатель, погружаясь в размышления, грыз свое перо, и это усилие как бы приносило ему облегчение, вдохновляло на новые идеи, возбуждало воспоминания. Но все это в прошлом, а ныне, попробуй погрызть пишущую машинку. Она, ко всему еще, твоя подруга, товарищ по работе, надежный и верный, на что не способно было перо, ибо оно не могло служить тебе в течение 10 лет, как твоя пишущая машинка. Подумать только, десять лет! Ведь ясно, что она делила со мной немало моих грехов за эти десять лет, а о грехах прежних, совершенных до ее появления в моей жизни, слыхала от меня не раз. Конечно, ее нельзя погрызть, но, в конечном счете, она более близка к живому существу, чем перо, хоть и оно изготовлено из той же стали, и если писатель иногда разрешал перу, пробегая по бумаге, высказать все, что у него на душе, почему он не может это сделать с помощью его старой подруги, пишущей машинки.

В ее металлических исповедях можно услышать и меланхолию и пессимизм. Она рассказывает писателю, что нет ничего нового в том, что поносят его имя. Это случалось и раньше, она говорит: «Так было всегда. Ты забыл об этом? – спрашивает она, – Хорошо, тогда, дорогой друг, я тебе напомню об этом. Помнишь ли ты, – говорит она, – события 25-летней давности, еще до моего рождения, предвыборную борьбу в русскую Думу где-то там на Волыни? Предвыборный митинг в Ровно, список кандидатов, и среди них твое имя; зал, полный людей, которые поносили твое имя, а были это люди из всех слоев общества, всех направлений, среди них «главы» города – врачи, купцы, юристы, а также «плотники» – бедная и лучшая часть окраин; и все они в гневе на тебя и не хотят твоего избранил на Думу. В чем был твой грех в то время? Очень простой: ты был сионистом. Ты не был даже членом ни одной сионистской партии, а просто сионистом, избранным центральным комитетом генеральной сионистской организации в России кандидатом в Думу. А что орала толпа? Что ты хочешь нанести ущерб еврейскому народу, внести в Думу сионизм и помешать борьбе за равноправие. И кого хотят избрать вместо тебя? Социал-демократа или бундовца, который представляет интересы этих плотников? Что за чушь. Они предпочитают буржуазного кадета, еще менее радикального, чем ты (ты сидел, по крайней мере, в русской тюрьмой несколько раз). Но они не хотят сиониста. Плотники тоже хотят кадета, а не тебя, поэтому они орут: «Долой». И ты, всего лишь юноша в то время, ты, для которого влияние окружающей среды и мнение людей еще значат так много, ты потрясен и спрашиваешь: «Неужели грешно быть сионистом?» Чуть позже. Прошло несколько лет. На сей раз место действия – Одесса. Снова выборы, на сей раз в еврейскую организацию «Общество распространения знаний», в то время крепость ассимиляции евреев. «Националисты» представили план умеренных реформ и назвали его «Две пятых», смысл плана в том, что в еврейских школах нужно выделить 2/5 учебного времени для изучения иврита и еврейской истории. В списках кандидатов имена известных людей: Усышкина, Бялика, Друянова во главе; но ты умеешь кричать сильнее других и тебя объявляют главным крикуном, и вся ненависть обращается на тебя. В зале присутствует «избранное общество», популярные и уважаемые господа Одессы. Около полуночи, после концертов и театров, появляются их расфуфыренные жены. Суть спора им неинтересна, но они пришли отдать свои голоса против «националистов», и они смотрят на тебя с ненавистью и хлопают каждому оратору, доказывающему, что ты враг культуры, религиозный фанатик, проповедующий ненависть к русскому народу и европейской культуре. Перед рассветом ты покидаешь собрание, глотаешь слюну и стоишь в одиночестве на берегу моря и спрашиваешь себя: «Я ненавижу русский народ? Я представитель черной сотни? Я, который совсем недавно помогал в организации самообороны? Я враг культуры и сторонник религиозной нетерпимости?»

И прошло еще несколько лет, я уже появилась на свет, ибо я очень устаревшая модель, но мы еще не встретились с тобой. Год 1913. Вена. Конференция русских делегатов на втором международном сионистском конгрессе. Ты стоишь на трибуне и вносишь предложения: ввести обучение иврита во всех еврейских школах России, как в Палестине. И слушатели твои не ассимиляторы, и речь не идет о каком-то кадете. Это конференция таких же сионистов, как и ты. Но ты помнишь, как приняли твое предложение. «Глупость», – кричали делегаты с мест. «Детские штучки», «фельетонист», «По какому праву ты вмешиваешься в педагогические дела?» И ты снова чувствуешь, что они не просто не согласны с тобой (как они могут не поддерживать такое дело!), но ты им помеха, ты вызываешь их гнев, какая-то часть из них ненавидит тебя; пусть немногие, но ненависть их так же сильна, как и у тех «плотников» и тех расфранченных дамочек; но на сей раз ненависть исходит от твоих единомышленников, и от этого тебе еще более горько.

И еще какое-то время спустя. Лондон. Уайтчепел. Война. Конечно, ты не забыл об этом, хотя И не хотел писать об этом. Помнишь ли ты о Уайтчепеле? В чем был тогда твой грех? Что ты предложил? «Братья, так как в любом случае вам придется служить в армии, то заявите, что вы вступите только в еврейский легион, который будет бороться за освобождение земли Израиля» Помнишь их реакцию? Помнишь их дикие крики? «Милитарист», «Убийца», «Провокатор. Ты помнишь град камней, который встретил тебя на улице, и пораженные лица твоих немногочисленных друзей, которые бросились защищать тебя от дикой ненависти? И ни один солидный сионист не хотел общаться с тобой, ибо в твоей родной Одессе тебе объявили бойкот с кафедры известной сионистской организации «Явне». Помнишь ли ты долгие месяцы, в течение которых ты был окружен ненавистью утром, днем и вечером, и разделял ее с десятком друзей, ненавидимых почти с той же силой, а ведь ты боролся за святое дело, но в глазах всех оно выглядело злом».

«Стоит ли продолжать? – спрашивает моя старая железная машинка, – и напомнить тебе о национальной ассамблее в Тель-Авиве, где сотни пар глаз, принадлежащих лучшей части молодежи, когда-либо существовавшей со времен Бар-Кохбы, смотрели на тебя с ненавистью и кричали: «Позор», «Уничтожить его, как Де Гана!», «Поломать ему кости.» В чем был твой грех в то время? Где корень их гнева? Ты снова вместе с десятком товарищей, которых ненавидят так же, как и тебя, и ты пытаешься защитить суверенитет организации Герцля. И лучшая часть еврейской молодежи ответила на это предложение с ненавистью. И это я, твоя подруга, помню совершенно ясно, ибо мы были уже тогда вместе, и ты приходил ко мне и изливал свою горечь перед твоими читателями».

«Почему же ты поражаешься сейчас? – спрашивает моя железная подруга, – что тут нового? Каждый человек получает при рождении свою долю приданого, и оно сопровождает его всю жизнь. И такова, видно, твоя участь. Нет смысла восставать против нее, ведь ты не можешь ничего изменить. Участь твоя – быть вечным грешником; ты всегда полон мрачных идей, тебя всегда ненавидят, и имя твое звучит как проклятие. И поэтому прими мой совет, единственный возможный совет для такого человека, как ты. Ты помнишь, очевидно, только начало, не забывай и конец. И тогда ты вспомнишь, что сделали твои волынские выборщики через полтора года на следующих выборах в Думу. Они послали тебе коллективную просьбу быть их делегатом, а в школах общества «Распространение знаний» в Одессе иврит стал языком обучения в соответствии с программой русских сионистов, школы стали национальными, и сионисты теперь настаивают на введение этой программы во всех странах восточной Европы, куда их забросила судьба. А портные Уайтчепеля, которые забросали тебя камнями, стали лучшими солдатами легиона».

ВЫСШИЙ СИОНИЗМ

Только такой человек, как Макс Нордау, был способен должным образом подвести итог последним результатам эмансипации. Я могу только сказать кратко: этот огромный опыт, исключая трагедию еврейской действительности, т, е. законное равноправие и культурную ассимиляцию, опыт этот провалился во всех областях. Безусловно, есть разные степени трагедии; в диаспоре есть места более удобные и менее удобные, но надежды нет уже нигде. И решающий момент заключается, может быть, в том факте, что от прагматичной ассимиляции, от ассимиляции по убеждению не осталось даже жалких остатков. Нам нечего проливать слезы по этому поводу: это была теория, обреченная на провал, бесчестная и вредная, но, по крайней мере, оптимизм и надежда в ней были. Хотя есть еще ассимиляторы, но они перестали уже проповедовать: последняя иллюзия испарилась. И это не временное явление, и причины его большей частью коренятся в злой воле правительств и народа. Кроме, пожалуй, одного случая, о котором я скажу позднее, мы страдаем сегодня не от субъективного антисемитизма индивидуумов, а от «антисемитизма» реальной действительности. Мы будем защищать свои права в любом месте, в большинстве стран, и я надеюсь, что мы преуспеем в этом. Но у прав этих нет смысла, когда уменьшаются и исчезают шансы реально насладиться какими-то ни было правами, сегодня в большей степени, чем вчера, а завтра больше, чем сегодня. Жизнь в диаспоре не оставляет надежды, что когда-нибудь в обозримом будущем будет в ней место для евреев. И в этом заключается значение столетнего периода (я упомяну два имени, разных по своей ценности, но с одинаково большим символическим содержанием), который начался со смерти Моше Мендельсона и закончился смертью Альфреда Дрейфуса.

Третий период, наиболее короткий, – это господство британского мандата в Эрец-Исраэль. И за этот столь краткий период мы успели накопить опыт. Его главное свойство – отсутствие всякого плана. Между системой управлений в Эрец-Исраэль и целями мандата нет никакой связи. Земельные законы, таможенная система и система налогов, повседневное управление – все это никак не направлено на нужды еврейского поселения. Решение вопроса восточного Заиорданья и вопроса репатриации находится в полном противоречии с интересами евреев. И эта тенденция достигает своей вершины в проекте «Учредительного собрания», скрытую антисионистскую сущность которого не отрицают даже в правительственных кругах.

Когда несколько месяцев назад впервые прозвучал призыв к созданию новой, народной основы сионизма, многие сомневались в том, отзовется ли народ на этот призыв, так как именно сейчас все опасности И трудности, существующие в реальной жизни Эрец-Исраэль, спрятались за завесой золотого дождя «просперити». Сегодня мы можем ответить сомневающимся одной лишь цифрой: 700 000. Еврейская общественность не дает преходящему блеску ослепить себя. Она послала нас сюда с великой миссией: не с целью критики, не с целью соперничества, не для того, чтобы «улучшить положение». И миссия эта – «Альтнау"! Высшей сионизм – равный по своей силе буре в ее апогее, глубине страданий перед приходом миссии.

С одной стороны, цель эта чрезвычайно сложная, но это цель с большой буквы, объем ее определяется реальностью, и не в наших силах вносить изменения. Создание еврейского государства не является конечной целью: еврейское государство – это только первый шаг в процессе осуществления высшего сионизма. После первого шага наступит очередь второго – возвращение нации в Сион, исход из рассеяния, решение еврейского вопроса. Истинная, конечная цель проявится только на третьем этапе, то, во имя чего, в сущности, существуют великие нации – создание национальной культуры, которая будет излучать свой свет на весь мир, ибо сказано: «Тора выйдет из Сиона».

ВЕРА

Музыка и поэзия – две могучие человеческие эмоции; человек, у которого отсутствует одна из них или обе, человек душевно скудный, обойденный судьбой. Но что такое поэзия и музыка по сравнению с той эмоцией, из которой, может быть, исходят музыка и поэзия? Эта эмоция – томление души человеческой, которое побудило нас еще во времена первого человека наполнить небо и землю, реки и леса тайнами жизни, которое повергло человека на колени перед силой, которую он никогда не лицезрел, ввергло человечество в войны, вызвало к жизни палачей и героев, привело к созданию архитектуры, живописи, искусства, скульптуры и философии. Из всех духовных факторов мировой истории вера всегда была самым сильным фактором, особенно в средневековье. И вот ныне, после всего, появилось поколение, ддя которого вообще «не существует проблемы», вопросы веры – недоразумения, отношение – как к прошлогоднему снегу. И все это несколько странно. Как попытка отрицания океана, или Америки, или Австралии, или стратосферы, или знаков Зодиака – никогда не видели и нет жажды или попытки увидеть.

Превращение земли Израиля (в еврейское государство) может быть осуществлено без лишения крова арабов. Все противоречащие этому заявления неправильны. Территория, занимающая около 100 000 квадратных километров и плотность заселения которой равна плотности Франции (87 жителей на кв. километр), может прокормить 8 миллионов жителей, или в соответствии с плотностью населения Швейцарии (104) – более 10 миллионов, или Германии и Италии (140) – 14 миллионов. Сегодня она кормит, если учесть всех ее жителей: арабов, евреев и живущих в Заиорданье, немногим более чем 1,5 миллиона душ. Остается еще свободное место в земле Израиля для абсорбции большей части восточного и центрального европейского гетто – то есть большую часть из 5 миллионов душ, и не приблизиться даже к средней плотности Франции. Если арабы не предпочтут по своей воле покинуть страну, у них нет в этом никакой необходимости.

Другое ложное утверждение, Что, если арабы станут меньшинством в стране с еврейским большинством, они будут преследуемы и подавлены. Меньше всего имеют право на это утверждение авторы «Белой книги» 1939 года. Если они уверяют нас, что евреи, обреченные оставаться меньшинством в земле Израиля (1:2), не будут подавлены, а, наоборот, будут пользоваться преимуществами «Национального дома для евреев», какое у них основание предполагать, что в обратном положении это означает катастрофу для арабов. Авторы «Белой книги» вели бы себя более логично, если бы предложили арабскому меньшинству те же гарантии, которые они считают достаточными для обеспечения интересов еврейского меньшинства. Абсурдно утверждать, что этническое меньшинство всегда, в любом месте подавлено. Шотландцы, которые оставили Шотландию и уэльсцы, покинувшие Уэльс, разбросаны по всей Англии, и нет никаких признаков, что они ущемлены в своих правах. А что вы думаете о католическом меньшинстве, говорящем на французском, в смешанном районе Онтарио в Канаде, они там не ущемлены совершенно. В Советской России живут греки, но никто не может отрицать, что это этническое меньшинство не пользуется статусом равенства, насколько это возможно в том политическом климате.

Конечно, ничего не совершенно на этой Земле, и, безусловно, приятнее быть большинством, чем меньшинством, даже при самых лучших условиях, которые можно себе представить; но это не значит, что положение меньшинства всегда трагическое. У каждого большого народа есть осколки, представляющие меньшинство в других странах: англичане в Южной Африке, французы в Канады, бельгийцы в Швейцарии, немцы во всех уголках мира. Положение их зависит от режима. Если государственный уклад порядочный, меньшинство может существовать, чувствуя себя достаточно удовлетворенным. У мира нет никакого права допускать, что еврейское государство не сможет создать режим, подобный тому, что существует в Англии, Канаде или Швейцарии. В конечном счете, мир почерпнул из еврейских источников, как отнестись к «чужестранцу, стоящему у твоего порога».

Было бы праздным развлечением на данном этапе создавать проект будущего еврейского государства. Но, возможно, некоторые люди искренне обеспокоены, что произойдет с правами палестинских арабов, если в стране будет создано еврейское государство. Автор этих строк может дать некоторое представление о том, что евреи намерены делать, когда они станут большинством, и в Палестине будет собственное правительство; может, они успокоятся, когда узнают суть конституции будущего государства Израиль, подготовленную крайним сионистским крылом. Отрывки, которые я ниже приведу, подготовлены ревизионистской экзекутивой в 1934 году, так что можно сказать, что в ней можно найти самые худшие перспективы для палестинских арабов. Следующие отрывки приведены из наброска неофициального черновика, и автор не готов защищать все ее аспекты. Но план этот был тщательно подготовлен после изучения множества документов. В нем приведены цитаты из заявления автора перед Палестинской королевской комиссией, в котором автор утверждает, что евреи готовы гарантировать арабскому меньшинству в еврейской Палестине максимум прав, на которые они не претендовали и никогда не получали в других странах.

ГЛАВЫ ИЗ СОЦИАЛЬНОЙ ФИЛОСОФИИ БИБЛИИ

Ясно одно, это имя учит нас тому, что, согласно Библии, спор со Всевышним не является грехом. Бог, однако, создал мир таковым, как он есть, но человек не может смириться с его несовершенством. Он должен постоянно пытаться исправить его, устранить его недостатки, которые Бог допустил в мироздании. Он оставил в нем множество дефектов, с которыми человек должен бороться и стремиться к усовершенствованию мира. Можно подвести научные обоснования рассказу о борьбе Яакова с ангелом до восхода солнца и видеть в этом борьбу Яакова со своей совестью в ту ночь. На следующее утро он должен был встретить своего старшего брата Исава, которого он, Яаков, обманул. Мрачные мысли одолевают его. Ангел, находящийся в его сердце, спрашивает его: «Яаков, Яаков! Ты обманул своего брата Исава и тестя, арамейца Лавана. Может быть, вся твоя жизнь всего лишь сплошной длительный обман?» Он говорит или, вернее, думает: «Неужели было бы лучше и справедливее, если бы Исав, этот бессердечный ребенок, получил бы от тебя, Господь мира, все большие секреты, которые ты передал нашему праотцу Аврааму? Или если бы Лаван, этот хитрый купец, которому никогда не снились чудесные сны, остался бы навсегда моим господином, и я, который беседовал и спорил с ангелом, остался бы на всю жизнь бедным и нищим и зависел бы от моего тестя? Тайны, которые ты, Господин Вселенной, открыл моему деду, глубоки и священны, Но мир нуждается в практическом порядке, и я посмел совершить кое-что именно в практической сфере. А теперь, скажи мне, кто прав: ты или я. И как ответил ему ангел, поместившийся в его сердце: «Я благословляю тебя, борющегося и исправляющего мир».

В связи с этим вспоминается комментарий к главе 28 Книги Бытия. В ней Яаков видит в своем сне лестницу, достигшую неба, и ангелы поднимаются по ней и опускаются. Та же идея. Небо может быть достигнуто, и наоборот. Есть постоянная связь между Богом и человеком. Иногда человеческая интуиция доходит до высшего уровня, и человек имеет право изменить мировой порядок. Известно, что идея о возможности и обязанности человека изменить мир представляет главное различие между еврейской и арийской традицией. Римляне и греки верили в «золотой век», который был в далеком прошлом, еврейская вера связана с идеей мессии, вера во всеобщее благоденствие в мире и справедливость, которые наступят только в будущем, после страданий и борьбы многих поколений, а мессией будет человек. Эта идея, в которую вложено понятие «прогресс», была чужда религиозной логике римлян и греков. Согласно их мировоззрению, наоборот, каждое новое поколение отдаляет человечество все больше от «золотого века» и движется от него к серебряному, бронзовому и, наконец, железному. Мы тоже видим начало человечества в раю, но он не похож на золотой век арийской легенды. Латинский поэт передал арийское понимание точным описанием: первое поколение, дети золотого века придерживались прямоты и справедливости не в силу закона и не из страха перед наказанием, а по своей доброй воле (Овидий, Метаморфозы). В еврейской традиции Адам и Ева, находясь в раю, не знают, что такое добро и зло, но в тот миг, когда они узнали различие между ними и превратились из прекрасных животных в людей, они вынуждены покинуть рай; первое поколение человечества развивалось в диком мире, полном опасностей и бед, мире, который нужно исправить.

Если мы продолжим углубляться в этом вопросе, то найдем в Библии намеки Не только на исправление мира в моральном плане, но и в практическом, почти в техническом. Изворотливость праотца Яакова в отношении овец Лавана пример тому. Не знаю, возможно ли в действительности повлиять на цвет овцы теми средствами, которые применил Яаков, но не это важно, а сама идея, чисто «израильская». В соответствии с законом, который определил Бог в Бытии, от белых овец рождаются белые овцы, а от черных – черные. Но тут вмешался Яаков в пути природы и изменил ее. В истории белой расы это первая попытка овладеть природой, завоевать ее, диктовать ей, как и что создавать, – начало всему, что на нашем языке сегодня называют рационализацией и организацией процесса производства, даже если это не ведет прямо к началу машиностроения. И разве машина не результат изобретения нашего предка Яакова, выраженный в железе.

В связи с этим интересно разобраться в споре между Каином и Авелем. Современные ученые видят в этом споре древнюю битву между земледельцем и пастухом. Существовала всегда вражда между земледельцем и пастухом. Крупный и мелкий рогатый скот нуждался в земле. Домашний скот топтал злаки, козы грызли кору молодых деревьев. Каин был земледельцем, Авель – пастухом. Отсюда вражда между ними и последовавшее за этим убийство. Все это всем известно. Но интересно отношение Бога к Каину. Сначала Бог принял дары Авеля и отверг дары Каина. В этом старое отношение создателя к «знанию». Человек не должден пробовать плоды древа познания: ты хочешь быть умным, вспахать мою землю, вынудить природу служить тебе, поэтому я отвергаю твои жертвы. Но вдруг после ужасного преступления Каина, убийства брата, выяснилось, что Творец не хочет уничтожить преступника, он ведет с ним переговоры, оказывает ему защиту от других убийц. Каин уходит от него и продолжает возделывать землю и «строит город», первый город в истории. И разве не выступает тут ясная мысль, что традиция ратует тут за все, что мы называем «техника», «культура», и даже «интенсивная культура», – за право человека овладеть природой, отказываться от низших форм экономики в пользу высших. Даже если в этом процессе прольется кровь, Бог готов простить грех.

Очень важно запомнить это отношение в еврейской традиции к социальному и финансовому прогрессу в наше время, особенно потому, что в последнее время в мире ощущается горечь по отношению к техническому прогрессу и овладению природой. Тысячи серьезных мыслителей говорят совершенно серьезно о необходимости прекратить «безумную гонку за новыми изобретениями», ибо в противном случае вскоре рабочие будут без работы и умрут от голода. С тех времен, когда более ста лет тому назад в Англии начались восстания ткачей против владельцев фабрик, пытавшихся ввести механизацию, не видел мир такой ненависти к машине, как сейчас. Поэтому не стоит удивляться, если в ближайшем будущем мы увидим организованные движения с лозунгами закрыть большие фабрики и возвратиться к ручному труду. Эти перепуганные существа чувствуют, что мир становится слишком «еврейским» и перешел границу в своем стремлении соревноваться с Создателем Вселенной, ее Творцом. Кризис нашего времени – это не кризис «капитализма», а в первую очередь пролетариата. Машина делает пролетариат все более лишним. Многочисленный класс, хорошо организованный, владеющий политической силой и, кроме того, считающий себя самой важной частью общества, находится в опасности потерять свое социальное и финансовое право на существование; и большая часть его уже потеряла это право. Он страдает от этого положения, но и все общество страдает от этого, и в этом, видно, причина мирового кризиса. И это так, но отсюда не следует, что выход из него – «прекратить открытия». Излишними становятся не часть рабочих, а часть рабочего времени. Было бы ошибкой сказать, что вместо ста рабочих можно удовлетвориться сегодня семьюдесятью пятью. Нужно сделать другой расчет. Вместо того чтобы 100 рабочих работали 8 часов, как раньше, они должны работать 6 часов, и производство останется без изменений. Количество выпускаемой продукции останется без изменений, не изменится и зарплата. Если так поставить вопрос, то пример праотца Яакова останется в силе.

СОЦИАЛЬНЫЙ ЩИТ

Принцип субботы исходит из той же основы, что и социальные законы нашего времени, охраняющие права и положение рабочего. Кроме закона о субботнем отдыхе, в Библии есть еще несколько законов, защищающих наемного рабочего, говорящих о времени выплаты заработка (каждый вечер), и другие. Все это можно отнести к понятию «суббота». Смысл этого понятия в том, что общество не может предоставить рабочего на милость работодателя, который может вынудить рабочего делать все, что ему вздумается. Библия не признает «свободного договора». Библия не признает знаменитого «закона» экономистов девятнадцатого столетия, закона, который определяет, что единственным критерием для рабочего является мера утомления и голод, которые рабочий способен выдержать и не умереть.

В узком смысле принцип субботы относится только к понятию времени, то есть к количеству работы. В широком смысле, как уже сказано выше, суббота – начало и источник всех тех реформ, которые сумели осуществить в течение многих лет борцы за социальные улучшения в разных сферах защиты прав работающего. Эта идея впервые появилась в Библии, и не только как одно из 613 предписаний образа жизни еврея, но и как один из десяти заветов, как одна из социальных основ жизни человека. Суббота означает, что отношения между работодателем и работником не их личное дело, а дело Господа Бога, они диктуются высшей инстанцией совести человека и не должны зависеть от аппетита той или другой стороны, а от морального и материального уклада общества.

Венский еврей Попер Линкиус написал книгу «Долг общего прокорма». Эта книга – попытка вывести из закона «колоска» соответствующие выводы. В соответствии с планом Линкиуса государство обязано освободить всех своих граждан, богатых и бедных, от трех главных зябот: пищи, одежды и жилья. Государство обязано обеспечить каждому человеку пищу, одежду и жилье. План разработан детально, в нем даны точные расчеты количества людей, которые должны будут трудиться для осуществления «Долга обеспечения пропитания для всех», чтобы создать необходимое количество пищи, материалов и домов. Я не специалист в этой области и не знаю, правильны ли его расчеты, но я верю, что суть этого плана, каким утопичным он не выглядит сейчас, станет когда-нибудь реальной. Общество обеспечит минимальные материальные потребности каждого индивидуума, как оно это делает в духовной сфере: общее начальное образование. Голод и холод, отсутствие крова исчезнут, как исчезли в некоторых культурных странах безграмотные люди, что считалось утопией сто лет тому назад. Я верю со всей серьезностью, что не пройдет и ста лет и это станет фактом. Возможно, даже сейчас, если бы огромные налоги, накладываемые государством на своих граждан, не тратились на пушки и военные корабли, они могли бы служить нуждам населения – как минимум Попера Линкиуса (одно из условий его плана).

Но различие между богатыми и бедными останется. Оно всегда будет «стимулом» для Человека, всегда будет толкать его к соревнованию, двигать общество, которое стремится к равенству, чтобы неравенство не осталось навсегда и не превратилось бы в несправедливость. Эту проблему пытались решить двумя путями. Один из них – социалистический, согласно которому различие между бедными и богатыми должно исчезнуть в будущем. Это достигалось путем лишения граждан возможности накопления «богатства», Но вместе с этой возможностью исчезала возможность проявить личную инициативу, а общество тем самым лишалось важного стимула творить и проявлять свои способности. Совсем другое решение предлагает Библия.

КЛАСС

Я не вижу существенного различия между коммунизмом и любой разновидностью социализма, опирающегося на классовую идеологию. Отличительная черта социализма характерна и для коммунизма. Суть ее в том, что, согласно ей, класс наемных рабочих, особенно рабочих физического труда, – единственный знаменосец идеи улучшения общества. И путь исправления в победе этого класса над другими классами общества, что может быть достигнуто только путем так называемой социальной революции насилием, а не путем договора. И поэтому я не вижу ни тени намека на малейшее различие между теорией коммунизма и социализма. Различие между ними только в темпераменте, одни спешат, а другие медлят, и различие это не стоит даже той капли чернил, которые нужно потратить на описание этого различия… И те и другие стремятся к созданию общества, в котором будет господствовать меньшинство, которому должны будут покориться все остальные члены общества. На деле коммунизм всего лишь сокращенное изложение классовой идеи пролетариата, все остальное – лишь попытка компромисса, а компромисс – дело временное. Всякий, кто борется с коммунизмом, борется с идеей классовой борьбы; кто готов принять идею классовой борьбы, принимает коммунизм.

Пишущий эти строки не верит в преимущество социалистического режима, то есть в идею национализации средств производства. Я убежден, что социалистический режим, если он будет установлен и утвердится в одной стране или во всем мире, окажется ужасающим режимом, худшим, чем существующие. Таково мое мнение, хотя многие не согласны с ним; они верят, или по крайней мере питают надежду, что социалистический режим будет иметь больше достоинств, чем недостатков. Не стану спорить с ними. Идея социализма может быть хороша сама по себе, а может и нет, мы не обсуждаем ее достоинства, а только ее классовую теорию, которая гласит, что исправление мира может быть достигнуто только в результате победы пролетариата над всеми другими классами.

Эта теория «реакционна» по своей сути. В мире принято придавать значение звучанию понятий, не вникая в их смысл, и поэтому то, что произошло в России осенью 1917 года, назвали «революцией». И каждый, кто будет бороться с ее последствиями, получит клеймо «контрреволюционера», даже если ратует за свободу слова в России, право выборов и равноправия для всех граждан. Клеймо – это плод путаницы понятий. Смысл слова «революция» имеет смысл технический и идеологический. Первый: любое изменение государственного порядка, совершенное путем массового насилия, – революция. Если один король изгнал другого в Афганистане и захватил его место, и это вылилось в значительное кровопролитие, то нет существенного различия между старьем режимом и новым. И это тоже называют революцией, что делать предосудительно, ибо сказано: «не называй имя мое всуе». Подлинный смысл слова «революция» – идеологический. Совершение восстания и его победа еще не все, главное – цели лагеря повстанцев. Слово «революция» означает только такое восстание, которое освобождает, а освобождение без свободы слова, собраний, свободы личности, свободы выборов не может быть полным. Нет освобождения без права каждого гражданина влиять на власти, иметь возможность свалить существующую и заменить ее новой; нет «освобождения» без равноправия для всех граждан, всех рас, всех вероисповеданий, всех классов. В этом идеологический смысл слова «революция»; в противном случае и победу фашистов в Италии можно назвать «революция» (как это делают сами фашисты). И поэтому меньше всего подходит слово революция той гнусности, которая произошла в России: фашисты, нарушив принцип свободы, по крайней мере не ущемили принципа равенства.

Идея классовой борьбы органически связана с реакцией. Она может быть осуществлена только вооруженным путем, реакцией. И нечего вопить, что советские правители России жестокие убийцы, наслаждающиеся картинами тюрем и виселиц. Это глупость и ложь. Большая часть их – дети русской интеллигенции, испытывающей отвращение ко всякому насилию, впитавшие с молоком матери ненависть к подавлению, оно чуждо им и сейчас. Если бы можно было создать и сохранить режим классовой диктатуры без тюрем и убийств в Бутырке! Но это практически невозможно, хотят они этого или нет. Ибо нет другой основы для власти одного класса. Он может удержаться, только опираясь на реакцию, все, что не реакция, – яд для его власти, смертельная опасность. Равноправие граждан? Ведь сама идея власти одного класса над другими противоречит ему. Свобода мнений? Но ведь мнение большинства направлено против власти одного класса, ибо он в меньшинстве и никогда не превратится в большинство (особенно сейчас, когда машины все больше заменяют рабочих физического труда). Свобода объединений? Но это означало бы объединение большинства граждан против правящего класса, что недопустимо. Насилие, подавление, все средства реакции – не случайные ошибки режима, не садистские наклонности своры волков; они суть и душа классовой борьбы, и даже в государстве ангелов не смог бы существовать режим классовой диктатуры, но опираясь на реакцию и только благодаря ей он может сохраниться.

Все вышесказанное не означает, что стремление решить проблему бедности, ликвидировать ее, привести к ее исчезновению с лица земли – реакционно. Наоборот, это стремление прогрессивное, святое дело. Весь пафос священных писаний вложен в это стремление. Из всех моральных заветов, которые народы мира получили от Израиля, этот, пожалуй, самый значительный, ибо он учит мир ненавидеть бедность, искать пути ее устранения. Но нет ничего общего, никакой связи между этим стремлением и классовым мировоззрением пролетариата. «Бедняк» и «рабочий» – не тождественные понятия. Не все бедняки – рабочие. И не каждый рабочий – бедняк. Прошли времена Карла Маркса, когда наемный рабочий был символом всяких страданий. Тринадцатичасовый рабочий день, нищенская зарплата, запреты забастовок, объединений, отсутствие защиты со стороны законов. В тех условиях ошибка Маркса была естественной И понятной, ибо он увидел в бедности наемного рабочего символ бедности всего мира и мечтал, спасая рабочего, спасти заодно всех бедняков. Но те времена прошли. В странах экономического прогресса в годы, предшествовавшие нынешнему кризису, положение пролетариата было далеко от бедности. Бедняками были крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы, государственные служащие. Работа чернорабочих, каторжная во времена Карла Маркса, стала в большинстве случаев более легкой, ибо рука стала управлять рычагом, а палец нажимать на кнопку, часы работы в два раза короче часов работы крестьянина или домохозяйки с шестью детьми; защищающие их рабочие профсоюзы владеют значительным капиталом, банками, складами, больницами, библиотеками, клубами; велико их политическое влияние, их законы защищают интересы рабочих, зарплата разрешает им существовать и экономить на случай кризиса.

Ложно также утверждать, что каждый, кто против власти класса пролетариата, тот против спасения бедных и ратует за режим голода для бедняков, забывает заповедь «жалости». Все это ложь. Мир всегда стремился бороться с бедностью и не перестанет это делать до конца, пока не исчезнет на земле сама по себе память о голоде и холоде, об отсутствии крова, и, кто знает, может, возрождение еврейского государства будет «социальной лабораторией» для той расы, которая была соавтором идеи социального улучшения и которая покажет миру подлинный пример общества, основанного на справедливости, общества без бедности и бедняков. Нет ничего общего между спасением «бедняков» и требованиями класса пролетариев. Не каждый пролетарий – бедняк, особенно на земле Израиля, и не все бедняки – рабочие, наоборот, в наше время большинство бедняков не рабочие.

ИДЕЯ БЕЙТАРА

Некоторые части программы Бейтара тождественны с политическим принципом программы международного союза сионистов-ревизионистов и с основами, принятыми на конференции в Данциге. Но мировоззрение Бейтара находится в процессе формирования. Сама жизнь медленно создает его в ответ на проблемы, ожидающие своего решения. На наших глазах появляется и расцветает новое растение, еще слабое, доселе невиданное, подобно которому мы не найдем в еврейских садах. Еще не ясно, какую оно примет форму, когда созреет, какие даст плоды. Душа Бейтара все еще «тайна» для его последователей, для массы бейтаровцев и ее вождей так и для автора этой брошюры. В ней я могу наметить только ее основные линии, намеченные в Данциге. Во второй части я могу привести только свои собственные соображения и надежды: рассказать о том, что я чувствую и предвижу в связи с энтузиазмом Бейтара.

Роль Бейтара проста и нелегка: создать новый тип еврея, в котором нуждается нация для создания еврейского государства в возможно более короткий срок и в наиболее совершенной форме. Иначе говоря: создать «нормального» и «здорового» гражданина. И в этом таится вся сложность, ибо еврейская нация в данное время «ненормальная» и «нездоровая», и вся система отношений в диаспоре противоречит воспитанию нормального и здорового гражданина. За две тысячи лет рассеяния еврейский народ потерял способность направлять все свои стремления на выполнение одной целенаправленной цели, отучился действовать, как одна нация, потерял способность защищать себя с оружием в руках в случае опасности. Он привык больше орать, чем действовать; беспорядок и отсутствие организации, небрежность стали привычными для него в общественной и личной жизни. В связи с этим воспитание занимает первое место в движении Бейтара, и каждый шаг в этом направлении поднимает его на вершину, хотя достижение совершенства в поведении займет много времени у каждого члена Бейтара. Но все члены Бейтара стремятся достигнуть этих вершин.

В основу мировоззрения Бейтара положена идея создания еврейского государства. Но уже в основе этой простой идеи кроется мировоззрение Бейтара. В чем смысл существования каждой нации? Смысл его в том, что каждая нация вносит свой вклад в общую культуру всего человечества, вклад, который характеризуется духовными особенностями каждой нации. Нация не может удовлетвориться только идеями и советами: она должна быть живым примером, осуществить свои идеи и идеалы на деле, выразить их не только в книгах, но и в формах коллективной жизни народа. Но народу необходима собственная «лаборатория», страна, в которой он «хозяин», в которой он может свободно жить коллективной жизнью в соответствии с его мировоззрением, будь оно положительным или отрицательным; такой лабораторией может быть только независимое государство.

В течение многих лет часть евреев считала, что если миссия евреев – распространять свои идеалы в цивилизованном мире, то наилучший способ для выполнения этой миссии – рассеяние среди народов земного шара, ибо, по их мысли, так легче распространять идеи среди других народов и способствовать тому, что народы последуют их советам в своей общественной жизни. Но это грубая ошибка. Нечего давать советы другим народам, мир учится не на советах, а на практических примерах, даже если речь и идет о восприятии новых идей. Англия, например, обогатила мир большой социальной идеей – самоуправлением свободных граждан, то есть парламентарным государством. Но как «учила» Англия другие народы воспринять идею и установить парламентский режим? Не путем рассеяния среди других народов, наоборот, английский народ сам подготовил и создал парламентарный режим в своей стране и, таким образом, дал миру живой пример, которому мир и последовал. Подобным образом и французы выполнили свою миссию и обогатили мир идеей свободы и равенства только после победы Великой французской революции. Самый лучший путь показать человечеству хороший пример – осуществить его на деле, а не на словах.

Долгое время многие евреи, даже сионисты, не соглашались с этой простой истиной. Они считали, что достаточно занять в Палестине важные позиции (поселения, города, школы), и мы сможем жить свободной «национальной жизнью», даже если большинство жителей в ней будут чужими; и это грубая ошибка. История учит нас, что такие «национальные позиции», пусть они будут сильными и важными, не могут быть надежными пока народ, захвативший их, не составит большинства в той или другой стране. Пример тому немцы, которые создали более чем за 500 лет богатую немецкую культуру в Эстонии и Латвии, но никогда не были там большинством. И в результате, Рига – латвийский город, университет в Дерпте – эстонский. В Малой Азии греческая культура господствовала более 3000 лет, но в конце концов турецкое большинство не только разрушило греческую цивилизацию, но и изгнало всех греков с земли.

Первейшая цель сионизма – создание еврейского большинства на земле Израиля, Но это не окончательная цель. После создания в ней большинства нужно ввести управление на широких демократических началах, и тогда откроется еще более важная задача: возвращение в Сион, то есть создание таких условий, которые дадут возможность каждому еврею, который не может и не пожелает оставаться в диаспоре, поселиться в еврейском государстве, найти в нем хлеб насущный и самоуважение, Число возвращающихся, вероятно, дойдет до нескольких миллионов, В то время как для создания еврейского большинства нам понадобится миллион или полтора миллиона репатриантов. И после этого перед нами встанет еще одна задача, может быть, самая главная: превращение земли Израиля в государство, возглавляющее весь культурный мир, в страну, обычаи и законы которой послужат примером всем странам мира. «Ибо из Сиона выйдет Тора». «Тора» не только в религиозном смысле слова.

Мы относимся с уважением ко всем другим языкам, на которых говорит наш народ, особенно идиш, к их литературе и прессе. Более того, мы ценим народную и национальную роль, которую сыграл идиш (у сефардов – ладино) до сегодняшнего дня в борьбе с ассимиляцией. Но язык национальный – это нечто особое; им не может быть язык, который народ получил от чужой расы и приспособил его для себя. Нельзя обойти тот важный факт, что величайшие бессмертные создания нашего национального гения были созданы на иврите, а не на арамейском в древние времена или на идиш в наше время. Как бы ни была велика роль этих языков, они не могут быть нашим национальным языком. «Национальный язык» – это язык, который родился вместе с народом и сопровождал его в том или другом виде на всем его пути, и язык это – иврит.

Это не значит, что бейтаровцы должны отрицать другие идеи, их значение, величие в преобразовании мира, идеи, которые вдохновляют массы человечества. Наоборот, член Бейтара должен быть человеком открытым, с ясным умом и благородным сердцем, человеком, уважающим другие стремления своего поколения, тем более, что большая часть из них исходит из еврейских источников (Пятикнижие), таких, как, например, пацифизм или борьба за социальные справедливости. И мы надеемся, что настанет время, когда еврейское государство покажет всему человечеству истинный путь к миру и общественной справедливости на земле. Но для этого еврейский народ должен прежде всего создать еврейское государство, а роль эта трудная и сложная, потребующая от него сил целого поколения, а может, и не одного. И нынешнее поколение евреев должно посвятить себя этой единой цели; все другие цели, как бы красивы и благородны они не были, могут восприниматься до тех пор, пока они не отвлекают нас от идеи строительства еврейского государства.

Это основной критерий, отличающий движение Бейтар от всех других сионистских юношеских движений. Для них характерна тенденция соединять два идеала одновременно, например сионизм и социализм. В результате возникает слияние понятий, которое искажает правильный подход к ним. Как сионисты, они должны приветствовать тот факт, что частный капитал может извлекать доходы в земле Израиля, ибо он привлекает дополнительный капитал и способствует созданию новых предприятий и еврейской иммиграции, но, как социалист, он должен отнестись к идее доходов, как к «эксплуатации». В результате такого слияния понятий они не могут выпутаться из этой ситуации: в области сионизма они не смеют произнести «еврейское государство» или «еврейское большинство», ибо это означает развитие «капиталистов», а без этого не может быть значительной иммиграции рабочих; в области социализма эта молодежь носится с идеей чистого, не сионистского социализма, который напомнит сионистам, что их действия противоречат пролетарским принципам. И поэтому мы видим, что многие из них отказываются от идеи сионизма, ибо «два идеала» невозможны и один исключает другой.

Идея классовой борьбы содержит мысль, что рабочий-еврей должен считать себя вечным врагом капиталиста-еврея, даже если он пользуется своим капиталом для создания новой фабрики или нового цитрусового сада и дает работу только еврейским рабочим. И несмотря на то что владелец капитала увеличивает таким образом возможность абсорбции и этим приближается создание еврейского большинства, он остается врагом еврейского пролетариата, а пролетарий-еврей должен все время стремится к единению с пролетариями других народов (в Палестине – это арабы) и бороться с ними плечом к плечу против еврейской буржуазии, без помощи которой не могли бы существовать три четверти еврейского хозяйства.

Такое отношение к действительности – бессмысленный абсурд и, что еще хуже, пустая и опасная ложь. Только в «совершенном», «построенном» обществе могут существовать классы. Когда осуществляется процесс колонизации и общество только формируется, класс – не класс, пролетарий – не пролетарий, а буржуазия – не буржуазия. Все они – «пионеры», участвующие каждый по-своему в общем и очень тяжелом процессе. Они всего лишь пешки на шахматной доске сионизма: один может быть «королем», другой – «ладьей», но все они ведут игру, направляемую лучшим игроком. Они музыканты в одном оркестре, исполняющие концерт под управлением одного дирижера. И главный дирижер – идея еврейского государства.

Никто не станет отрицать факт, что и в земле Израиля интересы рабочего не совпадают с интересами работодателя: первый хочет заработатъ побольше, второй заплатить поменьше, как в Италии или во Франции. Но в земле Израиля рабочий, если он сионист, не может помогать закрытию фабрики, ибо это уменьшит возможности поселения. И наоборот, владелец фабрики, если он сионист, не может согласиться с тяжелыми условиями для рабочего-еврея, ибо фабрика не выполнит свою роль в колонизации. Иначе говоря, в Палестине общий интерес построения сионистского государства выше классовых интересов. Поэтому нет места классовой борьбе, ибо ее тенденция – угроза забастовок и локаутов. В Палестине все конфликты должны разрешаться национальным арбитражем. Поселенческий период имеет свои социальные законы, отличные от законов других стран.

Структура Бейтара основана на принципе дисциплины. Цель наша – превратить Бейтар в международную организацию, члены которой будут способны выполнять одновременно во всех странах указания центра. Способность действовать сообща и точно – высшее достижение коллектива свободных людей. На такое единство поступков способны только свободные люди с высоким уровнем культуры. Члены Бейтара присоединяются к движению по своей воле и готовы действовать в гармонии с другими во имя общей цели. Избавление еврейского народа наступит только тогда, когда еврейский народ научится действовать сообща, как одно целое, а для всего мира, когда он научится превращать враждующие между собой части в единую семью мира.

Гадар важен для всех людей, но особенно для нас, евреев. Жизнь в диаспоре ослабила значительно здоровье и инстинкты нормального народа. Особенно пострадали из-за этого внешние выражения нашей жизни. Как известно, обычный еврей считает излишним заботиться о своей внешности и поведении, Но это не пустяк. Это элемент самоуважения. Как человек должен заботиться о чистоте своего тела из чувства собственного достоинства, даже если он находится на безлюдном острове, так же он должен приучить себя говорить и жестикулировать соответствующе, ибо каждый человек обладает королевским достоинством, и еврей особенно. Если в слове «аристократ» есть какой-то смысл, то он следующий: наши отцы и праотцы в течение поколений принадлежали к культурному слою, были людьми высоких идей и были способны подчинить этим идеям всю свою жизнь. А если это так, то мы, евреи, самый аристократичный народ во всем мире. Даже самая древняя династия в мире насчитывает не более 20 – 30 поколений культуры в далеком прошлом, а в начале их существования они были полудикими земледельцами и пиратами. Что до евреев, то за ними 70 поколений отцов, которые умели читать и писать, говорили о Боге и об истории, о королевствах, идее справедливости, человеческих проблемах и о будущем. В известном смысле каждый еврей – «принц». И как горько насмеялась над нами диаспора, в которой евреев считали невеждами.

Только невежда может утверждать, что вопрос Гадара личное дело, внутрисемейное. Мы знаем, как отличается отношение к человеку, который выглядит небрежно, малокультурно, оттого, вид которого свидетельствует о благородстве, даже если он бедно одет. Если бы евреи поняли это даже в диаспоре, антисемитизм не уменьшился бы, но к ненависти бы присоединилось уважение и наше положение было бы другим. Дисциплина Бейтара – одно из средств воспитания Гадара. Но к этому каждый бейтаровец должен работать над собой, укреплять хорошие навыки. Гадар состоит из тысячи мелочей, все они вместе составляют смысл нашей повседневной жизни. Кушай бесшумно И медленно, не выставляй локти на стол по время еды, не хлебай громко суп. Поднимаясь ночью по лестнице, не разговаривай, чтобы не разбудить соседей. Уступи на улице дорогу женщине, пожилым, ребенку. Каждому человеку, даже если он груб, ты не груби, ибо эти моменты и другие составляют Гадар Бейтара.

КОРОЛЕВСКИЕ ДЕТИ

Когда я писал эти строки, я имел в виду всех людей: и греков, и банту, и северянина, и эскимоса. Ибо все они были созданы по образу Божию, о чем мы узнаем из первой главы Библии. Но Библия не ограничивается этим сообщением, она намекает на то, что люди почти Боги, или дети Бога. Но эти высокие понятия неуместны в нашей дискуссии, и я ограничусь понятием «королевского достоинства». Во всяком случае, привилегия высшего аристократизма, дана человеку в соответствии с еврейской традицией с рождением первого человека. Наша еврейская традиция солидаризуется в этом вопросе с принципом человеческого достоинства, выражающего дух Бейтара. Пусть унижен, покорен, подавлен, я король и требую полагающихся мне королевских прав. Суть этого королевского права: я никому не подвластен.

Первый вывод из утверждения «каждый человек – король» – всеобщее равенство: смысл твоего или моего королевского достоинства в том, что никто не может быть выше тебя ни по своему достоинству, ни по своему положению. Второй вывод: свобода личности, ибо король никому не подчиняется. Евреям присуща естественная ненависть к подчинению, нежелание получать от кого-либо указания. Жалобы на эти черты характера известны и в наши дни, и в древние времена, в Библии евреев называют «жетоковыйным народом». В священных текстах мы находим поразительные нападки на самый принцип государственности, на идею централизованной власти, власти подавления. Ссылки на это мы находим в книге Шмуэля 1, глава 5. В ответе посланца племени, пришедшего к Шмуэлю с предложением создать государство во главе с Королем: «…И будет у вас суд королевский, который будет управлять вами, ваши сыновья будут бежать перед его колесницами И собирать его урожай, а ваши дочери будут его стряпухами, он ограбит вас и обложит вас налогами, и будете вы его слугами, и придет день, и заплачете вы из-за своего короля, которого избрали себе сегодня». Это, очевидно, первое в истории письменное свидетельство о столкновении стремления к свободе с необходимостью установления власти закона. И что особенно интересно в этом библейском рассказе – сам Бог склонит Шмуэля защитить свободу личности от власти. И сказал Бог Шмуэлю: «Это не тебя не отвергли, а меня они не хотят, чтобы я больше не властвовал над ними».

Самое яркое выражение того, какое значение Библия придает Свободе, мы видим в том, какое место в ней отведено пророкам. В наше время пробным камнем демократии является пресса: самое либеральное законодательство может оказаться бессильным, если пресса ограничена; но там, где пресса свободна, есть надежда на ее сохранение, несмотря на все дефекты законодательства. В те древние времена не было прессы – были только пророки, публичные ораторы на торговых площадях, публичные ораторы, но не «пропагандисты». Было бы неправильно видеть в пророках служителей храма, провозглашающих проповеди с амвона, – они были просто гражданами, обращающимися к другим гражданам по вопросам государственным и международным, затрагивающим мировые события и социальные проблемы. Большая часть их речей звучала как оппозиционные выступления в современном смысле слова: они обличали королей, судей, правительство, религиозных деятелей и богачей. Их речи были настолько резкими, что никакой цензор не пропустил бы их, если бы они были нашими современниками, проживающими в одной из стран, в которых существует цензура. В свое время их преследовали власти, богачи, толпа, но их речи были очно записаны и сохранены. Наши священные писания – монументальный памятник святости свободы и революционным речам.

И отсюда два принципиальных критерия, определяющих особенности каждого государственною режима, демократии или диктатуры. Если вы хотите знать, является ли та или другая страна подлинной демократией, не ищите тому доказательств в ее законодательстве. Великобритания с ее наследственной палатой лордов, как бы отрицает демократию, Франция, половина населения которой составляют женщины, лишает их избирательного права, что еще хуже; в Соединенных Штатах вся исполнительная власть находится в руках президента, и конгресс не может лишить его власти, что могло бы вызвать критику со стороны европейцев, предпочитающих кабинет, который может быть смещен в любой день голосованием в парламенте. Но все это не существенно. Решают два критерия. Первый: или перед вами государство, в котором индивидуум – суверен, и его свобода обеспечена законом, который ограничивает только в крайних случаях, или это государство, в котором индивидуум прежде всего вассал, и государство берет на себя право направлять его жизнь и деятельность. Второй: или это государство, в котором каждый гражданин может публично критиковать существующий режим, или это запрещено. Оба эти критерия дают полную возможность различия между демократическим государством и диктатурой, независимо от того, что записано в его конституции.

Эти два критерия дают возможность определить основную и истинную тенденцию нашей древней традиции по отношению к государственной власти. Наша традиция осуждает идею государственной власти, она признает ее в той мере, в какой она является неизбежной и необходимой. Жизнь и деятельность каждого человека – его личное дело, они должны оставаться в известной степени вне сферы вмешательства государства; самое лучшее правило: пока один «король» не нарушает «суверенитет» соседа нельзя его беспокоить, но если это невозможно, ибо, к сожалению, существует опасность извне, требуются коллективные усилия, приходится смириться с минимальной властью, без которой невозможно обойтись. И это вкратце суть мировоззрения, для которого тоталитарное государство – анафема, ее подлинный идеал – нечто похожее на умеренную анархию, но так как это невозможно, то по крайней мере (простите за неуклюжее выражение) на минимилитаристское государство.

ЕВРЕИ И АРАБЫ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ФОНЕТИКИ

Теперь невозможно догадаться, как звучала еврейская речь в дни наших древних предков; одно ясно – их выговор отличался изысканной точностью, Они не знали скороговорки, не проглатывали слогов, не путали гласных, короче, не знали того неряшливого произношения, которое мы теперь слышим на улицах Тель-Авива. Чтобы в этом убедиться, достаточно вглядеться в одну строку еврейской книги, напечатанной полной пунктуацией. Система «никкуд» была установлена нашими учеными тогда, когда еще не совсем вымерла традиция живой еврейской речи; если они и ошиблись в чем нибудь, то, само собою понятно, не в сторону преувеличенной точности, наоборот, в их эпоху, быть может, уже позабылись некоторые тонкости древнего произношения: могли, например, стереться некоторые оттенки в выговоре гласных, еще отличавшихся друг от друга во дни Давида и Соломона. И тем не менее, как велико звуковое богатство, о котором свидетельствует никкуд (вокализация) масоретов! Три знака для «а», четыре для «о», четыре для «э», два знака для «у», два для «и». Обилие этих знаков доказывает слух, чрезвычайно заостренный и утонченный. Наши предки говорили на языке, исключительно богатом звуковыми оттенками, тщательно отмечали малейшее различие между звуками, отчеканивали каждый слог; можно сказать, что «кокетничали» своим произношением. Грешно портить такой язык тем монотонным треском, который приходится слышать не только на улице и в собрании, но, к сожалению, иногда и в школе, и со сцены театра.

Некоторые авторитеты считают, что следует приблизить наше произношение к арабскому. И это ошибка. Конечно, иврит и арабский – оба «семитические» языки, но из этого не следует, что наши предки говорили «с арабским акцентом». Французский и итальянский языки тоже – близкие родственники, но звуковой эффект их – совершенно разный. В итальянском алфавите имеются звуки, которых нет во французском, и, наоборот: есть те же буквы, например, «R», которые совсем по разному произносятся. Русский и польский тоже родственные языки: однако, польский акцент в русской речи чрезвычайно режет слух, и наоборот. Лексическая и грамматическая близость не свидетельствуют о близости произношения. Ибо произношение языка не зависит от его структуры: оно зависит от «музыкального» вкуса народа, пользующегося этим языком, от того, что приятно или неприятно для коллективного слуха того или иного племени. Есть примеры даже одного языка, произношение которого совершенно меняется под влиянием климата, природы или расы. Кому неизвестна громадная разница между английским и американским произношением? Еще значительная разница в произношении между датским и «норвежским» – хотя, как известно, язык Ибсена и язык Андерсена – один и тот же язык (датский).

Во дни расцвета нашего языка в древней Палестине у нас не было почти никакого контакта с арабами. Слово «араб» редко встречается в Библии. Язык арабов развивался в климатических и природных условиях резко непохожих на условия нашей страны: в безграничном просторе, а не в тесной полосе между Даном и Беер-Шевой: на равнине, а не в долинах; в тропической жаре Аравии, а не в прохладяом Иерусалиме; в одиночестве пустыни, а не в толкотне перепутья между Ассирией и Египтом. И расовое происхождение различно. В начале еврейского завоевания Ханаан кипел самыми различными племенами: иевуситы, хиттиты, амореи, филистимляне и многие другие; некоторые из них – осколки народов Европы и Анатолии, другие хамиты. Но к концу периода Царей эти племена уже исчезли, или почти исчезли: большинство из них растворилось в коленах израильских, так создалась еврейская раса: «средиземная» раса, в крови и в душе которой смешаны и слиты черты и вкусы целого ряда северных и западных народов.

Достаточно заглянуть в учебники еврейского и арабского языков: даже человек, который никогда ни того, ни другого не слышал, просто из первых же глав поймет, что у таких двух языков не может быть схожего звукового облика. В еврейском – ударение почти всегда на последнем слоге, очень редко на предпоследнем; в арабском – самое излюбленное ударение падает на третий с конца слог. Одно это доказывает, как сильно отличался музыкальный вкус народа, создавшего арабский язык, от музыкального вкуса народа, создавшего еврейский. Или возьмем вокализм: чистый арабский язык зиждется на трех гласных – а, и, у, – да и они выговариваются ясно лишь под ударением – во всех других случаях их произношение глухо, и трудно отличить «а» от «э», «о» от «у».

Интересно отметить, что фонетические явления, аналогичные этим двум, встречаются как раз в западных языках. «Вкрадчивое» а, например, – характерная особенность английского произношения poor, door, deer, fair – произносятся вроде «пуа, доа, диа, феа» – с намеком на «аин» в конце. – Феномен «к – х» и т. д. известен итальянскому языку в его наиболее совершенных наречиях – тосканском и римском. Флорентиец превращает «к» в «х» точно в тех же случаях, когда это полагалось бы по-еврейски. Он произносит «вакка» (сильный дагеш), «арка» (слабый дагеш), но вместо «амико» скажет «амихо». То же с буквами б, т, д – они выговариваются твердо, в тех случаях, где по-еврейски был бы в них «дагеш», и переходят в придыхательные между двумя гласными.

О ЖЕЛЕЗНОЙ СТЕНЕ

Вопреки доброму правилу – начинать статью с существа – приходится начать эту с предисловия, притом еще личного. Автора этих строк считают недругом арабов, сторонником вытеснения и т. д. Это неправда. Эмоциональное мое отношение к арабам – то же, что и ко всем другим народам: учтивое равнодушие. Политическое отношения – определяется двумя принципами. Во-первых, вытеснение арабов из Палестины, в какой бы то ни было форме, считаю абсолютно невозможным; в Палестине всегда будут два народа. Во-вторых – горжусь принадлежностью к той группе, которая формулировала Гельсингфорскую программу. Мы ее формулировали не для евреев только, а для всех народов; и основа ее – равноправие наций. Как и все, я готов присягнуть за нас и за потомков наших, что мы никогда этого равноправия не нарушим и на вытеснение или притеснение не покусимся. Credo, как видит читатель, вполне мирное, но совершенно в другой плоскости лежит вопрос о том, можно ли добиться осуществления мирных замыслов мирными путями. Ибо это зависит не от нашего отношения к арабам, а исключительно от отношения арабов к сионизму.

Каждый читатель имеет некоторое общее понятие об истории колонизации других стран. Предлагаю ему вспомнить все известные примеры; и пусть, перебрав весь список, он попытается найти хотя бы .один случай, когда колонизация происходила с согласия туземцев. Такого случая не было. Туземцы – все равно, культурные или некультурные – всегда упрямо боролись против колонизаторов – все равно, культурных или некультурных. При этом образ действий колонизатора нисколько не влиял на отношение к нему туземца. Сподвижники Кортеса и Писарро или, допустим, наши предки во дни Иисуса Навина вели себя, как разбойники; но английские и шотландские «отцы-странники», первые настоящие пионеры Северной Америки, были на подбор люди высокого нравственного пафоса, которые не то что краснокожего, но и мухи не хотели обидеть, и искренно верили, что в прерии достаточно места и для белых, и для красных, но туземец с одинаковой свирепостью воевал и против злых, и против добрых колонизаторов. Никакой роли при этом не играл и вопрос о том, много ли в той стране свободной земли. На территории Соединенных Штатов в 1921 году считалось 340 тысяч краснокожих; но и в лучшие времена их было не больше 3/4 миллиона на всем колоссальном пространстве от Лабрадора до Рио Гранде. Не было тогда на свете человека с такой сильной фантазией, чтобы всерьез предвидеть опасность настоящего «вытеснения» туземцев пришельцами. Туземцы боролись не потому, что сознательно и определенно боялись вытеснения, а просто потому, что никакая колонизация, нигде, никогда и ни для какого туземца не может быть приемлема.

Это относится и к арабам. Примирители в нашей среде пытаются уговорить нас, будто арабы – или глупцы, которых, можно обмануть «смягченной» формулировкой наших истинных целей, или продажное племя, которое уступит нам свое первенство в Палестине за культурные и экономические выгоды. Отказываюсь наотрез принять этот взгляд на палестинских арабов. Культурно они отстали от нас на 500 лет, в духовном отношении они не обладают ни нашей выносливостью, ни нашей силой воли; но этим вся внутренняя разница и исчерпывается. Они такие же тонкие психологи, как и мы, и так же точно, как и мы, воспитаны на столетиях хитроумного пилпула: что бы мы не рассказывали, они так же хорошо понимают глубину нашей души, как мы понимаем глубину их души. И к Палестине они относятся по крайней мере с той же инстинктивной любовью и органической ревностью, с какой ацтеки относились к своей Мексике или сиуксы к своей прерии. Фантазия о том, что они добровольно согласятся на осуществление сионизма о обмен за культурные или материальные удобства, которые принесет им еврейский колонизатор, – эта детская фантазия вытекает у наших «арабофилов» из какого-то предвзятого презрения к арабскому народу, из какого-то огульного представления об этой расе, как сброде подкупном, готовом уступить свою родину за хорошую сеть железных дорог. Такое представление ни на чем не основано. Говорят, что отдельные арабы часто подкупны, но отсюда не следует, что палестинское арабство в целом способно продать свой ревнивый патриотизм, которого даже папуасы не продали. Каждый народ борется против колонизаторов, пока есть хоть искра надежды избавиться от колонизационной опасности. Так поступают и так будут поступать и палестинские арабы, пока есть хоть искра надежды.

Многие у нас все еще наивно думают, будто произошло какое-то недоразумение, арабы нас не поняли, и только потому они против нас; а вот если бы им можно было растолковать про то, какие у нас скромные намерения, то они протянули бы нам руку. Это ошибка, уже неоднократно доказанная. Напомню один случай из множества. Года три тому назад г-н Соколов, будучи в Палестине, произнес там большую речь об этом самом недоразумении. Он ясно доказал, как жестоко арабы ошибаются, если думают, будто мы хотим отнять у них собственность, или выселить их, или угнетать их; мы даже не хотим еврейского правительства, мы хотим только правительства, представляющего Лигу Наций. На эту речь арабская газета «Кармель» ответила тогда передовицей, смысл которой передаю на память, но точно. Сионисты напрасно волнуются: никакого недоразумения нет. Г-н Соколов говорит правду, но арабы ее и без него прекрасно понимают. Конечно, сионисты теперь мечтают ни о выселении арабов, ни об угнетении арабов, ни о еврейском правительстве; конечно, они в данный момент хотят только одного – чтобы арабы им не мешали иммигрировать. Сионисты уверяют, что они будут иммигрировать лишь в таких количествах, какие допускаются экономической емкостью Палестины. Но арабы и в этом никогда не сомневались: ведь это трюизм, иначе и не мыслимо иммигрировать. Арабский редактор готов даже охотно допустить, что потенциальная емкость Палестины очень велика, т. е., что в стране можно поселить сколько угодно евреев, не вытеснив ни одного араба. «Только этого» сионисты и хотят, и именно этого арабы не хотят. Потому что тогда евреи станут большинством, и тогда судьба арабского меньшинства будет зависеть от доброй воли евреев; а что меньшинством быть неудобно, про то сами евреи очень красноречиво рассказывают. Поэтому никаких недоразумений нет. Евреи хотят только одного – свободы иммиграции; а арабы именно этой еврейской иммиграции не хотят.

Многим кажется очень заманчивым следующий план: получить согласие на сионизм не от палестинских арабов, раз это невозможно, но от остального арабского мира, включая Сирию, Месопотамию, Геджас и чуть ли не Египет. Если бы это и было мыслимо, то и это не изменило бы основного положения: в самой Палестине настроение арабов по отношению к нам осталось бы то же самое. Объединение Италии было в свое время куплено той ценой, что между прочим Тренто и Триест остались под австрийской властью; но итальянские жители Тренто и Триеста не только не примирились с этим, а, напротив, с утроенной энергией продолжали бороться против Австрии, если бы даже можно было (в чем сомневаюсь) уговорить арабов Багдада и Мекки, будто для них Палестина только маленькая несущественная окраина, то и тогда для палестинских арабов Палестина осталась бы не окраиной, а их единственной родиной, центром и опорой их собственного национального существования. Поэтому и тогда колонизацию пришлось бы вести против согласия палестинских арабов, т. е. в тех же условиях, что и теперь.

Но и соглашение с непалестинскими арабами есть тоже фантазия неосуществимая. Для того, чтобы арабские националисты Багдада, Мекки, Дамаска согласились уплатить нам такую серьезную цену, какой был бы для них отказ от сохранения арабского характера Палестины, т. е. страны, которая лежит в самом центре «федерации» и режет ее пополам, мы должны предложить им чрезвычайно крупный эквивалент. Ясно, что есть только две мыслимых формы такого эквивалента: или деньги, или политическая помощь, или то и другое вместе. Но мы не можем им предложить ни того, ни другого. Что касается денег, то смешно даже думать о том, будто мы сможем финансировать Месопотамию или Геджас, когда у нас и на Палестину не хватает. Для ребенка ясно, что эти страны, с их дешевым трудом, найдут капиталы просто на рынке, найдут гораздо легче, чем мы их найдем для Палестины. Всякие разговоры на эту тему о материальной поддержке суть или ребяческий самообман, или недобросовестное легкомыслие. И уже совсем недобросовестно с нашей стороны было бы всерьез говорить о политической поддержке арабского национализма. Арабский национализм стремится к тому же, к чему стремился, скажем, итальянский до 1870-го года: к объединению и государственной независимости. В переводе на простой язык это означает изгнание Англии из Месопотамии и Египта, изгнание Франции из Сирии, а потом, быть может, также из Туниса, Алжира и Марокко. С нашей стороны хотя бы отдаленно помогать этому было бы и самоубийством, и предательством. Мы опираемся на английский мандат; под декларацией Бальфура в Сан-Ремо подписалась Франция. Мы не можем участвовать в политической интриге, цель которой отогнать Англию от Суэцкого канала и Персидского залива, а Францию совершенно уничтожить как колониальную державу. Такую двойную игру не только нельзя играть: о ней даже и думать не полагается. Нас раздавят – и с заслуженным позором, – прежде чем мы успеем шевельнуться в этом направлении.

В этом и заключается вся наша арабская политика: не только «должна заключаться», но и на самом деле заключается, сколько бы мы ни лицемерили. Для чего декларация Бальфура? для чего мандат? Смысл их для нас в том, что внешняя сила приняла на себя обязательство создать в стране такие условия управы и охраны, при которых местное население, сколько бы оно того ни желало, было бы лишено возможности мешать нашей колонизации административно или физически. И мы все, все без исключения, каждый день понукаем эту внешнюю силу, чтобы она эту свою роль исполняла твердо и без поблажек. В этом отношении между нашими «милитаристами» и нашими «вегетарианцами» никакой существенной разницы нет. Одни предпочитают железную стену из еврейских штыков, другие из ирландских; третьи, сторонники соглашения с Багдадом, готовы удовлетвориться багдадскими штыками (вкус странный и рискованный); но все мы хлопочем денно и нощно о железной стене. Но при этом мы же сами зачем-то портим свое дело декламацией о соглашении, внушая мандатной державе, будто дело не в железной стене, а в еще новых и новых разговорах. Эта декламация губит наше дело; поэтому дискредитировать ее, показать и ее фантастичность, и ее неискренность – это есть не только удовольствие, но и долг.

Во-вторых, все это не значит, что с палестинскими арабами немыслимо никакое соглашение. Невозможно только соглашение добровольное. Покуда есть у арабов хоть искра надежды избавиться от нас, они этой надежды не продадут ни за какие сладкие слова и ни за какие питательные бутерброды, именно потому, что они не сброд, а народ, хотя бы и отсталый, но живой. Живой народ идет на уступки в таких огромных, фатальных вопросах только тогда, когда никакой надежды не осталось, когда в железной стене не видно больше ни одной лазейки. Только тогда крайние группы, лозунг которых «ни за что», теряют свое обаяние, и влияние переходит к группам умеренным. Только тогда придут эти умеренные к нам с предложением взаимных уступок; только тогда станут они с нами честно торговаться по практическим вопросам, как гарантия против вытеснения, или равноправие, или национальная самобытность; и верю и надеюсь, что тогда, мы сумеем дать им такие гарантии, которые их успокоят, и оба народа смогут жить бок о бок мирно и прилично. Но единственный путь к такому соглашению есть железная стена, т. е. укрепление в Палестине власти, недоступной никаким арабским влияниям, т. е, именно то, против чего арабы борются. Иными словами, для нас единственный путь к соглашению в будущем есть абсолютный отказ от всяких попыток к соглашению в настоящем.

ЭТИКА ЖЕЛЕЗНОЙ СТЕНЫ

Но нет большего безумия, как требовать психологии беспристрастного судьи от тех самых арабов, которые в этом споре – одна из сторон, а не судьи. Прежде всего, если бы они даже и верили в добрососедское сожительство, остается ведь еще первый и главный вопрос – хотят ли они иметь «соседей», хотя бы и добрых, внутри страны, которую они считают своею. Что одноплеменность удобнее многоплеменности – этого ведь и самые сладкогласные из наших заклинателей не решатся отрицать. С какой стати народу, который вполне доволен своим уединением, добровольно пускать к себе добрых соседей в таком серьезном количестве? «Не хочу я ни вашего меду, ни вашего жала» – вот его естественный ответ.

Но и помимо этого основного затруднения требовать именно от арабов веры в Гельсингфорскую программу – или вообще в какую бы то ни было программу разноплеменной государственности – значит требовать невозможного. Всей теории Шпрингера едва 30 лет от роду. До сих пор ни один народ, даже самый культурный, не согласился честно применить ее на практике. Даже чехи, под руководством самого Масарика – учителя всех автономистов, – не сумели или не пожелали ее осуществить. Что касается арабов, то и интеллигенция их об этой теории никогда не слыхала. Но зато она знает, что меньшинство всегда и всюду страдало: христиане в Турции, мусульмане в Индии, ирландцы под властью англичан, поляки и чехи прежде под властью немцев, немцы теперь под властью чехов и поляков, и так далее без конца. Надо опьянить себя словами до полного дурмана, чтобы после этого требовать от арабов веры в то, что именно евреи способны (или хоть искренно намерены) осуществить план, который другим, гораздо более авторитетным народам не удался.

Был типичный случай, когда один из подчиненных народов старой России весь, как один человек, пошел крестовым походом против евреев под лозунгами бойкота и погрома. В то же время этот самый народ добивался для себя автономии, открыто при этом заявлял, что он намерен использовать автономию для еще большего угнетения евреев. Но, несмотря на это, еврейские публицисты и политики, даже из националистов, считали своим долгом всячески поддерживать автономные стремления своих врагов; ибо, видите ли, автономия есть вещь святая. Мы вообще, как я писал уже раз на этих столбцах, считаем своим долгом, как только заслышим «Марсельезу», застыть на вытяжку и кричать ура – хотя бы играл эту мелодию сам Гаман, и хотя бы в шарманке его при этом трещали еврейские кости. Это мы считаем политической моральностью.

Это не мораль, а разврат. Человеческое общежитие построено на взаимности; отнимите взаимность, и право становится ложью. Тот господин, который в эту минуту проходит за моим окном но улице, имеет право на жизнь лишь потому и лишь постольку, поскольку он признает мое право на жизнь; если же он хочет убить меня, то никакого права на жизнь я за ним не признаю. Это относится и к народам. Иначе мир станет звериным бегом взапуски, где погибнет не только слабейший, но именно кротчайший. Мир должен быть миром круговой поруки. Если жить, то всем поровну; и если погибать, то всем поровну; но нет такой этики, по которой жадному полагается есть досыта, а скромному сдохнуть под забором.

Деды наши это понимали. В Талмуде есть поучительный юридический казус. Двое идут по дороге и находят кусок сукна. Один говорит: это я нашел его, он весь принадлежит мне. Второй говорит: неправда, нашел я, сукно мое. Тогда судья разрезает сукно пополам, и каждому из упрямцев достается половина. Но вообразить казус, когда только один из них упрямец, а другой, напротив, решил удивить мир джентльменством. Он говорит: мы нашли сукно вместе, я претендую только на половину, вторая половина полагается г-ну Б. Зато другой твердо стоит на своем: нашел я, сукно мое. В таком случае Талмуд рекомендует судье решение мудрое, но для «джентльмена» грустное. Судья говорит об одной половине спора нет, г. А. сам признает, что она принадлежит г-ну Б. Спор идет только о второй половине – следовательно, разрежем ее пополам. Итого упрямец получает три четверти, а «джентльмен» только четверть. И поделом. Ибо джентльменом быть хорошо, но фофаном быть не следует. Деды наши это понимали, но мы забыли.

Следовало бы нам это помнить особенно потому, что в нашем случае дело с уступками обстоит особенно печально. Объем уступок арабскому национализму, на которые мы можем согласиться, не убивая сионизма, чрезвычайно скромен. Отказаться от стремления к еврейскому большинству мы не можем, допустить арабский надзор за нашей иммиграцией не можем, допустить парламент с арабским большинством не можем и ни в какую арабскую федерацию никогда не пойдем; более того, так как все арабское движение нам пока враждебно, то мы не только не можем его поддерживать, но сердечно радуемся (все, даже арабофильствующие декламаторы) каждому провалу его не только в соседней Иордании или в Сирии, но даже в Марокко. И так оно будет, ибо иначе быть не может, пока железная стена не заставит арабов примириться с сионизмом раз навсегда.

Простейший выход – поискать другую страну для колонизации. Например, Уганду. Но при ближайшем рассмотрении и тут окажется та же беда. И в Уганде есть туземное население; и оно, конечно, по примеру всех других туземцев в истории будет инстинктивно или сознательно противиться наплыву колонизаторов. Тот факт, что эти туземцы – чернокожие, существа дела не меняет: если колонизировать страну против воли туземцев имморально, то ведь мораль должна быть одна и та же для черных и белых. Конечно, есть надежда, что эти чернокожие еще не настолько развиты, чтобы посылать делегации в Лондон; надежда слабая, ибо всюду найдутся добрые друзья белого цвета, которые их научат; но если даже так, если эти туземцы, слава Богу, окажутся беспомощными детьми, то дело еще хуже. Раз колонизация без согласия туземцев подобна грабежу, то ведь преступнее всего грабить беспомощных детей. Следовательно, и Уганда «имморальна». Следовательно, «имморальна» и всякая другая территория, как бы она ни называлась. Необитаемых островов на свете больше нет. В какой оазис ни сунься – всюду сидит уже туземец, сидит с незапамятных времен и не хочет пришлого большинства или даже просто большого наплыва пришельцев.

В нашем случае эта этика особенно любопытно «выглядит». Нас на свете, говорят, 15 миллионов; из них половина живет теперь в буквальном смысле жизнью гонимой бездомной собаки. Арабов на свете 38 миллионов; они занимают Марокко, Алжир, Тунис, Триполитанию, Египет, Сирию, Аравию и Месопотамию – пространство (не считая пустынь) величиною с пол-Европы. В среднем на этой огромной территории приходится по 16 арабов на квадратную английскую милю; для сравнения полезно напомнить, что в Сицилии на кв. милю приходится 352 человека, а в Англии 669. Еще полезнее напомнить, что Палестина составляет приблизительно одну двухсотую часть этой территории. Но когда бездомное еврейство, требует Палестину себе, это оказывается «имморальным», потому что туземцы находят это для себя неудобным.

«ЛЕГИОН»

В практическом отношении полезность гарнизона, состоящего из неевреев, оказалась для охраны евреев весьма проблематичной, Английским солдатам и офицерам глубоко несимпатична мысль о вооруженном вмешательстве в еврейско-арабский спор. Арабам известно это настроение войск, и потому в арабской среде неискоренимо держится убеждение, будто – если только не трогать англичан – нападения на евреев не встретят серьезного противодействия. Вот почему в 1920 и 1921 годах в Иерусалиме и Яффе произошли трехдневные погромы, несмотря на присутствие в непосредственной близости (очень крупных тогда) британских контингентов. Между тем, весною 1919-го года, в очень опасный момент, когда в соседнем Египте было восстание и почти все британские и индуские батальоны были оттянуты в Египет, спокойствие в Палестине не было нарушено ни разу, ибо в стране тогда стояло 5000 еврейских солдат, о настроении которых у арабов не могло быть никаких сомнений.

Наконец, в моральном отношении статус Schutzjuden унижает нас и роняет наш престиж и в глазах англичан, и в глазах арабов. Англичане, зная из собственной истории, что настоящие колонизаторы никогда не пользовались чужой защитой, приучаются смотреть на евреев, как на элемент, для настоящей колонизации не совсем пригодный, а потому и на всю нашу работу как на предприятие искусственное и тепличное. У арабов же складывается впечатление для нас еще более унизительное. И, так как наша главная политическая сила – в нашей моральной потенции, в том уважении к нам и нашему идеалу, какое мы можем внушить внешнему миру, то положение «подзащитных» должно в конечном итоге неизбежно привести к ослаблению наших политических позиций.

То, что за последние два с половиной года в Палестине не было погромов, не опровергает, а скорее подтверждает все вышесказанное. Погромов не было не потому, что арабы стали «бояться»: напротив, гарнизон за эти годы колоссально уменьшился – с 17 тысяч в 1921 г. до 3-х тысяч; не было эксцессов потому, что еврейская иммиграция пала до полной и явной ничтожности. В 1920 и 1921 годах арабы еще боялись, что готовится крупный наплыв еврейских поселенцев, а потому они устроили две резни. Но в 1922 году в Палестину приехало 7254, уехало 3466, итого прибыло 3788. Арабский же естественный прирост равняется, по подсчету доктора Руппина, 6-ти тысячам в год. Понятно, что такая еврейская иммиграция даже самых крайних арабских националистов не тревожит. Администрация г.Самюэля предупреждает погромы не защитными своими мерами, а своей антииммиграционной тактикой. Если же иммиграция возрастет, то возрастает и опасность; и английско-ирландско-индусский гарнизон, ныне низведенный до количества около 3 тысяч и настроенный «нейтрально», мало гарантирует от этой опасности. Это, к сожалению, непреложно, как таблица умножения.

Сторонники первой видят в ней, во-первых, совершенно достаточное средство для охраны еврейской жизни, труда и имущества. Во-вторых, они находят, что она не будет раздражать арабов, тогда как присутствие еврейских войск было бы для арабов постоянной «провокацией». В-третьих, они считают несправедливым требовать, чтобы в Палестине были еврейские вооруженные силы, но не было бы арабских, – а в самообороне (но их мнению) этого элемента несправедливости нет. В-четвертых, солдатчину они считают нежелательной, так как она отрывает людей на несколько лет от производительной работы и воспитывает в них кастовый милитаристический дух, тогда как при самообороне люди остаются на своих хозяйственных постах и смотрят на себя, как на обыкновенных граждан.

На основании российского и палестинского опыта должен сказать, что защитительная ценность такой самообороны чрезвычайно ничтожна. Военное дело есть вообще трудное искусство; но дело защиты рассыпанного меньшинства еще в десять раз труднее. Правильно поставленная самооборона должна включить следующие отрасли военного знания: строй сомкнутый и в особенности рассыпной; стрельбу из огнестрельных оружий разного сорта; умение владеть холодным оружием, начиная с палки, – так как порох надо пускать в ход только в исключительных случаях; устройство баррикад, траншей и проволочных заграждений; сигнализацию на близком и на дальнем расстоянии; умение делать топографические съемки и чертить планы; элементарную военную тактику; наконец, умение следить за оружием и починять его. Это – минимум, без которого все дело вообще превращается в ребячью игру. Но думать, будто всему этому, или хоть начаткам всего этого, можно научиться между прочим, урывками, в минуты досуга, когда человек к тому же устал от работы, – это смешно. Все понимают, что халуц должен еще до приезда обучиться своему ремеслу, пахать или столярничать, ибо импровизированный земледелец или ремесленник не годится. Но ведь ясно, что импровизированный стрелок еще хуже. Более того: он опасен.

Дело не только в самой технике, хотя и она очень сложна. Еще важнее психика человека, у которого в руках очутился опасный инструмент. Оружие действует на новичка опьяняюще – в особенности когда он принадлежит к расе нервной и к этому делу непривычной. Если он – солдат, то его личная психика играет третьестепенную роль. Во-первых, солдата уже в течение месяцев приучали обращаться с опасными инструментами, он свыкся, он не так волнуется. Во-вторых, он привык считать себя машиной в руках унтера, унтер в руках поручика и т. д. Поэтому при «солдатчине» есть гарантия, что опасный инструмент будет пущен в ход только тогда, когда найдет сие необходимым инстанция старшая, опытная и имеющая возможность обозреть всю картину положения вещей, – иными словами, гарантия, что инструменты не «заговорят сами собой». Без унтера, без машинной психики, без муштры и привычки, да еще при наследственной нервности, да еще в обстановке переполоха – такой гарантии нет. А что это значит и к чему может принести, о том предпочтительно не рассказывать.

Столь же опасно отсутствие организации, Нелепо думать, будто обычные у нас формы организации – комитеты, лидеры и пр. – могут обеспечить действительное единство действий в исключительный момент физической опасности, коллективной и личной. Даже в армиях в этом случае полагаются не на сознание солдата, а на его привычку подсознательно, автоматически инстинктивно слушаться человека с таким-то значком на рукаве. Кто бывал в переделках этого рода, знает, что в такие минуты у среднего человека сознательные импульсы неизбежно отступают на второй план, а главную роль играют инстинкты. Иногда это инстинкт – лезть в огонь, чаще – бежать; но и тот и другой плохи, а потому надо противопоставить им новый инстинкт: автоматическую дисциплину. Но этот новый инстинкт не врожденный. Автоматичность военной дисциплины достигается только продолжительной муштровкой, когда человек на долгие месяцы оторван от обыденщины, окружен особой атмосферой и ежедневно подвергается гипнозу этой самой автоматической дисциплины. Только при такой подготовке можно рассчитывать на то, что каждый средний человек пойдет куда надо и сделает что надо, а не натворит нелепых и опасных отсебятин.

В придачу ко всем своим недостаткам, неофициальная самооборона лишена главного достоинства армии: она не имеет почти никакой профилактической ценности. Войско, с его формой, парадами и официальным обаянием, импонирует; если численность его достаточна – и если солдаты настроены твердо, и население в этом не сомневается, – тогда по большей части, и не понадобится пускать в ход силу. Но незримая самооборона импонировать не может. Если и удается ей иногда подавить плохо организованный погром, то главного она сделать не может: предотвратить самую возможность погромов, уничтожить в корне само искушение. Нам в Палестине нужна не расправа с убийцами и поджигателями – нам нужно спокойствие, такое спокойствие, при котором до расправы и дело не дойдет. Неофициальная самооборона этого дать не может.

Поэтому, если говорить о самообороне серьезно, то надо стремиться к ее целой легализации – и при этом, понятно, к запрещению и искоренению всяких «контроборон». Это была бы единственно правильная постановка дела. Но за этим первым шагом неизбежно должны были бы последовать и другие. Если правительство открыто разрешает существование вооруженной организации, оно принимает на себя большую ответственность. Поэтому организация эта должна будет подчиниться той системе контроля, которая всегда и всюду применяется к постоянным вооруженным силам: это – иерархия, военная дисциплина, награды и наказания, тщательное обучение (при котором ни для какого производительного труда времени не останется) и, наконец, единственные радикальные средства надзора – обязательное общежитие и однообразная одежда. Иными словами, легальная самооборона в правильной постановке и есть еврейский полк. Все остальное – суррогаты, практически бесполезные, политически вредные, юридически немыслимые и во всех отношениях опасные.

О «ЕВРЕЯХ И РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ»

Кое в чем наши личные настроения сходны. Меня весьма тронуло, например, что г. Тан пишет всеми буквами черным по белому: «мы, евреи». Это нововведение; насколько знаю, это в русской печати второй случай. Обыкновенно еврейские сотрудники расских газет пишут о евреях не «мы», а «они»; местоимение первого лица приберегается для более эффектных случаев, например: «мы, русские», или «наш брат русак» (я сам читал). Расстрогало меня и то, что г. Тан отказывается считаться с пресловутым доводом, будто не следует «в такое время» задевать «такой вопрос», Мы с г.Таном прекрасно знаем, что дело тут не в задавании вопроса, а в упоминовении лишний раз слова «еврей», чего многие терпеть не могут; в этом смысле «такое время» было и год, и два, и пять лет, и пятнадцать лет тому назад. Но вслух, конечно, приводятся самые благородные мотивы – что не надо, мол, «играть в руку». Выеденного яйца не стоят эти благородные мотивы. Из-за них не было еврейскому публицисту никакой возможности поговорить с евреями, читающими по-русски, об их делах или об их недостатках – например, о множестве рабских привычек, развившихся в нашей психологии за время обрусения нашей интеллигенции. Эта интеллигенция не читала ни «Восхода», ни древне-еврейских и жаргонных газет, а читала больше всего провинциальную прессу черты оседлости – которую, кроме нее, почти никто не читал, в которой, кроме нее почти никто не писал, и которая в общем не печатала ни одного слова о еврейских делах. Порою хотелось рвать на себе волосы от бешенства, и знаете ли, теперь тоже нередко хочется. Лучше бы тысячу раз «сыграть на руку» черным людям, которые от этого не стали бы черные, чем так наглухо запереть все пути к среднему еврейскому интеллигенту, чем так упорно приучать его к забвению о себе самом и о долге самокритики, чем так обидно воспитывать в нем унизительное невнимание к себе и своему делу…

По существу предмета наши настроения зато вряд ли совпадают. Обсуждать, хороши или плохи евреи в чужих литературах, я не стану – это было бы уже спором, от которого я отказался. Замечу только, что дело совсем не в том, чувствует ли себя г. Тан, как сам утверждает, неразрывно привязанным к русской литературе, или не чувствует. Г. Чуковский отнюдь и не собирался оторвать его или других от русской литературы; он только задал себе вопрос, велика ли польза русской литературе от этих неразрывных привязанностей, и пришел sine ira et studio к печальным выводам. Чтобы не прятать даже мимоходом своего мнения, прибавлю, что с г. Чуковским совершенно согласен; прошу г. Тана не принять это с моей стороны за щелчок по его адресу – я его, г. Тана, кроме газетных статей, право не читал и судить не могу; но вообще нахожу, что евреи пока ничего не дали русской литературе, а дадут ли много впереди – не ведаю. Однако не сомневаюсь, что против г. Чуковского был уже в печати, как водится, выдвинут длинный список «еврейских замечательных людей», блистательное доказательство наших великих заслуг перед отечеством и человечеством. «Рассвет» остроумно заметил, что в этих случаях докапываются чуть ли не до девиц, окончивших гимназию с золотою медалью. Таковых, слава Богу, не мало, и честь Израиля нетрудно спасти, ибо мы люди маленькие и малым довольны. За границей наши онемеченные или офранцуженные братья чувствуют себя на вершинах радости, когда кого-нибудь из них в кои веки примут в высшем туземном обществе; они делают важные лица и говорят многозначительно: ого! А у нас однажды г. Горнфельд, я помню, печатно выразил свой восторг по поводу того, что «в одном рассказе Елпатьевского больше интереса к евреям, чем во всех сочинениях Успенского», – из чего явствует прогресс гуманности и благого просвещения. После этого почему же не удовлетвориться гордым сознанием, что нашего такого-то печатают в лучших журналах – так сказать, принимают в высшем туземном обществе? При малом честолюбии и на запятках уютно…

Если г. Тану или другим уютно в русской литературе, то вольному воля. Я, например, не только не стал бы их манить назад, но даже не выражу сомнения, точно ли так им уютно, как они рассказывают. Напротив, признаю и не сомневаюсь. Но я это иначе объясняю, иначе освещаю. Г. Тан объясняет свои родственные чувства к русской литературе, между прочим, и тем, что деды его захватили жаргон, проходя через Ахен, а ему, г. Тану, какое дело до Ахена? Это резон, но я советовал бы г. Тану употреблять его пореже и с осторожностью; ибо мы на своем пути прошли не только через Ахен, но и через Вильну, Киев, Одессу, отчасти через Петербург и Москву, и если мы начнем так небрежно отмахиваться от попутных городов, то нам с г. Таном могут со стороны предъявить вопрос: – Что это такое? Cuis regio, eius religio? Где переночевали, там и присягнули, а выйдя вон – наплевали? Эх, вы, патриоты каждого полустанка…

Я бы лично этого окрика не хотел, и потому предпочитаю не плевать на Ахен и не лобызать торцов Петербурга. Свои гражданские обязанности несу там, где я приписан и ем хлеб, и несу их корректно; в сердце же к себе я чужих людей не пускаю; в том, какой я город люблю и к какому городу равнодушен, никому давать отчета не желаю, и принципиально демонстрирую совершенно одинаковое благорасположение к Ахену и Москве. Будь у меня всамделишный свой город, я бы тогда стал говорить о любви; и это, быть может, была бы такая любовь, какою сорок тысяч людей на запятках любить не в силах. Но при нынешнем моем положении воздаю кесарево кесареви, а божие держу про себя. Исповедую лояльный космополитизм, и ни на сантиметр больше.

Самый же вопрос о жаргоне я беру не с точки зрения Ахена, да и вопрос о том, в какую литературу идти еврейскому писателю, беру не с точки зрения жаргона. С жаргоном я считаюсь потому, что на нем фактически говорит народ, и, следовательно, для того, чтобы работать в народе и с народом, надо работать и на жаргоне. Это ясно, как дважды два четыре, и совершенно при этом не важно, тде, когда и из чьих рук мы подобрали это наречие. Но вопросом о языке еще не решается вопрос о том, куда идти, в какую литературу. Часть евреев (по переписи 1897 года три процента, теперь должно быть больше) выростает, не владея жаргоном, и некоторым из этого числа очень трудно потом овладеть. Это большая помеха для работы в еврейском переулке, это заставляет писать по-русски, но писать по-русски еще само по себе не значит уйти из еврейской литературы.

В наше сложное время «национальность» литературного произведения далеко еще не определяется языком, на котором оно написано. Это ясно в особенности по отношению к публицистике. «Рассвет» издается на русском языке, но ведь никто не отнесет его к русской печати. Так же точно к еврейской, а не к русской литературе относятся наши бытописатели О. Рабинович и Бен-Ами или поэт Фруг, хотя их произведения написаны по-русски. Решающим моментом является тут не язык, и, с другой стороны, даже не происхождение автора, и даже не сюжет: решающим моментом является настроение автора – для кого он пишет, к кому обращается, чьи духовные запросы имеет в виду, создавая свое произведение. Шутник может спросить, не относится ли в таком случае погромная прокламация «К жидам г. Гомеля» тоже в вертоград еврейской литературы; но если не оперировать курьезами и брать вопрос серьезно, то «национальность» литературного произведения в таких спорных случаях устанавливается, так сказать, по адресату. Если пишете для евреев, то много ли, мало ли вас прочтут, но вы остаетесь в пределах или хоть на окраинах еврейской литературы. Можно поэтому не знать жаргона и все-таки не дезертировать, а служить по мере сил и данных своему народу, говорить к нему и писать для него. Дело тут не в язык, а в охоте.

Я прекрасно понимаю, что нелегко требовать этой охоты от писателя, знающего по-русски. Он может писать для русской публики, это гораздо заманчивее – и аудитория неизмеримо больше, и жизнь шире, многообразнее, богаче. Искушение слишком велико. Оторваться от этого простора и сосредоточить свои мысли на переживаниях еврейства – это жертва, для некоторых и большая жертва. Из малороссов, одаренных сценическим талантом, большинство пока уходит на великорусские подмостки, и причина та же: аудитория шире и культурнее, репертуар лучше, общественное признание куда серьезнее… Одного заметного столичного публициста недавно убедили стать во главе органа, посвященного еврейским интересам; и он через месяц ухватился за первый повод и ушел, высказавшись так: – У меня все время было такое чувство, точно я из громадного зала попал в чулан…

Не виню совершенно ни его, ни ему подобных; но, с другой стороны, нечем тут и гордиться. Человеческая мысль очень лукава и умеет раскрасить в багрец и золото какой угодно поступок; и в этих случаях она подсказывает уходящим из чулана красивые речи о том, что широкое лучше узкого, общечеловеческое (русское называется общечеловеческим) важнее национального, интересы ста миллионов с лишним важнее интересов пяти миллионов, и так далее. Но все это пустые словеса перед тем фактом, что наш народ остается без интеллигенции и некому направлять его жизнь. Оттого я сказал, что иначе все это освещаю, в иную меру оцениваю, и могу вам назвать совершенно искренно, в какую именно меру. В грош я это оцениваю, эти раззолоченные узоры на халате дезертира, эти пошлости на тему об узком, широком и общечеловеческом, потому что это неправда. Если человек уходит из чулана в большой зал, значит он пошел по линии своей выгоды, и больше ничего. Не поймите меня банально, я не говорю о денежной выгоде; но идти по линии своей выгоды значит идти туда, где человеку легче удовлетворить свои аппетиты и запросы, где атмосфера тоньше, среда культурнее, резонанс шире, подмостки прочнее и вообще все пышнее и богаче. Только потому они и уходят, и ничего нет в этом возвышенного, ибо всякий средний человек предпочитает Рим деревне и согласен даже быть в Риме сто пятнадцатым, лишь бы ходить по мрамору, а не по деревенской улице. Может быть, в том то и дело, Что только средние люди так рассуждают, и потому Бялик и Перец у нас, а в русской литературе подвизается г. Тан и еще не помню кто; но оттого народу не легче, если у него остаются генералы и нет офицеров, и дезертирство, остается дезертирством. Я этим никого не ругаю, я человек трезвый и не вижу в дезертирстве никакого позора, а простой благоразумный расчет: на этом посту мне, интеллигенту, тяжело и тесно, а там мне будет легче и привольнее – вот я и переселяюсь. Вольному воля. Мало что в чулане осталась толпа без вождей и без помощи – ведь никто не обязан быть непременно хорошим товарищем. Счастливой дороги. Но не рядите расчета в принципиальные тряпки, не ссылайтесь на возвышенные соображения, которых не было и не могло быть у людей, что покинули нас в такой неслыханной бездне и перетанцевали на ту сторону к богатому соседу. Нас вы этими притчами не обманете: мы хорошо знаем, в чем дело, знаем, что мы теперь культурно нищи, наша хата безотрадна, в нашем переулке душно, и нечем нам наградить своего поэта; мы знаем себе цену… но и вам тоже!

Опять-таки настаиваю на прежнем: мой набросок получил оттенок беседы с г. Таном, и г. Тан может принять это все на свой счет, а мне бы не хотелось. Ей-Богу, я в точности не знаю, перекочевал ли он или нет, говорю не о нем и вообще не о ком-нибудь, а так. Обмениваюсь личными настроениями. И раз это личное настроение, то хочу вам указать еще одну его деталь: нашу окаменелую, сгущенную, холодно-бешеную решимость удержаться на посту, откуда сбежали другие, и служить еврейскому делу чем удастся, головой и руками и зубами, правдой и неправдой, честью и местью, во что бы то ни стало. Вы ушли к богатому соседу – мы повернем спину его красоте и ласке; вы поклонились его ценностям и оставили в запустении нашу каплицу – мы стиснем зубы и крикнем всему миру в лицо из глубины нашего сердца, что один малыш, болтающий по древне-еврейски, нам дороже всего того, чем живут ваши хозяева от Ахена до Москвы. Мы преувеличим свою ненависть, чтобы она помогла нашей любви, мы натянем струны до последнего предела, потому что нас мало и нам надо работать каждому за десятерых, потому что вы сбежали и за вами еще другие сбегут по той же дороге. Надо же кому-нибудь остаться. Когда на той стороне вы как-нибудь вспомните о покинутом родном переулке, и на минуту, может быть, слабая боль пройдет по вашему сердцу, – не беспокойтесь и не огорчайтесь, великодушные братья: если не надорвемся, мы постараемся отработать и за вас.

ЧЕТЫРЕ СЫНА

«Что же это за две фразы? Одну ты найдешь в книге Бытия, где рассказывается, как Иосиф представил фараону своих братьев и что им перед этим советовал. Умный и хитрый человек был Иосиф, истинный сын отца своего Иакова, того самого, который так ловко обошел и собственного родителя, и брата, и тестя, что антисемиты – об этом ты в свое время узнаешь – называют его «первым жидом на земле». Ты, кстати, этого не стыдись, потому что умел Иаков и хитрить, умел и бороться – с самим Богом боролся лицом к лицу всю ночь до зари, и остался непобежденным; умел и любить, и четырнадцать лет служил батраком за любимую женщину. Был это удалой человек, на все руки мастер, и купец, и боец, и рыцарь, и судья, хищный и благородный, осторожный и отважный, расчетливый и сердечный – настоящий человек, широкий, с великими доблестями и недостатками, с душой, как семицветная радуга, или как арфа, на которой все струны. Жизнь его была и осталась самой увлекательной поэмой, какая только рассказана была на земле, и ты читай ее почаще и учись из нее уму-разуму. Учись и любить, учись и бороться, учись и хитрить, ибо земля есть волчье царство, где нужно владеть всеми орудиями защиты и натиска, «Сын его Иосиф был тоже умен и хитер. Знал он хорошо все дела египетские, знал, что египтянам недостает, а особенно хорошо знал душу фараона и его людей. И вот дал он своим братьям, которые просились в Египет, такой совет: скажите, что вы скотоводы. И прибавил фразу, которую ты, сын мой, затверди на память, ибо в ней скрыта главная мудрость нашего народного скитания: «Ибо мерзость для египтян всякий пастух».

«Вторую фразу ты найдешь в книге Исхода. Прошло уже много лет, одни говорят – 400, другие меньше, но, во всяком случае, давно умер и Иосиф, и братья его, и все то поколение, и тот фараон, который знал Иосифа. Воцарился новый царь и нашел, что потомки Иосифа черезчур сильно расплодились. Тогда и произнес он вторую фразу, которую надо тебе затвердить на память, ибо с тех пор и поныне замыкается этой фразой каждый привал, каждая передышка твоего народа на пути его скитаний, и как только прозвучит эта фраза, приходится ему опять укладывать пожитки в дорожную торбу. «Давайте ухитримся против него, чтобы он не умножился», сказал новый фараон.

«Из этих двух фраз, сын мой, складывается, в сущности, вся философия наших кочеваний. Ты спросишь: как так? Зачем велел Иосиф своим братьям назваться скотоводами, если скотоводы – мерзость в глазах египтян? А в том-то и дело. Заниматься пастушеским делом египтяне считали непристойным, но скота-то у них было много, и творог они ели с удовольствием. Потому и нужны были им скотоводы. Сам фараон, когда услышал то, что сказали ему сыновья старого Иакова, по мудрому совету Иосифа, очень обрадовался и тотчас распорядился назначить их смотрителями царских табунов и стад. И вообще, должно быть, не малая радость. была в Египте, что, вот, нашлись добрые люди, которые за нас сделают то, чего мы сами делать не любим…

«Что же произошло за те годы, что отделяют эпоху первой фразы от эпохи второй? Почему вдруг стали так обременительны потомки ханаанских скотоводов? Неужели решено было во всем Египте не держать более скота? Напротив. Скота было много и египтяне очень им дорожили: одной из самых чувствительных казней оказался для них, по преданию, падеж скота. В чем же дело? Ты не понимаешь? Сын мой, если бы ты знал историю наших новых скитаний, ты бы легко догадался, в чем причина охлаждения. – Очевидно, египтяне сами за это время привыкли к скотоводству. Сначала стеснялись и гнушались, а потом научились у евреев же, начали делать на первых порах робкие, единичные попытки, а потом приободрились, вошли во вкус занятия – и в один прекрасный день вдруг нашли, что теперь евреев слишком много, и можно бы уже и без них смело обойтись. Конечно, не сразу: массового ухода фараон не хотел допустить, ибо тогда все-таки еще могла бы остаться без присмотра известная часть отечественной скотины. Но по-маленьку, по-легоньку, через постепенное вымирание – это дело другое, перспектива приятная и не грозящая никакими неудобствами, ибо тем временем коренное население окончательно приберет к своим рукам всю захваченную чужаками отрасль отечественного хозяйства. И вот, «давайте ухитримся»…

«У египтян был своеобразный вкус, и им не нравилось именно скотоводство. А, например, у европейских народов был вкус другой, и им долго не нравилась торговля. Быдло пахало землю, а знатные господа пили вино и разбойничали по большим дорогам, грабя проезжих купцов. Грабить купца считалось вполне приличным, но быть купцом считалось очень неприличным. Это была «мерзость для египтян». И эту «мерзость» отмежевали нам, да еще как охотно. Давали привилегии, защищали от дворян и черни; от времени до времени грабили нас и жгли, но потом опять задабривали привилегиями. Один ученый немец Зомбарт, хорошо изучивший все это дело, утверждает, что вместе с евреями шел по Европе из страны в страну всякий хозяйственный прогресс, что они, собственно, дали миру ту международную торговлю, без которой величайшие столицы земли по сей день остались бы грязными захолустьями, они развили кредит и банковое дело, они снарядили Колубма на открытие Америки. И пока они все это делали и, зарабатывая для себя тысячи, клали десятки миллионов в ненасытную утробу фараоновых карманов, – европейцы приглядывались, учились, стали пробовать и свои силы, привыкли, приободрились, вошли во вкус «мерзости» – и, конечно, вдруг увидели, что евреев развелось что-то слишком много. «Давайте ухитримся»… Когда мальчик научился грамоте, гувернера выбрасывают на улицу. Так это и повторялось с твоими предками в каждой стране. Примут, окажут покровительство, возьмут, что надо, а потом начнут «ухищряться, чтобы он не умножился…»

«Ты не думай, сын мой, что слово «мерзость» надо понимать в буквальном смысле. Часто египтяне чуждаются пастушества не потому, что оно мерзко в их глазах, а потому, что руки у них коротки, или страшно обжечься. Тогда они очень бывают рады, если найдется пришелец, у которого руки подлинее и пальцы не боятся ожога, – и станет таскать для них каштаны из огня. Так бывало, например, при некоторых революциях. В 1848 году в Вене первую революционную речь произнес еврей Фишгоф; а в Берлине тогдашний король издавал прокламации, где уверял, что все это евреи бунтуют, и когда хоронили убитых, то, действительно, много работы по отпеванию выпало на долю тамошнего раввина. Зато и ласковы были с нами тогда египтяне. А потом – вымерло то поколенье египтян, и дети его снова нашли, что слишком много осталось потомства от Иосифа, так недавно обжигавшего для них пальцы горячими каштанами…

Расскажите ему, в ответ на уасмешку, что были уже такие, как он, были и в старом Египте. Скалили зубы на все надежды своего племени и предпочитали льнуть к стороне фараона. Об одном из них уцелела память и в Библии. Юноша Моисей заступился за еврея, которого бил египтянин, и убил того египтянина, а другой еврей это видел и вознегодовал на Моисея. Можно ли поднять руку на хозяина? И на завтра он, или другой из его породы, начал показывать зубы Моисею. «Кто тебя поставил начальником и судьей над нами?» А потом еще кто-то из этой породы донес фарао!гу, что явился такой опасный фантазер и занимается перевоспитанием еврейской воли. В те времена мир был устроен просто, общественного мнения не существовало, и потому доносчик обратился прямо во дворец; будь это в наше время, он, вероятно, как человек приличный, избрал бы другие пути, постарался бы очернить Моисея не перед личным, а перед коллективным фараоном – перед просвещенным обществом Египта. Про убийство насильника он, как человек приличный, умолчал бы, но обрушился бы на ту психологию, которая побудила Моисея обратить внимание, изо всего множества насилий, несомненно чинимых ежедневно в Египте, только на эту расправу египтянина с евреем. Мало ли вообще было рабов в Египте? Зачем такой человек, как Моисей, тратит свои силы на эмансипацию какой-то горсти пастухов, а не на преобразование и обновление всего Египта? И куда это он их зовет? Господи! Да разве не грех оторваться от этой богатой страны, где есть в изобилии всякая всячина: и хлеб, и горшки с мясом, и лук, и чеснок, и много папирусов, исписанных мудрыми иероглифами, тогда как родичи Моисея – бедняки без собственности и культуры? «Что это у вас за выдумки?» – иронически спрашивал тот человек у Моисея и Аарона, развалясь, заложив ногу на ногу и оскалив зубы. «Притупи ему зубы» – советует относительно этого сына ритуал пасхальной вечери. Но я сомневаюсь, чтобы можно было притупить ему зубы. Он слишком хорошо вооружен, ибо ведь нет ничего более непобедимого, чем равнодушие. Ничем вы его не прошибете; раз он уже научился говорить о своем народе: «у вас» – пиши пропало. Он вас высмеет, а материалу для насмешки у него сколько угодно. Над побежденными нетрудно издеваться, особенно, когда издевающийся – свой человек и знает все раны и прорехи. Шишек на лбу у нас много, спина порядком сгорбилась, от векового перепугу руки трясутся; скарб наш убог и сделан по старой моде… есть над чем посмеяться при желании, уничижительно сравнивая нашу скудость с богатством Египта. Правда, сынок этот и сам-то Египту приходится седьмой водой на киселе; но ведь известно, что с наибольшим презрением к бедному родичу барина относится не сам барин, а его лакей. Оскалит на вас зубы, и ничем вы их не притупите.

Да и не надо вам притуплять зубы этого сына. Пусть идет своей дорогой с крепкими зубами. Бедняга, они ему еще понадобятся там, в стане ликующих, куда его тянет. Твердые орехи придется ему там разгрызать: из них самый твердый – орех презрения. И много, много раз придется ему молча глотать пинки в ответ на любовные признания и плевки в ответ на лесть, – и смиряться, и стискивать зубы. И в конце жизненного пути, когда он увидит, что весь этот путь был притворством и ложью перед людьми и собственной душою, и если сама душа и поверила этой лжи, то люди ни на минуту не поверили, – тогда бросится, быть может, в отчаянии беглый сын ваш лицом вниз, и будет ломать руки, рвать на себе полосы и грызть землю – теми самыми зубами, что теперь оскалены насмешкой над нашими святынями. Пусть сохранит свои зубы, они ему еще понадобятся и для фальшивых улыбок, и для скрежета бессильной злобы…

А третий мальчик – простак. Глаза у него честные, ясные, прямые. Он не из тех, которые допытываются, доведываются, копаются в противоречиях. Мир для него прост и непререкаем; он любит верить и благоговеть ясной верой примитивного человека. В таком роде был простаком и Самсон: любил драться, любил и шутить, и острить, и загадки загадывать, и проказничать, и вкусно поесть, и сладко выпить, а доверчив был до того, что после трех обманов опять уснул на груди у Далилы. У сегодняшнего сына-простака нет, конечно, той полнокровной жизнерадостности, что была у Самсона – времена не те, – но основа типа та же самая – безхитростнзя, прямодушная доверчивость.

И вы расскажите ему просто и тихо про все, что делается теперь в великой, необъятной диаспоре. Расскажите ему, как в тысяче мест тысячами рук строится вновь рассыпанная храмина безсмертного племени. Расскажите ему, как постепенно снова на наших глазах сростается распыленная доныне народная воля, как снова из обломков складывается настоящий народ, настойчивый, эгоистичный, исключительный, как все здоровые нации, расскажите ему, как рушатся одна за другою последние кафедры, с которых еще недавно раздавалась проповедь национального самоубийства. Расскажите про еврейскую молодежь университетов Берлина, Вены, про этих сыновей онемеченных коммерциенратов, про то, как они гордо носят на груди еврейский цвета:

Расскажите, как повсюду с каждым днем растет гордость, уважение к собственной самобытности и горькая ненависть к ренегатству; как научились и парижский драматург, избалованный успехами, и нищий шинкарь в галицийском местечке, дрожащий перед паном, кричать в лицо всему свету: я еврей! Расскажите про то, какие дивные поэты пишут теперь на нашем языке, и как прекрасен и могуч этот язык, и что за великое счастье для народа – обладать таким языком. И еще расскажите ему, как бойко и весело щебечут на этом языке дети палестинского колониста, и как шаг за шагом, по малому камушку, с великим трудом, сквозь строй тысячи препятствий, начиная с жгучего солнца и кончая пулей бедуина, воздвигается там и растет нечто новое, точка опоры для самых грандиозных замыслов и пророчеств. Расскажите простой и верующей душе все это и многое другое. Он возьмет ваши слова полными пригоршнями и бережно сложит их в открытом сердце, и с той минуты одним борцом больше станет в нашем полку.

Такою мудростью мудр бывает серый, массовый человек. Это – тот невзрачный горемыка, что тачает сапоги, шьет платья, разносит яйца, скупает старые вещи, переписывает свитки завета, торгует в мелких лавченках, бегает на посылках, тянет все те полунадорванные лямки, от которых его еще не прогнали, кряхтит, а по пятницам вечером наполняет дома молитвы. Это он, знаменитый Бонця-Молчальник из сказки Леона Переца, несет на своем горбу все бремя диаспоры, поставляя из своей среды человеческое мясо и для эмиграции, и для погромов; он агонизирует и не умирает, гибнет и не погибает, и творит исконный обряд, как творили деды, почти машинально, почти равнодушно, с той под-сознательной верой, которая, быть может, в глазах Божьих прочнее всякого экстаза. Он, этот серый массовый молчальник, «не умеющий спросить», он есть ядро вечного народа и главный носитель его бессмертия.

БАБИЙ УМ

Когда мужчина выступает в роли крайнего феминиста – враги скажут: в роли «суфражистки», – это всегда выходит смешно. Причины я не знаю, но оно так. Поэтому в подобных случаях мы, мужчины, стараемся придать такой речи или статье тон отменно легковесный: чтобы можно было потом отречься – «это я не всерьез». Мы, так сказать, заранее приготовляем себе нравственное алиби. Я, малодушный, сегодня тоже последую этому осторожному обычаю; есть у меня на то еще одна причина и еще один предлог. Причина, что я в истории человек неученный; а предлог – что вообще на банкетах принято оратору глубокомыслия избегать, а за то блистать остроумием. Я, однако, принимаю на себя выполнить только первую часть этой двусторонней программы. Но прошу верить: при всем малодушии, алиби я себе не готовлю. Несмотря на фельетонный оттенок предстоящей застольной речи – это всерьез. Я действительно верю, что в роли государственного деятеля женщина больше на своем месте, чем мужчина.

Спор о праве женщины на политические права можно считать законченным. Но остается спор о том, годится ли она для этой функции, способна ли она использовать эти права так же хорошо, как мужчина. В этой области спорить гораздо труднее: тут нужны не доводы от разума, а факты из опыта, фактов же этих мало. Политическое равноправие женщины – дело вчерашнего дня. Тот небольшой опыт, какой уже накопился, говорит как будто не в вашу пользу. Дамы, очевидно, сами не склонны добиваться парламентской карьеры, иначе их было бы в разных палатах много больше. Те, которые прошли в народные представительства, пока особенно не выдвинулись. Найдутся, конечно, утешители, которые вам скажут, что начало ничего не доказывает. Я же, напротив, склонен думать, что в этом мало блестящем и малообещающем начале есть нечто характерное и даже органическое. Парламентское дело есть дело борьбы, притом борьбы публичной, на глазах у всего народа. Женщина, я думаю, действительно не любит проталкиваться локтями, и еще на площади, под тысячами биноклей.

Попробуем наскоро и наизусть вспомнить старый наш учебник. Это, между прочим, дело не легкое. Бог его знает, зачем нас обучают всем наукам в гимназиях: ведь к двадцати пяти годам никто ничего не помнит, Как то в старом Петербурге, вечером, в очень молодой компании, при мне кто то устроил повальный экзамен по всему курсу средней школы. Были там барышни и мужчины; некоторые окончили курс с медалями. Среди барышень была одна учительница; она, конечно, выдержала допрос, но ведь она не в счет. Все остальные, обоего пола, срезались; абсолютно, чудовищно, гомерически срезались. Доказать пифагорову теорему не сумел никто; но половина даже не помнила, о чем эта теорема. Династия Романовых была представлена в пяти вариантах, и в лучшем из них была пропущена Анна Иоанновна. На вопрос: «Что такое гидростатический парадокс?» ответил лишь один, а именно: «броненосец железный – а не тонет», Ответы были частью письменные, так что экзамен правописания получился сам собою, и тоже безотрадный. Все это я упоминаю не в скобках, а с умыслом: тут я, действительно, заранее готовлю себе если не алиби, то смягчающую вину обстоятельства. Мы решили вспомнить учебник, и вспоминать буду я – а помню плохо. Это именно я тогда представил список Романовых без Анны Иоанновны, и то лет двадцать пять назад. Поэтому за абсолютную точность моей статистики не ручаюсь. Но за вывод – вполне.

Да будет мне позволено начать с истории моего собственного народа. Цариц-правительниц было во Израиле всего две: Аталия (на языке синодального перевода Гофолия) в глубокой древности, и Александа-Саломея в конце маккавейской династии, лет за семьдесят до христианской эры. Аталия была, вероятно, женщина замечательная, но царица плохая; или так, по крайней мере, говорит библейский летописец, который явно ее не любил. Но Саломея была чрезвычайно хорошая царица; в позднейшие времена такую прозвали бы если не великой, и то «доброй», или «справедливой», или «благословенной», хотя процарствовала она всего только десять лет. Читаешь у Иосифа Флавия историю этих последних маккавейских царей – словно уголовный роман: братоубийства, отцеубийства, яд, поджоги, измены, смута, гнет… И вдруг – десять страничек оазиса: Саломея. В стране покой, у власти прочно стоит одна и та же партия, притом самая толковая: фарисеи, по психологии нечто вроде консерваторов английского типа; процветает правосудие и благочестие; несколько войн в Иордании кончаются удачно – царица, очевидно, с толком выбирала не только министров, но и генералов. Об экономическом положении страны во дни Саломеи есть такая справка в Талмуде, характерная и по своей наивной образности, и по тому, что вообще Талмуд очень редко сочувствует женщине в роли начальствующего лица: во дни царицы Саломеи маслины были величиною с грушу. Или в этом роде. Может быть, фрукты не те, но пропорция та. – Саломея умерла, и опять началась уголовщина, и от царя-мужчины к царю-мужчине так и докатились династия и страна до гибели.

Перейдем теперь к русской истории. Правящих цариц было в России, собственно, четыре: Екатерина первая, та самая Анна Иоанновна, Елизавета и Екатерина. Анна Леопольдовна, регентша в течение нескольких месяцев, не в счет. Собственно не в счет и Екатерина первая – она провела на перстоле два года. По настоящему в России царствовали только три женщины, и одна из них была Екатерина вторая, Но я согласен, для статистики нашей признать четырех; согласен даже на пятерых. В ряду царей-мужчин московских и российских того не бывало, чтобы не только тридцать три с третью, но и двадцать процентов из них заслужили всемирно-признанный титул «великих».

Стоит остановиться тут еще на одной стороне вопроса: очень любопытные и, по-моему, показательные получаются выводы, если бегло сравнить «величие» Екатерины с «величием» Петра. Петр был человек гениальный в полном смысле слова. Из таких, как он, вырабатываются большие вожди народные, даже если родится такой человек не во дворце, а в лачуге. Екатерина была женщина бесспорно способная, но ни в каком смысле не гениальная. В ее пьесах нет не только ни проблеска таланта, но и заметной какой либо индивидуальности нет. Знаменитый «Наказ» – хорошая компиляция, но по существу ничего «своего». У Петра в каждом слове, поскольку сохранились его слова, дразнящая самоличность «звенит и блещет, как червонец», даже когда содержание слов – абсурд. Может быть, одно из различий между гением и даровитостью – то, что талант выражает мнение своей среды и эпохи, а гений мыслит наперекор эпох и сред.

Об этом я говорю потому, что, быть может, в разнице между государственным творчеством Петра и Екатерины отразилась общая разница между великими царями и великими царицами: нечто вроде слушанного раньше – что женщина не любит проталкиваться локтями. Петр это любил и умел. Он был гениален, как разрушитель; он был столь же гениален и в одной из областей положительного зодчества – он обухом вколотил в заплывшие московские мозги сознание, что надо жить по-новому. Но вряд ли кто назовет его гением в смысле оформления этого «нового». Когда в далекой древности, я проходил историю русского права, меня помню поразило, до чего часто неуклюже, иногда и совсем нелепо было органическое законодательство Петра; как много из его законов, из созданных им учреждений пришлось с головы до ног перестроить чуть ли не на завтра после его смерти; перестроить не в интересах реакции, а просто потому, что в петровском виде они бы не могли функционировать. И из того же курса помню, что совсем иное впечатление получаешь от законодательства Екатерины. Оно обдумано, продумано, благоразумно; и ее учреждения просуществовали гораздо дольше – некоторые, если память не изменяет, сто лет и больше… Можно это объяснить, конечно, тем, что первый опыт никогда сразу не удается; можно также видеть в этом различии случайность – чисто личное несходство двух темпераментов; или несходство расовое – между великороссом и немкой. Настаивать не буду, но мне все же кажется, что тут есть и общий урок. Я бы его так выразил: в качестве низвергателя и завоевателя, мужчина выше женщины; а вот кто сильнее в качестве организатора – это еще вопрос.

Династию австрийских Габсбургов я, слава небу, никогда подробно не проходил; но вряд ли ошибусь, если напомню, что австрийский правящий дом, за все восемь столетий своего бытия, знал только одну императрицу-правительницу; и это была Мария-Терезия, т. е. вообще одно из двух-трех лучших имен во всей длинной цепи коронованных Габсбургов. Это – все сто «процентов»! И, опять-таки, главная заслуга ее есть заслуга организатора. Это она, если не всю империю, то, по крайней мере, немецкую и чешскую области ее вывела на путь цивилизации. Будь у нас сегодня время, стоило бы провести параллель между нею и сыном ее, Иосифом вторым. Toutes proportions gardes, есть в этой параллели нечто родственное с только что проведенной – Екатерина и Петр. Иосиф был человек с блеском и фантазией; не гений, конечно, но – искатель новых путей; только пути его никуда не годились. Мария-Терезия была просто очень толковая женщина, дельная барыня-помещица на троне, но ни 1848, ни 1867 год далеко не все то смел, что она построила.

В Англии мы должны снять со счета Викторию: хотя, по мнению современников и биографов, это была замечательная правительница, конституционные монархи обоего пола нас теперь не интересуют – ход правления в странах парламентского режима определялся не ими. Английская летопись расцвета парламентаризма упоминает четырех самостоятельных королев: и одна из них была Елизавета. Пред нами лучшая, самая блестящая, самая плодотворная эпоха английской истории, и при этом в каждом углу тогдашнего государственного быта – в ведении войн, в основании Ост-Индской компании, в почине городского самоуправления, в народном образовании, в расцвете литературы – явное, непрерывное, ревнивое личное влияние королевы. Опять-таки, мужчины на британском престоле очень далеки от двадцати пяти «процентов» величия.

Список этот, вероятно, можно и очень удлинить, если хорошо знать историю мира сего. Даже в странах, о которых я упомянул, были – кроме «великих» правительниц – просто хорошие правительницы, тоже лучше среднего типа царя-мужчины. Царствование Анны английской, в самом начале восемнадцатого века, считается одной из блестящих эпох королевства; а сама Анна была и совсем заурядная женщина. Русская Анна (как я выяснил, устыженно пополнял свое образование после того конфуза) тоже дала России десять лет сравнительного благополучия и несомненного прогресса. О Елизавете Петровне и говорить нечего. Если бы можно было составить сводку не великих, а просто дельных царей и цариц, то пропорция в пользу женовластия получилась бы, вероятно, еще более яркая.

При всем моем вышеупомянутом «суфражетничестве», мне бы не хотелось создать впечатление, будто я в этих замечаниях говорю дамам комплименты, а свое собственное мужское сословие обвиняю в бездарности. Напротив: как уже сказано, ни одна из этих цариц не кажется мне гениальной (Елисавета английская еще гораздо меньше, нежели Екатерина); а Петр или Фридрих Прусский или Наполеон были подлинные гении. Более того: я подозреваю, что среди царей-мужчин, правивших десятки лет без следа и славы, были нередко люди, гораздо более даровитые, чем Мария-Терезия, или Саломея-Александра; даже наверное были. В том то, по-моему, и все дело, к этому я и веду свои доводы, что великие правительницы были, в сущности, хоть, конечно, недюжинные, но ничуть не исключительные личности.

В этом выводе (если отбросить нарочитую его прянность) тоже нет никакого комплимента особенностям женской натуры. Сведенный к надлежащим своим границам и степеням, вывод этот означает только вот что: во-первых, полезная государственная деятельность выражается, или может иногда выражаться, в двух совершенно различных функциях – одна из них «буря и натиск», а другая – организаторство; во-вторых, для бури и натиска нужны личные качества гораздо более редкие, чем для организаторства; и в третьих – если для бури и натиска, по причинам совершенно понятным, годятся почти исключительно мужчины, и притом только лучшие из них, которые на трон попадают редко, то функция организаторства, очевидно, легче и лучше удается женщинам – и по причинам, мне кажется, тоже вполне понятным.

Если действительно Сократ так выразился, то сказал он только половину правды. Но это, по-моему, главная половина. Развитие государства идет иногда скачками и переломами, иногда спокойным строительством. И то и другое необходимо; но для скачков и переломов не всегда нужен верховный руководитель – французская революция прекрасно обошлась без своего Петра или хотя бы своего Муссолини, – тогда как строительство невозможно без главного директора. И, хотя директора всегда и всюду кроме случаев исключительных, мужчины, я не уверен, что это разумно. Может быть, следовало бы во всяком предприятии иметь директора для «инициативы» и директоршу для текущего управления – а также для приведения в порядок той неразберихи, которая нередко получается в результате даже самой удачной «инициативы».

Тут, повторяю, есть нечто органическое. Пропорциональный подсчет, который мы здесь проделали, при всей его поверхности – факт; отрицать его нельзя; приписать его случайности было бы просто неумно. История тронов несомненно доказывает, что женщина больше мужчины приспособлена к функции государственного правления в области организации и строительства. Ничего удивительного в этом нет. В свете того, что сказал Сократ (даже если бы оказалось, что он этого не говорил), нужно только вспомнить, что с первых времен человечества мужчина всегда был добытчик, а организатором хозяйства была женщина. Так оно было у пещерных людей; так оно было у первых эллинов – Улисс шатался по свету, Пенелопа сидела дома и правила дворцом, вероятно и всем островом. Во времена Сократа «ключница», т. е. каждая мать семейства в Афинах, несла на себе, в миниатюре, почти все функции целого кабинета министров: составляла бюджет в пределах средств, отпускаемых ей мужем, вела счет запасам, изучала цены на рынке, закупала во время и с выбором, управляла штатом прислуги, распределяла между ними работу, посылала детей в школу, драла кого следует – все министерства тут в зародыше на лицо, кроме военного, иностранных дел и того департамента министерства финансов, который ведает взысканием налогов. Только для этих последних производств нужен был добытчик, налетчик, насильник, т. е мужчина. В нашем современном быту положение это не только не изменилось, но еще ярче, по-моему, выявилось. Вспомните, из какого круга теперь набираются государственные деятели. Это, по большей части, лица либеральных профессий; особенно много среди них адвокатов и публицистов – два ремесла, только в редких случаях связанные с управлением организованными предприятиями. Жены их, между тем, «сидят дома», т. е. правят королевством о пяти комнатах с кухней… Словом: с незапамятных времен, делу организованного управления обучается только малое меньшинство из мужчин – зато все женщины, по крайней мере все замужние женщины.

Может быть, тут играет привходящую роль еще одно обстоятельство: женщина не так легко, как мужчина, поддается той категории импульсов, которые принято называть страстями; во всяком случае, она реже мужчины дает «страстям» такую степень власти над собою, при которой они могли бы серьезно нарушить порядок внутри дома. Это многие отрицают, и охотно ссылаются на любовников Екатерины второй. Но прав был Апухтин, когда вложил в уста Екатерины гордый ответ: я много любила, но это не влияло на подбор моих министров. «Когда Тавриды князь, наскуча пылом страсти, надменно отошел от сердца моего, – не пошатнула я его могучей власти, и Русь по-прежнему цвела у ног его», Цвела или не цвела Русь у ног Потемкина, это вопрос другой; но о себе, о природе своих государственных критериев Екатерина тут говорит правду: они у нее были сами по себе, а критерии сердечные – тоже сами по себе… Но нет нужды восходить так высоко, чтобы найти подтверждение преимуществу самообладания, которым, по-моему одарена женщина. Помните довоенную Россию, по воскресеньям? «Руси есть веселие пити»… Если это – расовая черта, то нет причины, почему она была бы свойственна только Ивану, а не Марье. Но по воскресеньям Иван сидел в кабаке, а Марья плакала за дверью, умоляя варвара пощадить детей и сберечь хоть огрызок вчерашней получки. Я считаю несомненным, что предрасположение к алкоголизму, если оно в данном племени имеется, распределено между обоими полами поровну. Но один пол ему поддается легче, другой меньше. Причины тому разные, есть и бытовые, И социальные, но главная, по-моему, та, что у женщин начало внутренней дисциплины несравненно сильнее, чем у мужчин,

БЕЛЫЙ ПЕРЕДЕЛ

Принято думать, будто корни социализма – в Ветхом Завете; но это не совсем так. Ветхий Завет полон, конечно, социального протеста ненависти к общественному порядку, при котором богатому живется широко за счет страданий бедняка. Но социализм – не только протест: социализм есть конкретный план законодательного разрешения социальной проблемы, и именно такой план, какого в Ветхом Завете нет. Напротив: конкретный план социальной революции (вернее, набросок такого плана) имеется в Ветхом Завете, но тот план не только не есть социализм, а есть, по основному своему замыслу, нечто резко противоположное социализму, Библейское средство против социального непорядка называется «юбилейный год" и изложено в главе 25-ой книги Левита. Коренное различие между ним и социализмом есть различие между двумя понятиями: пресечение зла и предупреждение зла.

Социализма есть попытка предупреждения социального зла; проект такого общественного устройства, при котором неравенство в распределении благ станет раз навсегда и автоматически невозможным. Самая социальная проблема, как мы ее теперь понимаем, должна исчезнуть после тщательного проведения социалистического строя. Человечество будет организовано таким образом, что сосредоточение крупного количества благ в руках частного лица станет немыслимым. Все равно, как немыслимо копить воздух, так немыслимо будет тогда копить богатства. Это не обязательно означает, что государство будет платить одну и ту же меру вознаграждения за труд профессора и дровосека, хотя бы потому, что умственная работа требует некоторых условий покоя и комфорта, без которых дровосек может обойтись. Разряды жалованья, как в советской России, могут стать не только временной, но и постоянной чертой социализма. Более того, можно думать, что некоторые исключительные виды духовного труда, зависящие от таланта, будут в те дни оплачиваться вне разряда: удачный роман, например, разойдется в миллион экземпляров, и автор «разбогатеет»; или «разбогатеет» гениальный пианист, объездив полмира с концертами (хотя еще неясно, не вытеснит ли радио и концерт, и книгу). Но все это мелочи. Социальная проблема коренится не в том, что случайный счастливец найдет в море большую жемчужину. Горе начинается с того часа, когда он эту жемчужину обменяет на большой участок земли, или на завод с десятками станков, и получит возможность покупать труд своих соседей задешево и продавать плоды его дорого. Эту опасность социализм устраняет, раз навсегда изъяв средства массового производства из сферы частного владения.

Библейский проект не имеет ничего общего с этой профилактической системой, исключающей самое зарождение социального неравенства, эксплуатации, хозяйственного соперничества и борьбы. Ветхий Завет хочет сохранить экономическую свободу, но в то же время обставить ее поправками и противоядиями. Некоторые из библейских поправок (как раз наименее радикальные) общественны. Главная из них – отдых субботний, упомянутый еще на скрижалях десяти заповедей, Затем есть закон об окраине поля: при жатве собственник не имеет права подбирать колосья упавшие близ межи – это подберут безземельные чужеродцы, вроде нищенки Руфи. Есть еще закон о «десятине» в пользу храма, Из этих рудиментов развилась впоследствии вся сложная нынешняя система социальной охраны, общественной взаимопомощи, обложения богатых в пользу бедных. Ничего общего с социализмом она, конечно, не представляет, хотя многие из входящих в нее законодательных мероприятий проведены были в жизнь под прямым влиянием социалистических партий; все это – лишь поправки к строю экономческой свободы; начала свободы они не затрагивают. – Но самая радикальная и революционная из намеченных Ветхим Заветом поправок к режиму экономической свободы гораздо менее известна.

Мысль о юбилейном годе изложена в третьей части Пятикнижия приблизительно так: отсчитай семь семилетий, а всего сорок девять лет; на седьмом месяце после этого, в десятый день того месяца – Судный день – пройдите с трубным звуком по всей вашей земле. «Этот пятидесятиый год считайте святым; провозгласите Свободу в стране; годом Юбилея будет вам тот год». Если вынужден был человек продать за долги свою землю, и не хватило у него средств выкупить ее, то в год Юбилея земля вернется к нему без выкупа. Так же будет и с домом, кроме домов городских. Так же будет и с братом твоим, который обеднел и продался тебе на службу: обращайся с ним не как с рабом, а как с наемником, и то только до юбилейного года, а в год юбилея он опять свободен, он и вся его семья, и они вернутся в свое прежнее имение.

Больше ничего о юбилейном годе в Ветхом завете, кажется, не сказано; тем не менее, тут пред нами изумительно смелый размах реформаторской мысли. Это, в сущности, попытка установить начало обязательности периодических социальных революций. В России ранее народничество мечтало когда-то о «черном переделе», т. е. о насильственном перераспределении всей земли в интересах чернорабочего люда. В наше время такую мысль назвали бы красным переделом. Библия имеет в виду, так сказать, белый передел: узаконенный. Но главное отличие ветхозаветного передела от переделов социалистических в том, что эти – «раз на всегда», а тот – обязательно и периодически повторяем. По плану Библии хозяйственный быт сохраняет и после Юбилея полную свободу дальнейшей перетасовки. Люди будут по-прежнему измышлять, изловчаться, бороться, соперничать; одни будут богатеть, другие обеднеют; жизнь сохранит свой облик ристалища, где возможны поражение и победа, почин и провал, и награда. Эта свобода будет ограничена только двумя поправками. Одна поправка, вернее целая система поправок, действует постоянно и непрерывно: раз в неделю работа запрещена, край поля и виноградника принадлежит бедным, десятая часть дохода взымается в пользу «храма»; в перевод на современный язык, это означало бы нормировку рабочего времени и вообще все законы об охране труда, все формы государственного страхования рабочих, все виды социального налога. Вторая поправка, или скорее противоядие против режима экономической свободы – «Юбилей». От времени до времени над человеческим лесом проносится огромный топор и срубает все верхушки, переросшие средний уровень; аннулируются долги обедневшему возвращается потерянное имущество, подневольный становится самостоятельным; снова устанавливается равновесие; начинайте игру сначала, до нового передела.

Лучше ли это, чем социализм, или хуже – оставим оценку на минуту в стороне; важно пока установить, что это – полная противоположность социализму. Идея повторных социальных переделов есть попытка пресечения зла, а не предупреждения. Напротив; она, очевидно, зиждется на вере в то, что свобода экономического соперничества есть незыблемая основа человеческого быта. Пусть люди борются, теряют и выигрывают. На арене борьбы нужно только снизу подостлать много мягкой травы, чтобы и упавший не слишком больно ушибся: эта «подстилка» есть суббота, край поля, десятина, весь тот переплет приспособлений, при помощи которых государство пытается помешать превращению эксплуатации в кровопийство, бедности в нищету. А от времени до времени на арене раздается свисток судьи: победители и побежденные возвращаются к исходной черте и выстраиваются в одну ровную шеренгу. Именно потому, что борьба должна продолжаться.

Что лучше, предупреждение или пресечение, – это вопрос старый. Он возникает пред каждой матерью, когда дети еще крошки: что лучше – лечить их, если простудятся, или не выпускать на улицу, чтобы не простудились? Когда подростут дочери, вопрос принимает новую форму: что лучше – не выпускать их на прогулку со студентами без надзора, или рискнуть, что иной роман зайдет слишком далеко и придется принимать чрезвычайные меры? Или, в масштабе государственном: что лучше – предварительная цензура или меры против вырождения безцензурности в нецензурность? Воспрещение уличных манифестаций или отряд полиции за углом, на случай, если полетят камни? Вообще говоря, что лучше: прививка против всех болезней, или хирурги и аптеки? Говорят, если бы можно было привить человеку иммунитет от всех возможных болезней на свете, человек бы стал кретином. Я не знаю медицины и судить не могу, но…

Будь я царем, я бы перестроил царство по мысли Юбилея, а не по мысли социализма. Конечно, прежде всего пришлось бы найти подходящих мудрецов и поручить им разработку библейского намека. В той неуклюжей, первобытной ребяческой форме он неприменим к нашему сложному быту; некоторые историки сомневаются даже в том, соблюдался ли действительно юбилейный год и в древние времена Израиля, не остался ли мертвой буквой с самого начала. Но мало ли что в билиях мира сего осталось поныне мертвой буквой? Мечей на сошники мы еще тоже не перековали; но когда-нибудь перекуем. Мертвая буква не есть смертный приговор. Мертвая буква иногда есть признак истинного идеала. Я посадил бы мудрецов за разработку ветхозаветного намека в переводе на язык современности. В наказе моем этой комиссии было бы написано так: благоволите приспособить мысль о повторных, и притом узаконенных, социальных революциях к условиям нынешнего хозяйственного быта. Имейте при этом в виду, что предложенный в Ветхом Завете пятидесятилетний срок – деталь несущественная. Вы можете предпочесть другие промежутки. Более того: можете вообще устранить хронологический признак, можете заменить его признаком целесообразности. Можете, например, установить, что «Юбилей» наступает тогда, когда за это выскажется некое специально поименованное учреждение, парламент, сенат, верховный совет хозяйственных корпораций, или, наконец, плебисцит, большинством простым или квалифицированным, как найдете полезнее. Тогда «переделы» совпадут приблизительно с эпохами глубоких и затяжных кризисов – что, в сущности, и нужно. Главное – утвердите в вашем проекте раз навсегда законность того явления, которое теперь называется социальной революцией; отнимите у этого понятия страшный привкус насилия и крови, нормализируйте его, сделайте его такой же частью конституции, как, скажем, созыв чрезвычайного национального собрания для пересмотра этой конституции – мерой исключительной, мерой особо-торжественной, но вполне предусмотренной. Затем благоволите предусмотреть, как отразится введение этого начала на обыденном хозяйственном обороте, особенно же на той его основе, которая называется кредитом. В той же главе Левита вы найдете оговорку, что в промежутках между двумя Юбилеями ценность поля, например, исчисляется по количеству годовых урожаев, оставшихся до ближайшего «предела»: этого, конечно, недостаточно, это даже не подойдет при отмене хронологического признака, но, идя по этой линии, ваша мудрость и ученость поможет вам найти необходимые поправки для сохранения жизнеспособности кредитного начала. Словом, подумайте и устройте; только дайте каждому человеку в нашем царстве возможность жить, производить, торговать, изобретать, стремиться, добиваться без предварительной цензуры – и в то же время знать, что от времени до времени будет Юбилей, и трубный глас по всей стране, и «провозглашение Свободы»,

Я, однако, не царь, а напротив – член того сословия, самое имя которого стало бранью: буржуазия. Еще хуже: я не принадлежу и к распространенному в этом сословии крылу кающихся буржуа. Я ничуть не каюсь. По-моему, почти вся культура, которой мы дышим, есть порождение буржуазного строя и его древних прототипов римских, эллинских, израильских, египетских; и я верю, что этот строй одарен беспредельной гибкостью и растяжимостью – что он способен вместить огромные дозы социальных поправок и все же остаться в основе самим собою. Я верю, что общественный распорядок, получивший кличку буржуазного или капиталистического, постепенно выработает систему мер, при которой исчезнет явление бедности, т. е. падение заработка ниже уровня сытости, гигиены и самоуважения; если бы не военные бюджеты, во многих странах это было бы осуществимо и теперь. Более того: если правда, что буржуазный строй – как все живое – вырабатывает попутно яды и потому сам для себя создает неизбежность периодических потрясений, – то я верю, что он способен не только вынести, не пошатнувшись, эти потрясения, но способен и их включить в свою систему: узаконить и упорядочить свои само пересмотры, обеспечить пред собою бесконечные возможности усовершенствования через этапы повторных социальных переворотов, предусмотренных, обдуманных, планомерных – и, между прочим, бескровных. Словом – верю не только в прочность буржуазной системы, но и в то, что система эта объективно содержит в себе семена некоторого социального идеала: идеала в обычном смысле, т. е. видения, о котором стоит мечтать и за которое стоит бороться. То, что в наше время никто еще субъективно не проникся этим видением, ничего не доказывает: было время когда и пролетариат субъективно не ощущал никакого социалистического идеализма. Римское общество эпохи принципата несомненно томилось по новым идеалам; но, если бы не Павел, Европа еще пятьсот лет не знала бы христианства. Слово буржуа стало бранью, буржуазия сама себя стыдится, извиняется за свое существование; а я все-таки думаю, что придет еще новый Маркс и напишет три тома о ее идеале, и, быть может, озаглавит их не «Капитал», а «Юбилей». И родится он, вероятно, в Москве.

Иногда я задумываюсь вот о чем: у социализма есть энтузиазм и мечтатели, и в этом, быть может, главная сила его. Но в том мировоззрении, символом которого кажется мне мысль о юбилейном годе, заключено видение гораздо более привлекательное для человеческой мечты. Ни один социалист не отрицает, что в мировой коммуне хоть сытно будет житься, но скучно: волновать людей будут только вопросы духовные или научные (я лично думаю, что громадная будущность предвидится в ту пору для крестословицы), но истинная, опьяняющая, возвышающая горечь надрыва и подвига уйдет из жизни навсегда… впрочем, это, или что-то в этом роде, прекрасно изложил когда-то поэтический обыватель Надсон; и, конечно, нельзя считаться с эстетикой, когда речь идет об устранении голода. Но в видение общества, построенного по плану Юбилея, тоже входит устранение голода; зато остается весь авантюризм игры и борьбы, вся романтика прыжка и погони, все обольщение свободы творческого каприза; и, главное, остается то, что социализм поклялся вытравить и без чего, быть может, и жить не стоит, – вечная перспектива переворота, вулканическое начало в общественном быту; поприще, а не пастбище.