Глава 2. Генетический детерминизм и генетический селекционизм
После смерти Адольфа Гитлера очень долго ходили упорные слухи о том, что его
видели живым и здоровым то ли в Южной Америке, то ли в Дании; в течение многих
лет поразительное количество людей никак не хотели соглашаться с тем, что он
мёртв - хотя и не любили этого человека (Trevor-Roper 1972). В Первую мировую
войну сплетни про стотысячный российский отряд, замеченный при высадке в
Шотландии "со снегом на их ботинках" были широко распространены, видимо из-за
незабываемой живучести того снега (Taylor 1963). В наше время, мифы - например
про компьютеры, постоянно посылающие домовладельцам миллионофунтовые счета за
электричество (Evans 1979), или об одетых в лохмотья попрошайках, имеющих по два
фешенебельных автомобиля, припаркованные перед их казёнными ночлежками - в
сущности знакомы. Существуют какие-то неправды или полуправды, которые похоже
порождают в нас активное желание верить в них и их распространять, даже если они
нам неприятны, а отчасти возможно как раз и по причине их неприятности.
Компьютеры и электронные чипы являются более чем благоприятным источником для
таких мифов - возможно потому, что компьютерные технологии развиваются со
скоростью, буквально пугающей. Один мой знакомый пожилой человек "по данным
авторитетных источников" заявляет, что "чипы" узурпируют человеческие функции не
только в "управлении тракторами" но и даже в "оплодотворении женщин". Я покажу
далее, что гены являются источником может быть даже больших мифов, чем
компьютеры. Представьте себе результат объединения этих двух мощных
мифогенераторов - генов и компьютеров! Могу допустить, что я по неосторожности
создал какой-то такой неудачный синтез в головах отдельных читателей моей
предыдущей книги, итогом чего было комическое недоразумение. К счастью, это
недоразумение не распространилось широко, но есть смысл стараться избежать
повторения его на этот раз; и это - одна из целей данной главы. Я разоблачу миф
генетического детерминизма, и объясню, почему необходимо использовать язык,
который к сожалению может быть ложно истолкован как генетический детерминизм.
Рецензент книги Уилсона (1978) "О природе человека", написал: "... Хотя он не
заходит так далеко, как Ричард Докинз (в "Эгоистичном Гене"...), в предположении
наличия связанных с полом генов "флирта" но Уилсон полагает, что человеческие
самцы имеют генетическую предрасположенность к многожёнству, самки же - к
постоянству (дескать пусть дамы не обвиняют ваших супругов в связях со всеми
женщинами вокруг; это - не их грех, они так генетически запрограммированы).
Генетический детерминизм постоянно вползает через чёрный ход". (Роуз 1978).
Рецензент ясно подразумевал, что критикуемые им авторы верят в существование
генов, вынуждающих человеческих самцов быть непоправимыми бабниками, и которых в
силу этого нельзя обвинить в брачной неверности. У читателя остаётся
впечатление, что эти авторы - закоренелые поборники природы в дебатах "природа
против воспитания", и более того - демонстрируют замашки мужского шовинизма.
На самом деле мой пассаж о "бабниках" не имел в виду людей. Это была простая
математическая модель некоего неконкретного животного (то, что я неявно имел в
виду птиц - не имеет значения). Это не было явной (см. ниже) моделью генов, и
если бы там имелись в виду гены, это были бы ограниченные полом, а не сцепленные
с полом гены! Это была модель "стратегий" в смысле Мейнарда Смита (1974).
Стратегия "бабника" была постулирована не как самцовая линия поведения, а как
одна из двух гипотетических альтернатив, где вторая - стратегия "преданности".
Задача этой очень простой модели состояла в том, чтобы выявить условия, в
которых естественным отбором мог бы быть одобрен флирт, и условия, в которых
могла бы быть одобрена верность. Там не было никаких предположений о том, что
флирт для самцов более характерен, чем верность. Более того, конкретный прогон
модели в итоге привёл к смешанной самцовой популяции, в которой верность слегка
преобладала (Докинз 1976a, с. 165, хотя см. Schuster & Sigmund 1981). Но в
ремарках Роуза есть не просто недоразумение, но нагромождение недоразумений. И
есть беспричинное стремление к недоразумениям. На этом лежит печать заснеженных
российских сапог, маленьких чёрных микрочипов, в боевом марше узурпирующих
мужские обязанности и крадущих рабочие места у наших трактористов. Это
проявление могучего мифа, в этом случае - большого мифа о генах.
Генетический миф мимоходом раскрыт в маленькой шутке Роуза про женщин,
оправдывающих тотальные измены своих мужей. Это - миф про "генетический
детерминизм". Генетический детерминизм для Роуза - видимо детерминизм в полном
философском смысле; то есть - неотвратимая неизбежность. Детерминизм
предполагает, что существование гена "действия X" подразумевает, что
"действия X" нельзя избежать. Вот слова другого критика "генетического
детерминизма", Гулда (1978, с. 238): "если мы запрограммированы так, чтобы быть
тем, кто мы есть, тогда эти особенности неизбежны. Мы можем в лучшем случае
перенаправить их, но мы не можем изменить их усилием воли, образованием или
культурой".
Законность точки зрения детерминистов, и особенно - несение моральной
ответственность индивидуума за свои действия, обсуждалась философами и
богословами уже много веков, и без сомнения будет продолжать обсуждаться века
ещё. Я подозреваю, что и Роуз, и Гулд - детерминисты в том, что они верят в
физическое, материалистическое основание для всех наших действий. И я - тоже.
Вероятно, мы все трое согласимся в том, что нервные системы человека настолько
сложны, что практически о детерминизме можно забыть, и полагать, что мы имеем
свободу воли. Нейроны могут реагировать на совершенно неопределённые физические
события. Единственное, что я хотел бы подчеркнуть - генетический детерминизм
ничем не отличается от любого другого детерминизма. Если вы - полноценный
детерминист, то вы будете полагать, что все ваши действия предопределены
физическими причинами в прошлом; вы можете верить или не верить в то, что по
этой причине вы не можете быть ответственны за вашу сексуальную неверность. Но
если взглянуть реально, то какая разница, что какие-то из этих физических
причин - генетические? Почему приверженцы генетического детерминизма полагают
его более непреодолимым или неподсудным, чем детерминизм средовый?
Вера в то, что гены каким-то образом являются более сильными детерминантами в
сравнении с факторами окружающей среды - миф крайне стойкий, что может породить
настоящее эмоциональное бедствие. Я лишь догадывался об этом, пока это мне не
было волнующе продемонстрировано на лекции вопросов-ответов на встрече
Американской ассоциации за прогресс науки в 1978 году. Молодая женщина спросила
лектора, "известного социобиолога", есть ли какие-то доказательства генетической
обусловленности половых различий в психологии человека. Я едва услышал ответ
лектора, насколько был удивлён эмоциональностью, с которой вопрос был задан.
Похоже, что женщина придавала большое значение ответу и почти плакала. С секунду
я пребывал подлинной и невинной озадаченности; затем меня просто поразило
объяснение. Кто-то или что-то - конечно не сам выдающийся социобиолог, внушили
ей ложное представление о том, что генетическая детерминация - это навсегда; она
всерьёз полагала, что "да", прозвучавшее в ответ на её вопрос, если он
верен - приговорит её к рутинной женской жизни, прикуёт к детской комнате и
кухонной плите. Но если, в отличие от большинства из нас, она - детерминист в
сильном Кальвинистском смысле этого слова, она должна быть одинаково расстроена
как в случае генетической природы детерминизма, так и в случае детерминизма
"окружающей среды".
А что вообще имеется в виду под словами - нечто одно детерминирует что-то
другое? Философы, возможно с оправданно - нагнетают тяжёлую обстановку вокруг
концепции причинной обусловленности, но повседневная причинная обусловленность
для биолога - это довольно простое статистическое понятие. На обычном уровне мы
никогда не можем доказать, что некий наблюдаемый случай C вызвал конкретный
результат R, хотя их взаимосвязь может быть оценена как высоко вероятная. На
практике биологи обычно определяют статистически, следуют ли события класса R
за событиями класса C достаточно надёжно? Чтобы установить эту зависимость, им
нужно много сцепленных случаев из двух классов событий; одного события
недостаточно.
Даже наблюдение тенденции надёжного следования событий R за событиями C в
течение установленного интервала времени позволяет только выдвинуть рабочую
гипотезу о том, что события C детерминируют события R. Гипотеза считается, в
рамках ограничений статистического метода, подтверждённой только тогда, когда
события C скорее порождены экспериментатором, чем просто зафиксированы
наблюдателем, и при этом всё ещё надёжно сопровождаются событиями R. Не
обязательно, чтобы каждое C сопровождалось R; также не обязательно, чтобы
каждому R предшествовало C (не нужно бороться с доказательствами типа: "курение
не может вызывать рак легких, потому что я знал некурящего, умершего от него, и
заядлого курильщика, всё ещё крепкого в девяносто"). Статистические методы
предназначены для помощи нам в оценке (на каком-то заданном уровне доверительной
вероятности) того, действительно ли получаемые нами результаты указывают на
причинные связи.
Тогда, если верно то, что обладание Y хромосомой оказывает причинное влияние на,
скажем, музыкальные способности или любовь к вязанию, то что это могло бы
означать? Это могло бы означать, что в некоей конкретной популяции, в некоей
конкретной обстановке наблюдатель, владея информацией о половой принадлежности
особи, будет в состоянии статистически более точно предсказывать наличие
музыкальных способностей человека, чем наблюдатель, о половой принадлежности
неосведомлённый. Акцент здесь делается на слове "статистически", хорошо
срабатывает "при прочих равных условиях" чтобы быть более понятным. Наблюдателя
можно было бы снабдить какой-то дополнительной информацией, скажем об
образовании человека, или особенностях воспитания, которые могли бы заставить
наблюдателя пересмотреть, и даже полностью изменить предсказание, основанное
только на половой принадлежности. Если любовь к вязанию у женщин статистически
более вероятна чем у мужчины, это не означает, что все (и даже - большинство)
женщин любят вязать.
Это полностью согласуется со взглядами, согласно которым женщины любят вязать
из-за влияния общества, навязывающего им любовь к вязанию. Если общество
постоянно поучает детей, не обладающих половыми членами, вязать и играть в
куклы, а детей с пенисами - играть в войну, то какие-то результирующие различия
в мужских и женских предпочтениях - строго говоря - есть генетически
детерминированные различия! Они детерминированы, социальной традицией, фактом
обладания или не обладания пенисом, что в свою очередь детерминировано (в
нормальной обстановке и при отсутствии искусной пластической хирургии или
гормональной терапии) половыми хромосомами.
Приверженцу таких взглядов представляется очевидным, что если мы преднамеренно в
ходе воспитания приучим каких-то мальчиков играть с куклами, а каких-то
девочек - играть в войну, то мы легко сможем полностью изменить нормальные
предпочтения. Это могло бы быть интересным экспериментом
(подобные ситуации изредка действительно имеют место,
правда не в ходе сознательного эксперимента, а в спонтанных жизненных ситуациях;
мальчики (правда их как правило так воспитывали одних, не в группе аналогичных
мальчиков) действительно ведут себя совершенно как девочки - А.П.),
ибо в результате его могло бы оказаться, что девочки продолжают предпочитают
куклы, а мальчики - войну. Если бы так и было, это могло бы сообщить нам кое-что
о стойкости генетических факторов перед лицом конкретного воздействия окружающей
среды. Но все генетические факторы должны работать во вполне определённом
средовом контексте. Если генетические половые различия прорываются сквозь
полоизвращённую систему воспитания, то это, тем не менее - генетические
различия. Если они просвечивают сквозь какую-то другую среду, такую, где
манипуляции с системой воспитания не нарушают их, то здесь, в принципе, имеют
место не большие и не меньшие генетические различия, чем в прежнем,
чувствительном к воспитанию случае; без сомнения, существуют какие-то другие
воздействия среды, которые нарушают генетически заданные тенденции.
Свойства человеческой психики варьируют в почти стольких же измерениях, сколько
психологи могут зафиксировать. Хотя практически это трудновыполнимо (Kempthorne
1978), но в принципе, мы могли зафиксировать влияние на психику таких
предположительно влияющих факторов, как возраст, рост, годы получения
образования, тип образования в соответствии с различными критериями
классификации, количество родных братьев, порядковый номер среди братьев, цвет
глаз матери, умение отца подковывать лошадей, и конечно же, тип половых
хромосом. Можно также исследовать двухсторонние и многоканальные взаимодействия
между этими факторами. Для наших целей важно то, что различия, которые мы хотим
объяснить, вызваны многими причинами, которые к тому же взаимодействуют между
собой замысловатым образом. Несомненно, что генетические различия - фактор,
оказывающий большое влияние на фенотипические различия в наблюдаемых популяциях,
но его проявления могут быть отброшены, модифицированы, усилены или полностью
заменены другими причинами. Одни гены могут изменять проявления других генов, и
то же могут делать факторы окружающей среды. События окружающей среды, как
внутренние и внешние, могут изменять эффекты работы генов, но также могут
изменять эффекты от других событий окружающей среды.
Похоже, людям нетрудно согласиться с модифицирующим эффектом "окружающей среды"
на развитие человека. Считается, что если ребёнок плохо успевал в этом году по
математике, то этот дефицит можно исправить дополнительными и усердными
занятиями в следующем году. Но всякое предположение о том, что неуспеваемость
ребёнка по математике возможно имеет генетическое происхождение, вероятно будет
встречено с чувством, близким к отчаянию: если это в генах, то - "это
прописано", это "детерминировано", и с этим ничего с этим не поделать; может
быть даже стоит оставить попытки преподавать математику детям. Это вздор,
сравнимый по пагубности с астрологией. Влияние генов, и влияние среды в принципе
не отличаются друг от друга. Некоторые проявления и тех и других бывает очень
трудно изменить; другие же, напротив - легко изменить полностью.
Некоторые - трудно изменить как бы "в общем", но легко - если использовать
правильные средства. Важно то, что не существует общих причин полагать, что
влияние генов более неотвратимо, чем влияние среды.
Чем гены заслужили такую зловещую, подобную всесокрушающему монстру репутацию?
Почему мы не делаем подобного пугала из, скажем, дошкольного образования или
разделения на классы? Почему гены воспринимаются настолько более стабильными и
неизбежными в их проявлениях, чем телевидение, монахини, или книги? Ах, дамы! Не
обвиняйте ваших супругов в тотальной неверности, это не проступок, просто они
возбудились от чтения порнографической литературы! Иезуитам приписывается гордое
высказывание: "Дайте мне младенца на семь лет, и я верну вам человека" - не
лишено доли истинности. Образование, или другие культурные влияния, при
некоторых обстоятельствах могут быть столь же неподвластными модификации, и
столь же необратимыми как гены; такой же "судьбой", как принято думать в народе.
Я предполагаю, что частично причины становления генов детерминистскими пугалами
лежат в сумятице, вытекающей из известного факта ненаследования приобретённых
признаков. В 19-м веке было широко распространено мнение, что опыт и другие
приобретения жизненного опыта индивидуума так или иначе отпечатываются на
наследственной субстанции, и передаются детям. Отказ этой веры, замена её на
доктрину Вейсмана о непрерывности эмбриональной протоплазмы и её молекулярного
аналога, т.н. "центральной догмы", - одно из крупных достижений современной
биологии. Если мы проникаемся смыслом Вейсманновской ортодоксии, то она нам и в
самом деле может показаться чем-то зловеще-монстрообразным и непреклонность в
лице генов. Они проходят боевым маршем сквозь поколения, задавая форму и
поведение серии смертных тел, но если бы не редкие и невнятные эффекты
мутагенеза, они бы никогда не восприняли жизненный опыт или свойства среды,
окружающей эти тела. Мои гены перешли ко мне от моих четырёх бабушек и дедушек;
они перетекли ко мне сквозь моих родителей, и ничто из того, что мои родители
достигли, приобрели, изучили или испытали, не оказали никакого эффекта на эти
гены, поскольку они текли сквозь. Возможно, в этом есть что-то несколько
зловещее. Но, как бы ни непреклонны и неизменны могли бы быть гены на своём
марше сквозь поколения, природа их фенотипических эффектов на тела, среда,
сквозь которую они текут - ни в коем случае не непреклонна и неизменна. Если я
гомозиготен для гена Г, то ничто не поможет мутации, могущей предотвратить
передачу мною гена Г всем моим детям. Вот такая непреклонность. Но демонстрирую
ли я или мои дети в самом деле фенотипический эффект, обычно связываемый с
обладанием гена Г, может весьма зависеть от того, как мы воспитаны, какой диеты
мы придерживаемся, какое образование мы получили, и какими другими генами по
случаю обладаем. Так из двух вещей, которые гены делают в этом
мире - самокопирование и влияние на фенотипы, первый - непреклонен, кроме быть
может редкой мутации; второй может быть чрезвычайно гибок. Я думаю, путаница
между эволюцией и развитием частично ответственна за поддержку мифа
генетического детерминизма. (Полагаю, что стойкость мифа
о непреодолимости влияния генов (как кстати и нижеописанные Панглоссианские
воззрения) проистекает из неосознаваемой приверженности людей креационистскому
мироощущению - именно неосознаваемому, и именно мироощущению, а не осознанной
космогонической доктрине! На рассудочном уровне человек, как бы в параллель
подсознательному креационизму может быть материалистом и атеистом. Как
мироощущение креационизм гораздо древнее и подсознательно глубже любых
сколь-нибудь оформившихся религий, верований и научных концепций, ибо в сущности
восходит к иерархическим инстинктам. Сущность креационизма - в предположении
наличия Творца; как он конкретно называется, конкретно где и в виде чего
наличествует - совершенно неважно. Он может называться Бог, Космос, Природа,
Эволюция, Естественный отбор, так далее и так прочее - физический смысл роли не
играет. Принципиально же важно то, что этот Творец подразумевается высшей,
безгрешной и всевластной сакральной сущностью. Ну а раз Он всемогущ и
всевластен, то и поведенческие особенности, Им сотворённые, полагаются
непреодолимыми. И кстати поэтому люди так не любят соглашаться с тем, что многие
отрицательные поведенческие особенности человека - есть часть его природы, ведь
это бросает тень на Творца, а бросание тени на Него - есть вопиющее нарушение
иерархической субординации! Правда в последнем случае в игру вступает столь же
подсознательный антропоцентризм, но он, если разобраться, с креационизмом
теснейше связан. - А.П.).
Существуют также и другие мифы, усложняющие нашу тему; я упоминал о них начале
этой главы. Компьютерные мифы почти столь же крепко засели в современные умы,
как и генетические. Заметьте, что оба указанных мною фрагмента содержат слово
"запрограммированный". Потому-то Роуз и отпустил неверным мужчинам
саркастически грех вины, потому что они дескать генетически запрограммированы.
Гулд сказал, что если мы запрограммированы на то, чтобы быть тем, кто мы есть,
тогда эти наши особенности неизбежны. Верно, мы обычно используем слово
"запрограммированный", для обозначения бездумной негибкости, антитезы свободы
действия. Компьютеры и "роботы", имеют дурную репутацию несгибаемо и буквально
исполнять инструкции, даже если последствия этого очевидно абсурдны. Иначе
почему же они рассылают те знаменитые миллионофунтовые счета, которые продолжает
получать друг-моего-друга-его-друга-общего-знакомого кузена? Я неосторожно забыл
про великий компьютерный миф, также как и про великий генетический миф, когда
сам же написал про кишащие гены как "громадные неуклюжие роботы внутри нас... ",
и про нас самих - как "машин для выживания - носителей робота, слепо
запрограммированного на сохранение эгоистичных молекул, известных как гены"
(Докинз 1976a). Эти отрывки триумфально цитируются и перецитируются явно из
вторичных и даже третичных источников, - как примеры неистового генетического
детерминизма (например 'Nabi' 1981). Я не извиняюсь за использование языка
робототехники. Я без колебаний использовал бы его снова. Но теперь я понимаю,
что необходимы более тщательные объяснения.
Мой 13-летний опыт преподавания этого предмета показал, что главная проблема с
взглядом на естественный отбор через понятие "машина выживания эгоистичного
гена" - это повышенный риск недоразумений. Метафора "интеллектуального гена",
"вычисляющего" наилучшие шансы на собственное выживание
(Гамильтон 1972) - сильная и разъясняющая. Но она слишком соблазнительна для
перегибов, и может гипотетически снабдить гены познавательной мудростью и
предвидением в планировании их "стратегии". По крайней мере 3 из 12
недоразумений родственного отбора (Докинз 1979a) следует непосредственно отнести
на эту базовую ошибку. Небиологи снова и снова старались доказать мне наличие
группового отбора, по сути дела приписывая генам некое предвидение:
"долгосрочные интересы гена требуют длительного существования вида; поэтому
разве нельзя ожидать, что адаптация предотвратит исчезновение вида, даже в ущерб
краткосрочному индивидуальному репродуктивному успеху?" Именно стараясь
предотвратить подобные ошибки, я использовал язык автоматики и робототехники, и
употребил слово "вслепую" в отношении генетического программирования. Конечно
слепы только гены, а не животные, которых они программируют. Нервные системы,
как и искусственные компьютеры, могут быть достаточно сложны, чтобы обладать
каким-то интеллектом и предвидением.
Саймонс (1979) разоблачает компьютерный миф:
Я хочу подчеркнуть, что обвинения Докинза в том, что он посредством таких слов,
как "робот" и "вслепую" - заявляет об одобрении эволюционной теорией
детерминизма - крайне безосновательны... Робот - бессмысленный автомат.
Возможно, некоторые животные - роботы (у нас нет способа узнать это); однако,
Докинз не имеет в виду конкретных животных, но всех животных вообще, а
человеческие существа - как их часть. Тогда, пересказывая Стеббинга, можно
сказать, что "робот" противопоставлен "мыслящему существу" или это слово может
использоваться фигурально, описывая человека, действующего как бы механически,
но не употреблено языковых конструкций, придающих такое значение слову "робот",
которое бы имело в виду, что все живые существа - роботы (с. 41).
Главное в отрывке Стеббинга, пересказанного Саймонсом - разумная мысль о том,
что "X" - небесполезное слово, если имеется нечто, что не являются X. Если все
на свете - роботы, то слово "робот" не несёт какого-то полезного смысла. Но
слово "робот" имеет другие значения, и жёсткая негибкость - не было тем из них,
которое я имел в виду. Робот - запрограммированная машина; важной особенностью
запрограммированного поведения является его предварительная подготовленность, а
не самопроизвольная спонтанность. Компьютер запрограммирован на вычисление
квадратных корней или игру в шахматы. Отношения между играющим в шахматы
компьютером, и запрограммировавшим его человеком не однозначны и открыты для
непонимания. Кому-то может показаться, что программист смотрит за ходом игры, и
ход за ходом выдаёт инструкций компьютеру. Однако на деле программирование было
закончено до того, как игра началась. Программист старается предвидеть
случайности, и строит условные инструкции большой сложности, но как только игра
началась, он должен убрать руки прочь. Ему не позволительно давать компьютеру
никаких новых намёков в ходе игры. Если бы он так делал, он был бы не
программист, а игрок, и его личное участие - повод для дисквалификации. В
работе, критикуемой Саймонсом, я широко использовал аналогии с компьютерными
шахматами, чтобы объяснять мысль о том, что гены не управляют поведением в
смысле непосредственного вмешательства в его исполнение. Они управляют
поведением лишь в смысле программирования машины перед работой. Именно такую
ассоциацию со словом "робот" я хотел вызвать, а не ассоциацию с тупой
негибкостью. Что же до ассоциаций именно с бессмысленной негибкостью, то они
могли быть оправданы в те давние дни, когда высшим достижением автоматики был
рычаг и эксцентрик, управляющие судовым двигателем, как описано Киплингом в
"Гимне Макандрю":
Между фланцем муфты и направляющим валом вижу я Вашу руку, О Господи!
Предначертанность на каждом ходе соединительного рычага
Джон Келвин мог бы проделывать то же самое
Но это был 1893 год и расцвет эпохи пара. Мы теперь крепко увязли в золотом веке
электроники. Если машины когда-то и ассоциировались с жёсткой негибкостью - а я
допускаю, что так и было - то сейчас как раз пора исправить их. Современные
компьютерные программы играют в шахматы на уровне международного мастера (Леви
1978); общаются и рассуждают на правильном и грамматически неограниченно сложном
английском языке (Winograd 1972); создают изящные и эстетически
удовлетворительные новые доказательства математических теорем (Hofstadter 1979);
сочиняют музыку и диагностируют болезни; и темпы прогресса в этой области не
выказывают никаких признаков замедления (Evans 1979). Передовая сфера
программирования, известная как "искусственный интеллект" находится в бодром и
уверенном состоянии (Boden 1977). Мало кто из владеющих темой мог бы теперь
держать бы пари против компьютерных программ, что они через 10 лет не будут
побеждать в шахматах сильнейших гроссмейстеров мира. От слова, почти
синонимичного в народе с негибким кретином, зомби, судорожно двигающем
конечностями, слово "робот" когда-нибудь станет синонимом гибкости и быстрого
интеллекта.
К сожалению, я немного поторопился в указанном отрывке. Когда я написал его, я
только что вернулся с открывающей глаза и ошеломляющей конференции по состоянию
искусства программирования искусственного интеллекта, и был в таком энтузиазме,
что искренне-простодушно забыл, что роботы считаются негнущимися идиотами. Я
также должен принести извинения за то, что без моего ведома обложка немецкого
издания "Эгоистичного гена" представляла собой изображение людей-марионеток,
дёргающейся на концах нитей, спускающихся со слова "ген". Обложка французского
издания изображала маленьких людей в шляпах-котелках, из спин которых торчали
ключи для заводки часовых механизмов. У меня были слайды обеих обложек,
сделанные как иллюстрации, про которые я ничего не пытался сказать.
Итак, ответ Саймонсу - он конечно правильно критиковал то, что как он думал, я
говорил, хотя на деле я этого конечно не говорил (Ridley 1980a). Без сомнения я
был частично виноват в недостаточной недвусмысленности оригинала, но теперь я
могу только убеждать в том, что мы не используем предвзятые простонародные
трактовки ("... Основная масса людей даже минимально не понимает устройства
компьютеров" - Weizenbaum 1976, p. 9), а ищем и читаем что-то из замечательной
современной литературы по робототехнике и компьютерному интеллекту (например,
Boden 1977; Evans 1979; Hofstadter 1979).
Опять же - философы конечно могут обсуждать пределы детерминированности
компьютеров, запрограммированных для реализации искусственного интеллекта, но на
том же уровне философии многие применили бы те же самые аргументы применительно
к человеческому интеллекту (Turing 1950). Что есть мозг, спросили бы они, если
не компьютер, и что есть образование, если не форма программирования? Очень
трудно дать материалистическую оценку человеческого мозга и человеческих эмоций,
чувств и бесспорной свободы воли, не рассматривая мозг как некоторый эквивалент
запрограммированной кибернетической машины. Астроном сэр Фред Хойл (1964) очень
ярко выразил то, что по моему мнению, должен видеть в нервных системах любой
эволюционист:
Оглядывая эволюционное прошлое, я был несказанно поражён закономерностью, по
которой химия постепенно уступила электронике. Не лишено смысла характеризовать
первые живые существа как в своей основе полностью химические. Хотя
электрохимические процессы важны для растений, но как таковая электроника - в
смысле обработки данных, отсутствует или не работает в мире растений. Но
примитивная электроника начинает приобретать важную роль, как только мы
рассмотрим существо, перемещающееся в пространстве... Первые электронные
системы, которыми обладали примитивные животные, были по существу системы
ориентации в пространстве, логически аналогичные сонарам или радарам. У более
развитых животных мы находим использование электронных системы не просто для
ориентации, но и для управления поиском пищи...
Аналогична ситуация с управляемой ракетой, предназначенной для перехвата и
уничтожения другой ракеты. Подобно нашему современному миру, где нападение и
защита стали всё более изощрены в методах, то же случилось и с животными. И по
мере роста изощрённости методов появлялась потребность во всё более совершенных
системах электроники. То, что происходило в природе, имеет тесные параллели с
развитием электроники в современной военной сфере... я нахожу, что аналогичное
просветление мыслей происходило и в природе, но для использования зубов и когтей
в джунглях нам мы не нужны наши интеллектуальные способности - нам не нужно быть
способным разгадывать структуру Вселенной, или быть способными оценить симфонии
Бетховена... В свете этого, нередко задаваемый вопрос - могут ли компьютеры
мыслить? - несколько ироничен. Здесь я конечно имею в виду компьютеры, которые
мы сами делаем из неорганических материалов. Что же, спрашивается, думают те,
кто задаёт такие вопросы о самих себе? Мы - просто компьютеры, только
значительно более сложные, чем те которые мы пока научились делать. Вспомните,
что наша рукотворная компьютерная промышленность существует лишь два или три
десятилетия, а сами мы - плоды эволюции, длившейся сотни миллионов лет
(сс. 24-26).
Многие могут не согласиться с этим заключением, но я полагаю, что
противопоставить этому мнению можно лишь религиозную точку зрения.
Безотносительно итога этих дебатов, возвратимся к генам и главной теме этой
главы - проблема детерминизма и свободной воли совершенно не зависит от того,
сочтёте ли вы гены более сильными детерминантами, чем детерминанты окружающей
среды, или наоборот.
Вместе с тем будет простительно заметить, что нет дыма без огня. Функциональные
этологи и "социобиологи", должно быть наговорили чего-то такого, чтобы
испачкаться в дёгте генетического детерминизма. Если же всё это - недоразумение,
то этому должно быть какое-то хорошее объяснение, ибо столь широко
распространённые недоразумения не возникают беспричинно, даже при
подстрекательстве культурных мифов - столь же мощных, как генетические и
компьютерные мифы в ужасном союзе. Лично я думаю, что знаю причину. Она
интересна, и ей будет посвящён остаток этой главы. Недоразумение является
результатом особенностей нашей манеры говорить о таком весьма необычном
предмете, как естественный отбор. За генетический детерминизм принимается генный
селекционизм, который является сущностью этой манеры, и является точкой зрения
на эволюцию. Я и подобные мне люди постоянно говорят про гены "этого" и гены
"того". Мы создаём впечатление, что мы обладаем генами и "генетически
запрограммированным" поведением. Сложите это с популярными мифами о
кальвинистской детерминантности генов, с пониманием "запрограммированного"
поведения, как чего-то подобного дёргающимся марионеткам Диснейленда, и вряд ли
вас удивит обвинение нас в генетическом детерминизме.
Почему же тогда функциональные этологи так много говорят о генах? Потому, что мы
изучаем естественный отбор, а естественный отбор - это дифференцированное
выживание генов. Если мы столь уверенно обсуждаем возможность развития
поведенческого паттерна благодаря естественному отбору, то мы должны
постулировать наличие генетических вариаций вокруг тенденции или способности к
со-исполнению этого поведенческого паттерна. Нельзя сказать, что такие
генетическое вариации необходимы для всякого конкретного поведенческого
паттерна, однако если мы хотим говорить о поведенческом паттерне как
дарвиновской адаптации, то должны согласиться, что в прошлом такие генетические
вариации должны были быть. Конечно, поведенческий паттерн может не быть
дарвиновской адаптацией; в этом случае этот аргумент не применим.
Кстати, мне нужно защитить использование мною термина "дарвиновская адаптация"
как синонимичного "адаптации, возникшей в ходе естественного отбора", ибо Гулд и
Левонтин (1979) недавно одобрительно подчеркнули "плюралистический" характер
собственных мыслей Дарвина. Да, верно - особенно к концу своей жизни Дарвин
уступал критике, которую мы можем теперь назвать ошибочной, и делал некоторые
уступки "плюрализму": он не расценивал естественный отбор как единственную
важную движущую силу эволюции. Историк Р. М. Янг (1971) по этому поводу
саркастически заметил: "...В шестом издании книга была переименована, и
называлась "О происхождении видов посредством естественного отбора и всяких
других вещей". Именно поэтому, возможно некорректно использовать "дарвиновскую
эволюцию" как синоним "эволюция в ходе естественного отбора". Но дарвиновская
адаптация - другое дело. Адаптация не может быть произведена случайным дрейфом,
или любой другой материалистической эволюционной причиной, ибо мы знаем о
стабилизирующем естественном отборе. Правда, что плюрализм Дарвина внешне
учитывал некую другую движущую силу, которая в принципе могла бы вырабатывать
адаптации, но эта движущая сила неразрывно связана с именем Ламарка, а не
Дарвина. Здраво понимаемая "дарвиновская адаптация" не могла означать что-либо
иное, чем адаптация, выработанная естественным отбором, и я буду использовать её
именно в этом смысле. В нескольких местах этой книги (например - в главах 3 и
6), мы разрешим очевидные разногласия подчёркиванием различий между эволюцией
вообще, и адаптивной эволюцией в частности. К примеру, фиксацию нейтральных
мутаций можно расценить как эволюцию, но это - не адаптивная эволюция. Если
молекулярный генетик, изучающий перестановки генов, или палеонтолог, изучающий
главные тенденции, спорит с этологом, изучающим адаптации, то они вряд ли
сойдутся во мнениях - просто потому, потому что каждый из них будет подчёркивать
различные аспекты значения эволюции.
"Наличие генов конформизма, ксенофобии, и агрессивности у людей просто
постулируется, ибо они необходимы для теории, а не потому, что существуют
какие-то свидетельства их существования" (Lewontin 1979b). Это справедливая, но
не очень злобная критика E. O. Уилсона. Кроме возможных политических, в том
числе - несчастливых последствий, нет ничего неправильного в аккуратных
размышлениях о возможной ценности ксенофобии для эволюционного выживания, как и
любого другого признака. И нельзя начинать размышления, конечно
предусмотрительные, о ценности выживания чего-либо, если не постулировать
генетический базис для вариаций этого "чего-либо". Конечно, ксенофобия не может
быть генетической вариацией, и конечно она не может быть дарвиновской адаптацией
(видимо дань политкорректности - А.П.), но мы
даже не можем обсуждать саму возможность её принадлежности к дарвиновским
адаптациям, не постулировав наличие генетического базиса для неё. Сам Левонтин
выразил эту мысль так же, как и все: "Чтобы какой-то признак эволюционировал в
ходе естественного отбора, необходимо наличие в популяции генетических вариаций
этого признака" (Lewontin 1979b). И "генетические вариации в популяции" признака
X - это именно то, что мы имеем в виду, когда мы говорим для краткости - "гена
X";.
Если пример ксенофобии спорен, тогда рассмотрите такой поведенческий паттерн,
который бы никто не боялся расценить как Дарвиновскую адаптацию. Рытьё ловчего
конуса муравьиным львом - очевидно адаптация, необходимая для ловли добычи.
Муравьиный лев - насекомое, личинки которого внешним обликом и поведением
напоминают космических монстров. Относясь к хищникам-засадчикам, личинки
муравьиного льва роют ямы в мягком песке, в которые падают муравьи и другие
мелкие бегающие насекомые. Яма эта представляет собой почти совершенный конус,
стенки которого настолько круты и так легко осыпаются, что добыча, попавшая
туда, не может выбраться назад. Муравьиный лев сидит прямо под осыпающимися
стенками, и своим плоским лбом снова и снова набрасывает песок на жертву,
пытающуюся выкарабкаться. В конце концов, жертва падает вниз, и личинка хватает
её своими изогнутыми челюстями.
Рытьё ловчего конуса - сложный поведенческий паттерн. Отнимая время и энергию,
он удовлетворяет самым жёстким критериям для признания его адаптацией (Williams
1966; Curio 1973). Стало быть, он развился в ходе естественного отбора. Как это
могло произойти? Для морали, которую я хочу извлечь, детали не важны. Вероятно
существовал некий предок муравьиного льва, который не рыл ям, а просто прятался
чуть ниже поверхности песка, ожидая добычу, случайно наткнувшуюся на него. И
действительно - некоторые виды до сих пор так делают. Затем поведение случайно
приводящее к созданию небольшого понижения в песке было вероятно одобрено
отбором, так как понижение незначительно препятствовало убеганию добычи.
Постепенно, шаг за шагом, из поколения в поколение, поведение видоизменяется
так, чтобы неглубокое понижение стало глубже и шире. Этим не только
затрудняется убегание добычи, но и увеличивается площадь сбора её. Позже, это
роющее поведение снова видоизменилось так, чтобы законченная яма стала
крутосторонним точно выверенным конусом, заполненным очень подвижным песком, из
которого добыча не в состоянии выбраться.
В предыдущем параграфе нет ничего скандального или спорного. Он выглядит
законным предположением об исторических событиях, которые мы не можем видеть
непосредственно, но расцениваем как вероятные. Одна из причин, почему его можно
принять как бесспорное историческое предположение состоит в том, что в нём не
упоминаются гены. Но я уверен, что ни эта история, ни любая другая ей подобная,
скорее всего не могла бы осуществиться, если бы не было генетических вариаций
поведения на каждом шаге эволюционного пути. Рытьё конуса муравьиным
львом - лишь один из многих тысяч примеров, которые я мог бы привести. Если бы
у естественного отбора не было бы в наличии генетических вариаций, над которыми
он мог бы работать, то он не мог бы производить эволюционные изменения.
Следовательно, где бы вы ни обнаруживали дарвиновские адаптации, там обязательно
должны быть генетические вариации рассматриваемого признака.
Никто и никогда не делал изучения генетических аспектов строительного поведения
муравьиного льва (J. Lucas, частное общение). Нет никакой необходимости изучать
только его, если всё что мы хотим - лишь убедиться существовании (сейчас или
когда-то) генетических вариаций в шаблоне поведения. Достаточно убеждения в том,
что это дарвиновская адаптация (если вы не уверены, что рытьё конуса - как раз
такая адаптация, то просто замените его на любой другой пример, в котором вы
уверены).
Я говорил о существовании генетических вариаций "сейчас или когда-то". Дело в
том, что если предпринять генетическое изучение муравьиных львов сегодня, то оно
весьма вероятно не обнаружит никаких генетических вариаций. Вообще следует
ожидать, что там, где есть сильный отбор в пользу какого-то признака, то те
изначальные вариации, над которыми работал отбор, развивавший эти признаки,
будут исчерпаны. Это известный "парадокс" (который на деле не так уж и
парадоксален, когда мы подумаем об этом глубже) что признаки под сильным
давлением отбора склонны иметь малую наследственную изменчивость (Falconer
1960); "... Эволюция посредством естественного отбора разрушает генетические
вариации, которые её кормят" (Lewontin 1979b). Функциональные гипотезы часто
оперируют фенотипическими чертами, такими как зрение, которые почти
универсальны в популяции, и как следствие - без нынешних генетических вариаций.
Когда мы размышляем об этом, или строим модели эволюционного происхождения
адаптации, мы обязательно говорим о времени, когда имели место соответствующее
генетические вариации. В таких обсуждениях мы вынуждены постулировать, неявно
или явно, наличие "генов предполагаемой адаптации".
Кто-то может отвергать эквивалентность высказываний "генетический вклад в
вариацию признака X" и "ген или гены признака X". Но это обычная генетическая
практика, и глубокие исследования показывают, что это почти обязательно. Другое
дело на молекулярном уровне - один ген, как оказалось, впрямую производит один
белок, а генетики никогда не имеют дело с такими единицами фенотипа. Пожалуй,
они всегда имеют дело с различиями. Когда генетик говорит о "гене красных глаз"
у дрозофилы, он не говорит о цистроне, действующем как шаблон для синтеза
молекулы красного пигмента. Он имеет в виду, что есть вариации цвета глаз в
популяции; при прочих равных условиях, муха, обладающая этим геном, с большей
вероятностью будет иметь красные глаза, чем муха без этого гена. Это всё, что мы
вообще-то имеем в виду, говоря о "гене красных глаз". Здесь приведён скорее
морфологический, чем поведенческий пример, но точно то же самое относится к
поведению. Ген "поведения X" -это ген каких-либо морфологических и
физиологических состояний, способных вызвать это поведение.
К этой мысли следует добавить то, что использование модели единственного локуса
вызвано лишь концептуальным удобством; она верна для адаптивных гипотез ровно в
той степени, в какой верны обычные популяционные генетические модели. Когда мы
говорим про единственный ген в наших адаптивных гипотезах, мы не намереваемся
противопоставлять модели единственного гена мультигенетическим моделям. Обычно
мы противопоставляем генетические модели негенетическим, например против модели
"блага для вида". Так как довольно трудно убедить людей мыслить в генетических
терминах вообще, в противовес терминам, скажем, "блага для вида", то нет смысла
в создании конструкций более трудных, стараясь с самого начала говорить о модели
многих локусов. Именно это Ллойд (1979) назвал OGAM (модель анализа одного
гена), которая конечно не является высшей степенью в генетической точности.
Конечно, в конце концов нам придётся мужественно взглянуть в лицо сложности
мультилокальности. Но OGAM значительно предпочтительнее как способ рассуждения
об адаптациях, когда можно забыть о генах как совокупности, и это всё, что я
стараюсь делать сейчас.
Подобным образом мы можем подвергаться настойчивым требованиям доказать наши
"претензии" на существования "генов некоей адаптации", которую мы рассматриваем.
Но это требование, если это вообще реальное требование, должно быть направлено
на весь неодарвинистский "новый синтез" и всю генетику популяции. К слову,
функциональная гипотеза в терминах генов вообще не должна делать никаких сильных
заявлений о генах: она просто должна делать явное предположение, неразрывно
встроенное в новый синтез, хотя иногда оно неявно более чем явно.
Несколько авторов и действительно бросили именно такой вызов всему новому
дарвиновскому синтезу, утверждая, что они не неодарвинисты. Гудвин (1979) в
опубликованных дебатах с Деброй Чарльсворт и другими, сказал, что
"...Неодарвинизм в этом отношении бессвязен... Нас не устраивает ни один из
предложенных неодарвинизмом путей генерации фенотипов из генотипов. Поэтому
теория в этом отношении дефектна". Гудвин конечно же совершенно прав в том, что
развитие ужасно сложно, и мы всё ещё многого не понимаем в том, как получаются
фенотипы. Но то, что сгенерированы, и то, что гены вносит в этот процесс
значимый вклад - неопровержимый факты, и эти факты - всё, что нам нужно, чтобы
делать неодарвинизм более последовательным. Гудвин мог бы точно также
утверждать, что мы не вправе верить в возможность нервных импульсов влиять на
поведение, до того как Ходжкин и Хаксли выяснили, как именно распространяется
нервный импульс. Конечно, знать как порождаются фенотипы было бы хорошо, но пока
эмбриологи заняты выяснением этого, все остальные достаточно владеют известными
фактами генетики, чтобы продолжая оставаться неодарвинистами, рассматривать
эмбриональное развитие как чёрный ящик. И не существует никакой конкурирующей
теории, которая хотя бы отдалённо отвечает требованию последовательности.
Из факта, что генетики всегда занимаются фенотипическими различиями следует, что
мы не должны бояться постулировать наличие генов с неопределённо сложными
фенотипическими эффектами, как и с фенотипическими эффектами проявляющих себя
только в высокоизощрённых условиях развития. Недавно мы с проф. Джоном Мейнардом
Смитом приняли участие в публичных дебатах с двумя радикальными критиками
"социобиологии", перед студенческой аудиторией. В один момент дискуссии мы
старались доказать, что говоря про ген "признака X", мы вовсе не говорим что-то
диковинное, даже если "X" - сложный, требующий научения паттерн поведения.
Мейнард Смит предложил гипотетический пример - "ген навыка завязывания шнурков".
И как будто мы выпустили из бутылки необузданного джинна генетического
детерминизма! В воздухе густо висели возгласы худших подозрений, тут же бурно
подтверждающихся. Необузданные скептические крики заглушали тихое и терпеливое
объяснение того, что это лишь скромная формулировка, которая делается всякий
раз, когда нужно постулировать ген, скажем, навыка завязывания шнурков.
Позвольте мне объяснять этот момент с помощью даже более радикально звучащих, но
всё же истинных и безвредных мысленных экспериментов (1981 Докинз).
Чтение - требующий научения навык потрясающей сложности, но это само по себе
вовсе не повод для скептицизма в отношении возможного существования "гена
чтения". Чтобы установить существование "гена чтения", нам нужно обнаружить ген
не "чтения", а, скажем - ген, вызывающий определённую патологию мозга,
конкретный вид дислексии. Такой дислексический человек мог бы быть нормален и
умён во всех отношениях, за исключением того, что он бы не мог читать. Ни один
генетик особо не удивится, если окажется, что этот вид дислексии передаётся по
наследству по законам Менделя. В этом случае очевидно, что ген проявил бы свой
эффект лишь в такой среде, какая предполагала бы нормальное образование. В
доисторической обстановке он мог бы не иметь никакого внешнего эффекта; впрочем
он мог бы иметь отличающийся эффект, который бы пещерные генетики назвали бы,
скажем, "геном неспособности читать следы животных". В нашей читающей обстановке
его уместнее назвать "геном дислексии", так как дислексия будет его самым важным
проявлением. Ген, вызывающий полную слепоту, также вызовет неспособность читать,
называть его "геном чтения" малополезно - лишь потому, что его препятствование
чтению было бы не самым его очевидным и сильным фенотипическим эффектом
(кроме того, он бы вряд ли препятствовал чтению шрифта
Брайля - А.П.).
Что же до нашего гена этой дислексии, то из обычных соглашений о генетической
терминологии следует, что немутировавший ген в том же локусе, ген, который
остальная популяция имеет в двойном количестве, должен называться "геном
чтения". Если вы с этим не согласны, то вы должны также возражать против
разговоров о генах высоты у гороха Менделя, потому что логика терминологии
идентична в обоих случаях. В обоих случаях интерес фокусируется на различиях, и
в обоих случаях различие проявляет себя в лишь некоторой специфической
окружающей среде. Причина, по которой нечто столь простое, как отличие одного
гена может вызывать такой сложный эффект, как обуславливание способности
научиться (или нет) чтению, или определять - будет ли человек хорошим (или нет)
завязывателем шнурков, - в основном описана. При всей сложности данного
состояния мира может быть так, что различие между этим состоянием мира, и
некоторым другим может быть вызвано чем-то чрезвычайно простым.
Рассмотренный пример с муравьиным львом отражает общие закономерности. Я мог бы
привести любой другой реальный пример, или подразумевать любую дарвиновскую
адаптацию. Далее, для вящей выразительности я буду использовать ещё один пример.
Тинберген и другие (1962) исследовали адаптивное значение особого поведенческого
паттерна у озёрных чаек (Lams ridibundus) - удаление яичной скорлупы. Вскоре
после того, как чайчонок вылупился, чайка-родитель хватает пустую яичную
скорлупу клювом, и относит её подальше от гнезда. Тинберген и его коллеги
рассмотрели множество возможных гипотез о ценности для выживания этого
поведенческого паттерна. Например, они предполагали, что в пустых яичных
скорлупках могут размножаться вредные бактерии; или их острые грани могли бы
травмировать чайчат. Но гипотеза, на которой они остановили поиск доказательств,
состояла в том, что пустая скорлупа является заметным визуальным маяком,
привлекающим к гнезду ворон и других хищников, поедающих чайчат или яйца. Они
проделывали изобретательные эксперименты, устанавливая искусственные гнёзда с
пустыми скорлупками и без них, и показали, что яйца, сопровождаемые пустой
скорлупы действительно с большей вероятностью подвергались нападению ворон, чем
яйца без таковой рядом с ними. Они сделали вывод, что естественный отбор
поддерживает поведение родителей, связанное с удалением яичной скорлупы, так как
в предыдущих поколениях взрослые особи, не делавшие этого, выращивали в среднем
меньше потомков.
Также как и в случае копательного поведения муравьиного льва, никто не занимался
генетическим изучением поведения по удалению пустой скорлупы у озёрных чаек. Нет
никаких прямых доказательств того, что вариации склонности удалять пустые
скорлупки точно наследуются. Тем не менее, ясное предположение, что хотя бы
когда-то так и было, обязательно для гипотезы Тинбергена. Гипотеза Тинбергена,
обычно формулируемая без упоминаний генов, не особенно спорна. Тем не менее, как
и для конкурирующих функциональных гипотез, отклонённых Тинбергеном, требуется
фундаментальное предположение о том, что когда-то видимо существовали и чайки с
наследственной склонностью удалять яичные скорлупки, и другие чайки - без
наследственной склонности делать это, ну или склонности делать это менее
старательно. А значит, существовали гены, влияющие на удаление яичной скорлупы.
Здесь я должен сделать предостерегающее замечание. Предположим, что мы и в самом
деле произвели изучение генетики поведения по удалению яичной скорлупы у
современных чаек. Найти простую менделевскую мутацию, которая бы изменила этот
поведенческий шаблон или даже целиком отменила бы его - было бы мечтой
поведенческого генетика. В соответствии с приведёнными выше аргументами, этот
мутант был бы геном "неудаления" яичных скорлупок, и - по определению, его
немутировавшая аллель должна будет назваться "геном удаления яичной скорлупы".
Вот здесь-то и последует предостережение. Если подходить к вопросу строго, то
ниоткуда не следует, что этот специфический локус "удаления яичной скорлупы"
был только одним из тех, над которыми естественный отбор работал в ходе развития
адаптации. Напротив, гораздо более вероятно, что такой сложный образец
поведения, как удаление яичной скорлупы, скорее всего был создан отбором на
большом количестве локусов, каждый из которых оказывал небольшой эффект при
взаимодействии с другими. Как только комплекс поведения сформировался, то
становится нетрудным представить возникновение единственной главной мутации,
эффект которой может уничтожить его. Генетики волей-неволей эксплуатируют для
изучения доступные им генетические вариации. Они также полагают, что
естественный отбор, должно быть работал над подобными генетическими вариациями,
приводящими к эволюционным изменениям. Но им нет причины полагать, что локусы,
управляющие современными вариациями адаптации, - это те же самые локусы, над
которыми отбор работал при первоначальном формировании адаптации.
Рассмотрим самый знаменитый пример влияния единственного гена на сложное
поведение - исследование Ротенбюлером (1964) гигиенического поведения пчёл.
Сущность этого примера в том, что он хорошо иллюстрирует, как может измениться
высокосложное поведения из-за изменения единственного гена. В гигиеническое
поведение Коричневой породы рабочих пчёл вовлекается вся нейродвигательная
система, но факт в том, что они исполняют это поведение, а пчёлы Ван Ской - не
исполняют; согласно модели Ротенбюлера, это происходит из-за различий в только
двух локусах. Один локус определяет вскрытие сот, содержащих больные личинки,
другой локус определяет удаление больной личинки после вскрытия. Следовательно,
можно представить естественный отбор в пользу вскрывающего поведения и
естественный отбор в пользу поведения удаления, сбалансированный отбор этих двух
генов против их соответствующих аллелей. Но я хочу обратить внимание на то, что
хотя это могло случаться, это вряд ли очень интересно с точки зрения эволюции.
Современный ген вскрытия, и современный ген удаления, возможно вполне могли не
быть вовлечёнными в изначальный процесс естественного отбора, который
регулировал эволюционное сведение этих видов поведения в единое целое.
Ротенбюлер иногда наблюдал исполнение гигиенического поведения даже пчёлами Ван
Ской. Однако его исполнение ими гораздо менее вероятно, чем у Коричневых пчёл.
Значит вероятно и Коричневые, и пчёлы Ван Ской имеют гигиенических предков, и в
их нервных системах есть механизмы поведения по удалению и вскрытию; однако
пчёлы Ван Ской имеют гены, блокирующие включение этих механизмов. Возможно, если
бы мы погрузились дальше в прошлое, мы бы должны были найти предка всех
современных пчёл, который не только не был гигиеническим сам, но и не имел
гигиенического предка. Должно быть, имела место эволюционная прогрессия,
создавшая из ничего и поведение вскрытия, и поведение удаления, и эта
эволюционная прогрессия включала отбор многих генов, которые теперь фиксированы
и у коричневых, и у породы Ван Ской. Итак, хотя гены вскрытия и удаления у
коричневой породы действительно справедливо называются так, их удалось
определить только потому, что они иногда имеют аллели, эффект которых состоит в
предотвращении выполнения этого поведения. Способ действия этих аллелей может
быть разрушительным - они как бы рассверливают некоторые жизненно важные связи
в нервных структурах и системных механизмах поведения. Мне напомнили яркую
иллюстрацию Грегори (1961) об опасности извлечения выводов из экспериментов по
удалению участков мозга: "... удаление любого из нескольких широко разбросанных
резисторов может вызвать эффект завывания у радиоприёмника, но из этого не
следует, что вой прямо или косвенно связан с этими резисторами. В частности
нельзя утверждать, что функция резисторов в нормально функционирующей схеме
состоит в блокировании этого воя. Нейрофизиологи, столкнувшись с сопоставимой
ситуацией, постулировали бы "области подавителя".
Это соображение представляется мне поводом для предостережения, а не поводом для
отклонения всей генетической теории естественного отбора! Не расстраивайтесь,
если нынешние генетики уклоняются от изучения конкретных локусов, в которых
былой отбор породил первоначальную эволюцию интересной адаптации. Очень плохо,
что генетики предпочитают концентрироваться на локусах, которые скорее удобны,
чем эволюционно важны. И до сих пор верно то, что эволюционное сведение воедино
сложных и интересных адаптаций состояло в замене генов их аллелями.
Этот аргумент может мимоходом внести вклад в разрешение модного сейчас спора,
помогая оценить проблему в перспективе. Сейчас считается очень, до страсти
спорным вопрос, существуют ли значимые генетическое вариации в мыслительных
способностях людей? Действительно ли некоторые из нас генетически умнее, чем
другие? То, что мы подразумеваем под умностью - также предмет споров, и это
справедливо. Но я предполагаю, что при любом значением этого слова нельзя
отклонить следующие суждения: 1) было время, когда наши предки были умны менее
нас. 2) следовательно, в ходе нашего развития имело место увеличение умности.
3) это увеличение происходило в ходе эволюции, вероятно продвигаемой
естественным отбором. 4) отбором ли продвигались эти изменения, или нет, но по
крайней мере часть эволюционных изменений в фенотипе отразили глубинные
генетические перемены; имели место замены аллелей, что следовательно
предполагает возрастание умственных способностей из поколения в поколение. 5)
Значит по определению, по крайней мере - в прошлом, должны иметь место значимые
генетические вариации в величине "ума" в рамках популяции человека. Некоторые
люди были генетически умнее своих современников, другие же были генетически
сравнительно глупы.
Предыдущее предложение может вызвать лавину идеологической нервозности, тем не
менее - ни одно из этих пяти суждений, ни их логическая последовательность, не
могут быть подвергнуты серьёзным сомнениям. Хотя аргументы работают в отношении
размера мозга, но с тем же успехом они работают для любого выбранного нами
поведенческого проявления ума. Логика не зависит от упрощённости наших
представлений о человеческом интеллекте, как об одномерной скалярной величине.
То же факт, что интеллект - не есть простая скалярная величина, сам по себе
конечно важен, но для нашего вопроса не имеет значения - так же как и трудность
практического измерения величины интеллекта. Если мы - эволюционисты, согласные
с тем, что когда-то наши предки были менее умны (неважно по каким критериям),
чем мы есть сейчас, то вывод, сделанный в предыдущем параграфе неизбежен. Однако
из этого всего ещё не следует, что существуют какие-то генетические вариации
мыслительных способностей, оставшихся в человеческой популяции сегодня; все
генетические вариации могли бы быть исчерпаны отбором. Но с другой стороны,
могли бы и не быть - и мои мысленные эксперименты показывают по крайней мере
нецелесообразность догматических и истеричных возражений против самой
возможности генетических вариаций для мыслительных способностей человека. По
моему мнению, что бы оно ни стоило, даже если существуют такие генетические
вариации в современных популяциях человека, то основывать на них какую-то
политику было бы нелогично и безнравственно.
Существование дарвиновской адаптации подразумевает существование генов,
порождающих эту адаптацию. Это не всегда делается явно. Можно рассматривать
естественный отбор поведеннческих паттернов двумя способами. В русле
одного - можно говорить об особях, склонных к исполнению данного поведенческого
паттерна, и оказывающихся более приспособленными, чем особи с менее выраженной
склонностью. Сейчас это модный стиль рассуждений в рамках парадигмы
"эгоистичного организма" и "центральной теоремы социобиологии". В русле другого,
в принципе эквивалентного способа, мы можем рассматривать непосредственно "гены
выполнения поведенческого паттерна", обладающими большей ценностью для
выживания, чем их аллели. В любом обсуждении дарвиновской адаптации
постулировать наличие генов всегда законно, и это будет одним из моих
центральных моментов в этой книге, так как подходить к обсуждению таким образом
часто просто выгодно. Возражения наподобие того, что я недавно слышал, что это
дескать "излишняя генетизация" языка функциональной этологии, выдают
принципиальную неспособность мужественно воспринять реальность, реальность
сущности дарвиновского отбора.
Позвольте проиллюстрировать эту неспособность другим примером. Недавно я
присутствовал на исследовательском семинаре, организованном антропологом. Он
пытался объяснить область распространения некоей системы спаривания (а
именно - полиандрии) среди различных человеческих племён в терминах теории
родственного отбора. Теоретик родственного отбора может строить модели,
предсказывающие условия, при которых следовало бы ожидать полиандрию. Так,
согласно одной модели, приложенной к тасманийской водяной курочке (Tribonyx
mortierii) (Мейнард Смит & Ridpath 1972), соотношение полов в популяции должно
было быть смещено в сторону самцов, а партнёры должны быть близкими
родственниками, и тогда биолог предскажет для этого случая полиандрию.
Антрополог стремился показать, что изученные им полиандрические человеческие
племена жили в тех же условиях и, следовательно - другие племена,
демонстрирующие более обычные паттерны моно- или полигинии жили в отличающихся
условиях.
Будучи очарован представленной им информацией, я попытался предупредить его о
некоторых сложностях его гипотезы. Я подчеркнул, что теория родственного
отбора - в основе генетическая теория, и что родственно-отселектированная
адаптация к местным условиям должна была возникнуть в ходе смены поколений
посредством замен одних аллелей другими аллелями. Я спросил, жили ли его
полиандрические племена в их конкретных условиях достаточно долго (по числу
поколений), чтобы необходимые генетические изменения смогли произойти?
Действительно ли были какие-то причины полагать, что вариации в системах
спаривания у людей вообще находятся под генетическим контролем?
Докладчик, поддержанный многими его коллегами-антропологами на семинаре,
возразил против моего вовлечения генов в дискуссию. Он сказал, что рассказывал
не о генах, а о социальном поведенческом паттерне
(Видимо этот антрополог был адептом "стандартной модели социальных наук",
предполагающей отсутствие осязаемого влияния генов на сложное поведение, но
предполагающей почти исключительное влияние среды) . Некоторым его
коллегам казалось неудобными само упоминание этого слова из трёх букв - "ген".
Я пробовал убедить его в том, что это именно он "вовлёк гены" в дискуссию, хотя
конечно и не упомянул этого слова в своей речи. Это именно то, что я постараюсь
сделать. Невозможно говорить ни о родственном отборе, ни о какой-то другой форме
дарвиновского отбора без привлечения генов; неважно, делаете ли вы это явно или
нет. Даже просто размышляя о родственном отборе как объяснении различий в
племенных системах спаривания, мой друг-антрополог неявно вовлекал гены в
обсуждение. Жаль, что он не делал это явно, потому что он тогда бы понял, какие
огромные трудности лежат на пути его гипотезы родственного отбора; либо его
полиандрические племена должны были жить в частичной генетической изоляции, в
этих специфических условиях много столетий (есть данные,
что для возникновения нового признака иногда оказывается достаточно нескольких,
буквально 3-4 поколений. За примерами можно не спускаться в глубины
эпох - именно с такой скоростью современные насекомые-вредители вырабатывают
стойкость к инсектицидам - А.П.), или естественный отбор был должен
одобрить глобальное возникновение генов, программирующих некие сложные "условные
стратегии". Ирония в том, что из всех участников того семинара по полиандрии,
именно я предлагал наименее "генетически детерминированную" модель поведения в
дискуссии. Тем не менее, из-за того, что я настаивал на переводе в явную
плоскость генетической сущности гипотезы родственного отбора, я видимо выглядел
типично зацикленным на генах, "типичным генетическим детерминистом". Эта история
хорошо иллюстрирует главную мысль этой главы - открытое признание
фундаментального генетического характера дарвиновского отбора очень легко
воспринимается как нездоровая озабоченность наследственными интерпретациями
онтогенеза.
Большая часть этой главы основывалась на предположении, что биолог может при
желании размышлять о дарвиновской "функции" поведенческих паттернов. Это не
означает, что все поведенческие паттерны обязательно несут дарвиновскую функцию.
Большой класс поведенческих паттернов с точки зрения отбора может оказаться
нейтральными или вредными для их исполнителей, и не может быть убедительно
расценен как продукт естественного отбора. В этом случае доказательства этой
главы к ним не применяются. Но правильно говорить так: "я изучаю адаптации. Я не
полагаю, что все поведенческие паттерны - обязательно адаптации, но я хочу
изучить те из них, которые являются адаптациями". Аналогичным образом
предпочитая изучение хищников нехищникам, мы не предаёмся вере в то, что все
животные - хищники. Так как сфера наших интересов - адаптивное поведение, мы не
можем говорить о дарвиновской эволюции интересующих нас объектов, не постулируя
наличие их генетического базиса. И использовать выражение "ген признака X" как
удобный способ обозначения "генетический базис X", ибо это стандартная практика
в популяционной генетике вот уже более половины столетия.
Вопрос же о том, насколько велик класс поведенческих паттернов, которые мы можем
рассматривать как адаптации - это совершенно отдельный вопрос. Он и будет
предметом рассмотрения в следующей главе.